И уже плевал я, Ваня, с Эйфелевой башни
На головы беспечных парижан.
Проникновенье наше по планете
Особенно заметно вдалеке.
В общественном парижском туалете
Есть надписи на русском языке.
Нет меня, я покинул Россею,
Мои девочки ходят в соплях.
Я теперь свои семечки сею
На чужих Елисейских полях.
Кто-то вякнул в трамвае на Пресне:
„Нет его, умотал, наконец.
Вот и пусть свои чуждые песни
Пишет там про Версальский дворец!“
Слышу сзади обмен новостями:
„Да не тот, тот уехал, спроси!“
Ах не тот, говорят, и толкают локтями
И сидят на коленях в такси.
А тот, с которым сидел в Магадане,
Мой дружок еще по гражданской войне
Говорит, что пишу я, мол, Ваня,
Скучно, Ваня, давай, брат, ко мне!
И что я уж просился обратно,
Унижался, юлил, умолял.
Ерунда, не вернусь, вероятно,
Потому что я не уезжал.
Кто поверил - тому по подарку,
Чтоб хороший конец, как в кино,
Забирай Триумфальную арку,
Налетай на заводы Рено!
Я смеюсь, умираю от смеха,
Как поверили этому бреду?
Не волнуйтесь, я не уехал,
И не надейтесь - не уеду!
Еще ни холодов, ни льдин,
Земля тепла, красна калина,
А в землю лег еще один
На Новодевичьем мужчина.
Должно быть, он примет не знал,
Народец праздный суесловит,
Смерть тех из нас всех прежде ловит,
Кто понарошку умирал.
Коль так, Макарыч, не спеши,
Спусти колки, ослабь затылок,
Пересними, перепиши,
Переиграй, останься живым.
Но в слезы мужиков вгоняя,
Он пулю в животе понес,
Припал к земле, как верный пес.
А рядом куст калины рос,
Калина красная такая.
Смерть самых лучших намечает
И дергает по одному.
Такой наш брат ушел во тьму!
Не буйствует и не скучает.
И был бы „Разин“ в этот год.
Натура где? Онега, Нарочь?
Все печки-лавочки, Макарыч.
Такой твой парень не живет!
Вот, после временной заминки,
Рок процедил через губу:
Снять со скуластого табу
За то, что видел он в гробу
Все панихиды и поминки.
Того, с большой душою в теле
И с тяжким грузом на горбу,
Чтоб не испытывал судьбу,
Взять утром тепленьким в постели.
И после непременной бани,
Чист перед богом и тверез,
Взял да и умер он всерьез,
Решительней, чем на экране.
Если болен глобально ты
Или болен физически,
Заболел эпохально ты
Или периодически.
Не ходи ты по частникам,
Не плати ты им грошики.
Иди к Гоше, несчастненький,
Тебя вылечит Гошенька.
Легавым быть - готов был умереть я,
Под грохот юбилейный на тот свет.
Но выяснилось: вовсе не рубеж - десятилетье,
Не юбилей, а просто 10 лет.
И все-таки боржома мне налей.
За юбилей!
Такие даты редки.
Ну, ладно, хорошо, не юбилей,
А, скажем, две нормальных пятилетки.
Так с чем мы подошли к неюбилею?
За что мы выпьем и поговорим?
За то, что все вопросы и „Коня“ и „Пелагеи“
Ответы на историю с „Живым“.
Не пик и не зенит, не апогей,
Но я пою от имени всех зеков:
Побольше нам „Живых“ и „Пелагей“,
Ну, словом, больше „Добрых человеков“.
Нам почести особые воздали,
Вот деньги раньше срока за квартал.
В газету заглянул, а там полным-полно регалий,
Я это между строчек прочитал.
Вот только про награды не найду,
Нет сообщений про гастроль в загранке.
Сидим в определяющем году,
Как, впрочем, и в решающем, в Таганке.
И пусть сломали - мусор на помойку,
Но будет, где головку прислонить.
Затеяли на площади годков на десять стройку,
Чтоб равновесье вновь восстановить.
Ох, мы проездим, ох, мы поглядим,
В париж мечтая, и в челны намылясь,
И будет наш театр кочевым,
И уличным, к тому мы и стремились.
Как хорошо, мы здесь сидим без кляпа,
И есть чем пить, жевать и речь вести,
А эти десять лет - не путь тюремного этапа,
Они - этап великого пути.
Пьем за того, кто превозмог и смог,
Нас в юбилей привел, как полководец,
За „пахана“, мы с ним тянули срок,
Наш первый убедительный червонец.
Еще мы пьем за спевку, смычку, спайку,
С друзьми с давних пор и с давних нар,
За то, что на банкетах вы делили с нами пайку,
Не получив за пьесу гонорар.
Рядеют наши стройные ряды,
Писателей, которых уважаешь,
За долги ваши праведны труды
Земной поклон Абрамов и Можаев.
От наших „лиц“ остался профиль детский,
Но первенец не сбит, как птица влет,
Привет тебе, Андрей, Андрей Андреич Вознесенский.
И пусть второго бог тебе пошлет.
Ах, Зина, жаль не склеилась семья,
У нас там в Сезуане время мало,
И жаль мне, что Гертруда, мать моя,
И что не мать мне Василиса, Алла.
Ах, Ваня, Ваня Бортник, тихий сапа,
Как я горжусь, что я с тобой на ты,
Как жаль, спектакль не видел Паша, Павел, римский папа,
Он у тебя набрался б доброты.
Таганка, сладко смейся, плач, кричи,
Живи и наслажденьем и страданьем,
И пусть ложатся наши кирпичи
Краеугольным камнем в новом зданьи.
Мы из породы битых, но живучих,
Мы помним все, нам память дорога.
Я говорю, как мхатовский лазутчик,
Заброшенный в Таганку, в тыл врага.
Теперь в обнимку, как боксеры в клинче,
И я, когда-то мхатовский студент,
Олегу Николаевичу нынче
Докладываю данные развед:
Что на Таганке той толпа нахальная
У кассы давится, гомор, содом,
Цыганка с картами, дорога дальняя,
И снова строится казенный дом.
При всех делах таганцы с вами схожи,
Хотя, конечно, разницу найдешь:
Спектаклям МХАТа рукоплещут ложи,
А те - без скромной ложности, без лож.
В свой полувек Олег навек моложе
Вторая жизнь взамен семи смертей.
Из-за того, что есть в театре ложи,
Ты можешь смело принимать гостей.
Таганцы наших авторов хватают
И тоже научились брать нутром:
У них гурьбой Булгакова играют
И Пушкина, - опять же впятером.
Шагают роты в выкладке на марше,
Двум ротным ордена за марш-бросок.
Всего на 10 лет Любимов старше,
Плюс „10 дней“ - ну разве это срок?
Гадали разное - года в гаданиях:
Мол, доиграются и грянет гром,
К тому ж кирпичики на новом здании
Напоминают всем казенный дом.
В истории искать примеры надо
Был на руси такой же человек.
Он щит прибил к воротам Цареграда
И звался тоже, кажется, Олег.
Семь лет назад ты въехал в двери МХАТа,
Влетел на белом княжеском коне.
Ты сталь сварил, теперь все ждут проката,
И изнутри, конечно, и извне.
На мхатовскую мельницу налили
Расплав горячий - это удалось,
Чуть было „Чайку“ не спалили,
Но, слава богу, славой обошлось.
Во многом совпадают интересы:
В Таганке пьют за „Старый новый год“,
В обоих коллективах „Мерседесы“,
Вот только „Чаек“ нам не достает.
А на Таганке - там возня говальная,
Перед гастролями она бурлит,
Им предстоит дорога дальняя,
Но „Птица синяя“ им не предстоит.
Здесь режиссер в актере умирает,
Но вот вам парадокс и перегиб:
Абдулов Сева - Севу каждый знает,
В Ефремове чуть было не погиб.
Нет, право, мы похожи даже в споре,
Живем и против правды не грешим
Я тоже чуть не умер в режиссере
И, кстати, с удовольствием большим.
Идут во МХАТ актеры и едва ли
За тем, что больше платят за труды,
Но дай бог счастья тем, кто на бульваре
И чище стали Чистые пруды.
Тоскуй, Олег, в минуты дорогие,
По вечно и доподлинно живым.
Все понимают эту ностальгию
По бывшим современникам твоим.
Волхвы пророчили концы печальные:
Мол, змеи в черепе коня живут…
А мне вот кажется, дороги дальние
Глядишь когда-нибудь и совпадут.
Ученые, конечно, не наврали,
Но ведь страна искусств - страна чудес.
Развитье здесь идет не по спирали,
А вкривь и вкось, в разрез, наперерез.
Затихла брань, но временны поблажки,
Светла Адмиралтейская игла.
Таганка, МХАТ идут в одной упряжке
И общая телега тяжела.
Мы - пара тварей с Ноева ковчега,
Два полушария мы одной коры.
Не надо в академики Олега,
Бросайте дружно черные шары.
И с той поры, как люди слезли с веток,
Сей день - один из главных. Можно встать.
И тост поднять за десять пятилеток,
За сто на два, за два по двадцать пять.
Открыты двери,
Больниц, жандармерий.
Предельно натянута нить.
Французские бесы
Большие балбесы,
Но тоже умеют кружить.
Я где-то точно наследил,
Последствия предвижу.
Меня сегодня бес водил
По городу парижу,
Канючил: „Выпей-ка бокал,
Послушай-ка, гитара…“
Таскал по русским кабакам,
Где венгры да болгары.
Я рвался на природу, в лес,
Хотел в траву и в воду.
Но это был французский бес
Он не любил природу.
Мы как бежали из тюрьмы
Веди куда угодно.
Немели и трезвели мы
Всегда поочередно.
И бес водил, и пели мы
И плакали свободно.
А друг мой - гений всех времен
Безумец и повеса,
Когда бывал в сознанье он,
Создал хромого беса.
Трезвея, он вставал под душ,
Изничтожая вялость,
И бесу наших русских душ
Сгубить не удавалось.
А друг мой, тот что сотворен
От бога, не от беса
Он крупного помола был,
Крутого был замеса.
Его снутри не провернешь
Ни острым, ни тяжелым.
Хотя он огорожен сплошь
Враждебным частоколом.
Пить наши пьяные умы
Считали делом кровным.
Чего наговорили мы
И правым, и виновным!
Нить порвалась и понеслась…
Спасайте наши шкуры!
Больницы плакали по нас,
А также префектуры.
Мы лезли к бесу в кабалу,
Гранатами под танки.
Блестели слезы на полу,
А в них тускнели франки.
Цыгане пели нам про шаль
И скрипками качали,
Вливали в нас тоску, печаль.
По горло в нас печали.
Уж влага из ушей лилась
Все чушь, глупее чуши.
И скрипки снова эту мразь
Заталкивали в души.
Армян в браслетах и серьгах
Икрой кормили где-то,
А друг мой в черных сапогах
Стрелял из пичтолета.
Напряг я жилы, и в крови
Образовались сгустки,
А бес, сидевший визави,
Хихикал по-французски.
Все в этой жизни - суета,
Плевать на префектуры!
Мой друг подписывал счета
И раздавал купюры.
Распахнуты двери
Больниц, жандармерий,
Предельно натянута нить.
Французские бесы
Такие балбесы,
Но тоже умеют кружить.
Когда идешь в бистро, в столовку,
По пивку ударишь,
Вспоминай всегда про Вовку,
Где, мол, друг-товарищ.
А в лицо трехслойным матом
Можешь хоть до драки.
Про себя же помни: братом
Вовчик был Шемякину.
Баба, как наседка квохчет
Не было б печали.
Вспоминай! Быть может вовчик
Вспоминай, как звали…
Шемякин - всегда Шемякин,
А посему французский не учи.
Как хороши, как свежи были маки,
На коих смерть схимичили врачи.
Милый, милый брат мой Мишка, разрази нас гром!
СТИХИ, ПОСВЯЩЕННЫЕ ПАМЯТИ ВЫСОЦКОГО
Бок о бок с шашлычной, шипящей так сочно,
Киоск звукозаписи около Сочи.
И голос знакомый с хрипинкой несется,
И наглая надпись: „В продаже Высоцкий…“
Володя, ах как тебя вдруг полюбили
Со стереомагами автомобили!
Толкнут прошашлыченным пальцем кассету
И пой, даже если тебя уже нету.
Торгаш тебя ставит в игрушечке „Ладе“
Со шлюхой, измазанной в шоколаде
И цедит, чтобы не задремать за рулем:
„А ну-ка Высоцкого мы крутанем“.
Володя, как страшно мне адом и раем
Крутиться для тех, кого мы презираем,
Но, к счастью, магнитофоны
Не выкрадут наши предсмертные стоны.
Ты пел для студентов Москвы и Нью-Йорка,
Для части планеты, чье имя галерка
И ты к приискателям на вертолете
Спустился и пел у костра на болоте.
Ты был полугамлет и получелкаш,
Тебя торгаши не отнимут - ты наш
Тебя хоронили, как будто ты гений
Кто гений эпохи, кто гений мгновений.
Ты бедный наш гений семидесятых,
И бедными гениями небогатых.
Для нас Окуджава был Чехов с гитарой.
Ты - Зощенко песни с есенинским яром.
И в песнях твоих раздирающих душу,
Есть что-то от сиплого хрипа чинуши!
Киоск звукозаписи около пляжа…
Жизнь кончилась и началась распродажа.
Всего пяток прибавил ты к той цифре 37,
Всего пять лет накинул к жизни плотской.
И в 42 закончил Пресли и Дассен,
И в 42 закончил жизнь Высоцкий.
Не нужен нынче пистолет, чтоб замолчал поэт.
Он сердцем пел и сердце разорвалось,
У самого обрыва, на краю простора нет,
Поэтому и жизнь короткая досталась.
Но на дворе ХХ век - остался голос жить:
Записан он на дисках и кассетах.
И пленки столько по стране, что если разложить,
То ею можно обернуть планету.
И пусть по радио твердят, что умер Джо Дассен,
И пусть молчат, что умер наш Высоцкий.
Что нам Дассен, о чем он пел - не знаем мы совсем,
Высоцкий пел о жизни нашей скотской.
Он пел, о чем молчали мы, себя сжигая пел,
Свою большую совесть в мир обрушив,
По лезвию ножа ходил, вопил, кричал, хрипел,
И резал в кровь свою и наши души.
И этих ран не залечить и не перевязать,
Вдруг замолчал и холодом подуло.
Хоть умер от инфаркта он, но можем мы сказать,
За всех за нас он лег виском на дуло.
Хоть в стенку башкой,
Хоть кричи не кричи,
Я услышал такое
В июльской ночи,
Что в больничном загоне,
Не допев лучший стих,
После долгих агоний
Высоцкий затих.
Смолкли лучшие трели,
Хоть кричи не кричи,
Что же вы просмотрели,
Друзья и врачи?
Я бреду, как в тумане,
Вместо компаса - злость,
Отчего, россияне,
Так у вас повелось?
Только явится парень
Неуемной души,
И сгорит, как Гагарин,
И замрет, как Шукшин,
Как Есенин повиснет,
Как Вампилов нырнет,
Словно кто, поразмыслив,
Стреляет их влет.
До свидания, тезка,
Я пропитан тобой,
Твоей рифмою хлесткой,
Твоей жесткой судьбой.
Что там я - миллионы,
А точнее - народ,
Твои песни-знамена
По жизни несет.
Ты был совесть и смелость,
И личность и злость,
Чтобы там тебе пелось
И, конечно, пилось.
В звоне струн, в ритме клавиш
Ты навеки речист,
До свидания, товарищ,
Народный артист!
Россия ахнула от боли,
Не Гамлета - себя сыграл,
Когда почти по доброй воле,
В зените славы умирал.
Россия, бедная Россия,
Каких сынов теряешь ты?!
Ушли от нас навек шальные
Есенины и Шукшины.
Тебя, как древнего героя,
Держава на щите несла,
Теперь неважно, что порою
Несправедливою была.
Тебя ругали и любили,
И сплетни лезли по земле,
Но записи твои звучали
И в подворотне и в Кремле.
Ты сын России с колыбели,
Зажатый в рамки и тиски,
Но умер ты в своей постели
От русской водки и тоски.
Пылали восковые свечи
И пел торжественный хорал,
И очень чувственные речи
Герой труда провозглашал.
Ах, нам бы чуточку добрее,
Когда ты жил, мечтал, страдал,
Когда в Париж хотел быстрее -
В Читу иль Гомель попадал.
Теперь не надо унижений,
Ни виз, ни званий - ничего!
Ты выше этих низвержений,
Как символ или божество.
Но привередливые кони
Тебя умчали на погост,
Была знакомая до боли
Дорога чистых горьких слез.
Иди, артист, судьба-шалунья
Теперь тебя благословит,
И сероглазая колдунья
К тебе на Боинге летит.
Вся олимпийская столица
Склонилась скорбно пред тобой
И белый гроб, парит как птица,
Над обескровленной толпой.
Но вот и все, по божьей воле,
Орфей теперь спокойно спит,
И одинокая до боли
Гитара у двери стоит.
„Погиб поэт - невольник чести“
В который раз такой конец!
Как будто было неизвестно
Талант в России - не жилец.
Да, был талант, талант высокий,
Так оценил ХХ век.
Каким он был твой сын Высоцкий,
Певец, артист и человек?
Будь ты проклят, день вчерашний - 25 июля!
Может это все неправда,
Может, просто обманули?
У таланта век недолог,
А у гения - подавно.
Он ведь жил совсем недавно,
А теперь висит некролог.
Добрый бог, обманут только
Иль тебя уговорили?
Он обязан жить был долго.
Что ж вы, черти натворили?!
Нет, володя, не верю, ты не мог умереть!
Это бред! Это ложь! Это зла круговерть!
Под огнем, над обрывом ты боролся за нас. -
Где вы, волки? - кричал, мы твердили, - Сейчас…
Нам потери знакомы: Пушкин, Хармс, Гумилев,
Пастернак и Платонов, Мандельштам и Рубцов,
Маяковский, Есенин, друг твой - Вася Шукшин.
Был Михоэлс расстрелян. список незавершим.
Из столетья в столетье вас хоронят тайком,
Высылают, поносят, песню бьют каблуком.
Список тянется дальше, и спасти не смогли.
Виктор Хара и Галич - вот предтечи твои.
Евтушенко не влезет на трон твой пустой.
Он пытался уже… правда трон был другой.
Весь иззябший, простывший и в ненастье ты пел,
Постоять на краю - нас прости - не успел…
Если сердце большое, - боль свирепствует в нем,
Значит, боремся, бьемся, значит, любим, живем!
Мы клянемся: продолжим все отрезки пути,
Кто-то все-таки должен через пули пройти.
Как мало постоял он „На краю“,
Как зыбко в этом тексте слово „Мало“.
Ему бы петь, хрипеть бы песнь свою
О том, что всем нам и ему мешало. Как сжат,
Как горек, страшен некролог,
Как тесно в нем земле, боям, Шекспиру,
Бессмысленным словам: о, как я мог
Вонзить в наш быт разящую рапиру?
Куда ж, куда ж вы, кони, занесли?
Ведь только в песне вас кнутом стегали,
А вы по краешку по самому земли
Рванули, и его не удержали!
На струнах замерли бессмертные стихи,
Оделись в траур все деревья леса.
Он спит! и сны его легки,
Его баюкают Москва, Париж, Одесса.
Не называйте его бардом,
Он был поэтом по природе,
Меньшого потеряли брата
Всенародного володю.
Остались улицы Высоцкого,
Осталось племя в „Лев и страус“,
От Черного и до Охотского
Страна неспетая осталась.
Все, что осталось от Высоцкого,
Его кино и телесерии
Хранит от года високосного
Людское сердце милосердное.
Вокруг тебя за свежим дерном
Растет толпа вечно живая,
Так ты хотел, чтоб не актером,
Чтобы поэтом называли.
Правее входа на Ваганьково
Могила вырыта вакантная,
Покрыла Гамлета таганского
Землей есенинской лопата.
Дождь тушит свечи восковые…
Все, что осталось от Высоцкого
Магнитофонной расфасовкою
Уносят, как бинты, живые.
Ты жил, играл и пел с усмешкою,
Любовь российская и рана,
Ты в черной рамке не уместишься,
Тесны тебе людские рамки.
С такой душевной перегрузкою
Ты пел Хлопушу и Шекспира,
Ты говорил о нашем, русском
Так, что щипало и щемило.
Писцы останутся писцами
В бумагах тленных и мелованых.
Певцы останутся певцами
В народном вздохе миллионном.
Обложили его, обложили…
Не отдавайте гения, немочи!
Россия, растерзанная от подлости,
Знает, кто он, и знает, чей он
Врубите Высоцкого!
Врубите Высоцкого настоящего,
Где хрипы, и родина, и горести,
Где восемнадцать лет нам товарищем
Был человек отчаянной совести.
Земля святая, его хранящая,
Запомнит эту любовь без измен.
Врубите Высоцкого настоящего!
Немногим дано подниматься с колен!
Ты жил, играл и пал с усмешкою,
Любовь российская и рана,
Ты в черной рамке не уместишься,
Тесны тебе людские рамки.
Твой последний сон не запрятали
На престижное Новодевичье.
Там Христос окружен Пилатами,
Там победы нет, одни ничьи.
Там Макарыча зажали меж сановников
Не истопите баньку вы…
Ты туда не ходи на новенького,
Спи среди своих на Ваганьково.
Я к тебе приду просто-запросто,
Не потребует ВОХР пропуска
Уроню слезу - будь слеза пропуском
На могильный холм брошу горсть песка.
Не могу понять я больше
Что за странная нынче пора?
Почему о твоей кончине
Мы узнали „из-за бугра“?
Не Америка плачет - Россия!
Русь рыдает о кончине своей.
В кровь изранены души босые
Самых лучших ее сыновей.
Пророков нет в отечестве моем,
А вот ушла теперь и совесть.
Он больше не споет нам ни о чем
И можно жить совсем не беспокоясь
Лишь он умел сказать, и спеть умел,
Что наших душ в ответ дрожали струны.
Аккорд его срывался и звенел,
Чтоб нас заставить мучаться и думать.
Он не допел, не досказал всего,
Что было пульсом и в душе звучало,
И сердце разорвалось от того,
Что слишком долго отдыха не знало.
Он больше на эстраду не взойдет,
Так просто, вместе с тем и так достойно.
Он умер! Да! И все же он поет,
И песни не дадут нам жить спокойно.
Прошло каких-то сорок лет
И два младенческих довеска…
Он был и вот его уж нет,
Как будто выключили свет
И темнота спустилась резко.
И погрузился мир во тьму,
Где обитают полутени,
Где хаос вяжет кутерьму,
Нанизывая на кайму
Нечистоплотности стремлений.
Но продолжаются века
И прождолжаться будут вечно
Пока забвенная река
Стремит свой бег издалека
В водоворотах бесконечных.
Пока вдруг поперек пути
С небес упавший волнорезом
Вонзится ангел во плоти
Не поднырнуть, не обойти
И судьбы вскроются надрезом.
Взгляд обретя зрачками внутрь,
Где все черно от унижений,
Где плесенью покрылась суть
И прессом осадилась муть
Отфильтровавшихся суждений.
Разрезом кесаревым стон
Наружу вырвется из чрева.
И совесть - вечный эшелон
Цивилизованных племен
Созреет отголоском гнева.
Всем, кто отмечен властью слов
И равнодушием зловещим
Им было тысячи голгоф,
Невинно сложенных голов
Свой счет предъявит человечность.
Объединится стук сердец
Проникновенностью могилы,
Привычною для наших мест
И возродится павший крест
Величием духовной силы.
И утвердится в мире стыд
За немоту и ущемленность,
Что светоч наш умолк и спит,
И на земле, где он зарыт,
Справляет тризну приземленность.
Пусть сорок дней - не сорок лет,
Нам память сохранит пришельца,
И не исчезнет в душах след
Целителя невзгод и бед
И слова русского умельца.
О певце ни стихов, ни заметок,
Не отыщешь в газетном столбце.
Мой редактор глотает таблетки
И вздыхает и мрачен в лице.
Не податься ль куда на вакантное?
Понимает, не глуп старина,
Почему у могилы в Ваганьково
Сорок суток дежурит страна.
Стыдно старому думать, что скоро
Каждый и без печати поймет,
Что не просто певца и актера
Так чистейше оплакал народ.
Мало ль их, что играют играючи,
Что поют и живут припеваючи?
Нет! Ушел надорвавшийся гений,
Раскаляющий наши сердца,
Поднимающий трусов с коленей
И бросающий в дрожь подлеца.
Как Шукшин, усмехнувшись с экрана,
Круто взмыл он в последний полет.
Может кто-то и лучше сыграет,
Но никто уже так не споет…
Уникальнейший голос России
Оборвался басовой струной.
Плачет лето дождями косыми,
Плачет осень багряной листвой.
На могиле венки и букеты
О народной любви кричат.
А газеты? Молчат газеты!
Телевизоры тоже молчат.
Брызни солнышко светом ярким,
Душу выстуди крик совы!
Воскресенский прекрасно рявкнул!
Женя, умница, где же вы?
Подлость в кресле сидит, улыбается
Славу, мужество - все поправ.
Неужели народ ошибается,
А дурак политический прав?
Мы стоим под чужими окнами,
Жадно слушаем, рот разинув
Как охрипшая совесть россии,