Страница:
— Не понимаю, как Звягин летает на этой машине. Лезет все время вверх… На взлете едва хватило силы ручку отдать. Взлетел, триммер выкрутил полностью, и хоть бы что, никакого впечатления. Даже шасси не стал убирать.
Зло говорит, но спокойно. Не торопясь вылез из кабины на плоскость, постоял, посмотрел, увидел механика Зоткина, стоявшего около хвоста самолета, подумал и, что-то припоминая, спросил:
— А ты как здесь очутился?
— А я с… с… с вами на хвосте, — заикаясь, ответил сержант.
Матвей понял, угрюмо оглядел стоящих вокруг самолета людей, посмотрел на меня, инженера, остановил взгляд на механике Зоткине, неторопливо пожал плечами, будто хотел сказать: «Ну и чудак ты, братец…»
Такой у меня заместитель, капитан Матвей Зотов, железный человек.
— Товарищ подполковник, задача выполнена. Налет бомбардировщиков отражен. В бою со смешанной группой сбито… семь самолетов противника.
Запнувшись на слово «семь», добавляет в конце доклада: «Может, больше…» Но я успокоил его:
— Ничего, пусть уточняют немцы.
Все было так, как задумано. Бомбардировщиков оказалось не меньше, чем в первый раз. Впереди, на высоте две тысячи метров — восемь девяток «юнкерсов». Сзади, в полутора— двух километрах и несколько выше — двенадцать Ме— 109, за ними — еще шестерка.
Известно, что немцы любят воевать по каким-то незыблемым правилам, нерушимым законам, а в результате шаблон. Изучив их повадки, мы заранее знаем, в какое время их ожидать, на какой высоте, в каком боевом порядке. Мы не раз их на этом ловили. Поймали и в этом полете.
«Вполне очевидно, они рассуждали так, — подумал Матвей, — если мы их сегодня ударили в лоб, и довольно удачно, значит, бить принципиально иначе нет никакого резона. Отсюда вывод: немцы нас будут искать впереди, и расчет их вполне логичен: когда мы пойдем на „юнкерсов“ спереди сбоку, то первая группа Ме-109, слегка довернувшись, атакует нас в лоб, отсечет или свяжет боем, а бомбовозы под прикрытием шестерки Ме-109 пойдут вперед».
Матвей не ошибся. И вот наши разгоняют огромную скорость и сзади, как снег на голову, падают на заднюю группу вражеских истребителей. Загораются сразу два самолета. Получив сигнал об опасности, ведущая группа Ме-109, не дожидаясь удара в спину, переворотом уходит в пике, однако недостаточно быстро — одного или двух зазевавшихся настигает огонь.
Расправившись с группой прикрытия, истребители Зотова, сделав последний рывок, с ходу атакуют бомбардировщиков. Будто раскаленной стрелой пронзив боевой порядок, идут в разворот, показав всему строю фашистов эмблему «Меча»…
Этого оказалось достаточно… Эффективная сцена, и «юнкерсы», поспешно бросая бомбы, переворотом уходят от линии фронта.
— Отлично, — говорю я пилотам, — хвалю. Улыбаются. По себе знаю, как это приятно, когда говорят спасибо за службу, за мастерство. А им тем более, молодые все, чуткие на доброе слово. Даже Зотов хмуриться перестал. Но я понял его: кого-то хотел поругать и, как видно, за дело. Слегка отступаю:
— Подробно разберите ошибки в этом бою. Дайте анализ действиям каждого летчика…
Я думал об этом с момента, когда Зотов ответил командному пункту: «Вас понял, иду домой». Я думал о третьей схватке. Мне ясно: на группу красноносых машин немцы бросят своих истребителей. Иначе как же ее раскусишь? Но я уже знаю, что делать, и говорю об этом своим пилотам. Смеются.
— Хитрость, — говорит Чувилев, — второе оружие.
Суть нашего замысла в следующем. «Мессершмитты» должны появиться примерно в двенадцать. В это время поднимутся шесть экипажей «серых», но не с Кащеево, где осталась еще эскадрилья, а отсюда, с Тоненького. Эта шестерка будет как бы приманкой для немцев. Ее поведет Василий Хвостов, летчик из группы «серых». Следом за нею выйдет десятка, во главе группы пойду сам. С главной задачей.
— Именно эта главная задача, — говорю я летчикам, — показать свою силу фашистам, доказать свое право называться группой особого назначения.
Обговорив детали предстоящего воздушного боя, летчики идут к самолетам, запускаем моторы, взлетаем и уходим к линии фронта.
Все получилось будто по плану. В двенадцать часов появились фашистские истребители, передовая ударная группа: две группы в составе восьми и двенадцати Ме-109, и сразу клюнули на нашу приманку. Имея за спиной немалую силу, первая группа набросилась на нашу шестерку. Бой завязался сразу, напряженный и динамичный.
В ту же минуту послышался голос по радио:
— Внимание, сзади еще двенадцать истребителей.
Командный пункт предупреждал об опасности. И тут же, еще более встревоженный голос:
— Еще десять Ме-109… Держитесь, товарищи!
Но последняя фраза не встревожила экипажи Хвостова. Они уже поняли ошибку командного пункта: десятка — это не немцы, это наши из группы «Меч». Они несутся в атаку на вторую группу вражеских истребителей.
Молниеносный, неотвратимо страшной силы удар. Из двенадцати — семь самолетов горящих и негорящих грохнулись наземь, а группа «Меч» уже спешит на помощь Хвостову, мимоходом сбивает еще один «Мессершмитт», стремительно идет в боевой разворот для повторной атаки. Но бить больше некого: на фоне чистого синего неба Василий Хвостов собирает «серых».
— Хлопцы! Живет наша группа «Меч»!
За всех отвечает Зотов:
— И будет жить! До Победы!
На востоке уже заалело. Начинается утро, пока еще тихое, но я уже знаю, что это лишь до рассвета. С рассветом все загудит, загрохочет и начнется военный день. Обычный, такой же, как неделю назад, и позавчера, и вчера, в день рождения нашей авиагруппы. Такой боевой день, когда тесно, жарко и душно на земле и в воздухе, когда сил не хватает дух перевести.
Поднимается солнце. Красно-багровый диск, появившись над горизонтом, освещает серую, пропахшую гарью дымку. Она опустилась к земле, заполнив овраги, лощины, вползла на летное поле. Она кажется плотной, тяжелой. Но это лишь кажется, и только в момент, когда поднимается солнце, когда ее освещают косые, лежащие низко лучи. Потом эта дымка будет прозрачной, воздушной, поднимется вверх и не станет мешать ни взлетам, ни посадкам.
Смотрю на часы. Все, безмолвие кончилось, на соседней точке — в Кащеево сейчас запускают моторы. Через три-четыре минуты над нами появятся «серые» и пойдут курсом на Белгород. Им предстоит патрулировать, прикрывать наши войска согласно плану штаба дивизии, или, как мы всегда говорим, по графику.
Вот и они. Проходят над стартом. Впереди Бондаренко с Блиновым. За ними на значительном удалении и несколько справа — Коровушкин с Богуном. Такой боевой порядок называется «острым пеленгом». Сегодня мы применяем его впервые. Этот порядок — плод наших долгих раздумий, опыт первых победных боев нашей особой группы.
Думы уносят меня к исходу вчерашнего дня, первого рабочего дня группы «Меч».
…Группа вылетала пять раз. В четвертом и пятом полетах тоже встречалась с противником. Но оба завершающих боя были не характерными, будничными: темп полетов бомбардировщиков, взятый с начала дня, фашисты не выдержали. Получив жесточайший отпор, утихомирились, и накал воздушных боев постепенно спадал.
Вечером мы собрались подвести итоги работы за день, разобрать наши ошибки, наши успехи.
Я говорю:
— Тридцать минут, не больше. Надо еще успеть отдохнуть.
Все понимают меня как надо: говорить только о нужном, о дельном. Прежде чем говорить, надо подумать.
Первым выступает Чувилев:
— В плотном компактном строю, — говорит капитан, — трудно выполнять развороты и вообще маневрировать. Поневоле теряем дорогие секунды. Особенно трудно второму и третьему звеньям.
— А если вытянуть строй в глубину?
Это реплика Зотова. Конечно, он прав. Маневрировать будет проще и легче, если дистанцию между звеньями увеличить метров на триста-четыреста.
Но если стеснены ведущие звеньев, то ведомым вдвойне тяжело. Спрашиваю:
— Табаков, тебе тоже было не сладко?
Иван Табаков — ведомый командира звена Иванова — поднялся, подумал, неторопливо ответил:
— Не сладко, товарищ командир. Я все время налезал на ведущего. Перед атакой бомбардировщиков даже хотел выпустить шасси, чтобы уменьшить скорость.
«Все ясно, — думаю, — — боевой порядок пары тоже, выходит, надо растягивать».
Правда, Табаков об этом ничего не сказал, но это и так понятно, доказательств просто не требуется.
Выступая, летчики дополняют друг друга. Разговор идет деловой, объективный. Каждый излагает только свою точку зрения, только свои впечатления, в зависимости от роли, исполняемой ими в бою.
— В плотном строю воевать тяжело, — подводит итог Матвей. — Обычно в предвидении боя мы делим группу на две подгруппы: ударную и прикрывающую. Первая должна бить бомбардировщиков, вторая — прикрывать ее, отсекать вражеских истребителей. Но так как маневр ее ограничен, то ударная, чтобы самой не попасть под удар, бьет в первую очередь истребителей и только потом бомбардировщиков. То есть нерационально расходует время, не по назначению тратит боекомплект…
Гляжу на часы. Надо бы еще поговорить, поспорить, накоротке не решишь все вопросы. Но время нас подпирает, торопит. Я говорю:
— Мы убеждались не раз, что тактика дело творческое. Надо анализировать каждый полет, каждую атаку, успех и ошибку. Надо постоянно искать новое. Прием, дважды примененный в бою, — уже не прием, а шаблон, и противник на этом может подловить.
Мы говорим, вспоминаем, как, совершенствуясь, менялись боевые порядки. Сначала звено состояло из трех самолетов, потом из четырех, то есть из двух относительно маневренных пар. Сначала пара ходила сомкнутым строем, крыло в крыло, потом ее растянули по фронту, а дистанцию при этом оставили прежней, поначалу и это себя оправдало. Потом растянули строй в глубину, и пара обрела свободу маневра. Ведомый, находясь позади своего командира, стал именоваться его «щитом». А теперь вот и этот строй, названный «острым пеленгом», уже устарел, нужен еще более острый, потому что свобода маневра в бою — одно из условий победы.
— Но это еще не все, — говорю я пилотам, — назрела необходимость подумать о роли каждой пары в звене, и больше всего о роли ведомой. Что у нас получается, когда мы атакуем звеном? Получается, что и ведущий второй пары по сути дела остается таким же ведомым, как и другие. По команде идет в атаку, по команде открывает огонь, подчас не успев и прицелиться. Это, конечно, не дело.
Смотрю на пилотов. Слушают. Внимательно, сосредоточенно. Вижу: моя мысль им по душе, все понимают, что я хочу сказать, какое приму решение. Ну что ж, тем лучше, когда думы командира полка совпадают с думами его подчиненных. От этого только польза. Продолжаю:
— Отныне будем считать, что ведомая пара в звене единица самостоятельная. Что она имеет право на свободу маневра и действий. Если звено атакует группу фашистских машин, то ведомая пара, оставаясь в общем строю, сама выбирает цель, самостоятельно открывает огонь. Только прицельный, только на поражение. Хорошо, если звено, действуя парами, атакует цель с разных сторон. Это рассредоточит и ослабит ее оборонительный огонь. Отлично, если звено, выполняя задачу, будет делиться на две подгруппы: ударную и прикрывающую и будет эшелонироваться на высоте. Но об этом надо еще подумать, проиграть ряд вариантов еще на земле, чтобы в воздухе действовать четко, быстро и безошибочно.
Беру цветной карандаш, лист бумаги и провожу на нем волнистую линию: три гребня, три впадины. Силуэт самолета рисую на гребне, делаю подпись: «первая пара». Второй силуэт располагаю во впадине. Это вторая пара. Спрашиваю:
— Иванов, тебе это понятно?
Командир звена Иванов высок, худощав, подтянут. Молча смотрит на схему. Это его привычка: подумать, прежде чем что— то сказать, такой он и в воздухе.
— Понятно, товарищ командир. Это профиль полета звена.
Пары, следуя друг за другом, идут по вертикальной змейке. Разогнав скорость, первая устремляется вверх, вторая, следуя сзади метров на триста, идет с принижением, набирает скорость. Затем она поднимается вверх, а первая начинает снижаться. Непрерывно меняясь местами, звено постоянно имеет в запасе и скорость, и высоту. Такой прием хорош при барражировании…
— Молодец! — хвалю Иванова и, всем предложив подумать над этим приемом, подвожу итоги летного дня.
Я говорю о том, что мы добились успеха, что враг убедился в силе наших ударов и будет нас опасаться. И реванш попытается взять. Бдительность — вот что самое главное. Не зевать, не позволить врагу ударить внезапно, врасплох. Инициативу легко потерять, завоевать — трудно. Нет инициативы — нет победы.
Так мы вчера говорили, рассуждали, принимали решения, а сегодня будем действовать в новом боевом порядке, и звено Бондаренко уже действует.
Слышу: Бондаренко связался с капэ — командным пунктом авиакорпуса, что идет в составе четверки в районе Белгорода. Ему передали: «Патрулировать западнее». Это значит выйти на территорию противника и ждать.
Догадываюсь: командир авиакорпуса располагает какими— то данными о налете противника или, как мы иногда говорим, «ждет драку». Передаю на стоянку:
— Звену Иванова готовность номер один.
В авиации три вида боеготовности: «Номер один» — летчик сидит в кабине, мотор прогрет (если в зимнее время), самолет расчехлен. Осталось только нажать на кнопку «запуск»… «Вторая готовность» — летчик и техник находятся у самолета. Летом они коротают время под плоскостью: спят и просто так, отдыхают. В зимнее время ходят вокруг самолета, толкаются, борются, чтобы согреться. Но что бы ни делали, они всегда начеку, всегда ожидают команду: «Готовность номер один!» или «Вам взлет». Поэтому и летчик и техник всегда как сжатая пружина: один толчок, один сигнал, и она в действии.
В «готовности номер три» мы постоянно, что бы ни делали, где бы ни находились. В классе, общежитии, столовой. Находясь в «третьей готовности», мы слушаем лекции, проводим бюро и собрания. Но по сигналу «Тревога!» мы сразу бежим к самолетам, сразу готовимся к вылету. И можем пойти на взлет, так и не услышав команду: «Готовность номер один».
Слышу доклад Иванова:
— Звено в готовности…
И вслед за ним доклад Бондаренко:
— Вижу бомбардировщиков!.. Звенья собираются в группу, курс девяносто.
Значит, немцы взлетели с двух-трех аэродромов, наметили точку сбора и вот собираются. Бить их надо немедленно, пока они разобщены, пока не наладили огневое взаимодействие между звеньями, пока еще не пришли истребители, а они, конечно, придут. Хочется дать Бондаренко команду: «Бейте! Атакуйте!» Но я не имею на это права — летчики сейчас в распоряжении кого-то из старших, может, командира дивизии, а может, и корпуса. Впрочем, они уже получили такую команду…
— Понял, — передает Бондаренко, — иду в атаку.
Через секунду-другую он дублирует распоряжение командного пункта:
— «Заря»! поднимайте четверку из группы «Меч»! Это для нас. Минута, и одна за другой в небо уходят две пары: Иванов с Табаковым, Коротков с Деминым.
— Бей правую группу! Я атакую ведущих!..
Молодец, Бондаренко! Правильно мыслит. Сам решил ударить головное звено, пару Коровушкина направил на тех, что идут на сближение с флагманом.
Пока Иванов не связался с командным пунктом дивизии, передаю по радио:
— Поспеши! Прикрой Бондаренко. Сейчас должны подойти «мессера».
— Вас понял, — говорит Иванов.
— Бей его! Бей! — кричит Бондаренко.
— Слышишь? — спрашиваю Иванова. Слышит, но пока никого не видит. Кто-то кричит: «Истребители!» Кто-то успокаивает: «Наши с востока». И опять: «Истребители! „Мессера“!»
Хуже нет ждать на земле в такую минуту. Почему я не там? Не в бою? Хотел бы, очень хотел. Но приказ есть приказ: «Сиди пока, командуй!» Вот и сижу. Вернее, стою. А если точнее — не нахожу себе места. Беру микрофон и не командую, а прошу, умоляю:
— Иванов, поспеши!
Спешит, всех слышит, но пока никого не видит: в воздухе дымка. Но вот сообщает Иван Табаков, из звена Иванова:
— Истребители! Впереди, справа, выше.
— Вижу! — отвечает ведущий. — Идем в высоту! Молодец, Табаков, глазастый. Правильно решил.
Иванов: пока противник тебя не увидел, запасись высотой. Есть высота — есть скорость. Есть скорость — есть и маневр. Скорость, маневр плюс огонь — это победа. Бей только сверху. После атаки — вверх. И опять сверху… Инициатива в твоих руках. Ты диктуешь волю противнику. Ты победитель.
Все идет хорошо. Звено Бондаренко бьет бомбовозов. Полагаю, успешно. Иначе Иванов пошел бы ему на помощь. А сейчас у него на прицеле «худые», как иногда называют Ме-109 за тонкий и хищный профиль фюзеляжа.
— Смотри! Смотри! С дымом идут…
«С дымом» — значит на полном газу, на полных оборотах мотора. Это значит, что группа Ме-109, увидев звено Бондаренко, заспешила на помощь своим бомбовозам. «Не упусти, Василий, момент, бить надо вовремя, иначе…»
Это я мысленно, про себя, тороплю Иванова. Сейчас я должен молчать, потому что ему виднее, какова там обстановка, как и кого ударить.
— Командир! Сзади еще звено «мессеров», — предупреждает его Коротков, ведущий пары. — И низко.
— Не важно, — отвечает ему Иванов. — Врага не считают, а бьют. — Командует: — Атака!
И началось…
Все сразу смешалось: крики, команды, брань. То на самой высокой ноте, то с хрипом, будто из-под земли, то зло, то восторженно… «Федя! Бьем правую группу „худых“… Вместе! Вместе, тебе говорят!..» Федя — это Коротков. А приказ — Иванова. Значит, атакуют звеном. Жду результата атаки. Я узнаю его по возгласам. Обязательно кто-то не выдержит, чертыхнется со зла или поделится радостью…
— Горит! Горит! — надрывается Иван Табаков.
Понятно: сбили «худого». Вот и Иванов подтверждает: «Верно, горит». И сразу дает команду: «Прикрой! Я прижму вон того, желтоносого». Кажется, я слышу свист разрезаемых крыльями струй, слышу рокот моторов, дробный звук бортового оружия. А вот это уже не кажется, это действительность.
— Горит!..
А где сейчас летчики Зотова? Все еще спят? Хватит, пора подниматься. Пора сажать их в кабины. Кричу: «Матвей! Готовность номер один!» Слышу топот бегущих. Вовремя вспомнил о них: меня зовут к телефону, очевидно, прикажут кого-то поднять…
— Четверку из группы «Меч»! — говорит начальник штаба дивизии. Он раздражен, недоволен — почему по радио команду не приняли?
Знаю, разговор потребует времени — полковник Лобахин любит делать нравоучения. На секунду оторвавшись от трубки, говорю офицеру: «Звену Василевского — воздух!» И снова в трубку;
— Такую команду не получал, товарищ полковник.
— Слушать надо внимательнее…
Слушаю начальника штаба, одновременно гляжу в окно. Звено запустило моторы, вырулило из капониров, взлетает. А там, за линией фронта, кто-то кричит:
— «Худые» бегут! Удирают!
Кто-то ему отвечает: им сейчас не до «юнкерсов».
Говорю в телефонную трубку: «Я вас понял, товарищ полковник. Учту!» — «Всегда вы вот так, Якименко, — недовольно ворчит Лобахин, — „учту“, а сами всегда по-своему…»
— Вернись! Табаков, вернись! — кричит Иванов. Табаков, значит, не выдержал, погнался за Ме-109. Понимаю его, выдержать трудно, если враг удирает. Но надо. Потому что на этом немцы подловили не одного из наших летчиков. Заманят, а потом накинутся сразу оравой, и все — сложил боец свою горячую голову…
Тишина… Ну что там они? Как у них там дела? Что с Табаковым? Преследует немцев или вернулся? Почему молчит Иванов? Вместе они или потеряли друг друга? Самое худшее, если каждый воюет сам по себе, одиночкой. Одному очень сложно в бою. За одинокими немцы охотятся…
— Атакуйте! Мы сзади, прикроем!
Будто гора с плеч. И сразу, как на экране, картина. Впереди Табаков, за ним Иванов, сзади — Коротков и Демин. Молодцы, ребята! Расцеловал бы их всех, жаль, не достанешь. А Табаков погорячился. Вырвался! Понесся! «Полиз попэред батька в пекло». Ну ничего, об этом разговор впереди. Об этом с ним мы потолкуем. Если каждый ведомый начнет своевольничать… Да, а почему молчит Бондаренко?
— Бондаренко, как меня слышишь?
Тишина. Молчат и его ведомые. Меня охватывает чувство тревоги. Слышу голос Короткова: «Внизу рвутся бомбы!..» Иванов сообщает: «На своих сбросили». И вдруг:
— Горит! Горит самолет!
Непонятно, кто закричал, но как закричал, чувствую: наш. И опять тишина. Понимаю, в чем дело: ждут, выпрыгнет или не выпрыгнет летчик. Нервы напряжены до предела. Жду. Не знаю, что бы я сделал, услышав, что летчик спасся. Молчат. Все молчат.
— Бондаренко, как меня слышишь?
Тишина. Только шуршит в приемнике. Слышу запрос Иванова:
— Звено Бондаренко! Кто меня слышит? Отвечает Коровушкин:
— Я слышу. Задача выполнена. У нас на исходе горючее, кончились боеприпасы. Выходим из боя.
Проходит десять минут. Появляются трое «серых». Мимо идут, в Кащеево. Одного не хватает. Неужели его, Бондаренко? Не хочется верить. Очень хороший летчик, и специально оставил его среди «серых» — думал повысить в должности, дать ему эскадрилью.
— Кого потеряли? Тишина…
— Коровушкин, кого потеряли?
— Командира…
— С запада приближается звено истребителей. — Помедлив секунду-другую, поясняет: — Наши «Яковлевы».
Вероятно, звено Иванова и звено Василевского вышли навстречу друг другу.
— Василий, ты? На помощь тебе иду.
— Спасибо, Игорь, но мы их уже разогнали…
Хорошо, когда летчики сразу находят друг друга. А вообще это не просто. И дымка мешает, и солнце. Человек, не сведущий в летном деле, глянет, как наши и немцы разминулись, чуть не столкнувшись, недоуменно пожмет плечами и скажет: «Умышленно, струсили…» И попробуй ему доказать, что немцы прошли метров на тысячу ниже, что они растворились на фоне пролетаемой местности. Спросит не без сарказма: «А на чем растворились наши? Может, на фоне неба?» И ухмыльнется: дескать, на небе, если смотреть с земли, все как на ладони.
— Понял, — говорит Иванов, — иду домой. Значит, командный пункт приказал Иванову идти на посадку. Слышу доклад Василевского:
— Вижу четверку «мессов»… С дымом идут. Очевидно, Иванова преследуют. Сейчас я их атакую.
Слушаю. По докладам, командам, отдельным фразам вникаю в суть обстановки. Командный пункт, спросив Иванова об остатке горючего в группе, приказал ему развернуться немцам навстречу и помочь Василевскому. И правильно сделал. Какими бы сильными ни были летчики, рисковать ни к чему. Зачем драться один на один, если есть возможность вдвоем бить одного?
Иванов развернулся, идет. Василевский, наблюдая фашистов справа, пропускает их мимо себя, резким боевым разворотом заходит им в хвост. Немцы в ловушке.
— Давай, Игорек, гони их ко мне, — говорит Иванов. Говорит спокойно, уверенно. Будто не в небе находится — в классе.
— Атака! — командует Василевский.
Тишина. Люди молчат, но вместо людей говорит бортовое оружие: пулеметы и пушки. Проходит минута.
— Что же ты его так… Сразу… — говорит Иванов и шутливо журит Василевского: — Из-за тебя и подраться не с кем.
Василевский отвечает в тон Иванову:
— Виноват. Так получилось… А может, спасется? Представляю: положив самолет на крыло, Игорь спокойно глядит, как тройка Ме-109 переворотом уходит в пике, оставляя поле короткой схватки. Четвертый, распуская хвост черного дыма, снижается, меняя курсы и крены. Очевидно, летчик пытается выпрыгнуть…
— Все! — говорит Табаков. — Аминь!
Я будто услышал взрыв и подумал, что так же, наверное, падал наш Бондаренко, менял крены и курсы. Может, так же горел, и может, кто-то из немцев так же сказал: «Аминь!» Будь они прокляты, немцы, фашисты! Мало мы бьем их! Мало! Почему Иванов с Василевским, уничтожив лишь одного, успокоились? Надо было догнать и сжечь всех до единого! Всех… Впрочем…
Впрочем, я, пожалуй, не прав. Летчики выполнили свою боевую задачу. Иванов связал боем Ме-109, помог Бондаренко сорвать удар по нашим войскам. Помог Василевскому, а Василевский ему. Звено «мессеров» они разогнали по ходу дела, когда Иванов возвращался домой на пределе горючего, а Василевский торопился к линии фронта, чтобы прикрыть наши войска от ударов фашистских бомбардировщиков.
Зло говорит, но спокойно. Не торопясь вылез из кабины на плоскость, постоял, посмотрел, увидел механика Зоткина, стоявшего около хвоста самолета, подумал и, что-то припоминая, спросил:
— А ты как здесь очутился?
— А я с… с… с вами на хвосте, — заикаясь, ответил сержант.
Матвей понял, угрюмо оглядел стоящих вокруг самолета людей, посмотрел на меня, инженера, остановил взгляд на механике Зоткине, неторопливо пожал плечами, будто хотел сказать: «Ну и чудак ты, братец…»
Такой у меня заместитель, капитан Матвей Зотов, железный человек.
* * *
Вижу: оба звена Матвея приближаются к точке. Садятся, как всегда, по— рабочему: с бреющего, шасси, щитки выпускают у самой земли. Зарулили. Собираются у машины Матвея. Зотов докладывает:— Товарищ подполковник, задача выполнена. Налет бомбардировщиков отражен. В бою со смешанной группой сбито… семь самолетов противника.
Запнувшись на слово «семь», добавляет в конце доклада: «Может, больше…» Но я успокоил его:
— Ничего, пусть уточняют немцы.
Все было так, как задумано. Бомбардировщиков оказалось не меньше, чем в первый раз. Впереди, на высоте две тысячи метров — восемь девяток «юнкерсов». Сзади, в полутора— двух километрах и несколько выше — двенадцать Ме— 109, за ними — еще шестерка.
Известно, что немцы любят воевать по каким-то незыблемым правилам, нерушимым законам, а в результате шаблон. Изучив их повадки, мы заранее знаем, в какое время их ожидать, на какой высоте, в каком боевом порядке. Мы не раз их на этом ловили. Поймали и в этом полете.
«Вполне очевидно, они рассуждали так, — подумал Матвей, — если мы их сегодня ударили в лоб, и довольно удачно, значит, бить принципиально иначе нет никакого резона. Отсюда вывод: немцы нас будут искать впереди, и расчет их вполне логичен: когда мы пойдем на „юнкерсов“ спереди сбоку, то первая группа Ме-109, слегка довернувшись, атакует нас в лоб, отсечет или свяжет боем, а бомбовозы под прикрытием шестерки Ме-109 пойдут вперед».
Матвей не ошибся. И вот наши разгоняют огромную скорость и сзади, как снег на голову, падают на заднюю группу вражеских истребителей. Загораются сразу два самолета. Получив сигнал об опасности, ведущая группа Ме-109, не дожидаясь удара в спину, переворотом уходит в пике, однако недостаточно быстро — одного или двух зазевавшихся настигает огонь.
Расправившись с группой прикрытия, истребители Зотова, сделав последний рывок, с ходу атакуют бомбардировщиков. Будто раскаленной стрелой пронзив боевой порядок, идут в разворот, показав всему строю фашистов эмблему «Меча»…
Этого оказалось достаточно… Эффективная сцена, и «юнкерсы», поспешно бросая бомбы, переворотом уходят от линии фронта.
— Отлично, — говорю я пилотам, — хвалю. Улыбаются. По себе знаю, как это приятно, когда говорят спасибо за службу, за мастерство. А им тем более, молодые все, чуткие на доброе слово. Даже Зотов хмуриться перестал. Но я понял его: кого-то хотел поругать и, как видно, за дело. Слегка отступаю:
— Подробно разберите ошибки в этом бою. Дайте анализ действиям каждого летчика…
* * *
Итак, бомбардировщикам мы себя показали. Со смешанной группой подрались довольно успешно. О чем сейчас думают немцы? Вполне вероятно, намерены нас раскусить. Кто мы? Что из себя представляем? Так ли сильны, как себя показали? Может быть, наши победы — удачное стечение обстоятельств?Я думал об этом с момента, когда Зотов ответил командному пункту: «Вас понял, иду домой». Я думал о третьей схватке. Мне ясно: на группу красноносых машин немцы бросят своих истребителей. Иначе как же ее раскусишь? Но я уже знаю, что делать, и говорю об этом своим пилотам. Смеются.
— Хитрость, — говорит Чувилев, — второе оружие.
Суть нашего замысла в следующем. «Мессершмитты» должны появиться примерно в двенадцать. В это время поднимутся шесть экипажей «серых», но не с Кащеево, где осталась еще эскадрилья, а отсюда, с Тоненького. Эта шестерка будет как бы приманкой для немцев. Ее поведет Василий Хвостов, летчик из группы «серых». Следом за нею выйдет десятка, во главе группы пойду сам. С главной задачей.
— Именно эта главная задача, — говорю я летчикам, — показать свою силу фашистам, доказать свое право называться группой особого назначения.
Обговорив детали предстоящего воздушного боя, летчики идут к самолетам, запускаем моторы, взлетаем и уходим к линии фронта.
Все получилось будто по плану. В двенадцать часов появились фашистские истребители, передовая ударная группа: две группы в составе восьми и двенадцати Ме-109, и сразу клюнули на нашу приманку. Имея за спиной немалую силу, первая группа набросилась на нашу шестерку. Бой завязался сразу, напряженный и динамичный.
В ту же минуту послышался голос по радио:
— Внимание, сзади еще двенадцать истребителей.
Командный пункт предупреждал об опасности. И тут же, еще более встревоженный голос:
— Еще десять Ме-109… Держитесь, товарищи!
Но последняя фраза не встревожила экипажи Хвостова. Они уже поняли ошибку командного пункта: десятка — это не немцы, это наши из группы «Меч». Они несутся в атаку на вторую группу вражеских истребителей.
Молниеносный, неотвратимо страшной силы удар. Из двенадцати — семь самолетов горящих и негорящих грохнулись наземь, а группа «Меч» уже спешит на помощь Хвостову, мимоходом сбивает еще один «Мессершмитт», стремительно идет в боевой разворот для повторной атаки. Но бить больше некого: на фоне чистого синего неба Василий Хвостов собирает «серых».
* * *
…И вот они на земле, мои фронтовые друзья, беспредельно отважные воины, мастера смертоносных атак. Мне хочется выступить, сказать им много хороших слов, но времени нет, вижу, от штаба бежит посыльный, и я стараюсь найти такие слова, чтобы сразу сказать обо всем. Я говорю:— Хлопцы! Живет наша группа «Меч»!
За всех отвечает Зотов:
— И будет жить! До Победы!
* * *
До рассвета еще далеко, а мы уже на ногах. Чу-вилевская группа ушла на стоянку и приступила к боевому дежурству. Зотов со своими летчиками пришел на командный пункт. Пока суд да дело, я разрешил им немного поспать: ночь коротка, отдохнуть от воздушных боев времени явно мало. Позвонил командиру дивизии, доложил, что у нас все в порядке, день начался нормально, ждем указаний, команд. А как там погода? Надо пойти посмотреть. «Телефонист, крикните, если позвонят…»На востоке уже заалело. Начинается утро, пока еще тихое, но я уже знаю, что это лишь до рассвета. С рассветом все загудит, загрохочет и начнется военный день. Обычный, такой же, как неделю назад, и позавчера, и вчера, в день рождения нашей авиагруппы. Такой боевой день, когда тесно, жарко и душно на земле и в воздухе, когда сил не хватает дух перевести.
Поднимается солнце. Красно-багровый диск, появившись над горизонтом, освещает серую, пропахшую гарью дымку. Она опустилась к земле, заполнив овраги, лощины, вползла на летное поле. Она кажется плотной, тяжелой. Но это лишь кажется, и только в момент, когда поднимается солнце, когда ее освещают косые, лежащие низко лучи. Потом эта дымка будет прозрачной, воздушной, поднимется вверх и не станет мешать ни взлетам, ни посадкам.
Смотрю на часы. Все, безмолвие кончилось, на соседней точке — в Кащеево сейчас запускают моторы. Через три-четыре минуты над нами появятся «серые» и пойдут курсом на Белгород. Им предстоит патрулировать, прикрывать наши войска согласно плану штаба дивизии, или, как мы всегда говорим, по графику.
Вот и они. Проходят над стартом. Впереди Бондаренко с Блиновым. За ними на значительном удалении и несколько справа — Коровушкин с Богуном. Такой боевой порядок называется «острым пеленгом». Сегодня мы применяем его впервые. Этот порядок — плод наших долгих раздумий, опыт первых победных боев нашей особой группы.
Думы уносят меня к исходу вчерашнего дня, первого рабочего дня группы «Меч».
…Группа вылетала пять раз. В четвертом и пятом полетах тоже встречалась с противником. Но оба завершающих боя были не характерными, будничными: темп полетов бомбардировщиков, взятый с начала дня, фашисты не выдержали. Получив жесточайший отпор, утихомирились, и накал воздушных боев постепенно спадал.
Вечером мы собрались подвести итоги работы за день, разобрать наши ошибки, наши успехи.
Я говорю:
— Тридцать минут, не больше. Надо еще успеть отдохнуть.
Все понимают меня как надо: говорить только о нужном, о дельном. Прежде чем говорить, надо подумать.
Первым выступает Чувилев:
— В плотном компактном строю, — говорит капитан, — трудно выполнять развороты и вообще маневрировать. Поневоле теряем дорогие секунды. Особенно трудно второму и третьему звеньям.
— А если вытянуть строй в глубину?
Это реплика Зотова. Конечно, он прав. Маневрировать будет проще и легче, если дистанцию между звеньями увеличить метров на триста-четыреста.
Но если стеснены ведущие звеньев, то ведомым вдвойне тяжело. Спрашиваю:
— Табаков, тебе тоже было не сладко?
Иван Табаков — ведомый командира звена Иванова — поднялся, подумал, неторопливо ответил:
— Не сладко, товарищ командир. Я все время налезал на ведущего. Перед атакой бомбардировщиков даже хотел выпустить шасси, чтобы уменьшить скорость.
«Все ясно, — думаю, — — боевой порядок пары тоже, выходит, надо растягивать».
Правда, Табаков об этом ничего не сказал, но это и так понятно, доказательств просто не требуется.
Выступая, летчики дополняют друг друга. Разговор идет деловой, объективный. Каждый излагает только свою точку зрения, только свои впечатления, в зависимости от роли, исполняемой ими в бою.
— В плотном строю воевать тяжело, — подводит итог Матвей. — Обычно в предвидении боя мы делим группу на две подгруппы: ударную и прикрывающую. Первая должна бить бомбардировщиков, вторая — прикрывать ее, отсекать вражеских истребителей. Но так как маневр ее ограничен, то ударная, чтобы самой не попасть под удар, бьет в первую очередь истребителей и только потом бомбардировщиков. То есть нерационально расходует время, не по назначению тратит боекомплект…
Гляжу на часы. Надо бы еще поговорить, поспорить, накоротке не решишь все вопросы. Но время нас подпирает, торопит. Я говорю:
— Мы убеждались не раз, что тактика дело творческое. Надо анализировать каждый полет, каждую атаку, успех и ошибку. Надо постоянно искать новое. Прием, дважды примененный в бою, — уже не прием, а шаблон, и противник на этом может подловить.
Мы говорим, вспоминаем, как, совершенствуясь, менялись боевые порядки. Сначала звено состояло из трех самолетов, потом из четырех, то есть из двух относительно маневренных пар. Сначала пара ходила сомкнутым строем, крыло в крыло, потом ее растянули по фронту, а дистанцию при этом оставили прежней, поначалу и это себя оправдало. Потом растянули строй в глубину, и пара обрела свободу маневра. Ведомый, находясь позади своего командира, стал именоваться его «щитом». А теперь вот и этот строй, названный «острым пеленгом», уже устарел, нужен еще более острый, потому что свобода маневра в бою — одно из условий победы.
— Но это еще не все, — говорю я пилотам, — назрела необходимость подумать о роли каждой пары в звене, и больше всего о роли ведомой. Что у нас получается, когда мы атакуем звеном? Получается, что и ведущий второй пары по сути дела остается таким же ведомым, как и другие. По команде идет в атаку, по команде открывает огонь, подчас не успев и прицелиться. Это, конечно, не дело.
Смотрю на пилотов. Слушают. Внимательно, сосредоточенно. Вижу: моя мысль им по душе, все понимают, что я хочу сказать, какое приму решение. Ну что ж, тем лучше, когда думы командира полка совпадают с думами его подчиненных. От этого только польза. Продолжаю:
— Отныне будем считать, что ведомая пара в звене единица самостоятельная. Что она имеет право на свободу маневра и действий. Если звено атакует группу фашистских машин, то ведомая пара, оставаясь в общем строю, сама выбирает цель, самостоятельно открывает огонь. Только прицельный, только на поражение. Хорошо, если звено, действуя парами, атакует цель с разных сторон. Это рассредоточит и ослабит ее оборонительный огонь. Отлично, если звено, выполняя задачу, будет делиться на две подгруппы: ударную и прикрывающую и будет эшелонироваться на высоте. Но об этом надо еще подумать, проиграть ряд вариантов еще на земле, чтобы в воздухе действовать четко, быстро и безошибочно.
Беру цветной карандаш, лист бумаги и провожу на нем волнистую линию: три гребня, три впадины. Силуэт самолета рисую на гребне, делаю подпись: «первая пара». Второй силуэт располагаю во впадине. Это вторая пара. Спрашиваю:
— Иванов, тебе это понятно?
Командир звена Иванов высок, худощав, подтянут. Молча смотрит на схему. Это его привычка: подумать, прежде чем что— то сказать, такой он и в воздухе.
— Понятно, товарищ командир. Это профиль полета звена.
Пары, следуя друг за другом, идут по вертикальной змейке. Разогнав скорость, первая устремляется вверх, вторая, следуя сзади метров на триста, идет с принижением, набирает скорость. Затем она поднимается вверх, а первая начинает снижаться. Непрерывно меняясь местами, звено постоянно имеет в запасе и скорость, и высоту. Такой прием хорош при барражировании…
— Молодец! — хвалю Иванова и, всем предложив подумать над этим приемом, подвожу итоги летного дня.
Я говорю о том, что мы добились успеха, что враг убедился в силе наших ударов и будет нас опасаться. И реванш попытается взять. Бдительность — вот что самое главное. Не зевать, не позволить врагу ударить внезапно, врасплох. Инициативу легко потерять, завоевать — трудно. Нет инициативы — нет победы.
Так мы вчера говорили, рассуждали, принимали решения, а сегодня будем действовать в новом боевом порядке, и звено Бондаренко уже действует.
Слышу: Бондаренко связался с капэ — командным пунктом авиакорпуса, что идет в составе четверки в районе Белгорода. Ему передали: «Патрулировать западнее». Это значит выйти на территорию противника и ждать.
Догадываюсь: командир авиакорпуса располагает какими— то данными о налете противника или, как мы иногда говорим, «ждет драку». Передаю на стоянку:
— Звену Иванова готовность номер один.
В авиации три вида боеготовности: «Номер один» — летчик сидит в кабине, мотор прогрет (если в зимнее время), самолет расчехлен. Осталось только нажать на кнопку «запуск»… «Вторая готовность» — летчик и техник находятся у самолета. Летом они коротают время под плоскостью: спят и просто так, отдыхают. В зимнее время ходят вокруг самолета, толкаются, борются, чтобы согреться. Но что бы ни делали, они всегда начеку, всегда ожидают команду: «Готовность номер один!» или «Вам взлет». Поэтому и летчик и техник всегда как сжатая пружина: один толчок, один сигнал, и она в действии.
В «готовности номер три» мы постоянно, что бы ни делали, где бы ни находились. В классе, общежитии, столовой. Находясь в «третьей готовности», мы слушаем лекции, проводим бюро и собрания. Но по сигналу «Тревога!» мы сразу бежим к самолетам, сразу готовимся к вылету. И можем пойти на взлет, так и не услышав команду: «Готовность номер один».
Слышу доклад Иванова:
— Звено в готовности…
И вслед за ним доклад Бондаренко:
— Вижу бомбардировщиков!.. Звенья собираются в группу, курс девяносто.
Значит, немцы взлетели с двух-трех аэродромов, наметили точку сбора и вот собираются. Бить их надо немедленно, пока они разобщены, пока не наладили огневое взаимодействие между звеньями, пока еще не пришли истребители, а они, конечно, придут. Хочется дать Бондаренко команду: «Бейте! Атакуйте!» Но я не имею на это права — летчики сейчас в распоряжении кого-то из старших, может, командира дивизии, а может, и корпуса. Впрочем, они уже получили такую команду…
— Понял, — передает Бондаренко, — иду в атаку.
Через секунду-другую он дублирует распоряжение командного пункта:
— «Заря»! поднимайте четверку из группы «Меч»! Это для нас. Минута, и одна за другой в небо уходят две пары: Иванов с Табаковым, Коротков с Деминым.
— Бей правую группу! Я атакую ведущих!..
Молодец, Бондаренко! Правильно мыслит. Сам решил ударить головное звено, пару Коровушкина направил на тех, что идут на сближение с флагманом.
Пока Иванов не связался с командным пунктом дивизии, передаю по радио:
— Поспеши! Прикрой Бондаренко. Сейчас должны подойти «мессера».
— Вас понял, — говорит Иванов.
— Бей его! Бей! — кричит Бондаренко.
— Слышишь? — спрашиваю Иванова. Слышит, но пока никого не видит. Кто-то кричит: «Истребители!» Кто-то успокаивает: «Наши с востока». И опять: «Истребители! „Мессера“!»
Хуже нет ждать на земле в такую минуту. Почему я не там? Не в бою? Хотел бы, очень хотел. Но приказ есть приказ: «Сиди пока, командуй!» Вот и сижу. Вернее, стою. А если точнее — не нахожу себе места. Беру микрофон и не командую, а прошу, умоляю:
— Иванов, поспеши!
Спешит, всех слышит, но пока никого не видит: в воздухе дымка. Но вот сообщает Иван Табаков, из звена Иванова:
— Истребители! Впереди, справа, выше.
— Вижу! — отвечает ведущий. — Идем в высоту! Молодец, Табаков, глазастый. Правильно решил.
Иванов: пока противник тебя не увидел, запасись высотой. Есть высота — есть скорость. Есть скорость — есть и маневр. Скорость, маневр плюс огонь — это победа. Бей только сверху. После атаки — вверх. И опять сверху… Инициатива в твоих руках. Ты диктуешь волю противнику. Ты победитель.
Все идет хорошо. Звено Бондаренко бьет бомбовозов. Полагаю, успешно. Иначе Иванов пошел бы ему на помощь. А сейчас у него на прицеле «худые», как иногда называют Ме-109 за тонкий и хищный профиль фюзеляжа.
— Смотри! Смотри! С дымом идут…
«С дымом» — значит на полном газу, на полных оборотах мотора. Это значит, что группа Ме-109, увидев звено Бондаренко, заспешила на помощь своим бомбовозам. «Не упусти, Василий, момент, бить надо вовремя, иначе…»
Это я мысленно, про себя, тороплю Иванова. Сейчас я должен молчать, потому что ему виднее, какова там обстановка, как и кого ударить.
— Командир! Сзади еще звено «мессеров», — предупреждает его Коротков, ведущий пары. — И низко.
— Не важно, — отвечает ему Иванов. — Врага не считают, а бьют. — Командует: — Атака!
И началось…
Все сразу смешалось: крики, команды, брань. То на самой высокой ноте, то с хрипом, будто из-под земли, то зло, то восторженно… «Федя! Бьем правую группу „худых“… Вместе! Вместе, тебе говорят!..» Федя — это Коротков. А приказ — Иванова. Значит, атакуют звеном. Жду результата атаки. Я узнаю его по возгласам. Обязательно кто-то не выдержит, чертыхнется со зла или поделится радостью…
— Горит! Горит! — надрывается Иван Табаков.
Понятно: сбили «худого». Вот и Иванов подтверждает: «Верно, горит». И сразу дает команду: «Прикрой! Я прижму вон того, желтоносого». Кажется, я слышу свист разрезаемых крыльями струй, слышу рокот моторов, дробный звук бортового оружия. А вот это уже не кажется, это действительность.
— Горит!..
А где сейчас летчики Зотова? Все еще спят? Хватит, пора подниматься. Пора сажать их в кабины. Кричу: «Матвей! Готовность номер один!» Слышу топот бегущих. Вовремя вспомнил о них: меня зовут к телефону, очевидно, прикажут кого-то поднять…
— Четверку из группы «Меч»! — говорит начальник штаба дивизии. Он раздражен, недоволен — почему по радио команду не приняли?
Знаю, разговор потребует времени — полковник Лобахин любит делать нравоучения. На секунду оторвавшись от трубки, говорю офицеру: «Звену Василевского — воздух!» И снова в трубку;
— Такую команду не получал, товарищ полковник.
— Слушать надо внимательнее…
Слушаю начальника штаба, одновременно гляжу в окно. Звено запустило моторы, вырулило из капониров, взлетает. А там, за линией фронта, кто-то кричит:
— «Худые» бегут! Удирают!
Кто-то ему отвечает: им сейчас не до «юнкерсов».
Говорю в телефонную трубку: «Я вас понял, товарищ полковник. Учту!» — «Всегда вы вот так, Якименко, — недовольно ворчит Лобахин, — „учту“, а сами всегда по-своему…»
— Вернись! Табаков, вернись! — кричит Иванов. Табаков, значит, не выдержал, погнался за Ме-109. Понимаю его, выдержать трудно, если враг удирает. Но надо. Потому что на этом немцы подловили не одного из наших летчиков. Заманят, а потом накинутся сразу оравой, и все — сложил боец свою горячую голову…
Тишина… Ну что там они? Как у них там дела? Что с Табаковым? Преследует немцев или вернулся? Почему молчит Иванов? Вместе они или потеряли друг друга? Самое худшее, если каждый воюет сам по себе, одиночкой. Одному очень сложно в бою. За одинокими немцы охотятся…
— Атакуйте! Мы сзади, прикроем!
Будто гора с плеч. И сразу, как на экране, картина. Впереди Табаков, за ним Иванов, сзади — Коротков и Демин. Молодцы, ребята! Расцеловал бы их всех, жаль, не достанешь. А Табаков погорячился. Вырвался! Понесся! «Полиз попэред батька в пекло». Ну ничего, об этом разговор впереди. Об этом с ним мы потолкуем. Если каждый ведомый начнет своевольничать… Да, а почему молчит Бондаренко?
— Бондаренко, как меня слышишь?
Тишина. Молчат и его ведомые. Меня охватывает чувство тревоги. Слышу голос Короткова: «Внизу рвутся бомбы!..» Иванов сообщает: «На своих сбросили». И вдруг:
— Горит! Горит самолет!
Непонятно, кто закричал, но как закричал, чувствую: наш. И опять тишина. Понимаю, в чем дело: ждут, выпрыгнет или не выпрыгнет летчик. Нервы напряжены до предела. Жду. Не знаю, что бы я сделал, услышав, что летчик спасся. Молчат. Все молчат.
— Бондаренко, как меня слышишь?
Тишина. Только шуршит в приемнике. Слышу запрос Иванова:
— Звено Бондаренко! Кто меня слышит? Отвечает Коровушкин:
— Я слышу. Задача выполнена. У нас на исходе горючее, кончились боеприпасы. Выходим из боя.
Проходит десять минут. Появляются трое «серых». Мимо идут, в Кащеево. Одного не хватает. Неужели его, Бондаренко? Не хочется верить. Очень хороший летчик, и специально оставил его среди «серых» — думал повысить в должности, дать ему эскадрилью.
— Кого потеряли? Тишина…
— Коровушкин, кого потеряли?
— Командира…
* * *
Василевский связался с капэ, информирует:— С запада приближается звено истребителей. — Помедлив секунду-другую, поясняет: — Наши «Яковлевы».
Вероятно, звено Иванова и звено Василевского вышли навстречу друг другу.
— Василий, ты? На помощь тебе иду.
— Спасибо, Игорь, но мы их уже разогнали…
Хорошо, когда летчики сразу находят друг друга. А вообще это не просто. И дымка мешает, и солнце. Человек, не сведущий в летном деле, глянет, как наши и немцы разминулись, чуть не столкнувшись, недоуменно пожмет плечами и скажет: «Умышленно, струсили…» И попробуй ему доказать, что немцы прошли метров на тысячу ниже, что они растворились на фоне пролетаемой местности. Спросит не без сарказма: «А на чем растворились наши? Может, на фоне неба?» И ухмыльнется: дескать, на небе, если смотреть с земли, все как на ладони.
— Понял, — говорит Иванов, — иду домой. Значит, командный пункт приказал Иванову идти на посадку. Слышу доклад Василевского:
— Вижу четверку «мессов»… С дымом идут. Очевидно, Иванова преследуют. Сейчас я их атакую.
Слушаю. По докладам, командам, отдельным фразам вникаю в суть обстановки. Командный пункт, спросив Иванова об остатке горючего в группе, приказал ему развернуться немцам навстречу и помочь Василевскому. И правильно сделал. Какими бы сильными ни были летчики, рисковать ни к чему. Зачем драться один на один, если есть возможность вдвоем бить одного?
Иванов развернулся, идет. Василевский, наблюдая фашистов справа, пропускает их мимо себя, резким боевым разворотом заходит им в хвост. Немцы в ловушке.
— Давай, Игорек, гони их ко мне, — говорит Иванов. Говорит спокойно, уверенно. Будто не в небе находится — в классе.
— Атака! — командует Василевский.
Тишина. Люди молчат, но вместо людей говорит бортовое оружие: пулеметы и пушки. Проходит минута.
— Что же ты его так… Сразу… — говорит Иванов и шутливо журит Василевского: — Из-за тебя и подраться не с кем.
Василевский отвечает в тон Иванову:
— Виноват. Так получилось… А может, спасется? Представляю: положив самолет на крыло, Игорь спокойно глядит, как тройка Ме-109 переворотом уходит в пике, оставляя поле короткой схватки. Четвертый, распуская хвост черного дыма, снижается, меняя курсы и крены. Очевидно, летчик пытается выпрыгнуть…
— Все! — говорит Табаков. — Аминь!
Я будто услышал взрыв и подумал, что так же, наверное, падал наш Бондаренко, менял крены и курсы. Может, так же горел, и может, кто-то из немцев так же сказал: «Аминь!» Будь они прокляты, немцы, фашисты! Мало мы бьем их! Мало! Почему Иванов с Василевским, уничтожив лишь одного, успокоились? Надо было догнать и сжечь всех до единого! Всех… Впрочем…
Впрочем, я, пожалуй, не прав. Летчики выполнили свою боевую задачу. Иванов связал боем Ме-109, помог Бондаренко сорвать удар по нашим войскам. Помог Василевскому, а Василевский ему. Звено «мессеров» они разогнали по ходу дела, когда Иванов возвращался домой на пределе горючего, а Василевский торопился к линии фронта, чтобы прикрыть наши войска от ударов фашистских бомбардировщиков.