Страница:
– Я в этом не сомневаюсь.
– К сожалению, никто не в состоянии этого доказать. Всё дело ограничивается ненужными разговорами о личных симпатиях и убеждениях. Эти обывательские разговоры надо прекратить.
– Хорошо, вы больше их не услышите.
– Вот это правильно! – Синицын проводил Полозову до дверей. – Ну, как, ты всё ещё не собираешься арестовывать Уртабаева? – обратился он к Комаренко.
– Разреши мне поступать по моему усмотрению. Я за это отвечаю.
– Боюсь, что берёшь на себя слишком большую ответственность. Хотелось бы знать, по крайней мере, на основании чего всё это делаешь? Тоже личное убеждение или что-нибудь более существенное?
– Что-то тут, понимаешь ли, до конца ещё не раскрыто.
– Боюсь, что в поисках таинственных политических заговоров можешь упустить нити, которые сами лезут в твои руки. Это с вашим братом бывает. Поверь мне, я дольше тебя работаю в этих краях, и кое-какой опыт у меня есть: не бывает такого случая, чтобы в одной и той же местности работали параллельно две организации, из которых одна занималась бы специально вредительством и террористическими актами, а другая держала связь с басмачеством и Афганистаном. Такого не бывает.
– Да, я тоже так думаю.
– Поймав один кончик нитки, неизбежно разматываешь весь клубок.
– Если не оборвёшь этого кончика. Всё дело – правильно ухватить.
– А по-твоему, Уртабаев не является такой ниткой?
– По-моему, нет.
– Мудришь. Имей в виду: если Уртабаев останется на свободе, а на американцев повторится покушение, я буду считать своей обязанностью довести мои соображения до сведения ППОГПУ в Ташкенте.
– Это твоё право. Можешь это сделать, не дожидаясь. Ну, дай бог всякому!
Комаренко сел на коня и шагом пересёк площадь, окружённую бараками. Городок спал, закутанный в ночь, как в бурку, мутно мигая редкими освещенными окнами. Окна издали мерцали, как звёзды. Через стёкла окон, как в стекло телескопа, проезжающий мимо видел обособленные мирки чужой ночной жизни. Вот, придвинувшись близко к окну, таджик в зелёной тюбетейке читает книгу. Вот, нагнувшись над столом, рябой прораб в непослушном пенсне чертит схему на голубой графлёной бумаге. Вот усатый детина, прижав к столу стриженую полураздетую женщину в сползающей с плеч сорочке, покрывает поцелуями её лицо и шею. Чужая обособленная жизнь: учёба, работа, любовь.
Комаренко тронул повод. Ему не раз приходилось заглядывать в чужую жизнь, незваным гостем блуждать по её задворкам. Как семейный врач этих мест, он знал тут наперечёт всех. Встречаясь с людьми, он не различал их по цвету волос, по окраске кожи, по внешним отличительным признакам. Он распознавал их, как врач распознаёт старых пациентов по особенностям их внутренней комплекции: не высокий блондин, а увеличенная селезёнка; не коренастый рябой, а камень в печени; не грудастая рыжая, а расширение аорты. В окружающих людях Комаренко видел то, чего не мог разглядеть в них никто. В лице светлоусого старшего техника, изуродованного небольшим рубцом, похожим на обычный шрам от пендинки, он видел застрявшую и не вытащенную красноармейскую пулю, раздробившую это миловидное лицо ещё в те времена, когда, вместо гармской тюбетейки, его украшала фуражка с врангелевской кокардой. В глазах неказистого встречного дехканина, окучивающего хлопок, премированного ударника и бригадира, в искусном взмахе уверенной руки, поднимающей кетмень, – он видел блеск кривой басмаческой сабли, отрубившей головы трём пленным красноармейцам и, напоследок, собственному курбаше. Глядя на печально улыбающийся, ещё свежий рот увядающей шатенки, жены главного кассира строительства, проходившей часто мимо его окон с сумкой за продуктами, он видел в нём не искусно спрятанную золотую коронку, а жёсткий комок неразжёванных бумаг, проглоченный этим улыбающимся ртом в день неожиданного обыска на квартире первого мужа мадам, начальника охранного отделения.
Комаренко не воспринимал людей как нечто готовое и данное. Он видел их в процессе их длинного становления, со всем грузом их социальной биографии. Люди проходили перед ним, как товарные поезда, обросшие на очередных станциях длинной цепью вагонов. Он осматривал их безошибочным взглядов, – простой стрелочник из пути, ведущем в социализм, – осматривал и пропускал дальше; редкие, те, которые не в состоянии были туда дойти, сворачивали на запасный путь, в ремонт; очень редкие – в тупик, в утильсырьё.
Лошадь споткнулась, Комаренко стянул поводья и шагом миновал последние хибарки «Самстроя». Городок спал, и уполномоченный не хотел тревожить его сна цоком неосторожных копыт. Он оглянулся назад. Вдали, на головном участке, горели огни, размеренно стучал трактор, выкачивая воду, прососавшуюся в котлован. Городок спал, на котловане шла работа. За всё это отвечал он, Комаренко: за спокойный сон городка, за бесперебойный стук трактора, за нормальную работу всего строительства. Чувство большой ответственности не тяготило, наполняло приятной гордостью. Уполномоченный широко расправил грудь и подобрал повод. Лошадь тронулась мелкой рысцой. Над головой развороченным муравейником кишели звёзды.
Уполномоченному вспомнилось твёрдое озабоченное лицо Синицына.
«Все имеют право ошибаться, – подумал он отчетливо, – все, кроме меня. Я лишён права промаха».
И сейчас же, как горькая реплика:
«И всё же я делаю промахи. Да, да, нечего закрывать глаза. Кристаллов бежал – раз. Я не сумел раскусить Кристаллова. Этот тип несколько месяцев процветал у меня под боком. Мало ли, что не было никаких данных. Если есть данные, всякий дурак сумеет. Теперь есть данные, но нет Кристаллова. Промах… Немировский, правда, изъят, но изъят с большим опозданием, после того как успел разладить строительство. Все материалы по обвинению Немировского собраны мною. Что ж из этого? Надо было собрать раньше. Ссылка на пассивное сопротивление и слепоту Ерёмина – не оправдание. Опять промах… Теперь Уртабаев. Абсолютно неожиданно. Ни тени подозрения. Случайное донесение. Если Уртабаев действительно во всём этом повинен, единственный выход – просить о переводе на низовую работу…»
Комаренко закусил губу. Он считал себя хорошим чекистом, гордился, что видит людей насквозь. И вдруг – Уртабаев. Промах с Уртабаевым был бы непростителен. Чекист, сделавший такую ошибку, не способен нести ответственность за безопасность строительства.
«Если Уртабаев виновен, – надо подать в отставку и переброситься на другую работу. Пойду в кооперацию муку развешивать».
Конь шарахнулся в сторону. Из мрака навстречу вынырнул всадник, нет, всадница и, хлеща лошадь, пролетела мимо.
Комаренко долго и недоумённо смотрел вслед удаляющейся Синицыной…
После ухода Комаренко Синицын потушил свет и лёг на постель не раздеваясь. Он долго лежал с раскрытыми глазами, стараясь что-то поймать. Это мешало, как зубная боль неизвестно под какой пломбой. Что это? Валентина? Уртабаев?
Он подумал в первый раз, что, может быть, переутомился. Это бывало уже с ним раньше, лет шесть назад. Тогда перед глазами в течение ряда месяцев носилась неотступно маленькая чёрная точка, неуловимая и назойливая, как москит, но никакого внутреннего нытья он тогда не ощущал.
Он хотел уже встать, зажечь свет, взяться за какую-нибудь работу. Тогда хлопнула дверь, и вспыхнуло электричество. В комнате стояла Валентина.
– Ты дома?
Он сел на кровать, щурясь от света.
– Да, дома… Выкроил свободный вечер и вернулся пораньше домой, хотел поговорить с тобой.
– Я была у Уртабаева.
– У Уртабаева?
– Не делай таких удивлённых глаз. Нет, это не то, что ты думаешь. Он никогда не был моим любовником.
– Зачем же ты к нему ходила именно сегодня?
– Пошла предложить ему, что проведу с ним сегодняшнюю ночь. И знаешь, что он сделал? Он меня выгнал вон. Ну, выпроводил, одним словом, очень ласково, но решительно.
– Зачем ты это сделала?
– Знаешь, это исключительно честный человек и хороший партиец. А вы, дураки, исключили его из партии. Половина из тех, которые за это голосовали, не стоят его подмётки.
Синицын стал крутить папиросу. Курил он редко, табак в бумажке топорщился, набухал, пока сквозь пальцы не высыпался на пол. Он скомкал бумажку и бросил в угол.
– Ты выкроил сегодня для меня специально вечер, хотел со мной поговорить и расстроился, что я ушла. Хорошо, я тебе за это расскажу, почему я туда пошла, если тебе интересно. Я верила во всю эту историю с басмачами и Афганистаном. Я верила, что Уртабаев виноват. Я знала, что после того как его исключат из партии, ему ничего не останется, как пустить пулю в лоб. Всё равно сегодня ночью он будет арестован. Я думала, что он покончит с собой, не дожидаясь ареста, и пошла к нему провести с ним эту ночь. Он меня столько раз просил уйти от тебя и жить с ним. Я знаю, что он меня действительно любит, больше, чем кто бы то ни было. Я не сошлась с ним потому, что он мне никогда особенно не нравился. Но я так долго водила его за нос, оставляя ему всегда капельку надежды, что решила – меня от этого не убудет, а человеку могу дать перед смертью несколько часов счастья. Я пришла к нему и сказала, что останусь у него всю ночь. Он в первую минуту очень обрадовался, потом спросил меня – верю ли я, что он виновен? Я сказала, что убеждена в этом, но это мне не мешает провести с ним его последнюю ночь. Он, наверное, подумал, что я очень его люблю. И он отказался. Понимаешь, отказался. Сказал мне просто, что не хочет, чтобы я с ним сходилась, будучи уверенной в его предательстве. Он и не думает покончить с собой. Он знает, что не виноват, и, рано или поздно, сумеет это доказать. И только тогда, когда он смоет с себя это пятно, он будет чувствовать себя достойным обладать мною… Я знаю, в этом много наивности и восточной романтики. Он мог прекрасно сойтись со мной и потом доказывать свою правоту. Но он думал, что, сойдясь со мною, он брал бы твою жену, жену человека, который сегодня исключил его из партии, он не хотел воспользоваться этой невольной местью, которая сама лезла ему в руки. Он перещеголял тебя с твоим благородством, дал тебе сто очков вперёд. Я знаю, что он невиновен, что его оклеветали, а ты и тебе подобные, во имя сухой формулы партийного устава, не задумываясь, поспешили похоронить живого человека, который лучше и благороднее вас и которого я люблю. Я теперь знаю, что люблю его. И больше я тебе не жена. Кончилось.
Синицын взял со стола тюбетейку и медленно пошёл к двери.
– Ты уходишь? На ночь глядя? Куда?
– Пойду на котлован.
– На котлован? – Валентина посмотрела на него внимательно. – Слушай, там взрывают скалу, может быть несчастный случай. Ты хочешь…
– Ночью не взрывают, да и аммонала нет, весь вышел. Просто пойду, посмотрю, как работает ночная смена.
– А-а… Ну, иди…
Глава двенадцатая
– К сожалению, никто не в состоянии этого доказать. Всё дело ограничивается ненужными разговорами о личных симпатиях и убеждениях. Эти обывательские разговоры надо прекратить.
– Хорошо, вы больше их не услышите.
– Вот это правильно! – Синицын проводил Полозову до дверей. – Ну, как, ты всё ещё не собираешься арестовывать Уртабаева? – обратился он к Комаренко.
– Разреши мне поступать по моему усмотрению. Я за это отвечаю.
– Боюсь, что берёшь на себя слишком большую ответственность. Хотелось бы знать, по крайней мере, на основании чего всё это делаешь? Тоже личное убеждение или что-нибудь более существенное?
– Что-то тут, понимаешь ли, до конца ещё не раскрыто.
– Боюсь, что в поисках таинственных политических заговоров можешь упустить нити, которые сами лезут в твои руки. Это с вашим братом бывает. Поверь мне, я дольше тебя работаю в этих краях, и кое-какой опыт у меня есть: не бывает такого случая, чтобы в одной и той же местности работали параллельно две организации, из которых одна занималась бы специально вредительством и террористическими актами, а другая держала связь с басмачеством и Афганистаном. Такого не бывает.
– Да, я тоже так думаю.
– Поймав один кончик нитки, неизбежно разматываешь весь клубок.
– Если не оборвёшь этого кончика. Всё дело – правильно ухватить.
– А по-твоему, Уртабаев не является такой ниткой?
– По-моему, нет.
– Мудришь. Имей в виду: если Уртабаев останется на свободе, а на американцев повторится покушение, я буду считать своей обязанностью довести мои соображения до сведения ППОГПУ в Ташкенте.
– Это твоё право. Можешь это сделать, не дожидаясь. Ну, дай бог всякому!
Комаренко сел на коня и шагом пересёк площадь, окружённую бараками. Городок спал, закутанный в ночь, как в бурку, мутно мигая редкими освещенными окнами. Окна издали мерцали, как звёзды. Через стёкла окон, как в стекло телескопа, проезжающий мимо видел обособленные мирки чужой ночной жизни. Вот, придвинувшись близко к окну, таджик в зелёной тюбетейке читает книгу. Вот, нагнувшись над столом, рябой прораб в непослушном пенсне чертит схему на голубой графлёной бумаге. Вот усатый детина, прижав к столу стриженую полураздетую женщину в сползающей с плеч сорочке, покрывает поцелуями её лицо и шею. Чужая обособленная жизнь: учёба, работа, любовь.
Комаренко тронул повод. Ему не раз приходилось заглядывать в чужую жизнь, незваным гостем блуждать по её задворкам. Как семейный врач этих мест, он знал тут наперечёт всех. Встречаясь с людьми, он не различал их по цвету волос, по окраске кожи, по внешним отличительным признакам. Он распознавал их, как врач распознаёт старых пациентов по особенностям их внутренней комплекции: не высокий блондин, а увеличенная селезёнка; не коренастый рябой, а камень в печени; не грудастая рыжая, а расширение аорты. В окружающих людях Комаренко видел то, чего не мог разглядеть в них никто. В лице светлоусого старшего техника, изуродованного небольшим рубцом, похожим на обычный шрам от пендинки, он видел застрявшую и не вытащенную красноармейскую пулю, раздробившую это миловидное лицо ещё в те времена, когда, вместо гармской тюбетейки, его украшала фуражка с врангелевской кокардой. В глазах неказистого встречного дехканина, окучивающего хлопок, премированного ударника и бригадира, в искусном взмахе уверенной руки, поднимающей кетмень, – он видел блеск кривой басмаческой сабли, отрубившей головы трём пленным красноармейцам и, напоследок, собственному курбаше. Глядя на печально улыбающийся, ещё свежий рот увядающей шатенки, жены главного кассира строительства, проходившей часто мимо его окон с сумкой за продуктами, он видел в нём не искусно спрятанную золотую коронку, а жёсткий комок неразжёванных бумаг, проглоченный этим улыбающимся ртом в день неожиданного обыска на квартире первого мужа мадам, начальника охранного отделения.
Комаренко не воспринимал людей как нечто готовое и данное. Он видел их в процессе их длинного становления, со всем грузом их социальной биографии. Люди проходили перед ним, как товарные поезда, обросшие на очередных станциях длинной цепью вагонов. Он осматривал их безошибочным взглядов, – простой стрелочник из пути, ведущем в социализм, – осматривал и пропускал дальше; редкие, те, которые не в состоянии были туда дойти, сворачивали на запасный путь, в ремонт; очень редкие – в тупик, в утильсырьё.
Лошадь споткнулась, Комаренко стянул поводья и шагом миновал последние хибарки «Самстроя». Городок спал, и уполномоченный не хотел тревожить его сна цоком неосторожных копыт. Он оглянулся назад. Вдали, на головном участке, горели огни, размеренно стучал трактор, выкачивая воду, прососавшуюся в котлован. Городок спал, на котловане шла работа. За всё это отвечал он, Комаренко: за спокойный сон городка, за бесперебойный стук трактора, за нормальную работу всего строительства. Чувство большой ответственности не тяготило, наполняло приятной гордостью. Уполномоченный широко расправил грудь и подобрал повод. Лошадь тронулась мелкой рысцой. Над головой развороченным муравейником кишели звёзды.
Уполномоченному вспомнилось твёрдое озабоченное лицо Синицына.
«Все имеют право ошибаться, – подумал он отчетливо, – все, кроме меня. Я лишён права промаха».
И сейчас же, как горькая реплика:
«И всё же я делаю промахи. Да, да, нечего закрывать глаза. Кристаллов бежал – раз. Я не сумел раскусить Кристаллова. Этот тип несколько месяцев процветал у меня под боком. Мало ли, что не было никаких данных. Если есть данные, всякий дурак сумеет. Теперь есть данные, но нет Кристаллова. Промах… Немировский, правда, изъят, но изъят с большим опозданием, после того как успел разладить строительство. Все материалы по обвинению Немировского собраны мною. Что ж из этого? Надо было собрать раньше. Ссылка на пассивное сопротивление и слепоту Ерёмина – не оправдание. Опять промах… Теперь Уртабаев. Абсолютно неожиданно. Ни тени подозрения. Случайное донесение. Если Уртабаев действительно во всём этом повинен, единственный выход – просить о переводе на низовую работу…»
Комаренко закусил губу. Он считал себя хорошим чекистом, гордился, что видит людей насквозь. И вдруг – Уртабаев. Промах с Уртабаевым был бы непростителен. Чекист, сделавший такую ошибку, не способен нести ответственность за безопасность строительства.
«Если Уртабаев виновен, – надо подать в отставку и переброситься на другую работу. Пойду в кооперацию муку развешивать».
Конь шарахнулся в сторону. Из мрака навстречу вынырнул всадник, нет, всадница и, хлеща лошадь, пролетела мимо.
Комаренко долго и недоумённо смотрел вслед удаляющейся Синицыной…
После ухода Комаренко Синицын потушил свет и лёг на постель не раздеваясь. Он долго лежал с раскрытыми глазами, стараясь что-то поймать. Это мешало, как зубная боль неизвестно под какой пломбой. Что это? Валентина? Уртабаев?
Он подумал в первый раз, что, может быть, переутомился. Это бывало уже с ним раньше, лет шесть назад. Тогда перед глазами в течение ряда месяцев носилась неотступно маленькая чёрная точка, неуловимая и назойливая, как москит, но никакого внутреннего нытья он тогда не ощущал.
Он хотел уже встать, зажечь свет, взяться за какую-нибудь работу. Тогда хлопнула дверь, и вспыхнуло электричество. В комнате стояла Валентина.
– Ты дома?
Он сел на кровать, щурясь от света.
– Да, дома… Выкроил свободный вечер и вернулся пораньше домой, хотел поговорить с тобой.
– Я была у Уртабаева.
– У Уртабаева?
– Не делай таких удивлённых глаз. Нет, это не то, что ты думаешь. Он никогда не был моим любовником.
– Зачем же ты к нему ходила именно сегодня?
– Пошла предложить ему, что проведу с ним сегодняшнюю ночь. И знаешь, что он сделал? Он меня выгнал вон. Ну, выпроводил, одним словом, очень ласково, но решительно.
– Зачем ты это сделала?
– Знаешь, это исключительно честный человек и хороший партиец. А вы, дураки, исключили его из партии. Половина из тех, которые за это голосовали, не стоят его подмётки.
Синицын стал крутить папиросу. Курил он редко, табак в бумажке топорщился, набухал, пока сквозь пальцы не высыпался на пол. Он скомкал бумажку и бросил в угол.
– Ты выкроил сегодня для меня специально вечер, хотел со мной поговорить и расстроился, что я ушла. Хорошо, я тебе за это расскажу, почему я туда пошла, если тебе интересно. Я верила во всю эту историю с басмачами и Афганистаном. Я верила, что Уртабаев виноват. Я знала, что после того как его исключат из партии, ему ничего не останется, как пустить пулю в лоб. Всё равно сегодня ночью он будет арестован. Я думала, что он покончит с собой, не дожидаясь ареста, и пошла к нему провести с ним эту ночь. Он меня столько раз просил уйти от тебя и жить с ним. Я знаю, что он меня действительно любит, больше, чем кто бы то ни было. Я не сошлась с ним потому, что он мне никогда особенно не нравился. Но я так долго водила его за нос, оставляя ему всегда капельку надежды, что решила – меня от этого не убудет, а человеку могу дать перед смертью несколько часов счастья. Я пришла к нему и сказала, что останусь у него всю ночь. Он в первую минуту очень обрадовался, потом спросил меня – верю ли я, что он виновен? Я сказала, что убеждена в этом, но это мне не мешает провести с ним его последнюю ночь. Он, наверное, подумал, что я очень его люблю. И он отказался. Понимаешь, отказался. Сказал мне просто, что не хочет, чтобы я с ним сходилась, будучи уверенной в его предательстве. Он и не думает покончить с собой. Он знает, что не виноват, и, рано или поздно, сумеет это доказать. И только тогда, когда он смоет с себя это пятно, он будет чувствовать себя достойным обладать мною… Я знаю, в этом много наивности и восточной романтики. Он мог прекрасно сойтись со мной и потом доказывать свою правоту. Но он думал, что, сойдясь со мною, он брал бы твою жену, жену человека, который сегодня исключил его из партии, он не хотел воспользоваться этой невольной местью, которая сама лезла ему в руки. Он перещеголял тебя с твоим благородством, дал тебе сто очков вперёд. Я знаю, что он невиновен, что его оклеветали, а ты и тебе подобные, во имя сухой формулы партийного устава, не задумываясь, поспешили похоронить живого человека, который лучше и благороднее вас и которого я люблю. Я теперь знаю, что люблю его. И больше я тебе не жена. Кончилось.
Синицын взял со стола тюбетейку и медленно пошёл к двери.
– Ты уходишь? На ночь глядя? Куда?
– Пойду на котлован.
– На котлован? – Валентина посмотрела на него внимательно. – Слушай, там взрывают скалу, может быть несчастный случай. Ты хочешь…
– Ночью не взрывают, да и аммонала нет, весь вышел. Просто пойду, посмотрю, как работает ночная смена.
– А-а… Ну, иди…
Глава двенадцатая
В этот день, с утра, Кларк получил извещение, что пришли из Сталинабада бетономешалки и компрессоры для бурения скалы и стоят на той стороне, у переправы. Он решил дождаться их в местечке и лично принять машины. Ждать пришлось долго, – на целое утро переправу закупорили возчики с лесом, дожидавшиеся уже два дня своей очереди. Бетономешалки привезли под вечер. Приняв машины, Кларк отправился к Киршу просить его отпустить лесу для шахтного подъёмника: леса привезли много, а когда прибудет следующая партия – неизвестно. Кирш перебрал пачку срочных заявок на лес со всех участков и, взвесив их срочность, уступил, – Кларк обещал освободить на днях два экскаватора.
Обрадованный победой, Кларк послал шофёра за Полозовой и за прорабом. Хотелось наверстать потерянный день и сегодня же начать подготовительные работы по постройке подъёмника.
Вызвали плотника. Пришёл бородатый дядя в картузе и почтительно остановился у притолоки.
– Вы будете товарищ Притула? – спросил прораб.
– Притула Климентий, он самый.
– Нам вот надо ставить на котловане шахтный подъёмник. Возьмётесь?
– Почему нет? Можно.
– А ставили уже когда-нибудь?
– Шахтный подъёмник? Нет, не приходилось.
– Ничего, дадим вам чертёж и все измерения. Будете работать под руководством американского инженера.
– Можно, – согласился Климентий.
Кларк на листке бумаги начертил схему сооружения и протянул листок плотнику. Климентий долго вертел листок в пальцах, пристально всматривался в рисунок, словно в ребус, который предлагали ему разгадать.
– Ну как? Понимаете?
– На бумажке-то оно всегда выходит так точно, а начнёшь строить, что получится – неизвестно.
– А вы в чертежах-то разбираетесь? – подозрительно покосился прораб.
– Мы плотники. Наше дело из дерева строить, а не из бумажек, – обиделся Климентий.
– Ну, брат, без чертежа тут своим умом не поставишь. Нет ли у вас в артели кого-нибудь, кто бы в чертежах понимал?
– Не такие штуковины строили и без бумажек. Ты вот расскажи, какой он из себя, твой подъёмник, сколько на высоту, сколько в ширину, а насчёт нашей работы не сумлевайся, сделаем.
– В шахтах ты бывал? Копер видел?
– Бывал. А где же у тебя тут шахта?
– Да не в шахте дело. Принцип тот же…
– Насчёт принципа не знаю, не видал и врать не хочу.
– Чудак ты человек! Ну, деревянная башня, кверху суживается, наверху колесо.
– Знаю.
– Так и тут то же самое, только меньше, поуже, и не клеть в ней ходит, а ковш от экскаватора. А на высоте, там, где колесо, отходит вбок эстакада.
– А выстукада тоже деревянная?
– Эстакада – это такой мостик, узкий, чтобы по нём ковш вбок мог отъехать. Башня сама стоит внизу, в котловане, высотой метров двадцать пять, колесо наверху вертится, вытаскивает наверх ковш, как из колодца. Ковш надо отвести вбок. Для этого от башни до самого края котлована строится мостик так, чтобы ковш, проехав по нём, высыпал камень за край котлована, на кавальере.
– На кавалерии? Разве лошадьми его вывозить будете?
– Да не на кавалерии, а на кавальере, на насыпи значит.
– А ты так и говори. Нас по-американски не учили, – Климентий покосился на американца.
– Ну как, понимаешь?
– Что же тут понимать, дело простое. Ты вот мне место покажи, где она стоять должна, а я тебе скажу, сколько дерева на неё нужно и какого.
– Давай попробуем. Мы едем сейчас на участок, садись с нами, посмотришь.
Они уселись в машину вчетвером.
На котловане теперь работали в три смены. Днём и ночью громыхали тачки, днём и ночью взлетали на воздух, один за другим, два грохочущих ковша, опрокидываясь на лету, высыпали в реку новые порции камня, и камень, как сахар, растворялся в кофейной гуще реки. Ночью над котлованом, как прирученная луна, всходил белый электрический шар, видимый издали на десятки километров, и внизу, по узкому карнизу дорожки, бежали вереницей тачечники с напудренными светом лицами, опрокидывали тачку, бежали назад, туда и обратно, как беспокойная вереница лунатиков по карнизу одинокого дома.
Когда машина подъехала к городку, была уже полночь. Мрак здесь был исколот булавками света. Над котлованом висел белый раскалённый шар, но котлован безмолвствовал, безмолвно стояли экскаваторы с неподвижной, патетически нацеленной в небо стрелой.
– Почему стоят оба экскаватора? Не хватило горючего?
Добродушный прораб, худощавый Андрей Савельевич, тоже встревоженно приподнялся на сиденье.
– Нет, горючее только вчера подвезли. Не пойму, что это такое. Не могли же застопориться сразу два экскаватора!
Машина остановилась; они вчетвером стали карабкаться на отвал. На краю котлована стояла группа людей. Кларк разглядел Кирша и Синицына. Дело становилось серьёзным.
– Что случилось?
Синицын посмотрел на часы.
– Дальверзинцы не вышли на работу. Вся третья смена потребовала прибавки пятидесяти копеек с кубометра. Знают, что некем их заменить, а работу надо закончить к сроку, – вот и попались на удочку рвачам.
Полозова перевела Кларку.
– У нас нет другого выхода, как согласиться на их требование, – обратился к Киршу Кларк. – Каждый рабочий пользуется затруднениями предпринимателя, чтобы урвать лишний цент. Против этого ничего не поделаешь. Каждая смена простоя обойдётся гораздо дороже, чем эти пятьдесят копеек.
– Дело не в пятидесяти копейках, дорогой мистер Кларк, – нахмурился Кирш. – Нельзя поощрять рвачества. Сегодня дадим пятьдесят, завтра потребуют рубль. Мы – не капиталистические предприниматели, у которых каждую прибавку надо вырывать из глотки забастовкой. У нас рабочий обеспечен во всех отношениях, – за исключением разве жилищного, но этого на деньги не купишь, – и ставки здесь больше, чем во всём Союзе. И потом вовсе не каждый рабочий пользуется затруднениями, чтобы вырвать у своего рабочего государства деньги, которых не заработал. Вы ещё мало видели наших рабочих. Только слабый, деревенский элемент поддаётся на кулацкую агитацию.
– Всё это очень хорошо, но у нас нет другого выхода. Перейти опять на две смены?
– А вот выход сейчас постараемся найти, – Кирш оглянулся на Синицына.
– Товарищ Полозова! – позвал Синицын. – Я только что послал Нусреддинова оповестить ребят и срочно организовать комсомольскую бригаду. Берите машину и поезжайте в Курган. Мобилизуйте всех комсомольцев, которых застанете на квартире.
– Есть, товарищ Синицын.
Она быстро сбежала по откосу.
С неба медленно отклеивалась сизая плёнка туч, и небо всплывало из-под неё чёткое, как переводная картинка, со своим серебряным кружком луны, с путаницей мерцающих фонариков, со своим городком, отпечатавшимся сплошным чёрным пятном, исколотым булавками света. Не хватало на нём только людей, скользящих, как канатобежцы, по гребню отвала, и американских экскаваторов, застывших с костлявой рукой, поднятой, как для фашистского приветствия.
– Экскаваторы в исправности? – спрашивал у кого-то Кирш.
Кларк молча следовал за ним.
– Будьте готовы, товарищи. Через час возобновим работу.
Экскаваторщик кивнул головой. Он ёжился в своей тёплой кожаной куртке.
– Что с вами? Вы нездоровы?
– Малярия треплет. Это ничего…
– Чего ж вы дома не остались? Можно было договориться с драгером первой смены, чтобы вас заменил.
– Нельзя. Заболел. Воспаление лёгких, кажется. Драгер второй смены проработал за него две смены подряд.
– Везёт так везёт! Ну, а вы-то выдержите? Завтра найдём вам заместителя.
– Выдержу. Не впервой.
Он поднял воротник кожанки и залез в кабинку.
– Андрей Савельевич, а Андрей Савельевич! – дёргал прораба за рубаху Климентий. – Где же копер-то стоять будет? Там внизу нешто?
– Да отстань ты от меня со своим копром! Видишь, тут не до этого.
– А вы мне только покажите, где это будет. Я сам всё посмотрю и вымеряю.
– Вон там, внизу. Только надо ещё выбрать в этом месте три метра скалы, тогда можно ставить. А раз некому выбирать, значит и постройку подъёмника отложить придется.
Климентий вытащил из кармана складной метр и стал спускаться в котлован.
Через некоторое время Кларк, растерянно бродивший по кавальеру, расслышал вдали шум мотора и всплески хоровой песни. Песня напоминала ту, которую в Москве пел проходивший по улице отряд красноармейцев.
Несколько минут спустя внизу, у насыпи, остановилась легковая машина. Из машины высыпал десяток парней, почти мальчиков, и одна девушка, – Кларк узнал Полозову. Парни с пением карабкались на кавальер, словно хотели взять его приступом. Кларку показалось на минуту, что он присутствует на каких-то ночных маневрах. Вскарабкавшись наверх, комсомольцы по-военному выстроились перед Синицыным.
– А где же Нусреддинов?
– Идёт. Мы его обогнали на дороге.
Нусреддинов с комсомольцами поднимался по другой стороне. Они выстроились парами. В отсвете электрического шара их смуглые лица казались посеребрёнными. Зазвенела песня, и комсомольцы гуськом стали сбегать по уступам отвесной тропинки, на дно котлована.
– Нусреддинов!
– Слушаю, товарищ Синицын.
– Плохой из тебя организатор. Не дело брать тачку и работать самому, – это каждый может. Секретарь комсомольского комитета должен уметь организовывать. Что ж ты больше двадцати пяти человек собрать не мог?
– Ночь, товарищ Синицын, в полчаса всех не разыщешь. Завтра организую как следует, а сегодня не сумел собрать больше, – придётся самому поработать.
Нусреддинов улыбнулся, по тёмному лицу скользнул поперечный блик. Не дождавшись ответа, Керим сбежал в котлован.
– Товарищ Кларк!
На выступе тропинки стояла Полозова.
– Поезжайте домой. Я тут останусь поработать с ребятами. Приезжайте к утренней смене. Буду вас ждать здесь.
Внизу уже звенели первые тачки и первые удары кирки.
– Андрей Савельевич, а Андрей Савельевич! – дёргал запарившегося прораба за руку Климентий. – Я вымерил. Построить можно. Завтра лес приготовить надо. Я сам выберу. Лес привезли подходящий. Послезавтра начнём. Только вот скалу, говорите, выбирать надо. Это они, что ли, выбирать-то будут? – он указал на комсомольцев.
Прораб кивнул головой.
– Они, а кто же?
– Нешто у них сила есть? Не выберут!
– Сколько смогут, столько и выберут.
– Долго выбирать будут. На такую работу мужиков здоровых надо, а такие дитяты и в месяц не выберут. А без этого никак строить нельзя?
– Сказал тебе – нельзя. Не нравится, иди и выбирай сам. Критику наводить каждый умеет, а когда надо помочь, – кишка тонка.
Прораб пошёл к экскаватору.
Ковши полетели вниз и опять взвились вверх. Внизу, под тяжестью тачек, жалобно скрипели доски, ребята держали ручки тачек, как крестьянин держит омач, напирая на него всем телом, и тачка спотыкалась и застревала, как омач в каменистой почве.
«Нет у ребят сноровки, – подумал Кларк, – всё равно тех двух бригад не заменят».
Он всё ещё продолжал стоять на гребне отвала, нерешительно поглядывая вниз. Полозова с парнем в зелёной тюбетейке грузили вываленный из тачек камень в ковш экскаватора. Кларк медлил. По правде говоря, делать ему было нечего, но уходить почему-то было неловко. Он мялся на месте, делая вид, что присматривает за работой, и отдавая себе одновременно отчёт в нелепости своей роли праздного наблюдателя. Он поднял глаза, разыскивая прораба, словно надеясь найти указание для себя в том, что делает сейчас прораб.
По другую сторону кавальера стоял бородатый мужик в картузе, плотник, посматривая вниз. Он топтался на месте так же нерешительно, как Кларк, словно тоже не знал, что ему с собой делать. Кларку эта аналогия показалась обидной. Он повернулся уже, чтобы сойти к автомобилю, когда вдруг увидел, что бородатый спускается по тропинке в котлован. Кларк остановился из любопытства. Бородатый достиг дна и, протиснувшись между комсомольцами, поднял с земли свободную кирку. Минуту он постоял в нерешительности, потом повернулся и, подойдя к самому худенькому подростку, рассыпавшему на полдороге свою тачку, мягко отстранил его рукой, сунул ему кирку, – как ребёнку, чтобы не обиделся, дают в руки игрушку, – и, навалив тачку, плавно покатил её к ковшу. Внизу одобрительно зашумели.
Кларк продолжал стоять. Положение его становилось всё более неловким. Ему казалось, что если он повернётся сейчас и станет сходить к автомобилю, все оглянутся в его сторону.
Тогда случилось совершенно неожиданное. Ковш одного из экскаваторов, нагруженный доверху, не взлетел. Снизу закричали, дёрнули цепь. Ковш продолжал неподвижно лежать.
Кларк быстро подошёл к экскаватору и натолкнулся на прораба, вытаскивавшего из кабинки неподвижного драгера. Кларк помог уложить драгера на камни.
– Что случилось? – прокричал он по-английски в ухо прорабу, и прораб, не понимая английского, понял и ответил:
– Малярия.
Кларк тоже понял. Они уложили упавшего в обморок драгера. Кларк расстегнул драгеру куртку: из-под кожанки дунуло жаром. Прораб побежал за водой. Кларк положил больному руки на лоб. Лоб горел, у человека было не меньше сорока градусов температуры. Прибежал прораб с водой и стал приводить драгера в чувство. Драгер открыл глаза. Глаза его горели, в глазах беспокойной каплей ртути прыгал зрачок.
Кларк поднял драгера за плечи и жестом приказал прорабу подхватить больного за ноги. Они снесли его по насыпи вниз, в ожидавшую машину. Кларк рукой показал шофёру по направлению к городку, а сам стал обратно карабкаться на отвал. Прораб в молчании следовал за ним. Они остановились у затихшего экскаватора.
Прораб махнул рукой. В переводе на слова это означало: «Капут!».
Кларк взглянул вниз, где у неподвижного ковша столпилась кучка парней, потом с сожалением посмотрел на свои снежно-белые брюки, повернулся и быстро поднялся в кабинку.
Прораб разинул рот.
Ковш вздрогнул и взлетел вверх. Внизу радостно зашумели, за перемычкой разгневанно хлюпнула вода.
В кабинке густо пахло маслом. Кларк уселся поудобнее и, засучив внезапно побуревшие рукава, стал размеренно, как циркулем, отмерять дреглейном расстояние от котлована до реки, сначала медленно, потом быстрее и быстрее.
Внизу грузно громыхали тачки, поскрипывая несмазанным колесом, кирка раскалывала камень, и от соприкосновения их, как от столкновения слов «кирка» и «камень», выскакивал односложный звук, похожий на звук «как», с ударением на «к», как его выговаривают грузины.
Скрип несмазанного колеса, удар киркой: кир-ка, кир-ка, кир-ка…
Обрадованный победой, Кларк послал шофёра за Полозовой и за прорабом. Хотелось наверстать потерянный день и сегодня же начать подготовительные работы по постройке подъёмника.
Вызвали плотника. Пришёл бородатый дядя в картузе и почтительно остановился у притолоки.
– Вы будете товарищ Притула? – спросил прораб.
– Притула Климентий, он самый.
– Нам вот надо ставить на котловане шахтный подъёмник. Возьмётесь?
– Почему нет? Можно.
– А ставили уже когда-нибудь?
– Шахтный подъёмник? Нет, не приходилось.
– Ничего, дадим вам чертёж и все измерения. Будете работать под руководством американского инженера.
– Можно, – согласился Климентий.
Кларк на листке бумаги начертил схему сооружения и протянул листок плотнику. Климентий долго вертел листок в пальцах, пристально всматривался в рисунок, словно в ребус, который предлагали ему разгадать.
– Ну как? Понимаете?
– На бумажке-то оно всегда выходит так точно, а начнёшь строить, что получится – неизвестно.
– А вы в чертежах-то разбираетесь? – подозрительно покосился прораб.
– Мы плотники. Наше дело из дерева строить, а не из бумажек, – обиделся Климентий.
– Ну, брат, без чертежа тут своим умом не поставишь. Нет ли у вас в артели кого-нибудь, кто бы в чертежах понимал?
– Не такие штуковины строили и без бумажек. Ты вот расскажи, какой он из себя, твой подъёмник, сколько на высоту, сколько в ширину, а насчёт нашей работы не сумлевайся, сделаем.
– В шахтах ты бывал? Копер видел?
– Бывал. А где же у тебя тут шахта?
– Да не в шахте дело. Принцип тот же…
– Насчёт принципа не знаю, не видал и врать не хочу.
– Чудак ты человек! Ну, деревянная башня, кверху суживается, наверху колесо.
– Знаю.
– Так и тут то же самое, только меньше, поуже, и не клеть в ней ходит, а ковш от экскаватора. А на высоте, там, где колесо, отходит вбок эстакада.
– А выстукада тоже деревянная?
– Эстакада – это такой мостик, узкий, чтобы по нём ковш вбок мог отъехать. Башня сама стоит внизу, в котловане, высотой метров двадцать пять, колесо наверху вертится, вытаскивает наверх ковш, как из колодца. Ковш надо отвести вбок. Для этого от башни до самого края котлована строится мостик так, чтобы ковш, проехав по нём, высыпал камень за край котлована, на кавальере.
– На кавалерии? Разве лошадьми его вывозить будете?
– Да не на кавалерии, а на кавальере, на насыпи значит.
– А ты так и говори. Нас по-американски не учили, – Климентий покосился на американца.
– Ну как, понимаешь?
– Что же тут понимать, дело простое. Ты вот мне место покажи, где она стоять должна, а я тебе скажу, сколько дерева на неё нужно и какого.
– Давай попробуем. Мы едем сейчас на участок, садись с нами, посмотришь.
Они уселись в машину вчетвером.
На котловане теперь работали в три смены. Днём и ночью громыхали тачки, днём и ночью взлетали на воздух, один за другим, два грохочущих ковша, опрокидываясь на лету, высыпали в реку новые порции камня, и камень, как сахар, растворялся в кофейной гуще реки. Ночью над котлованом, как прирученная луна, всходил белый электрический шар, видимый издали на десятки километров, и внизу, по узкому карнизу дорожки, бежали вереницей тачечники с напудренными светом лицами, опрокидывали тачку, бежали назад, туда и обратно, как беспокойная вереница лунатиков по карнизу одинокого дома.
Когда машина подъехала к городку, была уже полночь. Мрак здесь был исколот булавками света. Над котлованом висел белый раскалённый шар, но котлован безмолвствовал, безмолвно стояли экскаваторы с неподвижной, патетически нацеленной в небо стрелой.
– Почему стоят оба экскаватора? Не хватило горючего?
Добродушный прораб, худощавый Андрей Савельевич, тоже встревоженно приподнялся на сиденье.
– Нет, горючее только вчера подвезли. Не пойму, что это такое. Не могли же застопориться сразу два экскаватора!
Машина остановилась; они вчетвером стали карабкаться на отвал. На краю котлована стояла группа людей. Кларк разглядел Кирша и Синицына. Дело становилось серьёзным.
– Что случилось?
Синицын посмотрел на часы.
– Дальверзинцы не вышли на работу. Вся третья смена потребовала прибавки пятидесяти копеек с кубометра. Знают, что некем их заменить, а работу надо закончить к сроку, – вот и попались на удочку рвачам.
Полозова перевела Кларку.
– У нас нет другого выхода, как согласиться на их требование, – обратился к Киршу Кларк. – Каждый рабочий пользуется затруднениями предпринимателя, чтобы урвать лишний цент. Против этого ничего не поделаешь. Каждая смена простоя обойдётся гораздо дороже, чем эти пятьдесят копеек.
– Дело не в пятидесяти копейках, дорогой мистер Кларк, – нахмурился Кирш. – Нельзя поощрять рвачества. Сегодня дадим пятьдесят, завтра потребуют рубль. Мы – не капиталистические предприниматели, у которых каждую прибавку надо вырывать из глотки забастовкой. У нас рабочий обеспечен во всех отношениях, – за исключением разве жилищного, но этого на деньги не купишь, – и ставки здесь больше, чем во всём Союзе. И потом вовсе не каждый рабочий пользуется затруднениями, чтобы вырвать у своего рабочего государства деньги, которых не заработал. Вы ещё мало видели наших рабочих. Только слабый, деревенский элемент поддаётся на кулацкую агитацию.
– Всё это очень хорошо, но у нас нет другого выхода. Перейти опять на две смены?
– А вот выход сейчас постараемся найти, – Кирш оглянулся на Синицына.
– Товарищ Полозова! – позвал Синицын. – Я только что послал Нусреддинова оповестить ребят и срочно организовать комсомольскую бригаду. Берите машину и поезжайте в Курган. Мобилизуйте всех комсомольцев, которых застанете на квартире.
– Есть, товарищ Синицын.
Она быстро сбежала по откосу.
С неба медленно отклеивалась сизая плёнка туч, и небо всплывало из-под неё чёткое, как переводная картинка, со своим серебряным кружком луны, с путаницей мерцающих фонариков, со своим городком, отпечатавшимся сплошным чёрным пятном, исколотым булавками света. Не хватало на нём только людей, скользящих, как канатобежцы, по гребню отвала, и американских экскаваторов, застывших с костлявой рукой, поднятой, как для фашистского приветствия.
– Экскаваторы в исправности? – спрашивал у кого-то Кирш.
Кларк молча следовал за ним.
– Будьте готовы, товарищи. Через час возобновим работу.
Экскаваторщик кивнул головой. Он ёжился в своей тёплой кожаной куртке.
– Что с вами? Вы нездоровы?
– Малярия треплет. Это ничего…
– Чего ж вы дома не остались? Можно было договориться с драгером первой смены, чтобы вас заменил.
– Нельзя. Заболел. Воспаление лёгких, кажется. Драгер второй смены проработал за него две смены подряд.
– Везёт так везёт! Ну, а вы-то выдержите? Завтра найдём вам заместителя.
– Выдержу. Не впервой.
Он поднял воротник кожанки и залез в кабинку.
– Андрей Савельевич, а Андрей Савельевич! – дёргал прораба за рубаху Климентий. – Где же копер-то стоять будет? Там внизу нешто?
– Да отстань ты от меня со своим копром! Видишь, тут не до этого.
– А вы мне только покажите, где это будет. Я сам всё посмотрю и вымеряю.
– Вон там, внизу. Только надо ещё выбрать в этом месте три метра скалы, тогда можно ставить. А раз некому выбирать, значит и постройку подъёмника отложить придется.
Климентий вытащил из кармана складной метр и стал спускаться в котлован.
Через некоторое время Кларк, растерянно бродивший по кавальеру, расслышал вдали шум мотора и всплески хоровой песни. Песня напоминала ту, которую в Москве пел проходивший по улице отряд красноармейцев.
Несколько минут спустя внизу, у насыпи, остановилась легковая машина. Из машины высыпал десяток парней, почти мальчиков, и одна девушка, – Кларк узнал Полозову. Парни с пением карабкались на кавальер, словно хотели взять его приступом. Кларку показалось на минуту, что он присутствует на каких-то ночных маневрах. Вскарабкавшись наверх, комсомольцы по-военному выстроились перед Синицыным.
– А где же Нусреддинов?
– Идёт. Мы его обогнали на дороге.
Нусреддинов с комсомольцами поднимался по другой стороне. Они выстроились парами. В отсвете электрического шара их смуглые лица казались посеребрёнными. Зазвенела песня, и комсомольцы гуськом стали сбегать по уступам отвесной тропинки, на дно котлована.
– Нусреддинов!
– Слушаю, товарищ Синицын.
– Плохой из тебя организатор. Не дело брать тачку и работать самому, – это каждый может. Секретарь комсомольского комитета должен уметь организовывать. Что ж ты больше двадцати пяти человек собрать не мог?
– Ночь, товарищ Синицын, в полчаса всех не разыщешь. Завтра организую как следует, а сегодня не сумел собрать больше, – придётся самому поработать.
Нусреддинов улыбнулся, по тёмному лицу скользнул поперечный блик. Не дождавшись ответа, Керим сбежал в котлован.
– Товарищ Кларк!
На выступе тропинки стояла Полозова.
– Поезжайте домой. Я тут останусь поработать с ребятами. Приезжайте к утренней смене. Буду вас ждать здесь.
Внизу уже звенели первые тачки и первые удары кирки.
– Андрей Савельевич, а Андрей Савельевич! – дёргал запарившегося прораба за руку Климентий. – Я вымерил. Построить можно. Завтра лес приготовить надо. Я сам выберу. Лес привезли подходящий. Послезавтра начнём. Только вот скалу, говорите, выбирать надо. Это они, что ли, выбирать-то будут? – он указал на комсомольцев.
Прораб кивнул головой.
– Они, а кто же?
– Нешто у них сила есть? Не выберут!
– Сколько смогут, столько и выберут.
– Долго выбирать будут. На такую работу мужиков здоровых надо, а такие дитяты и в месяц не выберут. А без этого никак строить нельзя?
– Сказал тебе – нельзя. Не нравится, иди и выбирай сам. Критику наводить каждый умеет, а когда надо помочь, – кишка тонка.
Прораб пошёл к экскаватору.
Ковши полетели вниз и опять взвились вверх. Внизу, под тяжестью тачек, жалобно скрипели доски, ребята держали ручки тачек, как крестьянин держит омач, напирая на него всем телом, и тачка спотыкалась и застревала, как омач в каменистой почве.
«Нет у ребят сноровки, – подумал Кларк, – всё равно тех двух бригад не заменят».
Он всё ещё продолжал стоять на гребне отвала, нерешительно поглядывая вниз. Полозова с парнем в зелёной тюбетейке грузили вываленный из тачек камень в ковш экскаватора. Кларк медлил. По правде говоря, делать ему было нечего, но уходить почему-то было неловко. Он мялся на месте, делая вид, что присматривает за работой, и отдавая себе одновременно отчёт в нелепости своей роли праздного наблюдателя. Он поднял глаза, разыскивая прораба, словно надеясь найти указание для себя в том, что делает сейчас прораб.
По другую сторону кавальера стоял бородатый мужик в картузе, плотник, посматривая вниз. Он топтался на месте так же нерешительно, как Кларк, словно тоже не знал, что ему с собой делать. Кларку эта аналогия показалась обидной. Он повернулся уже, чтобы сойти к автомобилю, когда вдруг увидел, что бородатый спускается по тропинке в котлован. Кларк остановился из любопытства. Бородатый достиг дна и, протиснувшись между комсомольцами, поднял с земли свободную кирку. Минуту он постоял в нерешительности, потом повернулся и, подойдя к самому худенькому подростку, рассыпавшему на полдороге свою тачку, мягко отстранил его рукой, сунул ему кирку, – как ребёнку, чтобы не обиделся, дают в руки игрушку, – и, навалив тачку, плавно покатил её к ковшу. Внизу одобрительно зашумели.
Кларк продолжал стоять. Положение его становилось всё более неловким. Ему казалось, что если он повернётся сейчас и станет сходить к автомобилю, все оглянутся в его сторону.
Тогда случилось совершенно неожиданное. Ковш одного из экскаваторов, нагруженный доверху, не взлетел. Снизу закричали, дёрнули цепь. Ковш продолжал неподвижно лежать.
Кларк быстро подошёл к экскаватору и натолкнулся на прораба, вытаскивавшего из кабинки неподвижного драгера. Кларк помог уложить драгера на камни.
– Что случилось? – прокричал он по-английски в ухо прорабу, и прораб, не понимая английского, понял и ответил:
– Малярия.
Кларк тоже понял. Они уложили упавшего в обморок драгера. Кларк расстегнул драгеру куртку: из-под кожанки дунуло жаром. Прораб побежал за водой. Кларк положил больному руки на лоб. Лоб горел, у человека было не меньше сорока градусов температуры. Прибежал прораб с водой и стал приводить драгера в чувство. Драгер открыл глаза. Глаза его горели, в глазах беспокойной каплей ртути прыгал зрачок.
Кларк поднял драгера за плечи и жестом приказал прорабу подхватить больного за ноги. Они снесли его по насыпи вниз, в ожидавшую машину. Кларк рукой показал шофёру по направлению к городку, а сам стал обратно карабкаться на отвал. Прораб в молчании следовал за ним. Они остановились у затихшего экскаватора.
Прораб махнул рукой. В переводе на слова это означало: «Капут!».
Кларк взглянул вниз, где у неподвижного ковша столпилась кучка парней, потом с сожалением посмотрел на свои снежно-белые брюки, повернулся и быстро поднялся в кабинку.
Прораб разинул рот.
Ковш вздрогнул и взлетел вверх. Внизу радостно зашумели, за перемычкой разгневанно хлюпнула вода.
В кабинке густо пахло маслом. Кларк уселся поудобнее и, засучив внезапно побуревшие рукава, стал размеренно, как циркулем, отмерять дреглейном расстояние от котлована до реки, сначала медленно, потом быстрее и быстрее.
Внизу грузно громыхали тачки, поскрипывая несмазанным колесом, кирка раскалывала камень, и от соприкосновения их, как от столкновения слов «кирка» и «камень», выскакивал односложный звук, похожий на звук «как», с ударением на «к», как его выговаривают грузины.
Скрип несмазанного колеса, удар киркой: кир-ка, кир-ка, кир-ка…