Страница:
– Тебя бы назначить главным агитатором, ты бы, может, сагитировал. Дураки они бросать горы и жариться тут на сковороде. В горах выросли, им там и голодать приятнее, чем здесь, в духоте, плов каждый день кушать. Их тут всех малярия затрясёт.
– Но, но, не сочиняй! – укоризненно покачал головой Уртабаев. – Сколько гармцев и дарвазцев осело уже в долинах? Хотя бы в Аральском районе. Да и у нас!
– А сколько ушло обратно?
– Всегда с этим надо считаться: часть акклиматизируется, часть уйдёт. А потом, есть ещё другой неисчерпаемый источник переселенцев – Фергана. Потомственные хлопкоробы. При тамошнем перенаселении и по гектару на человека не приходится, здесь даём по два с половиною. И климатические условия те же. Прямой расчёт.
– Ферганцы – народ требовательный. Их здесь устрой, посади им сады, а они приедут фрукты собирать. Одно дело – жить в старой культурной полосе, а другое – приезжать на голое место, выращивать всё своими руками. Мы им таких условий, как там, создать не сможем.
– Условия сможете создать лучшие. Вопрос о хлопковой независимости решается здесь, а не в Фергане. Каждый согласен с тем, что это обойдётся нам в копеечку. А по-твоему выходит: переселенцев сюда жареной бараниной не заманишь и вообще брать их неоткуда?
– Во всяком случае, это гораздо более сложный вопрос, чем тебе кажется. При наличии всего-навсего миллиона с лишним таджиков в пределах нынешнего Таджикистана и Узбекистана многого из этого не выкроишь. Возрастающих с каждым годом культурных площадей этим не заселишь. Разве что будешь по очереди оголять один район, чтобы заселить другой. У русских есть сказка про одного дехканина, который обрезал у халата полы, чтобы удлинить короткие рукава, а потом, увидев, что халат стал куц, урезал рукава, чтобы наставить полы. Мы с нашим миллионным населением и с нашей площадью в 140.000 квадратных километров напоминаем этого русского дехканина. И, очевидно, будем его напоминать до тех пор, пока перед нами не откроются новые ресурсы.
– Какие ж это ресурсы? – полюбопытствовал Уртабеев.
– Ты, надо полагать, знаешь не хуже меня, что наш Советский Таджикистан не охватывает даже четвёртой части всех таджиков.
– И что из этого?
– Вот тебе и ресурсы, без которых нам не обойтись.
– Но-о?
– У меня слабость к статистике. Я не пожалел труда и подсчитал, на основе английских и афганских источников, сколько таджиков живёт в отдельных провинциях Афганистана. Могу тебе сказать точно. В Катагане и Будахшане – 621.000 человек, в Кугистане – 539.000, в Герате – 394.000. Не считая таджиков, проживающих в самом Кабуле, ни миллиона хозарейцев, которые, не будучи таджиками, всё же говорят на таджикском языке. В Индии, в Читрале, живёт таджикское племя Йидга, родственное мунджанцам, а Гилгитская долина населена значительными группами ваханцев. Точного количества ни тех, ни других, к сожалению, никак нельзя выяснить. – Мухтаров на промокательной бумаге набросал карандашом колонку цифр и, проведя черту, протянул листок Уртабаеву. – На, считай.
– Ну, а дальше что?
– На следующий день после революции в Афганистане проблема человеческих кадров у нас разрешится автоматически: переселяй и перегруппировывай как хочешь.
– А до этого?
– А до этого будем резать и наставлять куцый халат.
– Тю-тю! Ты давно пришёл к таким интересным выводам?
– Давно. А что? Это, по-твоему, ужасный уклон? Не бойся, это – моя личная точка зрения, которой не собираюсь проповедовать.
– Этого бы только не хватало. Ты, Джалил, не артачься. Ты просто недодумал пока что своей концепции до конца. Ты вот знаешь русские сказки о куцем халате, а не знаешь русской пословицы: кто сказал «А», тот должен сказать «Б». Если нынешний Таджикистан – это куцый халат, то возможно ли вообще развёртывать здесь полным ходом социалистическое строительство, которое всё время будет упираться лбом в нехватку местных кадров? Не рациональнее ли подождать с этим до революции в Афганистане? В частности, можно ли говорить о строительстве таджикской социалистической культуры в стране, не охватывающей даже четвёртой части всего таджикского народа? Не будет ли это культура лишь одной таджикской провинции? И не стоит ли вообще всё дальнейшее развитие Таджикистана в прямой зависимости от того, будет ли в ближайшее время в Афганистане революция, или не будет?
– В известной степени, конечно, зависит.
– Вот, вот! С такими взглядами, дорогой Джалил, сам не заметишь, как в одно прекрасное утро станешь знаменем националистических и контрреволюционных элементов. Не улыбайся. Хочешь этого или не хочешь, в данном случае не важно. Не забудь, что наша родимая контрреволюция тоже выдвигает в качестве своего лозунга заботу о привлечении сюда братьев-таджиков с той стороны Пянджа. А отсюда прямой вывод: борьба против хлопка как ведущей культуры. Хлопок, мол, для дехканина нерентабелен; хлопок чересчур трудоёмок; хлопок отпугивает хлебороба; если откажемся от хлопка, афганские таджики хлынут к нам волной…
– Что ты мне пришиваешь какие-то контрреволюционные бредни! – возмутился Мухтаров.
– Ничего не пришиваю. Раз вопрос о привлечении на нашу территорию национальных кадров – действительно вопрос основной и решающий, тогда для его разрешения все средства хороши. Почему бы вам во имя этого не отказаться от хлопка? Знаешь что, Джалил, если так любишь статистику, мой тебе совет: поменьше занимайся таджиками в Афганистане, а побольше подсчитывай те кадры, которые растут у тебя в районе. Руководишь районом невдалеке от границы, создай в нём такие образцовые зажиточные колхозы, чтобы таджикские дехкане из Афганистана, не дожидаясь революции, уже сейчас целыми семьями и кишлаками стремились в твой район. А насчёт революции в Афганистане не забудь одного: ничто не в состоянии её ускорить в такой степени, как рост благосостояния дехканина у нас, в Советском Таджикистане.
– Не учи меня политграмоте. Я тебе говорю, дай мне восемь, много восемь – пять тысяч трудоспособных таджикских дехкан, и я тебе эту долину превращу в цветущий оазис, не хуже ферганского. Только спрашивается: откуда я их возьму?
У входа в контору задребезжала машина. Вошёл Синицын.
– Рюмина здесь нет?
– Нет, Рюмин на сто тридцатом пикете.
– А, здорово, Мухтаров! Хорошо, что тебя вижу. Всё время хочу к тебе заехать и никак не выберусь. Послал к вам в прокуратуру уже декаду тому назад дело о Переселенстрое, и до сих пор ни слуху ни духу. Сегодня в новом поселке у дарвазцев развалилась половина кибиток. Люди остались без крова.
– Как это развалилась? – вскочил с места Уртабаев.
– Очень просто. Взяла и развалилась. Материал такой заготовили, сукины дети, строители. Гнилой камыш. Явное вредительство. Хотят нам таким манером развалить колхозы. Горцев оставить на жаре без крыши! До этого надо додуматься!.. Вот что, я говорил по этому поводу с Комаренко. У него достаточно эффектные данные. По его сведениям, в управлении Переселенстроя на шесть человек – четыре бывших белогвардейца и один осетинский князь. Для одного учреждения хватит. Очевидно, все колхозные посёлки понастроили, мерзавцы, с таким расчетом, чтобы через месяц-другой обвалились. Ты посмотри рамы! Для этого надо было специально мочить дерево и ждать, пока не сгниет. Короче говоря, всю эту шпану надо переарестовать и устроить над ними показательный суд.
– Сделаем, – мрачно согласился Мухтаров. – Расстрелять придётся, сволочей, другим для острастки.
– Это уже дело судебных органов.
– И откуда у нас столько этой дряни берётся? – поморщился Уртабаев. – Можно подумать, со всего Союза понаехали.
– Хлопковая независимость, да ещё граница под боком, – как не понаехать? У всех ведь один расчёт: навредил, а потом сиганул через Пяндж, и поминай, как звали. Раньше это ещё выходило, а теперь – шутишь!.. Вот. Это одно дело… – Синицын налил стакан воды и выпил залпом.
– А что, есть ещё что-нибудь? – насторожился Мухтаров.
– Есть и другое. Агитация идёт большая среди переселенцев, особенно тут, в районе Ката-Тага. Говорят, гора сядет и вода затопит всю низину. Киргизы уходить собираются.
– Что я тебе говорил? – кивнул Мухтарову Уртабаев.
– Народ настолько запуган этой постоянной агитацией, что, боюсь, самый незначительный обвал может вызвать общую панику, и переселенцы у нас разбегутся. Вот будет номер! Ты не думаешь, Саид?
– Нет. То есть, как это… Киргизы, по-моему, разбегутся так или иначе, независимо от обвала. А дарвазцы, если им только создать сносные условия, – не разбегутся. Они у себя в горах не такие обвалы видели. Каждый год, после силей, им приходится чуть ли не заново налаживать свои ирригационные сооружения. Это прирождённые ирригаторы и сызмала привыкли бороться с водой. А вода у них горная, свирепая. Если б ты видел их арыки, проведённые по совершенно отвесным карнизам, где и человеку-то не пройти! Это прямо чудеса ирригационной техники! Да, впрочем, ты ведь работал на Памире.
– Да, в своей области это исключительные мастера.
– Я всегда говорю, – загорелся Уртабаев. – При их практическом опыте, переходящем от отца к сыну, дать им технические знания, – можно создать кадры лучших гидротехников и ирригаторов на весь Союз. Если они здесь акклиматизируются, можно быть совершенно спокойными за сохранность и безукоризненное содержание всей сети. С незначительными размывами и просадками они справятся великолепно сами.
– Если акклиматизируются и не дадут сбить себя с толку… – озабоченно подтвердил Синицын. – Слухи ходят самые невероятные. Говорят, вся вода в землю уйдёт и никакого орошения не будет, – как была сухая земля, так и останется. Есть, мол, какое-то подпочвенное русло, куда вся вода и уйдёт…
– А знаешь, ведь эту теорию развивал здесь один московский профессор, – заметил Уртабаев. – Выдвигал гипотезу, что потому именно и высохло древнее орошение.
– Вот в прошлом году разные дураки свои гипотезы здесь сеяли, а сейчас они нам ягодки дают. Особенно упорно распространяют всякие бредни насчёт войны. Дескать, англичане, не сегодня-завтра, войну нам объявят за то, что мы своим хлебом все рынки забросали. Своеобразное преломление небылиц о советском демпинге. В общем, агитация это не новость. Новость – то, что мы нащупали, откуда она исходит. А исходит она главным образом от нескольких рабочих, завербованных из местных колхозов, точнее – из «Красного Октября» и из «Красного пахаря». Насчёт «Красного пахаря»: работал у нас тут на стротельстве один комсомолец, Урунов. Папаша его как раз член этого колхоза. Так вот, этот папаша прислал к нему на днях парламентёра. Увещевает сына немедленно бросить строительство и комсомол и возвратиться, пока не поздно, домой. Дескать, до первого полива всех комсомольцев вырежут. В связи со слухами о басмачах и прочем это уже пахнет небольшой байской заворошкой. Мы решили отпустить Урунова в этот колхоз. Приедет, как раскаявшийся блудный сын, в лоно родительского дома, а там пронюхает, кто всем этим заправляет, и поведёт на месте, в кишлаке, разъяснительную работу… Это к твоему сведению, Мухтаров. Если будешь перетряхивать этот колхоз, так и знай: Урунов никакой не беглый комсомолец, а наш парень. Комаренко об этом деле знает.
– Хоп! А кто у вас там из «Красного Октября»?
– Из «Красного Октября» работают у нас четыре человека. Два хороших рабочих, ударники. А два: Азиз Рахманов и Махмуд Камаров, – явные байские подголоски, только и делают, что занимаются агитацией. Очевидно, с этой целью и поступили на строительство. Мы их пока не трогаем, чтобы не потревожить головку. «Красный Октябрь» дал нам уже в прошлом году одного Ходжиярова. Надо полагать, тут мы имеем дело с орудующей по всем правилам, разветвлённой байской организацией, связанной через Ходжиярова с Афганистаном и рассчитывающей, очевидно, в этом году на очередной басмаческий налёт.
– Это я всё знаю, – кивнул головой Мухтаров. – Вот про твоего Урунова не знал. Это интересный факт.
– Знаешь, тем лучше. В общем, гляди в оба! Нам твоими колхозами заниматься некогда, с нас своей возни хватит. Урунова я послал в порядке исключения. Договаривайся с Комаренко и ликвидируй всю эту заворошку поскорее, а то на строительстве это плохо отражается. Распугают переселенцев, и вся наша работа пойдёт прахом. Хоп! Я поехал. Пока!
– Подожди, я тоже поеду. Подбросишь меня на второй участок, – поднялся Уртабаев. – Ты как, Мухтаров, едешь или остаёшься?
– Останусь. Пойду проведать дарвазцев. Надо же посмотреть, как это переселенстроевские посёлки обваливаются. Завтра придётся вызвать сюда следователя.
Мухтаров, меланхолически посвистывая, вышел во двор.
Посевная прошла по скатам гор без тракторного клекота, скрипом тугого ярма и монотонной песней погонщика нарушая накалённую тишину. С серебряных лемехов, по крутым склонам, шурша, потекли вниз чёрные сыпучие ручьи, и быки грозно брели вброд, увязая в земле по бабки.
В колхозе «Красный Октябрь» вспашка близилась к концу. Допахивали последние клинья косо вздыбленной богары. Вечером усталые быки и люди медленно спускались с гор, гремя опрокинутыми плугами. Из глиняных крыш кишлака выбегали в небо прямые жала дыма. В жильях варили шурпу.
Тогда в хону к Кари Абдусаторову зашёл Рахимшах Олимов.
– Салям алейкум!
– Алейкум салям! – вытер ладонью рот Кари.
Спугнутые женщины, заслонив лицо, бесшумно скрылись на свою половину. Олимов, не дожидаясь приглашения, опустился на палас и, отломив кусок лепёшки, окунул в миску с шурпой.
– Завтра сеем, – сказал он, отправив в рот размоченную лепешку, не то констатируя факт, не то справляясь у Кари.
Кари молча кивнул головой.
– Из района ругаются. С севом, говорят, опоздали, – заметил он, отхлебнув несколько глотков. – Надо торопиться.
Олимов понимающе проглотил второй кусок.
– Много ругаются! – поддакнул он осведомлённо. – Газеты читал?
Кари отрицательно мотнул головой. Он был неграмотен, и Рахимшах знал об этом великолепно.
– Что пишут в газетах? – спросил Кари с тревогой. Слово «газета» внушало ему всегда смутное опасение.
Олимов окунул в суп остаток лепёшки.
– Пишут, что некоторые колхозы засеяли на лучшей земле хлеб, а худшую отвели под хлопок.
– Ну? – насторожился Кари.
– Очень ругаются. Пишут, что только враги советской власти могут так делать. Говорят, будут проверять посевы во всех колхозах и где найдут, что на лучшей земле посеяли хлеб, такие колхозы запишут на чёрную доску. А чтобы все дехкане знали, кто это против указаний советской власти с баями идёт, пропечатают в газете имена всех членов правления.
– Правда так написано?
– Да вот газету дома забыл. Думал, что читал. Хочешь, принесу?
– Пишут, что будут пропечатывать поименно всё правление? – ещё раз после долгого молчания осведомился Кари.
– Всё как есть на чёрную доску. Сверху – название колхоза, а ниже – всех членов правления, по имени и имени отца. Такой потом на базаре постесняется показаться… Вот хорошо, что за нашим колхозом в этом году ничего не числится. А то в прошлом с этим Ходжияровым стыд был на весь район.
– Гм… – невнятно согласился Кари, озабоченно почёсывая бороду.
– Что, Давлят скоро вернётся? – переменил тему разговора Рахимшах. – Сеять без него будем?
– Присылал человека из Кургана, что приедет послезавтра. Просит в районе добавочного зерна, – не дают.
– А! А тут вот вторая бригада Касыма Саидова выдвинула предложение. Хотят обратиться в район, просить, чтобы нам прирезали двадцать гектар из новых земель. Берутся засеять их сверх плана. Говорят: переселенцев сейчас мало, если обяжемся освоить, район даст. Земля тут недалеко, косогоры. Под хлопок не пойдёт, а хлеб на ней посеять можно. Предлагают созвать собрание. Если собрание выскажется за, тогда заодно можно бы пересмотреть и старый план сева. На тех землях, которые предполагались под хлеб, можно будет посеять хлопок, а на тех, что нам прирежут, посеем хлеб. Как ты думаешь?
– Это дело! – прикинув, оживился Кари. – Надо только подождать возвращения Давлята.
– А по-моему, как хорошо бы это решить до его возвращения, чтоб уж заодно он и это дело в районе продвинул. Тогда ему, может, и зерна скорее дадут. А то придётся ему специально в другой раз в район ехать. Обратимся ещё через несколько дней, скажут: «Что же вы так долго думали? Теперь поздно, всё равно не засеете».
– Не могу я один, без Давлята, созывать собрание, – подумав, решил Кари.
– Почему не можешь? Очень даже можешь! Ты, в отсутствие Давлята, его заместитель. А потом большинство членов правления – за. Ты – за. Вдова Зумрат – за. Хаким – за. Если даже Ниаз и старик Икрам будут против, всё равно – большинство. Да ещё Комаренко. Он всегда за то, чтобы площадь посева расширить, можно его и не спрашивать. Да и без него хватит.
– Почему бы нам не подождать Давлята? – упирался Кари.
– Потому что поздно будет. Я тебе говорю. А там, как хочешь, – поднялся Олимов. – Помянешь мои слова.
– Поздно будет? – задумался Кари. – Подожди, Рахимшах! Куда тебе торопиться? Ты уже у меня шурпы поел, зачем тебе спешить? Знаешь, что я думаю?
– Ну, что ты думаешь?
– Я думаю так: Рахимшах был раньше председатель колхоза. Советская власть его сменила. Значит, он был плохой председатель. Может, он и сейчас мне плохо советует.
– Знаешь, что я тебе скажу, Кари?
– Ну?
– Я тебе скажу так: когда я был председателем колхоза, я был дурак. Я не верил, что если советская власть говорит, она правильно говорит, для дехканской пользы. Я не верил советской власти, а верил старым людям. Я жил не своим умом. А советская власть не любит дураков, которые живут не своим умом. Потому советская власть меня сменила. Сейчас ты, Кари, – член правления и заместитель председателя, а я – простой колхозник. Я живу своим умом, а ты живёшь чужим. Советская власть не любит людей, которые живут чужим умом. Я тебе больше ничего не скажу. Кари. Я пойду и поговорю с колхозниками, а ты мне завтра утром скажи – будешь созывать собрание или нет.
– Подожди, Рахимшах! Разве можно так быстро решать большие дела? Куда тебе торопиться? На, поешь мой каймак. Вот тебе ещё лепёшка… – Кари достал из сундучка лепёшки, тщательно завёрнутые в дастархан, и, вынув одну, быстро спрятал остальные.
В хону вошло несколько дехкан и, прижимая в знак приветствия руки к груди, начали рассаживаться на паласе. Это были бригадиры всех восьми бригад, пришедшие за инструкциями на завтрашнее утро: где и с какого конца начинать сев. За бригадирами протиснулась вдова Зумрат. Ещё минуту спустя в дверях появился Ниаз Хасанов. В хоне внезапно стало тесно.
Приход Ниаза, правой руки Давлята, сильно смутил Кари. Он уже пожалел о том, что задержал Олимова, но идти на попятную было поздно и прерывать разговор, давая понять Олимову, что он, заместитель председателя, испугался появления Ниаза, Кари постеснялся. Это подтвердило бы только язвительное замечание Рахимшаха, что он, Кари, живёт не своим умом.
Он степенно огладил бороду и, поддерживая прерванный разговор, нарочито громко, чтобы расслышал и тугой на ухо Ниаз, заговорил:
– Скажем, я послушаюсь большинства и, не дожидаясь возвращения Давлята, созову собрание? А дальше что? Время сейчас неспокойное. Разное говорят… В неспокойное время каждый хочет, чтобы в кишлаке осталось побольше хлеба… Хлопка не скушаешь. Хлопок нужен советской власти, а дехканам нужен хлеб. Разве советская власть обеднеет, если дехканин недосеет и недодаст немножко хлопка?
Олимов обвёл глазами собравшихся и, отвечая Кари, обратился одновременно ко всем:
– Вот он говорит, что дехканину нужен хлеб, а хлопок нужен советской власти. А когда он приходит в кооператив, про что он спрашивает прежде всего? Он спрашивает: есть ли мануфактура? – и очень сердится, если её нет. И правильно сердится, потому что ему нужен халат, и его сыну нужен халат, и его другому сыну нужен халат, и его жене нужен халат. Советская власть не обеднеет, если ты, Кари, недосеешь немного хлопка. Только если каждый дехканин недосеет немного хлопка, то каждому не хватит немного на халат. А что ты ответишь, Кари, если советская власть, выдавая тебе мануфактуру, скажет, вот тебе ситец на халат, только – извини меня, Кари, – тут немного не хватает, всего на один рукав. Поноси в этом году халат с одним рукавом.
Бригадиры дружно заржали.
– Халат с одним рукавом носить нельзя, – сказал Кари. – Ты очень хитро говоришь, Рахимшах. Если ты такой умный, я тебе загадаю одну загадку. Раньше мы не сеяли хлопка и на базаре могли купить сколько угодно мануфактуры, а теперь мы сеем хлопок, а мануфактуры на базаре не хватает. Вот скажи мне, – почему это? Ведь ты всё знаешь.
– Я тебе, Кари, лучше загадаю другую загадку, – сказал Олимов. – Почему раньше на базаре можно было купить сколько угодно мануфактуры, а ты, сколько лет тебя знаю, всегда ходил в одном и том же рваном халате, и у жены твоей была одна рваная рубашка, и ребятишки твои бегали оборванные?
– Это никакая не загадка. Я был всегда бедный человек и сейчас остался бедняком.
– А всё-таки сейчас, если ты заглянешь в свой сундук, ты увидишь, что там лежат три твоих халата, и у сыновей есть по два халата, и у жены, наверное, не одна и не две рубашки.
– Ты лучше в своём сундуке считай, чем по чужим лазить, – окрысился Кари.
Бригадиры захохотали. Все знали, что Рахимшах метко задел у скупого Кари больное место.
– Слушаю я тебя, Кари, и удивляюсь, – вмешалась вдова Зумрат. – Ты, член правления да ещё заместитель председателя, вместо того чтоб объяснить колхозникам, кто чего не понимает, сам загадываешь другим глупые загадки. Если тебе очень хочется, я тебе её разгадаю. Когда ты был молодой, Кари, ты недоедал, ходил в рваном халате, во всём себе отказывал и десять лет работал, как вол, потому что хотел собрать на калым, взять в дом жену и вырастить с ней сыновей, чтобы после твоей смерти было кому прочесть по тебе Суру. [43]После, когда ты уже выплатил калым, взял жену и вырастил с ней ребятишек, тебе тоже приходилось жить бедно, но ты, наверное, не жалеешь тех десяти лет, которые тебе стоил калым, потому что о человеке, у которого нет ни жены, ни сыновей, разве можно сказать, что это действительно человек? Теперь советская власть отменила калым, и сыну твоему уже не придётся, как тебе, работать не доедая, чтобы получить жену. Но советская власть говорит: разве о том, как жили раньше наши дехкане, можно сказать, что это действительно жизнь? И советская власть говорит дехканам: несколько лет вам придется кое в чём себе отказывать, – много меньше, чем вы отказывали себе раньше. Но то, без чего вы обойдётесь, – не пропадёт. Придёт время, и вы получите за это новую, хорошую жизнь. Так скажи мне, Кари, неужели тебе стоило десять лет обходиться без всего, чтобы уплатить калым за жену, а теперь тебе не стоит отказывать себе в лишнем халате и в лишнем куске сахара, чтобы уплатить калым за новую, хорошую жизнь? И разве о дехканине, который поступает так, как ты, можно сказать, что это рассудительный дехканин?… А теперь, Кари, скажи нам всем, – мы пришли узнать, созовёшь ты собрание или не созовёшь? Потому если не созовёшь, то мы его созовём сами.
– Ай, какой торопливый народ! – покачал головой Кари. – Кто сказал, что я не хочу созывать собрания? Мы как раз советовались с Олимовым, когда лучше созвать, чтобы не отрывать людей от работы, и я был против того, чтобы созывать завтра. Я думаю, лучше созвать сегодня…
В скальной траншее, по колено в воде, рабочие грузили в ковши желтые осколья породы, с трудом поспевали за отрывистыми поворотами стрел. По голым торсам градом струился пот. О таком лихорадочном темпе работ ещё месяц тому назад никто на строительстве не имел представления. Тогда работали с прохладцей, это понимал сейчас каждый, и показатели прошлого месяца, по сравнению с нынешними, звучали как неприличный анекдот. Премированным тогда ударникам стыдно было сегодня в этом признаться. Тридцать тракторов, расставленных вдоль кавальера, откачивали воду. Размеренный стук трактора подсказывал такт, по этому такту равнялись. Сгиб вниз! выпрямись!.. в ковш!..
Через каждые четыре минуты по наклону с грохотом слетал бремсберг и с разбегу залпом влетал на наклон. По вогнутой дуге наспех утрамбованной дороги стремительно съезжали на дно пустые автокары и, нагруженные, карабкались вверх, простуженно хрипя коробкой скоростей.
Морозов, зажмурив глаза, ловил настороженным ухом размеренный гул работы. Кажется, всё нормально. Если не будет непредвиденной аварии – вытянем. Он насторожился. Навстречу по кавальеру рысью бежал Андрей Савельевич. У Морозова неприятно заныло под ложечкой.
– Что случилось?
Андрей Савельевич, смертельно бледный, нервно шмурыгал носом.
– Ну?
– Звонили с Ката-Тага. Вызывают товарища начальника. Менк VI встал.
– Что значит встал? Почему?
– Пробило фильтр в масляном насосе. Задрана шейка коленчатого вала. И подшипники – к чёрту.
Морозов почувствовал, как лицо его наливается кровью.
– Вы отдаёте себе отчёт, что это для нас значит?
Андрей Савельевич опять шмурыгнул носом. Морозов посмотрел на его побледневшие губы.
«Чего ж я на него кричу? Он тут ни при чём. Авария не на его прорабстве…»
– Но, но, не сочиняй! – укоризненно покачал головой Уртабаев. – Сколько гармцев и дарвазцев осело уже в долинах? Хотя бы в Аральском районе. Да и у нас!
– А сколько ушло обратно?
– Всегда с этим надо считаться: часть акклиматизируется, часть уйдёт. А потом, есть ещё другой неисчерпаемый источник переселенцев – Фергана. Потомственные хлопкоробы. При тамошнем перенаселении и по гектару на человека не приходится, здесь даём по два с половиною. И климатические условия те же. Прямой расчёт.
– Ферганцы – народ требовательный. Их здесь устрой, посади им сады, а они приедут фрукты собирать. Одно дело – жить в старой культурной полосе, а другое – приезжать на голое место, выращивать всё своими руками. Мы им таких условий, как там, создать не сможем.
– Условия сможете создать лучшие. Вопрос о хлопковой независимости решается здесь, а не в Фергане. Каждый согласен с тем, что это обойдётся нам в копеечку. А по-твоему выходит: переселенцев сюда жареной бараниной не заманишь и вообще брать их неоткуда?
– Во всяком случае, это гораздо более сложный вопрос, чем тебе кажется. При наличии всего-навсего миллиона с лишним таджиков в пределах нынешнего Таджикистана и Узбекистана многого из этого не выкроишь. Возрастающих с каждым годом культурных площадей этим не заселишь. Разве что будешь по очереди оголять один район, чтобы заселить другой. У русских есть сказка про одного дехканина, который обрезал у халата полы, чтобы удлинить короткие рукава, а потом, увидев, что халат стал куц, урезал рукава, чтобы наставить полы. Мы с нашим миллионным населением и с нашей площадью в 140.000 квадратных километров напоминаем этого русского дехканина. И, очевидно, будем его напоминать до тех пор, пока перед нами не откроются новые ресурсы.
– Какие ж это ресурсы? – полюбопытствовал Уртабеев.
– Ты, надо полагать, знаешь не хуже меня, что наш Советский Таджикистан не охватывает даже четвёртой части всех таджиков.
– И что из этого?
– Вот тебе и ресурсы, без которых нам не обойтись.
– Но-о?
– У меня слабость к статистике. Я не пожалел труда и подсчитал, на основе английских и афганских источников, сколько таджиков живёт в отдельных провинциях Афганистана. Могу тебе сказать точно. В Катагане и Будахшане – 621.000 человек, в Кугистане – 539.000, в Герате – 394.000. Не считая таджиков, проживающих в самом Кабуле, ни миллиона хозарейцев, которые, не будучи таджиками, всё же говорят на таджикском языке. В Индии, в Читрале, живёт таджикское племя Йидга, родственное мунджанцам, а Гилгитская долина населена значительными группами ваханцев. Точного количества ни тех, ни других, к сожалению, никак нельзя выяснить. – Мухтаров на промокательной бумаге набросал карандашом колонку цифр и, проведя черту, протянул листок Уртабаеву. – На, считай.
– Ну, а дальше что?
– На следующий день после революции в Афганистане проблема человеческих кадров у нас разрешится автоматически: переселяй и перегруппировывай как хочешь.
– А до этого?
– А до этого будем резать и наставлять куцый халат.
– Тю-тю! Ты давно пришёл к таким интересным выводам?
– Давно. А что? Это, по-твоему, ужасный уклон? Не бойся, это – моя личная точка зрения, которой не собираюсь проповедовать.
– Этого бы только не хватало. Ты, Джалил, не артачься. Ты просто недодумал пока что своей концепции до конца. Ты вот знаешь русские сказки о куцем халате, а не знаешь русской пословицы: кто сказал «А», тот должен сказать «Б». Если нынешний Таджикистан – это куцый халат, то возможно ли вообще развёртывать здесь полным ходом социалистическое строительство, которое всё время будет упираться лбом в нехватку местных кадров? Не рациональнее ли подождать с этим до революции в Афганистане? В частности, можно ли говорить о строительстве таджикской социалистической культуры в стране, не охватывающей даже четвёртой части всего таджикского народа? Не будет ли это культура лишь одной таджикской провинции? И не стоит ли вообще всё дальнейшее развитие Таджикистана в прямой зависимости от того, будет ли в ближайшее время в Афганистане революция, или не будет?
– В известной степени, конечно, зависит.
– Вот, вот! С такими взглядами, дорогой Джалил, сам не заметишь, как в одно прекрасное утро станешь знаменем националистических и контрреволюционных элементов. Не улыбайся. Хочешь этого или не хочешь, в данном случае не важно. Не забудь, что наша родимая контрреволюция тоже выдвигает в качестве своего лозунга заботу о привлечении сюда братьев-таджиков с той стороны Пянджа. А отсюда прямой вывод: борьба против хлопка как ведущей культуры. Хлопок, мол, для дехканина нерентабелен; хлопок чересчур трудоёмок; хлопок отпугивает хлебороба; если откажемся от хлопка, афганские таджики хлынут к нам волной…
– Что ты мне пришиваешь какие-то контрреволюционные бредни! – возмутился Мухтаров.
– Ничего не пришиваю. Раз вопрос о привлечении на нашу территорию национальных кадров – действительно вопрос основной и решающий, тогда для его разрешения все средства хороши. Почему бы вам во имя этого не отказаться от хлопка? Знаешь что, Джалил, если так любишь статистику, мой тебе совет: поменьше занимайся таджиками в Афганистане, а побольше подсчитывай те кадры, которые растут у тебя в районе. Руководишь районом невдалеке от границы, создай в нём такие образцовые зажиточные колхозы, чтобы таджикские дехкане из Афганистана, не дожидаясь революции, уже сейчас целыми семьями и кишлаками стремились в твой район. А насчёт революции в Афганистане не забудь одного: ничто не в состоянии её ускорить в такой степени, как рост благосостояния дехканина у нас, в Советском Таджикистане.
– Не учи меня политграмоте. Я тебе говорю, дай мне восемь, много восемь – пять тысяч трудоспособных таджикских дехкан, и я тебе эту долину превращу в цветущий оазис, не хуже ферганского. Только спрашивается: откуда я их возьму?
У входа в контору задребезжала машина. Вошёл Синицын.
– Рюмина здесь нет?
– Нет, Рюмин на сто тридцатом пикете.
– А, здорово, Мухтаров! Хорошо, что тебя вижу. Всё время хочу к тебе заехать и никак не выберусь. Послал к вам в прокуратуру уже декаду тому назад дело о Переселенстрое, и до сих пор ни слуху ни духу. Сегодня в новом поселке у дарвазцев развалилась половина кибиток. Люди остались без крова.
– Как это развалилась? – вскочил с места Уртабаев.
– Очень просто. Взяла и развалилась. Материал такой заготовили, сукины дети, строители. Гнилой камыш. Явное вредительство. Хотят нам таким манером развалить колхозы. Горцев оставить на жаре без крыши! До этого надо додуматься!.. Вот что, я говорил по этому поводу с Комаренко. У него достаточно эффектные данные. По его сведениям, в управлении Переселенстроя на шесть человек – четыре бывших белогвардейца и один осетинский князь. Для одного учреждения хватит. Очевидно, все колхозные посёлки понастроили, мерзавцы, с таким расчетом, чтобы через месяц-другой обвалились. Ты посмотри рамы! Для этого надо было специально мочить дерево и ждать, пока не сгниет. Короче говоря, всю эту шпану надо переарестовать и устроить над ними показательный суд.
– Сделаем, – мрачно согласился Мухтаров. – Расстрелять придётся, сволочей, другим для острастки.
– Это уже дело судебных органов.
– И откуда у нас столько этой дряни берётся? – поморщился Уртабаев. – Можно подумать, со всего Союза понаехали.
– Хлопковая независимость, да ещё граница под боком, – как не понаехать? У всех ведь один расчёт: навредил, а потом сиганул через Пяндж, и поминай, как звали. Раньше это ещё выходило, а теперь – шутишь!.. Вот. Это одно дело… – Синицын налил стакан воды и выпил залпом.
– А что, есть ещё что-нибудь? – насторожился Мухтаров.
– Есть и другое. Агитация идёт большая среди переселенцев, особенно тут, в районе Ката-Тага. Говорят, гора сядет и вода затопит всю низину. Киргизы уходить собираются.
– Что я тебе говорил? – кивнул Мухтарову Уртабаев.
– Народ настолько запуган этой постоянной агитацией, что, боюсь, самый незначительный обвал может вызвать общую панику, и переселенцы у нас разбегутся. Вот будет номер! Ты не думаешь, Саид?
– Нет. То есть, как это… Киргизы, по-моему, разбегутся так или иначе, независимо от обвала. А дарвазцы, если им только создать сносные условия, – не разбегутся. Они у себя в горах не такие обвалы видели. Каждый год, после силей, им приходится чуть ли не заново налаживать свои ирригационные сооружения. Это прирождённые ирригаторы и сызмала привыкли бороться с водой. А вода у них горная, свирепая. Если б ты видел их арыки, проведённые по совершенно отвесным карнизам, где и человеку-то не пройти! Это прямо чудеса ирригационной техники! Да, впрочем, ты ведь работал на Памире.
– Да, в своей области это исключительные мастера.
– Я всегда говорю, – загорелся Уртабаев. – При их практическом опыте, переходящем от отца к сыну, дать им технические знания, – можно создать кадры лучших гидротехников и ирригаторов на весь Союз. Если они здесь акклиматизируются, можно быть совершенно спокойными за сохранность и безукоризненное содержание всей сети. С незначительными размывами и просадками они справятся великолепно сами.
– Если акклиматизируются и не дадут сбить себя с толку… – озабоченно подтвердил Синицын. – Слухи ходят самые невероятные. Говорят, вся вода в землю уйдёт и никакого орошения не будет, – как была сухая земля, так и останется. Есть, мол, какое-то подпочвенное русло, куда вся вода и уйдёт…
– А знаешь, ведь эту теорию развивал здесь один московский профессор, – заметил Уртабаев. – Выдвигал гипотезу, что потому именно и высохло древнее орошение.
– Вот в прошлом году разные дураки свои гипотезы здесь сеяли, а сейчас они нам ягодки дают. Особенно упорно распространяют всякие бредни насчёт войны. Дескать, англичане, не сегодня-завтра, войну нам объявят за то, что мы своим хлебом все рынки забросали. Своеобразное преломление небылиц о советском демпинге. В общем, агитация это не новость. Новость – то, что мы нащупали, откуда она исходит. А исходит она главным образом от нескольких рабочих, завербованных из местных колхозов, точнее – из «Красного Октября» и из «Красного пахаря». Насчёт «Красного пахаря»: работал у нас тут на стротельстве один комсомолец, Урунов. Папаша его как раз член этого колхоза. Так вот, этот папаша прислал к нему на днях парламентёра. Увещевает сына немедленно бросить строительство и комсомол и возвратиться, пока не поздно, домой. Дескать, до первого полива всех комсомольцев вырежут. В связи со слухами о басмачах и прочем это уже пахнет небольшой байской заворошкой. Мы решили отпустить Урунова в этот колхоз. Приедет, как раскаявшийся блудный сын, в лоно родительского дома, а там пронюхает, кто всем этим заправляет, и поведёт на месте, в кишлаке, разъяснительную работу… Это к твоему сведению, Мухтаров. Если будешь перетряхивать этот колхоз, так и знай: Урунов никакой не беглый комсомолец, а наш парень. Комаренко об этом деле знает.
– Хоп! А кто у вас там из «Красного Октября»?
– Из «Красного Октября» работают у нас четыре человека. Два хороших рабочих, ударники. А два: Азиз Рахманов и Махмуд Камаров, – явные байские подголоски, только и делают, что занимаются агитацией. Очевидно, с этой целью и поступили на строительство. Мы их пока не трогаем, чтобы не потревожить головку. «Красный Октябрь» дал нам уже в прошлом году одного Ходжиярова. Надо полагать, тут мы имеем дело с орудующей по всем правилам, разветвлённой байской организацией, связанной через Ходжиярова с Афганистаном и рассчитывающей, очевидно, в этом году на очередной басмаческий налёт.
– Это я всё знаю, – кивнул головой Мухтаров. – Вот про твоего Урунова не знал. Это интересный факт.
– Знаешь, тем лучше. В общем, гляди в оба! Нам твоими колхозами заниматься некогда, с нас своей возни хватит. Урунова я послал в порядке исключения. Договаривайся с Комаренко и ликвидируй всю эту заворошку поскорее, а то на строительстве это плохо отражается. Распугают переселенцев, и вся наша работа пойдёт прахом. Хоп! Я поехал. Пока!
– Подожди, я тоже поеду. Подбросишь меня на второй участок, – поднялся Уртабаев. – Ты как, Мухтаров, едешь или остаёшься?
– Останусь. Пойду проведать дарвазцев. Надо же посмотреть, как это переселенстроевские посёлки обваливаются. Завтра придётся вызвать сюда следователя.
Мухтаров, меланхолически посвистывая, вышел во двор.
Посевная прошла по скатам гор без тракторного клекота, скрипом тугого ярма и монотонной песней погонщика нарушая накалённую тишину. С серебряных лемехов, по крутым склонам, шурша, потекли вниз чёрные сыпучие ручьи, и быки грозно брели вброд, увязая в земле по бабки.
В колхозе «Красный Октябрь» вспашка близилась к концу. Допахивали последние клинья косо вздыбленной богары. Вечером усталые быки и люди медленно спускались с гор, гремя опрокинутыми плугами. Из глиняных крыш кишлака выбегали в небо прямые жала дыма. В жильях варили шурпу.
Тогда в хону к Кари Абдусаторову зашёл Рахимшах Олимов.
– Салям алейкум!
– Алейкум салям! – вытер ладонью рот Кари.
Спугнутые женщины, заслонив лицо, бесшумно скрылись на свою половину. Олимов, не дожидаясь приглашения, опустился на палас и, отломив кусок лепёшки, окунул в миску с шурпой.
– Завтра сеем, – сказал он, отправив в рот размоченную лепешку, не то констатируя факт, не то справляясь у Кари.
Кари молча кивнул головой.
– Из района ругаются. С севом, говорят, опоздали, – заметил он, отхлебнув несколько глотков. – Надо торопиться.
Олимов понимающе проглотил второй кусок.
– Много ругаются! – поддакнул он осведомлённо. – Газеты читал?
Кари отрицательно мотнул головой. Он был неграмотен, и Рахимшах знал об этом великолепно.
– Что пишут в газетах? – спросил Кари с тревогой. Слово «газета» внушало ему всегда смутное опасение.
Олимов окунул в суп остаток лепёшки.
– Пишут, что некоторые колхозы засеяли на лучшей земле хлеб, а худшую отвели под хлопок.
– Ну? – насторожился Кари.
– Очень ругаются. Пишут, что только враги советской власти могут так делать. Говорят, будут проверять посевы во всех колхозах и где найдут, что на лучшей земле посеяли хлеб, такие колхозы запишут на чёрную доску. А чтобы все дехкане знали, кто это против указаний советской власти с баями идёт, пропечатают в газете имена всех членов правления.
– Правда так написано?
– Да вот газету дома забыл. Думал, что читал. Хочешь, принесу?
– Пишут, что будут пропечатывать поименно всё правление? – ещё раз после долгого молчания осведомился Кари.
– Всё как есть на чёрную доску. Сверху – название колхоза, а ниже – всех членов правления, по имени и имени отца. Такой потом на базаре постесняется показаться… Вот хорошо, что за нашим колхозом в этом году ничего не числится. А то в прошлом с этим Ходжияровым стыд был на весь район.
– Гм… – невнятно согласился Кари, озабоченно почёсывая бороду.
– Что, Давлят скоро вернётся? – переменил тему разговора Рахимшах. – Сеять без него будем?
– Присылал человека из Кургана, что приедет послезавтра. Просит в районе добавочного зерна, – не дают.
– А! А тут вот вторая бригада Касыма Саидова выдвинула предложение. Хотят обратиться в район, просить, чтобы нам прирезали двадцать гектар из новых земель. Берутся засеять их сверх плана. Говорят: переселенцев сейчас мало, если обяжемся освоить, район даст. Земля тут недалеко, косогоры. Под хлопок не пойдёт, а хлеб на ней посеять можно. Предлагают созвать собрание. Если собрание выскажется за, тогда заодно можно бы пересмотреть и старый план сева. На тех землях, которые предполагались под хлеб, можно будет посеять хлопок, а на тех, что нам прирежут, посеем хлеб. Как ты думаешь?
– Это дело! – прикинув, оживился Кари. – Надо только подождать возвращения Давлята.
– А по-моему, как хорошо бы это решить до его возвращения, чтоб уж заодно он и это дело в районе продвинул. Тогда ему, может, и зерна скорее дадут. А то придётся ему специально в другой раз в район ехать. Обратимся ещё через несколько дней, скажут: «Что же вы так долго думали? Теперь поздно, всё равно не засеете».
– Не могу я один, без Давлята, созывать собрание, – подумав, решил Кари.
– Почему не можешь? Очень даже можешь! Ты, в отсутствие Давлята, его заместитель. А потом большинство членов правления – за. Ты – за. Вдова Зумрат – за. Хаким – за. Если даже Ниаз и старик Икрам будут против, всё равно – большинство. Да ещё Комаренко. Он всегда за то, чтобы площадь посева расширить, можно его и не спрашивать. Да и без него хватит.
– Почему бы нам не подождать Давлята? – упирался Кари.
– Потому что поздно будет. Я тебе говорю. А там, как хочешь, – поднялся Олимов. – Помянешь мои слова.
– Поздно будет? – задумался Кари. – Подожди, Рахимшах! Куда тебе торопиться? Ты уже у меня шурпы поел, зачем тебе спешить? Знаешь, что я думаю?
– Ну, что ты думаешь?
– Я думаю так: Рахимшах был раньше председатель колхоза. Советская власть его сменила. Значит, он был плохой председатель. Может, он и сейчас мне плохо советует.
– Знаешь, что я тебе скажу, Кари?
– Ну?
– Я тебе скажу так: когда я был председателем колхоза, я был дурак. Я не верил, что если советская власть говорит, она правильно говорит, для дехканской пользы. Я не верил советской власти, а верил старым людям. Я жил не своим умом. А советская власть не любит дураков, которые живут не своим умом. Потому советская власть меня сменила. Сейчас ты, Кари, – член правления и заместитель председателя, а я – простой колхозник. Я живу своим умом, а ты живёшь чужим. Советская власть не любит людей, которые живут чужим умом. Я тебе больше ничего не скажу. Кари. Я пойду и поговорю с колхозниками, а ты мне завтра утром скажи – будешь созывать собрание или нет.
– Подожди, Рахимшах! Разве можно так быстро решать большие дела? Куда тебе торопиться? На, поешь мой каймак. Вот тебе ещё лепёшка… – Кари достал из сундучка лепёшки, тщательно завёрнутые в дастархан, и, вынув одну, быстро спрятал остальные.
В хону вошло несколько дехкан и, прижимая в знак приветствия руки к груди, начали рассаживаться на паласе. Это были бригадиры всех восьми бригад, пришедшие за инструкциями на завтрашнее утро: где и с какого конца начинать сев. За бригадирами протиснулась вдова Зумрат. Ещё минуту спустя в дверях появился Ниаз Хасанов. В хоне внезапно стало тесно.
Приход Ниаза, правой руки Давлята, сильно смутил Кари. Он уже пожалел о том, что задержал Олимова, но идти на попятную было поздно и прерывать разговор, давая понять Олимову, что он, заместитель председателя, испугался появления Ниаза, Кари постеснялся. Это подтвердило бы только язвительное замечание Рахимшаха, что он, Кари, живёт не своим умом.
Он степенно огладил бороду и, поддерживая прерванный разговор, нарочито громко, чтобы расслышал и тугой на ухо Ниаз, заговорил:
– Скажем, я послушаюсь большинства и, не дожидаясь возвращения Давлята, созову собрание? А дальше что? Время сейчас неспокойное. Разное говорят… В неспокойное время каждый хочет, чтобы в кишлаке осталось побольше хлеба… Хлопка не скушаешь. Хлопок нужен советской власти, а дехканам нужен хлеб. Разве советская власть обеднеет, если дехканин недосеет и недодаст немножко хлопка?
Олимов обвёл глазами собравшихся и, отвечая Кари, обратился одновременно ко всем:
– Вот он говорит, что дехканину нужен хлеб, а хлопок нужен советской власти. А когда он приходит в кооператив, про что он спрашивает прежде всего? Он спрашивает: есть ли мануфактура? – и очень сердится, если её нет. И правильно сердится, потому что ему нужен халат, и его сыну нужен халат, и его другому сыну нужен халат, и его жене нужен халат. Советская власть не обеднеет, если ты, Кари, недосеешь немного хлопка. Только если каждый дехканин недосеет немного хлопка, то каждому не хватит немного на халат. А что ты ответишь, Кари, если советская власть, выдавая тебе мануфактуру, скажет, вот тебе ситец на халат, только – извини меня, Кари, – тут немного не хватает, всего на один рукав. Поноси в этом году халат с одним рукавом.
Бригадиры дружно заржали.
– Халат с одним рукавом носить нельзя, – сказал Кари. – Ты очень хитро говоришь, Рахимшах. Если ты такой умный, я тебе загадаю одну загадку. Раньше мы не сеяли хлопка и на базаре могли купить сколько угодно мануфактуры, а теперь мы сеем хлопок, а мануфактуры на базаре не хватает. Вот скажи мне, – почему это? Ведь ты всё знаешь.
– Я тебе, Кари, лучше загадаю другую загадку, – сказал Олимов. – Почему раньше на базаре можно было купить сколько угодно мануфактуры, а ты, сколько лет тебя знаю, всегда ходил в одном и том же рваном халате, и у жены твоей была одна рваная рубашка, и ребятишки твои бегали оборванные?
– Это никакая не загадка. Я был всегда бедный человек и сейчас остался бедняком.
– А всё-таки сейчас, если ты заглянешь в свой сундук, ты увидишь, что там лежат три твоих халата, и у сыновей есть по два халата, и у жены, наверное, не одна и не две рубашки.
– Ты лучше в своём сундуке считай, чем по чужим лазить, – окрысился Кари.
Бригадиры захохотали. Все знали, что Рахимшах метко задел у скупого Кари больное место.
– Слушаю я тебя, Кари, и удивляюсь, – вмешалась вдова Зумрат. – Ты, член правления да ещё заместитель председателя, вместо того чтоб объяснить колхозникам, кто чего не понимает, сам загадываешь другим глупые загадки. Если тебе очень хочется, я тебе её разгадаю. Когда ты был молодой, Кари, ты недоедал, ходил в рваном халате, во всём себе отказывал и десять лет работал, как вол, потому что хотел собрать на калым, взять в дом жену и вырастить с ней сыновей, чтобы после твоей смерти было кому прочесть по тебе Суру. [43]После, когда ты уже выплатил калым, взял жену и вырастил с ней ребятишек, тебе тоже приходилось жить бедно, но ты, наверное, не жалеешь тех десяти лет, которые тебе стоил калым, потому что о человеке, у которого нет ни жены, ни сыновей, разве можно сказать, что это действительно человек? Теперь советская власть отменила калым, и сыну твоему уже не придётся, как тебе, работать не доедая, чтобы получить жену. Но советская власть говорит: разве о том, как жили раньше наши дехкане, можно сказать, что это действительно жизнь? И советская власть говорит дехканам: несколько лет вам придется кое в чём себе отказывать, – много меньше, чем вы отказывали себе раньше. Но то, без чего вы обойдётесь, – не пропадёт. Придёт время, и вы получите за это новую, хорошую жизнь. Так скажи мне, Кари, неужели тебе стоило десять лет обходиться без всего, чтобы уплатить калым за жену, а теперь тебе не стоит отказывать себе в лишнем халате и в лишнем куске сахара, чтобы уплатить калым за новую, хорошую жизнь? И разве о дехканине, который поступает так, как ты, можно сказать, что это рассудительный дехканин?… А теперь, Кари, скажи нам всем, – мы пришли узнать, созовёшь ты собрание или не созовёшь? Потому если не созовёшь, то мы его созовём сами.
– Ай, какой торопливый народ! – покачал головой Кари. – Кто сказал, что я не хочу созывать собрания? Мы как раз советовались с Олимовым, когда лучше созвать, чтобы не отрывать людей от работы, и я был против того, чтобы созывать завтра. Я думаю, лучше созвать сегодня…
В скальной траншее, по колено в воде, рабочие грузили в ковши желтые осколья породы, с трудом поспевали за отрывистыми поворотами стрел. По голым торсам градом струился пот. О таком лихорадочном темпе работ ещё месяц тому назад никто на строительстве не имел представления. Тогда работали с прохладцей, это понимал сейчас каждый, и показатели прошлого месяца, по сравнению с нынешними, звучали как неприличный анекдот. Премированным тогда ударникам стыдно было сегодня в этом признаться. Тридцать тракторов, расставленных вдоль кавальера, откачивали воду. Размеренный стук трактора подсказывал такт, по этому такту равнялись. Сгиб вниз! выпрямись!.. в ковш!..
Через каждые четыре минуты по наклону с грохотом слетал бремсберг и с разбегу залпом влетал на наклон. По вогнутой дуге наспех утрамбованной дороги стремительно съезжали на дно пустые автокары и, нагруженные, карабкались вверх, простуженно хрипя коробкой скоростей.
Морозов, зажмурив глаза, ловил настороженным ухом размеренный гул работы. Кажется, всё нормально. Если не будет непредвиденной аварии – вытянем. Он насторожился. Навстречу по кавальеру рысью бежал Андрей Савельевич. У Морозова неприятно заныло под ложечкой.
– Что случилось?
Андрей Савельевич, смертельно бледный, нервно шмурыгал носом.
– Ну?
– Звонили с Ката-Тага. Вызывают товарища начальника. Менк VI встал.
– Что значит встал? Почему?
– Пробило фильтр в масляном насосе. Задрана шейка коленчатого вала. И подшипники – к чёрту.
Морозов почувствовал, как лицо его наливается кровью.
– Вы отдаёте себе отчёт, что это для нас значит?
Андрей Савельевич опять шмурыгнул носом. Морозов посмотрел на его побледневшие губы.
«Чего ж я на него кричу? Он тут ни при чём. Авария не на его прорабстве…»