Страница:
Нона. Этот мешок ты понесешь на спине. Остальное возьму я, и мы спасем все вещи.
Она начинает привязывать большой мешок на спину Септимусу.
Септимус, Правильно. Принимаю твой упрек. Необходимо, чтобы мы, последние актеры, так как остальные переметнулись на сторону толпы, спасли образы и принадлежности нашего искусства. Мы должны унести в безопасное место плащ Ноя, высокую шляпу Ноя, маску сестры Ноя. Она утонула, потому что думала, будто ее брат говорит неправду; конечно же, нам надо спасти ее розовые щеки и розовые губы, которые утонули, ее развратные губы.
Нона. Слава Богу, ты еще можешь стоять на ногах.
Септимус. Все вяжи мне на спину, а я поведаю тебе великую тайну, которая открылась мне со вторым глотком из этой бутылки. Человек – ничто, если нет образа. Вот Единорог – и образ, и зверь, поэтому только он может быть новым Адамом. Когда все успокоится, мы отправимся на высокие плато Африки, найдем Единорога и споем свадебную песню. Я встану перед его ужасным голубым глазом.
Нона. Вот так, вот так, вот так хорошо.
Она принимается за второй тюк для себя, но забывает о Маске сестры Ноя, которая лежит рядом с троном.
Септимус. Ты напоешь ионическую мелодию... его взгляд будет устремлен на сластолюбивую Азию... дорический камень утвердит его в его чистоте. Одна дорическая нота может погубить нас, но самое главное – нам ни в коем случае нельзя говорить о Дельфах. Оракул чист.
Нона. Все. Пора идти.
Септимус. Если нам не удастся пробудить в нем страсть, ему придется умереть. Даже единорогов убивают. Больше всего на свете они боятся удара ножа, обагренного кровью змея, который умер, глядя на изумруд.
Нона и Септимус направляются к выходу, Нона ведет за собой Септимуса.
Десима. Стойте. Дальше ни шагу.
Септимус. Прекрасная, как Единорог, но жестокая.
Десима. Я заперла двери, чтобы мы могли поговорить.
Нона в страхе роняет шляпу Ноя.
Септимус. Отлично, отлично. Ты хочешь говорить со мной, потому что сегодня я необыкновенно мудр.
Десима. Я не отопру дверь, пока ты не обещаешь мне выгнать ее из труппы...
Нона. Не слушай ее. Отбери у нее ключ.
Септимус. Если бы я не был ее мужем, то мог бы сделать это, а так как я ее муж, она ужасна. Единорог тоже ужасен, если любит.
Нона. Ты боишься.
Септимус. А ты не могла бы сделать это? Она не любит тебя, поэтому не будет так ужасна.
Нона. Если ты мужчина, ты отберешь у нее ключ.
Септимус. Я больше, чем мужчина. Я необыкновенно мудр. И я отберу у нее ключ.
Десима. Сделай шаг, и я брошу ключ в дырку в двери.
Нона (оттаскивает Септимуса). Не подходи к ней. Если она выбросит ключ, нам не удастся сбежать. Толпа найдет и убьет нас.
Десима. Я отопру дверь, когда ты поклянешься самой страшной клятвой, что прогонишь ее из труппы, что никогда не будешь разговаривать с ней и даже глядеть на нее.
Септимус. Ты ревнуешь. Ревновать нехорошо. Обыкновенный мужчина пропал бы, и даже я еще недостаточно мудр. (Вновь пьет из бутылки.) Все ясно.
Десима. Ты был неверен мне.
Септимус. Я могу быть неверным, только если трезв. Никогда не доверяй трезвому мужчине. Они-то и предают. Никогда не доверяй мужчине, который не купался в лучах Большой Медведицы. От всего сердца предостерегаю тебя насчет трезвых мужчин. Сегодня я необыкновенно мудр.
Нона. Обещай. Ведь это всего лишь обещание. Дай любую клятву, какую она пожелает. Если ты промедлишь еще, нас всех убьют.
Септимус. Я понимаю тебя. Ты хочешь сказать, что клятву можно нарушить, особенно клятву, данную под давлением, но нет, я говорю тебе, нет, я говорю тебе, ни за что. Неужели я похож на трезвых мошенников, насчет которых предостерегал тебя? Неужели я дам ложную клятву, так сказать, на глазах Дельфов, на глазах холодного каменного оракула? Если я обещаю, то исполню обещание, поэтому, милая малышка, я ничего не буду обещать.
Десима. Тогда подождем тут. Они войдут в эту дверь с вилами и горящей соломой. Они подожгут крышу, и мы сгорим.
Септимус. Я умру верхом на звере. Настал конец христианской эре, но из-за мошенничества в Дельфах он не станет новым Адамом.
Десима. Я буду отомщена. Она морила меня голодом, а я убью ее.
Нона (крадучись, зашла за спину Десимы и выхватила у нее ключ). Ключ у меня! Ключ у меня!
Десима пытается отобрать ключ, но Септимус держит ее.
Септимус. Я не давал ложных клятв, поэтому я сильный – жестокое целомудренное существо, как сказано в "Великом бестиарии Парижа".
Десима. Ну и уходи. А я останусь и умру.
Нона. Пойдем. Еще полчаса назад она предлагала себя всем мужчинам в труппе.
Десима. Если бы ты был верен мне, Септимус, я бы ни одному мужчине не позволила дотронуться до себя.
Септимус. Непостоянная, но прекрасная.
Нона. Она плохая. (Убегает.)
Септимус. Я последую за прекрасной плохой легкомысленной женщиной, но последую не спеша. И возьму с собой сию благородную шляпу. (С видимым усилием поднимает шляпу.) Нет, это пусть лежит. Что мне делать с утонувшими развратными губами – прекрасными утонувшими неверными губами? Мне нечего с ними делать, а вот благородную шляпу с высокой тульей, принадлежащую Ною, я спасу. Я понесу ее с достоинством. И пойду медленно, чтобы все видели – я не боюсь.
(Поет.)
Входит Старый Попрошайка.
Старик, ты пришел, чтоб убить меня?
Старый Попрошайка. Я ищу солому. Скоро мне надо будет лечь и кататься по соломе, а я не могу найти соломы. Заходил в кухню, но меня прогнали. Они даже перекрестили меня, словно я дьявол и должен исчезнуть после этого.
Десима. Когда толпа придет убивать меня?
Старый Попрошайка. Убивать тебя? При чем тут ты? Они ждут, когда у меня зачешется спина и когда я закричу по-ослиному, чтобы узнать, к кому перешла корона.
Десима. Корона? Значит, они хотят убить Королеву?
Старый Попрошайка. Ну да, милочка, но она не умрет, пока я не покатаюсь на соломе и не покричу ослом. По секрету я скажу тебе, кто будет кататься на соломе. Это осел, на котором Иисус въехал в Иерусалим, поэтому он такой гордый и поэтому знает час, когда на трон взойдет новый Король или новая Королева.
Десима. Ты устал от жизни, старик?
Старый Попрошайка. Да, да, потому что, когда я катаюсь и кричу, я сплю. И ничего не знаю, вот жалость-то. И не помню ничего, разве как чесалась спина. Однако хватит болтать, мне надо найти соломы.
Десима (берет в руки ножницы). Старик, я собираюсь вонзить их себе в сердце.
Старый Попрошайка. Нет, нет, не делай это. Ты ведь не знаешь, где окажешься, когда умрешь, в чью глотку попадешь, чтобы петь или орать. Однако у тебя вид пророчицы. Кто знает, может быть, ты будешь предрекать смерть королям. Имей в виду, мне не нужны соперники, я не потерплю соперников.
Десима. Мужчина обманул меня, выставил на посмешище. Старик, мертвые умеют любить? У них есть верные возлюбленные?
Старый Попрошайка. Я открою тебе еще одну тайну. Что бы люди ни говорили, я не видел еще никого, вернувшегося оттуда, кроме старого осла. Может быть, больше никого и нет. Кто знает, не завладел ли он всем для себя одного? Однако спина у меня уже чешется, а я не нашел еще ни клочка соломы.
Уходит. Десима приспосабливает ножницы на подлокотник трона и собирается броситься на них, но тут входит Королева.
Королева (останавливает ее). Нет, нет – это великий грех!
Десима. Ваше величество!
Королева. Я думала, что мне хочется умереть мученицей, но это должно быть иначе, это должно быть во славу Господа. Святая Октема была мученицей.
Десима. Я очень несчастна.
Королева. Я тоже очень несчастна. Когда я увидела множество злых людей и узнала, что они хотят убить меня, то испугалась и убежала, хотя мечтала стать мученицей.
Десима. А я бы не убежала. О нет! Трудно лишь самой убить себя.
Королева. Они сейчас будут тут, станут стучать в дверь. Как же мне спастись от них?
Десима. Если они примут меня за вас, вы спасетесь.
Королева. Я никому не могу позволить умереть вместо себя. Это было бы неправильно.
Десима. Ах, ваше величество, я все равно умру, но, если бы я могла на минутку надеть платье из золотой парчи и золотые туфельки, мне было бы легче умереть.
Королева. Говорят, тот, кто умирает, спасая своего государя, выказывает истинную добродетель.
Десима. Быстро! Платье!
Королева. Если бы вы убили себя сами, ваша душа погибла бы, а так вы наверняка окажетесь в раю.
Десима. Быстрее, я слышу шаги.
Десима надевает платье Королевы и ее туфли. На Королеве под платьем что-то вроде монашеской рясы. Следующий монолог Королева произносит, помогая Десиме застегнуть платье и туфли.
Королева. Все из-за любви?
Десима кивает.
О, это страшный грех. А я никогда не знала любви. И больше всего на свете как раз ее и боялась. Святая Октема заперла себя в башне на горе, потому что ее полюбил прекрасный принц. Я боялась, как бы он не явился ко мне и не завладел мною. Наверно, это нехорошо. Говорят, люди все могут сделать ради любви, так она прекрасна. Но святая Октема тоже боялась ее. Вы спасетесь и попадете к Богу чистой девственницей.
Переодевание завершено.
Прощайте. Я знаю, как мне ускользнуть от них. Меня примут в монастыре. Это, правда, не башня, а всего лишь монастырь, но я мечтала попасть туда, чтоб все забыли мое имя и я могла исчезнуть. Сядьте на трон и отвернитесь. Если вы не отвернетесь, то испугаетесь.
Королева уходит. Десима усаживается на троне. Большая толпа собирается по другую сторону двери. Входит Епископ.
Епископ. Ваш верный народ, ваше величество, клянется вам в своей преданности. Я склоняюсь перед вами от его имени. Ваша королевская воля, выраженная устами Премьер-министра, наполнила их сердца благодарностью. Всякому непониманию пришел конец, благодаря снисходительности, с какой ваше величество подало королевскую руку Премьер-министру. (Обращается к толпе.) Ее величество до сих пор скрывалась от людских глаз, чтобы без помех молиться за свой народ, но отныне она обещает не прятаться от него.
(Обращается к Актрисе-королеве.) Такой прекрасной королеве нечего бояться непокорности.
Крики в толпе: "Никогда! "
Премьер-министр (торопливо входит). Я все объясню, ваше величество... Мне ничего больше не оставалось... Пришлось позвать Епископа, чтобы он соединил нас. (Видит королеву.) Проклятый сон Адама! .. Кто это?
Десима. Слишком много эмоций для такого текста. Лучше молчите.
Премьер-министр. Это... Это...
Десима. Я – королева, И знаю, что значит быть королевой. Стоит мне сказать, что у меня есть враг, и вы убьете его, вы разорвете его на куски?
Крики: "Мы убьем его! ", "Мы разорвем его на куски! " и тому подобное.
Однако я не требую от вас убийства. Я требую, чтобы вы были покорны моему супругу, которого я возвела на престол. Такова моя воля. Будьте покорны ему, пока я требую от вас покорности.
Толпа ликует. Септимус, который тоже был в толпе, выходит вперед и хватает
Премьер-министра за рукав. Люди целуют руку мнимой королеве.
Септимус. Милорд, это же не королева, это моя недобрая жена.
Десима смотрит на них.
Премьер-министр. Вы видели? Вы видели дьявольский огонь в ее глазах? Они влюбились в ее прелестное личико, и она знает это. Теперь они не поверят ни одному моему слову. Ничего нельзя поделать, пока они не успокоятся.
Десима. Здесь все мои преданные слуги?
Епископ. Да, ваше величество.
Десима. Все?
Премьер-министр (низко кланяется). Все, ваше величество.
Десима (поет).
Ей подают тарелку и бутылку вина. Слышится крик осла, и в залу втаскивают
Старого Попрошайку.
Епископ. Наконец-то попался мошенник. Он сумел всех обмануть, ведь его все считали Гласом Божьим. Как будто без его помощи корона не могла быть водружена ни на чью голову. Очевидно, что он заговорщик и был уверен, будто вас убили. И все еще уверен. Посмотрите, какой у него стеклянный взгляд. Однако, как бы он ни строил из себя сумасшедшего, это ему не поможет.
Премьер-министр. Тащите его в тюрьму, а утром мы его повесим. (Трясет Септимуса.) Ты понимаешь, что произошло чудо? Бог или Дьявол сказали свое слово, и теперь корона навсегда ее. Слышал, как судьба орала его глоткой?
(Громко.) Мы повесим его утром.
Септимус. Она – моя жена.
Премьер-министр. У нее на голове корона, и с этим ничего не поделаешь. Клянусь сном Адама, мне придется взять эту женщину в жены. Так повелел оракул.
Септимус. Она – моя жена, моя плохая, легкомысленная жена.
Премьер-министр. Схватите этого человека. Он поносит ее величество. Вышвырните его за пределы королевства и всю его труппу с ним вместе.
Десима. И пусть он не возвращается под страхом смерти. Он плохо поступил со мной, и я не желаю его видеть.
Премьер-министр. Уведите его.
Десима. Доброе имя мне дороже жизни, но я бы повидала Актеров, прежде чем их изгонят из королевства.
Премьер-министр. Проклятый сон Адама! Что еще она задумала? Привести Актеров!
Десима (играя маской сестры Ноя). Мои верные подданные должны простить меня за то, что я скроюсь под маской... Мое робкое лицо еще не привыкло к свету дня. Кстати, мне будет приятно, если его преосвященство поможет мне надеть маску и завяжет шнурки.
Премьер-министр. Пришли Актеры.
Входят Актеры, кланяются новой королеве.
Десима. Они должны были представить пьесу, но вместо этого пусть лучше попляшут, и не забудьте богато их вознаградить.
Премьер-министр. Как пожелает ваше величество.
Десима. Вы будете изгнаны из королевства. И не смейте возвращаться сюда под страхом смерти. Но для ваших кошельков урона не будет. Обещаю. Только одного я не смогу вам возместить. Вы потеряли ведущую актрису. Не тужите о ней. Она плохая, своенравная, злая женщина и себе на погибель ищет мужчину, о котором ничего не знает. Ей вполне подходит эта дурацкая, смеющаяся маска! Ну же, пляшите!
Актеры пляшут, а она время от времени восклицает: "Прощайте, прощайте! " или "Прощайте навсегда! " и бросает им деньги.
КОНЕЦ
Воскрешение 1931
Сириец
Грек
Христос
Три музыканта
Еще не дописав пьесу до конца, я понял, что интересующая меня тема, возможно, сделает ее неподходящей для постановки в большом театре Англии или Ирландии. Поначалу сцена представлялась мне обычной: занавешенные стены, окно, дверь сзади и еще одна, занавешенная, дверь слева. Потом я это изменил и вдобавок написал песни для исполнения во время открытия и закрытия занавеса, так что теперь пьесу можно играть в студии или в гостиной, как мои пьесы для танцоров, или в зале "Пикок" {Камерный зал в театре Аббатства
(Дублин), предназначавшийся для постановки экспериментальных пьес.} перед особо избранной публикой. Если играть ее в зале "Пикок", то музыканты могут петь первую и заключительную песни, открывая и закрывая занавес на просцениуме; тогда как вся сцена ограничена занавесами с входом-выходом слева. Во время действия музыканты сидят справа от публики, а в театре "Пикок" – на ступеньке, отделяющей сцену от зала, или сбоку на просцениуме.
Иудей. Ты разведал, что там за шум?
Грек. Да. Спросил у раввина.
Иудей. И тебе не было страшно?
Грек. Откуда ему знать, что я христианин? На мне убор, привезенный из Александрии. Он сказал, что на улицы с трещотками и барабанами вышли приверженцы бога Диониса и что в их городе никогда такого не случалось, поэтому римские власти напуганы и не желают вмешиваться. Дионисийцы уже побывали в поле, разорвали на куски козла, напились его крови и теперь рыщут по улицам, как стая волков. Толпа в ужасе от их жестокости, поэтому бежит от них или, что больше похоже на правду, так занята охотой на христиан, что на другое у нее нет времени. Я уже повернулся, чтобы уйти, но раввин окликнул меня и спросил, где я живу. А когда я сказал, что за городскими воротами, то он поинтересовался, правда ли, будто мертвые восстали из могил.
Иудей. У нас хватит сил на несколько минут задержать толпу, чтобы Одиннадцать успели убежать по крышам. Пока я жив, никто с улицы не ступит на эту узкую лестницу, а потом мое место займешь ты. Куда подевался Сириец?
Грек. Я встретил его возле самой двери и послал с поручением. Он скоро вернется.
Иудей. Троих немного для предстоящего нам дела.
Грек (глядя на проход слева). Что они делают?
Иудей. Пока тебя не было, Иаков достал из мешка хлеб, а Нафанаил отыскал мех с вином. То и другое они положили на стол. У них ведь давно не было ни крошки во рту. Потом они стали тихонько разговаривать, и Иоанн вспомнил, как в последний раз ел в этой комнате.
Грек. Тогда их было тринадцать.
Иудей. Он рассказал, как Иисус разделил между ними хлеб и вино. Пока Иоанн говорил, все молчали, никто не ел и не пил. Иди сюда и всех увидишь. Возле окна Петр. Он уже давно стоит там, опустив голову на грудь, и ни разу не пошевелился.
Грек. А правда, что, когда солдат спросил Петра, не ученик ли он Иисуса, Петр сказал "нет"?
Иудей. Да, правда. Я узнал от Иакова. А ему и другим рассказал сам Петр. Они все испугались тогда. Не мне их винить. Вряд ли я был бы храбрее. Все мы похожи на псов, потерявших хозяина.
Грек. Что ни говори, а если толпа нападет, мы с тобой умрем, но не пустим ее наверх.
Иудей. Ну, это другое дело. Задерну-ка я занавес; не надо, чтобы они слышали. (Задергивает занавес.)
Грек. Понятно, что у тебя на уме.
Иудей. Им страшно, потому что они не знают, во что верить. Когда Иисуса увели, они больше не могли думать, что он Мессия. Нам проще, ведь у этих Одиннадцати всегда или яркий свет, или кромешная тьма.
Грек. Потому что они намного старше нас.
Иудей. Нет, нет. Ты только взгляни на их лица и сразу поймешь, что им было предназначено стать святыми. Все остальное не для них. Почему ты смеешься?
Грек. Да вон, в окне. Смотри, куда я показываю. В конце улицы.
Они стоят рядом и смотрят поверх голов публики.
Иудей. Ничего не вижу.
Грек. Там гора.
Иудей. Это Голгофа.
Грек. И три креста на вершине. (Опять смеется.)
Иудей. Замолчи. Ты понимаешь, что делаешь? Или ты сошел с ума? Смеешься над Голгофой!
Грек. Нет, нет. Я смеюсь, потому что они думали, будто прибивают к Кресту руки смертного, а на самом деле это был лишь призрак.
Иудей. Я видел его погребенным.
Грек. Нас, греков, не проведешь. Никогда ни один бог не был погребен, никогда ни один бог не знал страданий. Христос как будто родился, как будто ел, как будто спал, как будто ходил, как будто умер. Я не хотел об этом говорить, пока у меня не было доказательства.
Иудей. Доказательства?
Грек. Я получу его, прежде чем наступит ночь.
Иудей. В твоих словах столько же смысла, сколько в вое бродячей собаки на луну.
Грек. Иудеи не понимают.
Иудей. Это ты не понимаешь, а я и, кажется, те, кто наверху, начинаем наконец понимать. Он был не более чем человеком, но самым лучшим человеком, какой когда-либо жил на земле. До него никто так сильно не сокрушался о людских страданиях. И он молился о приходе Мессии, так как думал, что Мессия возьмет эти страдания на себя. Но однажды, когда он очень устал, возможно после долгой дороги, ему померещилось, будто Мессия – он сам, потому что из всех уделов этот показался ему самым ужасным.
Грек. Как мог человек вообразить себя Мессией?
Иудей. Всегда говорили, что он родится от женщины.
Грек. Самое страшное богохульство – утверждать, будто бог мог родиться от смертной женщины, быть выношен в ее чреве, вскормлен ее грудью, обмыт, как другие дети.
Иудей. Не будь Мессия рожден женщиной, он не мог бы спасти человека от его грехов. Даже один грех – источник многих страданий, а Мессия все их берет на себя.
Грек. У каждого человека свои грехи, и никто другой не имеет на них права.
Иудей. Лишь Мессии под силу взять на себя все людские страдания, словно сложить их под одним зажигательным стеклом.
Грек. Меня в дрожь бросает. Такое ужасное страдание, а вы поклоняетесь ему! Вы обречены, потому что у вас нет статуй.
Иудей. Я говорил о том, о чем думал еще три дня назад.
Грек. Поверь, в гробнице никого нет.
Иудей. На моих глазах его несли на гору и закрывали в гробнице.
Грек. Я послал сирийца, чтобы он сам убедился, есть ли там кто-нибудь.
Иудей. Ты знал о грозившей нам опасности и ослабил охрану?
Грек. Я подверг риску жизнь апостолов и нашу тоже. Но гораздо важнее то, что Сириец найдет или не найдет в гробнице.
Иудей. Сегодня у всех что-то неладное творится с мозгами. Вот и мне не дает покоя одна мысль.
Грек. Не хочешь об этом говорить?
Иудей. Я рад, что он не Мессия; а ведь мы могли бы никогда об этом не узнать или узнать, но слишком поздно. Ему пришлось пожертвовать всем, что святое страдание может внушить разуму и душе ради их очищения.
Сначала слышен короткий шум трещоток и барабанов между фразами, но постепенно шум становится более продолжительным.
Надо было отказаться от всего земного знания, от всех стремлений, ничего не делать по собственной воле. Реальностью стало только то, что свято. Он должен был всем своим существом предаться Богу. Наверно, ужасно, когда стареешь и конец не за горами, а ты думаешь о давних стремлениях, возможно даже, много думаешь о женщинах. Я хочу жениться и иметь детей.
Грек (стоит лицом к публике и смотрит поверх голов). Дионисийцы. Они уже под окном. Несколько женщин несут на плечах носилки со статуей мертвого бога. Нет, это не женщины. Это мужчины, переодетые женщинами. В Александрии мне попадались такие. Все молчат, словно чего-то ждут. О Боже! Вот это да! В Александрии, бывает, мужчины ярко красят губы, когда желают достичь женского самозабвения во время священного обряда. Вред от этого небольшой – нет, ты посмотри! Иди сюда!
Иудей. Не желаю глазеть на сумасшедших.
Грек. Музыки уже не слышно, но мужчины продолжают плясать, а кое-кто уже полосует себя ножом, представляя себя, как я понимаю, одновременно богом и титанами, которые убили его. Немного подальше, прямо посреди улицы, совокупляются мужчина и женщина. Ей кажется, будто она сумеет вернуть бога к жизни, отдаваясь мужчине, в объятия которого ее бросила пляска. Судя по виду и одежде, эти люди из квартала чужеземцев, где живут всякие отбросы, самые невежественные и легко возбудимые из азиатских греков. Им приходится много страдать, и они ищут забвения в чудовищных церемониях. Ага, вот этого они ждали. Толпа расступилась, и появился певец. Девушка? Нет, это не девушка. Это юноша из театра. Я знаю его. Исполнитель женских ролей. Он одет как девушка, только ногти у него покрыты золотой краской и парик из золотых шнуров. Похож на статую из храма. Помнится, что-то вроде этого было в Александрии. Через три дня после полнолуния, мартовского полнолуния, там пели о смерти бога и молились о его воскрешении.
Один из музыкантов поет.
Грек. Не могу поверить, что греки придумали все это угодничество и унижение, пусть даже бог носит греческое имя. Когда богиня во время битвы явилась к Ахиллу, она не стала взывать к его душе, а сразу схватила его за светлые кудри. Лукреций считает, что боги могут являться смертным и днем и ночью, но они безразличны к участи людей, однако римский ритор несколько преувеличил. Они приходят, если их ждать, и от радости кричат, как летучие мыши, когда человек, который ведет себя как герой, предоставляет им то единственное земное тело, которого они жаждут: ведь он вроде бы подражает их жестам и поступкам. А безразличие богов кажущееся, это не более чем умение владеть собой. Да и человек не совсем в их власти. В душе он свободен. И бережет свою свободу.
Она начинает привязывать большой мешок на спину Септимусу.
Септимус, Правильно. Принимаю твой упрек. Необходимо, чтобы мы, последние актеры, так как остальные переметнулись на сторону толпы, спасли образы и принадлежности нашего искусства. Мы должны унести в безопасное место плащ Ноя, высокую шляпу Ноя, маску сестры Ноя. Она утонула, потому что думала, будто ее брат говорит неправду; конечно же, нам надо спасти ее розовые щеки и розовые губы, которые утонули, ее развратные губы.
Нона. Слава Богу, ты еще можешь стоять на ногах.
Септимус. Все вяжи мне на спину, а я поведаю тебе великую тайну, которая открылась мне со вторым глотком из этой бутылки. Человек – ничто, если нет образа. Вот Единорог – и образ, и зверь, поэтому только он может быть новым Адамом. Когда все успокоится, мы отправимся на высокие плато Африки, найдем Единорога и споем свадебную песню. Я встану перед его ужасным голубым глазом.
Нона. Вот так, вот так, вот так хорошо.
Она принимается за второй тюк для себя, но забывает о Маске сестры Ноя, которая лежит рядом с троном.
Септимус. Ты напоешь ионическую мелодию... его взгляд будет устремлен на сластолюбивую Азию... дорический камень утвердит его в его чистоте. Одна дорическая нота может погубить нас, но самое главное – нам ни в коем случае нельзя говорить о Дельфах. Оракул чист.
Нона. Все. Пора идти.
Септимус. Если нам не удастся пробудить в нем страсть, ему придется умереть. Даже единорогов убивают. Больше всего на свете они боятся удара ножа, обагренного кровью змея, который умер, глядя на изумруд.
Нона и Септимус направляются к выходу, Нона ведет за собой Септимуса.
Десима. Стойте. Дальше ни шагу.
Септимус. Прекрасная, как Единорог, но жестокая.
Десима. Я заперла двери, чтобы мы могли поговорить.
Нона в страхе роняет шляпу Ноя.
Септимус. Отлично, отлично. Ты хочешь говорить со мной, потому что сегодня я необыкновенно мудр.
Десима. Я не отопру дверь, пока ты не обещаешь мне выгнать ее из труппы...
Нона. Не слушай ее. Отбери у нее ключ.
Септимус. Если бы я не был ее мужем, то мог бы сделать это, а так как я ее муж, она ужасна. Единорог тоже ужасен, если любит.
Нона. Ты боишься.
Септимус. А ты не могла бы сделать это? Она не любит тебя, поэтому не будет так ужасна.
Нона. Если ты мужчина, ты отберешь у нее ключ.
Септимус. Я больше, чем мужчина. Я необыкновенно мудр. И я отберу у нее ключ.
Десима. Сделай шаг, и я брошу ключ в дырку в двери.
Нона (оттаскивает Септимуса). Не подходи к ней. Если она выбросит ключ, нам не удастся сбежать. Толпа найдет и убьет нас.
Десима. Я отопру дверь, когда ты поклянешься самой страшной клятвой, что прогонишь ее из труппы, что никогда не будешь разговаривать с ней и даже глядеть на нее.
Септимус. Ты ревнуешь. Ревновать нехорошо. Обыкновенный мужчина пропал бы, и даже я еще недостаточно мудр. (Вновь пьет из бутылки.) Все ясно.
Десима. Ты был неверен мне.
Септимус. Я могу быть неверным, только если трезв. Никогда не доверяй трезвому мужчине. Они-то и предают. Никогда не доверяй мужчине, который не купался в лучах Большой Медведицы. От всего сердца предостерегаю тебя насчет трезвых мужчин. Сегодня я необыкновенно мудр.
Нона. Обещай. Ведь это всего лишь обещание. Дай любую клятву, какую она пожелает. Если ты промедлишь еще, нас всех убьют.
Септимус. Я понимаю тебя. Ты хочешь сказать, что клятву можно нарушить, особенно клятву, данную под давлением, но нет, я говорю тебе, нет, я говорю тебе, ни за что. Неужели я похож на трезвых мошенников, насчет которых предостерегал тебя? Неужели я дам ложную клятву, так сказать, на глазах Дельфов, на глазах холодного каменного оракула? Если я обещаю, то исполню обещание, поэтому, милая малышка, я ничего не буду обещать.
Десима. Тогда подождем тут. Они войдут в эту дверь с вилами и горящей соломой. Они подожгут крышу, и мы сгорим.
Септимус. Я умру верхом на звере. Настал конец христианской эре, но из-за мошенничества в Дельфах он не станет новым Адамом.
Десима. Я буду отомщена. Она морила меня голодом, а я убью ее.
Нона (крадучись, зашла за спину Десимы и выхватила у нее ключ). Ключ у меня! Ключ у меня!
Десима пытается отобрать ключ, но Септимус держит ее.
Септимус. Я не давал ложных клятв, поэтому я сильный – жестокое целомудренное существо, как сказано в "Великом бестиарии Парижа".
Десима. Ну и уходи. А я останусь и умру.
Нона. Пойдем. Еще полчаса назад она предлагала себя всем мужчинам в труппе.
Десима. Если бы ты был верен мне, Септимус, я бы ни одному мужчине не позволила дотронуться до себя.
Септимус. Непостоянная, но прекрасная.
Нона. Она плохая. (Убегает.)
Септимус. Я последую за прекрасной плохой легкомысленной женщиной, но последую не спеша. И возьму с собой сию благородную шляпу. (С видимым усилием поднимает шляпу.) Нет, это пусть лежит. Что мне делать с утонувшими развратными губами – прекрасными утонувшими неверными губами? Мне нечего с ними делать, а вот благородную шляпу с высокой тульей, принадлежащую Ною, я спасу. Я понесу ее с достоинством. И пойду медленно, чтобы все видели – я не боюсь.
(Поет.)
Десима. Предана, предана – и ради ничтожества. Ради женщины, которой любой мужчина может вертеть, как пожелает. Ради женщины, мечты которой не шли дальше обыкновенного богатого мужчины.
На круглом голубом глазу качусь,
Проклятье на молочно-белом роге.
Ни слова о Дельфах. Я необыкновенно мудр. (Уходит.)
Входит Старый Попрошайка.
Старик, ты пришел, чтоб убить меня?
Старый Попрошайка. Я ищу солому. Скоро мне надо будет лечь и кататься по соломе, а я не могу найти соломы. Заходил в кухню, но меня прогнали. Они даже перекрестили меня, словно я дьявол и должен исчезнуть после этого.
Десима. Когда толпа придет убивать меня?
Старый Попрошайка. Убивать тебя? При чем тут ты? Они ждут, когда у меня зачешется спина и когда я закричу по-ослиному, чтобы узнать, к кому перешла корона.
Десима. Корона? Значит, они хотят убить Королеву?
Старый Попрошайка. Ну да, милочка, но она не умрет, пока я не покатаюсь на соломе и не покричу ослом. По секрету я скажу тебе, кто будет кататься на соломе. Это осел, на котором Иисус въехал в Иерусалим, поэтому он такой гордый и поэтому знает час, когда на трон взойдет новый Король или новая Королева.
Десима. Ты устал от жизни, старик?
Старый Попрошайка. Да, да, потому что, когда я катаюсь и кричу, я сплю. И ничего не знаю, вот жалость-то. И не помню ничего, разве как чесалась спина. Однако хватит болтать, мне надо найти соломы.
Десима (берет в руки ножницы). Старик, я собираюсь вонзить их себе в сердце.
Старый Попрошайка. Нет, нет, не делай это. Ты ведь не знаешь, где окажешься, когда умрешь, в чью глотку попадешь, чтобы петь или орать. Однако у тебя вид пророчицы. Кто знает, может быть, ты будешь предрекать смерть королям. Имей в виду, мне не нужны соперники, я не потерплю соперников.
Десима. Мужчина обманул меня, выставил на посмешище. Старик, мертвые умеют любить? У них есть верные возлюбленные?
Старый Попрошайка. Я открою тебе еще одну тайну. Что бы люди ни говорили, я не видел еще никого, вернувшегося оттуда, кроме старого осла. Может быть, больше никого и нет. Кто знает, не завладел ли он всем для себя одного? Однако спина у меня уже чешется, а я не нашел еще ни клочка соломы.
Уходит. Десима приспосабливает ножницы на подлокотник трона и собирается броситься на них, но тут входит Королева.
Королева (останавливает ее). Нет, нет – это великий грех!
Десима. Ваше величество!
Королева. Я думала, что мне хочется умереть мученицей, но это должно быть иначе, это должно быть во славу Господа. Святая Октема была мученицей.
Десима. Я очень несчастна.
Королева. Я тоже очень несчастна. Когда я увидела множество злых людей и узнала, что они хотят убить меня, то испугалась и убежала, хотя мечтала стать мученицей.
Десима. А я бы не убежала. О нет! Трудно лишь самой убить себя.
Королева. Они сейчас будут тут, станут стучать в дверь. Как же мне спастись от них?
Десима. Если они примут меня за вас, вы спасетесь.
Королева. Я никому не могу позволить умереть вместо себя. Это было бы неправильно.
Десима. Ах, ваше величество, я все равно умру, но, если бы я могла на минутку надеть платье из золотой парчи и золотые туфельки, мне было бы легче умереть.
Королева. Говорят, тот, кто умирает, спасая своего государя, выказывает истинную добродетель.
Десима. Быстро! Платье!
Королева. Если бы вы убили себя сами, ваша душа погибла бы, а так вы наверняка окажетесь в раю.
Десима. Быстрее, я слышу шаги.
Десима надевает платье Королевы и ее туфли. На Королеве под платьем что-то вроде монашеской рясы. Следующий монолог Королева произносит, помогая Десиме застегнуть платье и туфли.
Королева. Все из-за любви?
Десима кивает.
О, это страшный грех. А я никогда не знала любви. И больше всего на свете как раз ее и боялась. Святая Октема заперла себя в башне на горе, потому что ее полюбил прекрасный принц. Я боялась, как бы он не явился ко мне и не завладел мною. Наверно, это нехорошо. Говорят, люди все могут сделать ради любви, так она прекрасна. Но святая Октема тоже боялась ее. Вы спасетесь и попадете к Богу чистой девственницей.
Переодевание завершено.
Прощайте. Я знаю, как мне ускользнуть от них. Меня примут в монастыре. Это, правда, не башня, а всего лишь монастырь, но я мечтала попасть туда, чтоб все забыли мое имя и я могла исчезнуть. Сядьте на трон и отвернитесь. Если вы не отвернетесь, то испугаетесь.
Королева уходит. Десима усаживается на троне. Большая толпа собирается по другую сторону двери. Входит Епископ.
Епископ. Ваш верный народ, ваше величество, клянется вам в своей преданности. Я склоняюсь перед вами от его имени. Ваша королевская воля, выраженная устами Премьер-министра, наполнила их сердца благодарностью. Всякому непониманию пришел конец, благодаря снисходительности, с какой ваше величество подало королевскую руку Премьер-министру. (Обращается к толпе.) Ее величество до сих пор скрывалась от людских глаз, чтобы без помех молиться за свой народ, но отныне она обещает не прятаться от него.
(Обращается к Актрисе-королеве.) Такой прекрасной королеве нечего бояться непокорности.
Крики в толпе: "Никогда! "
Премьер-министр (торопливо входит). Я все объясню, ваше величество... Мне ничего больше не оставалось... Пришлось позвать Епископа, чтобы он соединил нас. (Видит королеву.) Проклятый сон Адама! .. Кто это?
Десима. Слишком много эмоций для такого текста. Лучше молчите.
Премьер-министр. Это... Это...
Десима. Я – королева, И знаю, что значит быть королевой. Стоит мне сказать, что у меня есть враг, и вы убьете его, вы разорвете его на куски?
Крики: "Мы убьем его! ", "Мы разорвем его на куски! " и тому подобное.
Однако я не требую от вас убийства. Я требую, чтобы вы были покорны моему супругу, которого я возвела на престол. Такова моя воля. Будьте покорны ему, пока я требую от вас покорности.
Толпа ликует. Септимус, который тоже был в толпе, выходит вперед и хватает
Премьер-министра за рукав. Люди целуют руку мнимой королеве.
Септимус. Милорд, это же не королева, это моя недобрая жена.
Десима смотрит на них.
Премьер-министр. Вы видели? Вы видели дьявольский огонь в ее глазах? Они влюбились в ее прелестное личико, и она знает это. Теперь они не поверят ни одному моему слову. Ничего нельзя поделать, пока они не успокоятся.
Десима. Здесь все мои преданные слуги?
Епископ. Да, ваше величество.
Десима. Все?
Премьер-министр (низко кланяется). Все, ваше величество.
Десима (поет).
Подайте мне тарелку. Я буду есть и смотреть на моего теперешнего мужа.
Она склонялась над шитьем,
Сверкавшим златом.
Ей подают тарелку и бутылку вина. Слышится крик осла, и в залу втаскивают
Старого Попрошайку.
Епископ. Наконец-то попался мошенник. Он сумел всех обмануть, ведь его все считали Гласом Божьим. Как будто без его помощи корона не могла быть водружена ни на чью голову. Очевидно, что он заговорщик и был уверен, будто вас убили. И все еще уверен. Посмотрите, какой у него стеклянный взгляд. Однако, как бы он ни строил из себя сумасшедшего, это ему не поможет.
Премьер-министр. Тащите его в тюрьму, а утром мы его повесим. (Трясет Септимуса.) Ты понимаешь, что произошло чудо? Бог или Дьявол сказали свое слово, и теперь корона навсегда ее. Слышал, как судьба орала его глоткой?
(Громко.) Мы повесим его утром.
Септимус. Она – моя жена.
Премьер-министр. У нее на голове корона, и с этим ничего не поделаешь. Клянусь сном Адама, мне придется взять эту женщину в жены. Так повелел оракул.
Септимус. Она – моя жена, моя плохая, легкомысленная жена.
Премьер-министр. Схватите этого человека. Он поносит ее величество. Вышвырните его за пределы королевства и всю его труппу с ним вместе.
Десима. И пусть он не возвращается под страхом смерти. Он плохо поступил со мной, и я не желаю его видеть.
Премьер-министр. Уведите его.
Десима. Доброе имя мне дороже жизни, но я бы повидала Актеров, прежде чем их изгонят из королевства.
Премьер-министр. Проклятый сон Адама! Что еще она задумала? Привести Актеров!
Десима (играя маской сестры Ноя). Мои верные подданные должны простить меня за то, что я скроюсь под маской... Мое робкое лицо еще не привыкло к свету дня. Кстати, мне будет приятно, если его преосвященство поможет мне надеть маску и завяжет шнурки.
Премьер-министр. Пришли Актеры.
Входят Актеры, кланяются новой королеве.
Десима. Они должны были представить пьесу, но вместо этого пусть лучше попляшут, и не забудьте богато их вознаградить.
Премьер-министр. Как пожелает ваше величество.
Десима. Вы будете изгнаны из королевства. И не смейте возвращаться сюда под страхом смерти. Но для ваших кошельков урона не будет. Обещаю. Только одного я не смогу вам возместить. Вы потеряли ведущую актрису. Не тужите о ней. Она плохая, своенравная, злая женщина и себе на погибель ищет мужчину, о котором ничего не знает. Ей вполне подходит эта дурацкая, смеющаяся маска! Ну же, пляшите!
Актеры пляшут, а она время от времени восклицает: "Прощайте, прощайте! " или "Прощайте навсегда! " и бросает им деньги.
КОНЕЦ
Воскрешение 1931
Посвящается Джанзо Сато
Действующие лица:
ИудейСириец
Грек
Христос
Три музыканта
Еще не дописав пьесу до конца, я понял, что интересующая меня тема, возможно, сделает ее неподходящей для постановки в большом театре Англии или Ирландии. Поначалу сцена представлялась мне обычной: занавешенные стены, окно, дверь сзади и еще одна, занавешенная, дверь слева. Потом я это изменил и вдобавок написал песни для исполнения во время открытия и закрытия занавеса, так что теперь пьесу можно играть в студии или в гостиной, как мои пьесы для танцоров, или в зале "Пикок" {Камерный зал в театре Аббатства
(Дублин), предназначавшийся для постановки экспериментальных пьес.} перед особо избранной публикой. Если играть ее в зале "Пикок", то музыканты могут петь первую и заключительную песни, открывая и закрывая занавес на просцениуме; тогда как вся сцена ограничена занавесами с входом-выходом слева. Во время действия музыканты сидят справа от публики, а в театре "Пикок" – на ступеньке, отделяющей сцену от зала, или сбоку на просцениуме.
Песня, исполняемая при открытии и закрытии занавеса
III
Я видел: дева, не склонив чела,
Смерть бога Диониса зрела строго,
Живое сердце вырвала у бога
И на ладони сердце унесла.
Кровавой той и страшною порою
Шли музы вслед за Девой неземной
И пели "Магнус Аннус" той весной,
Как будто бога смерть была игрою.
На сцене Иудей с мечом или с копьем. Музыканты негромко стучат на барабанах или гремят трещотками; слева, из публики, входит Грек.
Другая Троя встанет высоко,
Вновь будет ворон павшими кормиться,
И вновь к заветной цели устремится,
Раскрасив гордый нос, другой "Арго".
И будет Рим имперские бразды
В дни мира и войны ронять от страха,
Едва из горнего услышит мрака
Глас грозной девы и ее Звезды.
Иудей. Ты разведал, что там за шум?
Грек. Да. Спросил у раввина.
Иудей. И тебе не было страшно?
Грек. Откуда ему знать, что я христианин? На мне убор, привезенный из Александрии. Он сказал, что на улицы с трещотками и барабанами вышли приверженцы бога Диониса и что в их городе никогда такого не случалось, поэтому римские власти напуганы и не желают вмешиваться. Дионисийцы уже побывали в поле, разорвали на куски козла, напились его крови и теперь рыщут по улицам, как стая волков. Толпа в ужасе от их жестокости, поэтому бежит от них или, что больше похоже на правду, так занята охотой на христиан, что на другое у нее нет времени. Я уже повернулся, чтобы уйти, но раввин окликнул меня и спросил, где я живу. А когда я сказал, что за городскими воротами, то он поинтересовался, правда ли, будто мертвые восстали из могил.
Иудей. У нас хватит сил на несколько минут задержать толпу, чтобы Одиннадцать успели убежать по крышам. Пока я жив, никто с улицы не ступит на эту узкую лестницу, а потом мое место займешь ты. Куда подевался Сириец?
Грек. Я встретил его возле самой двери и послал с поручением. Он скоро вернется.
Иудей. Троих немного для предстоящего нам дела.
Грек (глядя на проход слева). Что они делают?
Иудей. Пока тебя не было, Иаков достал из мешка хлеб, а Нафанаил отыскал мех с вином. То и другое они положили на стол. У них ведь давно не было ни крошки во рту. Потом они стали тихонько разговаривать, и Иоанн вспомнил, как в последний раз ел в этой комнате.
Грек. Тогда их было тринадцать.
Иудей. Он рассказал, как Иисус разделил между ними хлеб и вино. Пока Иоанн говорил, все молчали, никто не ел и не пил. Иди сюда и всех увидишь. Возле окна Петр. Он уже давно стоит там, опустив голову на грудь, и ни разу не пошевелился.
Грек. А правда, что, когда солдат спросил Петра, не ученик ли он Иисуса, Петр сказал "нет"?
Иудей. Да, правда. Я узнал от Иакова. А ему и другим рассказал сам Петр. Они все испугались тогда. Не мне их винить. Вряд ли я был бы храбрее. Все мы похожи на псов, потерявших хозяина.
Грек. Что ни говори, а если толпа нападет, мы с тобой умрем, но не пустим ее наверх.
Иудей. Ну, это другое дело. Задерну-ка я занавес; не надо, чтобы они слышали. (Задергивает занавес.)
Грек. Понятно, что у тебя на уме.
Иудей. Им страшно, потому что они не знают, во что верить. Когда Иисуса увели, они больше не могли думать, что он Мессия. Нам проще, ведь у этих Одиннадцати всегда или яркий свет, или кромешная тьма.
Грек. Потому что они намного старше нас.
Иудей. Нет, нет. Ты только взгляни на их лица и сразу поймешь, что им было предназначено стать святыми. Все остальное не для них. Почему ты смеешься?
Грек. Да вон, в окне. Смотри, куда я показываю. В конце улицы.
Они стоят рядом и смотрят поверх голов публики.
Иудей. Ничего не вижу.
Грек. Там гора.
Иудей. Это Голгофа.
Грек. И три креста на вершине. (Опять смеется.)
Иудей. Замолчи. Ты понимаешь, что делаешь? Или ты сошел с ума? Смеешься над Голгофой!
Грек. Нет, нет. Я смеюсь, потому что они думали, будто прибивают к Кресту руки смертного, а на самом деле это был лишь призрак.
Иудей. Я видел его погребенным.
Грек. Нас, греков, не проведешь. Никогда ни один бог не был погребен, никогда ни один бог не знал страданий. Христос как будто родился, как будто ел, как будто спал, как будто ходил, как будто умер. Я не хотел об этом говорить, пока у меня не было доказательства.
Иудей. Доказательства?
Грек. Я получу его, прежде чем наступит ночь.
Иудей. В твоих словах столько же смысла, сколько в вое бродячей собаки на луну.
Грек. Иудеи не понимают.
Иудей. Это ты не понимаешь, а я и, кажется, те, кто наверху, начинаем наконец понимать. Он был не более чем человеком, но самым лучшим человеком, какой когда-либо жил на земле. До него никто так сильно не сокрушался о людских страданиях. И он молился о приходе Мессии, так как думал, что Мессия возьмет эти страдания на себя. Но однажды, когда он очень устал, возможно после долгой дороги, ему померещилось, будто Мессия – он сам, потому что из всех уделов этот показался ему самым ужасным.
Грек. Как мог человек вообразить себя Мессией?
Иудей. Всегда говорили, что он родится от женщины.
Грек. Самое страшное богохульство – утверждать, будто бог мог родиться от смертной женщины, быть выношен в ее чреве, вскормлен ее грудью, обмыт, как другие дети.
Иудей. Не будь Мессия рожден женщиной, он не мог бы спасти человека от его грехов. Даже один грех – источник многих страданий, а Мессия все их берет на себя.
Грек. У каждого человека свои грехи, и никто другой не имеет на них права.
Иудей. Лишь Мессии под силу взять на себя все людские страдания, словно сложить их под одним зажигательным стеклом.
Грек. Меня в дрожь бросает. Такое ужасное страдание, а вы поклоняетесь ему! Вы обречены, потому что у вас нет статуй.
Иудей. Я говорил о том, о чем думал еще три дня назад.
Грек. Поверь, в гробнице никого нет.
Иудей. На моих глазах его несли на гору и закрывали в гробнице.
Грек. Я послал сирийца, чтобы он сам убедился, есть ли там кто-нибудь.
Иудей. Ты знал о грозившей нам опасности и ослабил охрану?
Грек. Я подверг риску жизнь апостолов и нашу тоже. Но гораздо важнее то, что Сириец найдет или не найдет в гробнице.
Иудей. Сегодня у всех что-то неладное творится с мозгами. Вот и мне не дает покоя одна мысль.
Грек. Не хочешь об этом говорить?
Иудей. Я рад, что он не Мессия; а ведь мы могли бы никогда об этом не узнать или узнать, но слишком поздно. Ему пришлось пожертвовать всем, что святое страдание может внушить разуму и душе ради их очищения.
Сначала слышен короткий шум трещоток и барабанов между фразами, но постепенно шум становится более продолжительным.
Надо было отказаться от всего земного знания, от всех стремлений, ничего не делать по собственной воле. Реальностью стало только то, что свято. Он должен был всем своим существом предаться Богу. Наверно, ужасно, когда стареешь и конец не за горами, а ты думаешь о давних стремлениях, возможно даже, много думаешь о женщинах. Я хочу жениться и иметь детей.
Грек (стоит лицом к публике и смотрит поверх голов). Дионисийцы. Они уже под окном. Несколько женщин несут на плечах носилки со статуей мертвого бога. Нет, это не женщины. Это мужчины, переодетые женщинами. В Александрии мне попадались такие. Все молчат, словно чего-то ждут. О Боже! Вот это да! В Александрии, бывает, мужчины ярко красят губы, когда желают достичь женского самозабвения во время священного обряда. Вред от этого небольшой – нет, ты посмотри! Иди сюда!
Иудей. Не желаю глазеть на сумасшедших.
Грек. Музыки уже не слышно, но мужчины продолжают плясать, а кое-кто уже полосует себя ножом, представляя себя, как я понимаю, одновременно богом и титанами, которые убили его. Немного подальше, прямо посреди улицы, совокупляются мужчина и женщина. Ей кажется, будто она сумеет вернуть бога к жизни, отдаваясь мужчине, в объятия которого ее бросила пляска. Судя по виду и одежде, эти люди из квартала чужеземцев, где живут всякие отбросы, самые невежественные и легко возбудимые из азиатских греков. Им приходится много страдать, и они ищут забвения в чудовищных церемониях. Ага, вот этого они ждали. Толпа расступилась, и появился певец. Девушка? Нет, это не девушка. Это юноша из театра. Я знаю его. Исполнитель женских ролей. Он одет как девушка, только ногти у него покрыты золотой краской и парик из золотых шнуров. Похож на статую из храма. Помнится, что-то вроде этого было в Александрии. Через три дня после полнолуния, мартовского полнолуния, там пели о смерти бога и молились о его воскрешении.
Один из музыкантов поет.
Барабанный бой сопровождает пение.
Священное дитя Астреи!
Из леса, где идет Титан,
Слышны и треск, и шум, и гам!
Прочь ото всех, дитя Астреи
В глухую даль загнал Титан.
Бам, бам, бам.
По-прежнему барабанный бой.
Без устали шагают жены,
Им ждать назначено судьбой
И привести его домой.
Идут-бредут по миру жены
Их барабанов слышен бой.
Бам, бам, бам.
По-прежнему барабанный бой.
Его жестокий ждет Титан,
Где лес густой непроходим,
И он идет к нему один.
Руками мощными Титан
Рвет божье тело средь осин.
Бам, бам, бам.
По-прежнему барабанный бой.
О дева чистая, Астрея,
Помочь готова ты всегда
Тем женам, что зовут тебя,
Когда выходит, о Астрея,
На небо полная луна.
Бам, бам, бам.
Грек. Не могу поверить, что греки придумали все это угодничество и унижение, пусть даже бог носит греческое имя. Когда богиня во время битвы явилась к Ахиллу, она не стала взывать к его душе, а сразу схватила его за светлые кудри. Лукреций считает, что боги могут являться смертным и днем и ночью, но они безразличны к участи людей, однако римский ритор несколько преувеличил. Они приходят, если их ждать, и от радости кричат, как летучие мыши, когда человек, который ведет себя как герой, предоставляет им то единственное земное тело, которого они жаждут: ведь он вроде бы подражает их жестам и поступкам. А безразличие богов кажущееся, это не более чем умение владеть собой. Да и человек не совсем в их власти. В душе он свободен. И бережет свою свободу.