(— Воистину бог тебя вразумил, сын мой, на благой поступок! — воскликнул князь, донельзя возмущенный святотатствами «рыцарей терния», простое перечисление коих побуждает христианина к покаянию. — Действовал ты сообразно с законами правды и религии.
   — Ну и дела! — рявкнул советник и ударил судейским жезлом по столу. — Злодей так ловко ограбил церковь, что его за это хвалят и приговаривают: прав ты, сыне!
   Яростно заспорили советник с князем, вскочили с мест, стуча кулаками по столу, так что на столе дружно заплясали светильник, череп, распятие, песочница. В конце концов прервали разбирательство. Путь к виселице удлинился еще на день, и преступник посмеивался про себя.
   На следующее утро судьи, несколько утихомирившись, продолжили in pendenti [37]оставленное дело.
   — На чем, бишь, остановился обвиняемый?)
   В ризнице нашел я объемистый кожаный мешок, собрал оскверненную золотую и серебряную утварь, не забыв и венец Пресвятой девы. Тяжелый мешок страсть как ломил плечо, а переложить было нельзя — на другом сидел белый голубь. С помощью святого Себастьяна выбрался я на волю, за монастырскую стену. Теперь оставалось лишь спуститься с высокого укрепленного вала. Поискал я, поискал и нашел веревочную лестницу, оставленную богоотступными, развратными язычницами. Спустился вниз и, сгибаясь под тягостью драгоценной ноши, двинулся в гавань.
   (— Минутку, — встрепенулся советник. — Похоже, ты попался, мошенник. Ибо тут критерий, согласно которому возможно определить меру греховности или благочестия твоего поведения. Почему ты с вышепоименованными церковными сокровищами пошел в гавань, где стояли готовые отплыть корабли, а не в ратушу? Бургомистру, городскому старшине или фогту изложил бы суть дела, рассказал о неслыханных кощунствах. Усыпленных тобой виновников поймали бы in flagranti, [38]если все было действительно так, как ты утверждаешь.
   — Да, злодей, потрудись объяснить, — нахмурился князь.)
   — Объяснение простое, ваше высочество, — ответил обвиняемый, нимало не смущаясь. — Одно словечко, и сиятельный князь все поймет. Указанное событие произошло в городе Штеттине, а город сей находился в ту пору под властью шведского короля Густава Адольфа. Его военачальникам-еретикам было полностью и решительно наплевать, что в католических монастырях, кои они сами бесчисленное множество раз подвергали осквернению, служат Бафомету и справляют таинства Милитты. Более того, жили они с «рыцарями терния» в дружбе и согласии, и продажные эти рыцари купно со шведами боролись с кайзеровскими войсками, являясь одновременно и еретиками и предателями. Нести жалобу в ратушу — все одно как себе самому могилу копать. Потому решил я бежать во владение какого-либо достойного немецкого князя, где меня выслушают с пониманием, в страну, где праведный суд творит благодетельная инквизиция. Столь чудовищные богохульства, безусловно, полагал я, дадут повод для начала военных действий. Выследить и поймать меня в открытом море было бы не так-то легко, потому и направился я в гавань Штеттина.
   (— Habet rectum! Rectissimum! [39]— поспешил согласиться князь. — Еретики шведы не могут судить в делах столь тонких и спиритуальных. Furtum sacrosanctorum [40]должно вычеркнуть из списка преступлений.
   — Спорю на что угодно, мошенник сумеет весь реестр перечеркнуть, — пробурчал советник в бороду. — Ладно. Теперь следует homicidium — убийство.)

Часть пятая
HOMICIDIUM [41]

На голландском судне

   Несмотря на острую нужду в деньгах, я поостерегся сунуть руку в кружку для доброхотных приношений, хотя в дни страстей господних там было полно и медяков, и всякой серебряной монеты, — вот вам лучшее доказательство моих благих намерений. На мне еще болтался маскарадный реквизит служителя иудейского первосвященника: римский балтеус, сандалии и древнееврейская тога. Где угодно меня бы приняли за безумца или шута, только не здесь: шведские власти объявили Штеттин вольным городом, и в устье Одера бросали якорь торговые суда всех наций. На пирсе толпились негры, испанцы, турки, берберы, китайцы в самых необычных одеждах, так что любой диковинный наряд не привлекал особого внимания. К моему нелепому костюму тоже никто не стал приглядываться.
   Расспрашивать никого не пришлось — я увидел судно с поднятыми парусами, которое готовилось сняться с якоря. Случай привел меня на голландский корабль.
   Хозяин — менеер Рейсен — находился на палубе, пока попутный ветер не вывел корабль из устья в широкий залив. Когда в его бдительном надзоре надобности уже не было, он заприметил меня, сидящего возле своего мешка на палубе; подошел, оглядел меня с головы до пят, засунув руки в карманы, и произнес дюжину фраз на разных восточных наречиях. Я, конечно же, ничего не понял. Тогда, наконец, владелец судна выругался на своем родном фламандском диалекте: «Черт возьми, по-каковски же кумекает этот малый?»
   На сей раз я все понял и ответил, что разумею по-голландски, а сам я правоверный христианин, а не какой-нибудь палестинский иноверец.
   — Куда собрался?
   — Куда повезут.
   — За проезд заплатить сможешь?
   — Нет у меня ни гроша.
   — А что есть?
   — Прекрасной работы фляжка, усеянная драгоценными камнями. Могу отдать в залог или в уплату.
   — Украл, конечно?
   — Святой троицей клянусь, честно приобретенная собственность. Прекрасная дама подарила на память о поцелуях любви. Потонуть мне вместе с кораблем, коли хоть слово лжи сказал.
   — Ладно, к чему дурацкие клятвы. Если фляжка того стоит, довезу тебя до Гамбурга.
   — Фляжка подороже всего вашего судна будет.
   — А что у тебя в кожаном мешке?
   — Всякие золотые и серебряные вещи в изумрудах, рубинах, жемчугах.
   — Так, так. Тоже за любовные поцелуи? Можешь не сочинять, я тебя за шиворот хватать не собираюсь.
   Я предложил ему пройти в каюту и рассказать всю историю. В каюте менеер разрешил поставить мешок в угол, принес кружку пива да сам его все и выпил, чтобы я не отвлекался от повествования. Потом взял маленькую фарфоровую трубку, набил чашечку табаком и сунул в рот, не зажигая, дабы продлить удовольствие.
   История подошла к концу. Я рассказал о своем намерении показать оскверненную церковную утварь архиепископу или курфюрсту. Услышав сие, высыпал менеер табак из трубки обратно в кисет, выпил последний глоток пива, сунул глубже руки в карманы и рассудительно заявил:
   — Сын мой, поступил ты очень правильно, а собираешься сделать глупость. Забрать вещи — умно. Выдать — глупо. Ты, непутевый оборванец, намереваешься обвинить столь могущественных людей, как «рыцари терния», в каких-то нелепых грехах. Да тебе никто не поверит! Каждый скажет — тебе это спьяну приснилось.
   — Как могут присниться действа, о которых ни одна живая душа и понятия не имеет? Что я сам себе выдумал сон про мистерию Бафомета? Или сочинил имена Ялдаваофа и Офиоморфа, да заодно и диспут о предназначении Иисуса?
   — Ах, наивный сын мой, тебе ответят, что ты где-то прочел тайные памфлеты, собранные в Левитиконе [42]и придуманные врагами тамплиеров, чтобы натравить короля Филиппа на великий орден хотя бы ради его огромных богатств. Но одно дело — король Филипп, а другое — ты. Забудь сказки о Бафомете и змеепоклонниках. И даже если ты слышал и видел собственными ушами и глазами, у тебя нет ни единого доказательства тому.
   — Как нет! А это что? — я поднял из кожаного мешка дарохранительницу и вынул гостию. — Вот мое доказательство. Эту гостию слуги антихристовы бросили на пол, оплевали, разнузданные девки давили каблуками. Смотрите, здесь отпечатался каблук Астарты, здесь, прямо на образе агнца.
   Менеер надел большие очки и долго разглядывал гостию:
   — Ну и дела! Воистину это символ Бафомета — полумесяц в виде подковы, а в центре восьмеркой изогнутая двуглавая змея. Отпечаток вполне заметен на гостии! Зачтется тебе, сын мой! Ты воспрепятствовал вечной погибели стольких душ христианских; ведь на святой мессе могли бы преклонить колени не пред телом Спасителя, а пред символом идола Бафомета. Истинно, половина города Штеттина должна возблагодарить тебя. Ведь они чуть не приняли вечное проклятие за избавление, брутто за нетто. По меньшей мере двенадцать тысяч верующих спас ты от преддверия адского. Умно придумано, умно сделано. А вот дальше ты глупость задумал, сын мой. Куда ты сунешься с поруганными святынями? Ты намереваешься обвинить влиятельный монастырь, и не один, а два монастыря: как я понимаю, тут причастны и женщины, то бишь монахини. Жалоба на служителей божьих — дело небезопасное, а на монахинь тем более. Здесь шею сломать ничего не стоит. Ну, представишь свои доказательства, потянут тебя на допрос, выставят грабителем церкви — там и костер недалеко, ори сколько хочешь о своей правоте. Кому радость тягаться с могущественным монашеским орденом? Да если и найдется охотник, молодцы твои даром не станут время терять: пока суд да дело, они все следы уничтожат. Тебя же объявят клеветником. Язык отрежут — приятно тебе будет?
   — Куда же мне деваться со всеми этими ценностями? — спросил я, весьма устрашенный. — Вернуть «рыцарям терния»?
   — Вот уж поистине всем глупостям глупость. Когда братья узнают о твоем предательстве, судьба твоя решится в момент: тебя тотчас замуруют в каком-нибудь укромном уголке, и жди себе спокойно воскрешения.
   — Но… что же теперь делать?
   — Сей кожаный мешок, сын мой, принадлежит тебе. Смотри на него как на дар божий, который ты у черта отнял. В Гамбурге я тебя порекомендую одному надежному, порядочному человеку. Его призвание — избавлять честных людей от сокровищ, похищенных у дьявола из-под носа, либо найденных там, где их никто не терял, словом, от груза, что давит на душу двукратно противу обычного веса, — да, я знаю этого доброго христианина, он всегда поможет человеку в беде. Успокойся, он не саддукей, а подлинный квакер — по воскресеньям никогда не надует. Увидишь, воздается тебе за доброе дело — но смотри, отдавай с умом, так же, как брал. В торговле надо бы усвоить два правила: выгодно взял, выгодно продал.

Мукальб

   Я уверен, милостивые господа, что всем вам известно про Мукальба. Я вполне могу воздержаться от собственного на этот счет мнения, дабы не нарушать порядок признания. В Кобленце, вероятно, каждый слышал историю Мукальба — в городской хронике немало понаписано о причиненных им несчастьях, а также упоминается, что после его появления предвидится богатый урожай винограда. Мукальб, как правило, обретается в городах с многочисленным еврейским населением, особенно если среди оного много людей влиятельных и богатых.
   Все знают, теленок — чуть не самое смирное и невинное создание в мире, никому зла не причиняет и тем более не способен держать в страхе целый город. Потому я лично не верю в дикие рассказы о Мукальбе. А вы, господа?
   (Некоторые судьи утверждали, будто бы существование Мукальба неопровержимый факт, другие его отрицали, советник слушал, слушал и, наконец, отчеканил:
   — Ты сюда приведен не задавать вопросы, но отвечать на вопросы. Если сам не веришь в Мукальба, говори о других делах.)
   Мы прибыли в Гамбург, однако владелец судна подстроил дело таким образом, что вошли мы в гавань и стали на якорь только к вечеру. Я взвалил свой мешок на спину и поплелся за менеером Рейсеном в предместье святого Павла. Петляя в кривых переулочках, искали мы квартал Гамбургская гора, где обитал достойный деловой приятель менеера, что должен был снять с моей души тяжесть.
   Нас пытались затащить на свои представления хозяева марионеточных театров, держатели зверинцев, фокусники, канатоходцы, к нам приставали пьяные матросы, но тем не менее мы благополучно добрались до дома честного христианина и квакера. Его имя, хоть и редкостное для немца, помню и посейчас: Майер. Был он лютеранин. В Гамбурге каждый одиннадцатый или двенадцатый житель — лютеранин, и лишь они одни имеют право гражданства.
   Менеер Рейсен отвел господина Майера в сторонку, разъяснил цель визита, и господин Майер пригласил нас к ужину.
   (— Надеюсь, ты не станешь перечислять все блюда, — поморщился советник.)
   О, это займет совсем немного времени: хлеб, сыр и вода; хозяин долго восхвалял удивительные качества хлеба и сыра, а воду объявил чудодейственным напитком из источника Илии. Зато вынимая поочередно разные предметы из кожаного мешка, он не переставал прищелкивать языком от почтительного ужаса: «Це, це, це… купель! И как рука твоя потянулась за купелью?! Кадильница! Не подумал ли о пламени серном, когда хватал ее? Так, так, кубок для причастия. Ой, до чего же тяжкий грех на совести! Це, це, це… и ковчег? Ох, бездонны глубины тартара, легкомысленный молодой человек! И венец Пресвятой девы не забыл! Горе тебе, горе несчастный!»
   Надоели мне его охи да цоканья:
   — Прекратите в конце концов, герр Майер. Сам все знаю, сам лютеранин. Не стращайте, а лучше скажите, сколько дадите за вещи, да заодно поесть дайте что-нибудь сносное.
   — Вот как! Звучит разумно, — поднял брови герр Майер и явно возымел обо мне несколько лучшее мнение. Пошел в кладовую, принес соленой рыбы и кислого яблочного вина. Начал оценивать разложенные на столе предметы, поминутно превознося до небес своего дражайшего друга менеера Рейсена, коему обязан я вечной признательностью, ибо приведен в добропорядочный дом: ведь страшно подумать, попал бы в руки папистов, которые спокойно могли бы меня убить ради сокровищ моих: или, еще страшнее, в лапы евреев — их теперь страсть сколько в Гамбурге — бегут из Испании от аутодафе и губят здесь всякую честную коммерцию, скупая за бесценок сомнительно приобретенное добро, а еще хуже — платят фальшивыми деньгами или золотыми монетами, над коими славно поработал напильник. Аспиды безбожные эти евреи, а он за все про все дает мне шестьсот талеров и яблочного вина вволю.
   — Послушайте, герр Майер. Рыба такая соленая — ее запивать да запивать; яблочное вино такое кислое — уж лучше и рыбы не пробовать. Ладно, позвольте забрать вещи. Пойду в еврейский квартал — наверняка найдется там добрый самаритянин, что не станет мне совать под нос шестьсот талеров, коли вещи стоят по меньшей мере в двадцать раз дороже.
   Господин Майер аж руки заломил:
   — Ах, сын мой любезный, неужто ты осмелишься на ночь глядя разыскивать еврейский квартал? Разве ты не знаешь — поздним вечером бродит по улицам Мукальб!
   Я недоуменно повел плечами, а господин Майер продолжал:
   — Ты не слыхал о Мукальбе, сын мой? С тех пор как евреи поселились в Гамбурге, ужасающая эта бестия вытворяет чудовищные штуки. Сам по себе теленок создание смирное, равно как и еврей. Но пришлые испанские евреи, сведущие в разных тайных искусствах, сумели обратить скромного теленка во льва разъяренного, вспаивая оного вместо молока человечьей кровью. Распроклятый Мукальб ныне пасется на Гамбурской горе, бродит по ночным улицам и пугает прохожих до смерти. Днем прячется невесть где, ухитряется даже в мышиную нору залезть, а по ночам вылезает и ревет не хуже бегемота. Гоняет ночных сторожей, срывает дверные молотки, а уж зубами копье перекусить ему ничего не стоит. Кому лицо языком лизнет — будто суконщик прошелся проволочной щеткой. Львом рыкает, гремит, словно хорошо нагруженная телега, ржет, как дюжина диких коней, вальцовой мельницей стучит и горланит, как ошалелый петух. Особенно высматривает совестливых мужей и отцов, что не дают проказничать женам и дочерям. Так, случается, отделает людей добродетельных — всю жизнь помнят. Но зато и нежную парочку не помилует, заревет вовсю в самый разгар свидания — удирают голубки кто куда.
   — И каков он из себя, ваш Мукальб?
   — Э, сынок, этого тебе никто не скажет в точности. Любому встречному дышит он огнем в глаза, — тот света белого недели две не видит. А ежели кто не из пугливых и, заслышав рев Мукальба, высунется поглазеть, у того голова распухнет с бочку — даже в круглое окно иезуитского храма не пролезет; да и в любом случае герой не увидит морды Мукальба — вырастет чудище в одну секунду выше каминной трубы. Одним словом, бестия кошмарная.
   Я между тем собрал свой кожаный мешок:
   — А может, и нету никакого Мукальба?
   Господин Майер клялся и божился, что есть.
   — Давайте поспорим, — предложил я.
   — О чем?
   — Я так проголодался, что готов съесть все, что ни попади. Тащите вашего Мукальба, обглодаю его до костей. — Ив доказательство я вытащил римский меч — атрибут моего ликторского одеяния. По правде говоря, он напоминал большой нож для разрезания бумаги, что ничуть не уменьшило эффекта моей отважной позитуры. — Где он, этот чертов теленок? — Забросив мешок за плечо, я повернул было к двери.
   — Неужто взаправду не боишься? — удивился господин Майер, заметив, что я твердо решил уйти. — Удалец, прямо сказать, удалец! Ладно. Оставайся, обговорим дельце — поужинаем.
   — Охотно. Только не потчуйте меня соленой рыбой — пост уже прошел. Кроме того, я не поп, а если и поп, то из пьющих.
   — Все будет, сын мой, все будет. — Господин Майер вышел, надо полагать, на кухню. Через несколько минут он вернулся преображенный, с иголочки одетый, а мне принес великолепный, отделанный сутажем костюм юнкера — «в подарок», как он выразился. В кошельке, приложенном к костюму, была плата за мои драгоценности — пятьдесят дублонов наличными и какой-то документ.
   — Что это?
   — Вексель, сын мой, на две тысячи талеров с выплатой через три месяца.
   Насчет векселя я сообразил. Сделка тоже вполне выгодная. Только срок платежа больно далекий.
   — Так принято в Гамбурге, — пояснил господин Майер. — Денежки должны созреть.
   Я согласился, полагая, что пятидесяти дублонов до той поры хватит.
   Господин Майер тем временем уставил стол изысканными блюдами — я, признаться, немало удивился, памятуя о недавней его скупости. Паштеты, дичь, деликатесы, превосходное вино. Пил я, впрочем, немного — вся эта история казалась мне весьма подозрительной.
   К ужину подоспели сын и три дочери хозяина дома — девицы на выданье. Сына мне представили студентом университета — судя по годам, он был вечный студент. Сестрички, даром что родные, ничуть не походили друг на друга, зато нравом были очень веселые, на арфе играли, под гитару пели. Одна из них, блондиночка, особенно миловидная, все бросала на меня мечтательные взоры и на все мои попытки заговорить с ней ласково улыбалась.
   Я понаторел в любовных делах, к тому же, как известно, ходил теперь вдовцом, однако общение с женщинами приучило меня к осторожности; сперва надобно изведать характер новой знакомой.
   Господин Майер представил меня как юнкера Германа, а блондинку как юнгфер Агнес. Девица оказалась сентиментального склада. За столом мы сидели рядом, и я не нашел ничего умнее, кроме как сказать: если с дозволения Всевышнего я обзаведусь собственным домом, то велю изготовить серебряные ложки наподобие тех, какими сейчас мы едим шоколадное желе, велю выгравировать фамильный герб (цеха кожевников, естественно) и монограмму, составленную из начальных букв наших имен. Собеседница выразила некоторое сомнение, но я уверял ее, что если вставить А в конфигурацию Г, получится эмблема полного единения.
   — Но ведь это похоже на «Ага», — лукаво усмехнулась моя блондинка, и я понял это как намек на согласие.
   Девушка понравилась мне, да и я теперь вовсе не чувствовал себя каким-то проходимцем-бродягой.
   (— Это с каких же пор? — вставил советник.
   — После получения векселя на две тысячи талеров, разумеется.
   — Да, уж куда как выгодная сделка.)
   Я решил показать, до чего я щедрый и благородный.
   У старого Майера сверкал на пальце великолепный брильянт; мне кольцо приглянулось, и я решил его купить.
   — Юнкер Герман, — нахохлился хозяин, — эта вещь очень дорогая. Один камень стоит пятьдесят талеров. И вообще кольцо фамильное — ни за какие деньги не отдам. Даже за семьдесят талеров.
   — Отлично, продайте за восемьдесят.
   — Никому другому не уступил бы, а уж вам, так и быть, юнкер Герман, отдам за восемьдесят пять.
   — Ладно. Запишите на мой счет, я расплачусь из тех двух тысяч, что мне с вас причитается.
   При упоминании двух тысяч прекрасная Агнес положила мне на тарелку еще одну порцию шоколадного желе.
   — Но вы должны дать мне расписку. Сами понимаете, все под богом ходим.
   — Составьте как надо, а я подмахну, — небрежно заметил я. Собственно говоря, мне хотелось хоть на время выдворить старика из комнаты. Менеер Рейсен почивал в кресле, престарелый студент Руперт любо-дорого флиртовал с двумя другими девицами; либо он был им не брат, либо они не доводились ему сестрами. Я без помех мог пошептаться с белокурой Агнес.
   — Обидно, что отец решил продать кольцо, — распечалилась юнгфер. — Ведь это семейный талисман, подарок матушке к обручению.
   — А может, я его для того купил, чтобы оно не уходило из семьи, — мои губы почти касались ее ушка.
   — Как вас следует понимать? Объясните, — потупила глаза Ангес.
   — С удовольствием, но предпочел бы наедине, юнгфер Агнес.
   — Можно устроить, — быстро согласилась она. — Когда все улягутся спать, мы встретимся в комнате с балконом, и вы мне все разъясните. Обожаю решать всякие загадки.
   Старик между тем составил документ и вернулся с долговым обязательством на сто талеров, навесив немыслимый процент за три месяца. Я плюнул на его скупердяйство, без звука, как и подобает кавалеру, подписал документ, и брильянтовое кольцо перекочевало на мой палец. Правда, кости мои не успели усохнуть, как у господина Майера, и кольцо едва налезло мне на левый мизинец.
   А Руперт тем временем умудрился сказануть «сестрицам» такое непотребство, что обе набросились на него, вцепились в волосы, завопили, чтоб он убирался, так как вина ему больше не дадут.
   — И не надо, в другом месте дадут, — расхохотался студент и подмигнул мне идти в пивную. Конечно, рассудил он, более чем приятно выпить хорошего вина в хорошем обществе, но, если хочешь погулять как следует, не следует пренебрегать кабаком и оборванцами. Я решил из понятных соображений обратиться на стезю добродетели, отговорился утомительной морской поездкой и необходимостью отдохнуть.
   Руперт шумно удалился, и мы слышали, как он на улице горланил йодли и колотил своей дубинкой по встречным дверям.
   Что до нас, то мы пожелали друг другу доброй ночи и разошлись по комнатам.
   Я едва дождался, пока в доме все стихнет, и поднялся на цыпочках в мансарду с балконом, которая, как обычно, находилась в центре дома. Лунный свет заглядывал в окошко, ярко освещая уютную комнатку. Я ждал не так уж долго; послышались легкие шаги, чуть скрипнула ступень, и скользнула в белом платье моя фея.
   (— Распутная девка, — всполохнулся советник.
   — Как знать, может, ее привело невинное любопытство, — вступился за нее князь.)
   Я бросился навстречу и схватил ее руку.
   (— Надеюсь, ты не собираешься рассказывать нечто смутительно постыдное, — прошипел советник.
   — Помилуйте, я отлично понимаю, с кем имею дело. Ничто постыдное не осквернит вашего слуха, — заверил его обвиняемый.)
   Прекрасная Агнес с безмятежно-невинным видом поинтересовалась у меня, каким образом я собираюсь оставить купленное кольцо в семье.
   — Надену его на твой палец, дорогая, и пусть будет это кольцо обручальным.
   Она милостиво протянула свой изящный пальчик за неоплаченным еще кольцом в сотню талеров. После этого я счел себя вправе деликатно попросить о поцелуе.
   (— Так! Что я говорил? — фыркнул советник. — Поцелуй тут как тут. Нельзя ли избавить нас от подробностей?
   — Поцелуй — еще не самое страшное, — улыбнулся князь.
   — Ваше сиятельство, за первым поцелуем последует второй, третий и… последний.)
   — Не стоит из-за этого препираться: даже до первого поцелуя дело не дошло. Я просил, она отказывалась. Я решил сломить ее сопротивление, и она вроде бы мне уступила, головная накидка сползла на мою руку, голова склонилась мне на грудь. И тут произошло нечто неожиданное.
   (— Ясно. Белый голубь ударил девицу крылом по щеке.)
   — Белый голубь здесь ни при чем. Под окном раздался такой рев, словно трубило девять голодных слонов. В жизни не слыхал ничего подобного — какой-то безумный гвалт: хрюканье, ржание, барабанный бой, скрип телеги — все вперемешку. «Господи Иисусе — Мукальб», — завопила обворожительная Агнес, вырвалась из моих объятий и убежала с обручальным кольцом. Я же, испуганный и обозленный, подскочил к окну, высунулся, забыв, что голова может распухнуть до размеров бочки. Этого, правда, не случилось, зато глаза мои оказались засыпаны перцем, и я света божьего не взвидел. В сравнении с моим оглушительным воплем рев Мукальба показался детским всхлипом. Однако на помощь никто не поспешил. Вероятно, все в доме забились под одеяла от ужаса перед страшилищем. Мне пришлось на ощупь добраться до своей комнаты, отыскать полотенце и таз с водой — глаза жгло нестерпимо. В довершение истории вернулся студент Руперт, стеная не хуже меня — Мукальб настиг его на улице. Волосы почтенного студента торчали дыбом, вся физиономия безжалостно расцарапана — Мукальб разок прошелся по ней языком. Разодранная в клочья одежда внушала предположение о яростной схватке с орлом, а не с теленком.