Такое требование ужаснуло меня. Священные сосуды, обрядовые принадлежности еще куда ни шло, но дароносицу! Дароносицу — ковчег с телом Христовым, к которому даже священники высокого сана приближались токмо на коленях — кто дерзнет взять с алтаря?
   В нерешительности воззрился я на кощунственный призрак.
   Милитта с такой силой толкнула меня в плечо, что я содрогнулся всем телом, и закричала на всю капеллу:
   — Долго мне еще ждать?
   Поняв, что противоречить потусторонним существам опасно, я достал ковчег с алтаря.
   — Следуй за нами, — бросила царица Савская. Она двинулась передо мной, вновь замыкая шествие остальных привидений, по винтовой лестнице, ведущей из капеллы куда-то вверх: позолоченная железная дверь отворилась в незнакомую сводчатую залу — совершенно закрытую, без единого окна. Светильники, спрятанные в многочисленных нишах, открывали великолепие стен, задрапированных шелком и золочеными кружевами. В конце залы стоял шатер. Тяжелые занавеси распахнулись, и оттуда вышли кавалеры старинных времен, переодетые турками, римлянами, персами, халдеями и египтянами. Дамы называли их по именам.
   «Агасфер, приветствую тебя!»
   «Ваал с тобой, Навуходоносор!»
   «Озирис тебя благослови, о фараон!»
   Кого здесь только не было: Ирод, Пилат, Нерон, Сарданапал — все рыцари ордена. Мой рыжебородый покровитель звался теперь Иуда Искариот. Изысканное общество, ничего не скажешь.
   Драгоценные сосуды взяли из моих рук и водрузили на большой длинный стол. Вдруг мой рыжебородый закричал:
   — Малх!
   Я недоуменно осмотрелся.
   — Видать, тебе и в самом деле в Гефсиманском саду ухо отрубили, ежели ты не слышишь!
   Оказывается, Малх — это мое прозвище.
   — Держи ухо востро, — распорядился патрон, коего ночное имя было Искариот, а меня, значит, прозвали в память стражника, который первым руку положил на плечо Спасителя. — Уши раскрой, говорю, потому как если я их отрежу, назарянин Бен Ганоцри тебе их обратно не приклеит.
   Тогда я еще не понял, кого они имеют в виду.
   Рыжебородый подтолкнул меня к гроссмейстеру ордена — присутствующие титуловали его Навуходоносором. С волосами и бородой, перевитыми жемчугом, он походил на древнюю персидскую статую.
   Гроссмейстер спросил:
   — Каковы заслуги Малха и можно ли приобщить его к служению Бафомету?
   За меня ответил Искариот:
   — Родился он еретиком, а стал богоотступником, бесчинствовал с разбойниками, убивал; пользуясь фальшивыми документами, выдавал себя за дворянина, прелюбодействовал с женой своего господина, был приговорен к смерти, убежал из темницы и на каждом перекрестке его поджидает любимая подружка — виселица.
   — Наш, наш! — возгласил Навуходоносор.
   Рыцари заспорили — должен ли я давать клятву перед членами ордена офитов или можно сразу посвятить меня в тайну. Они пришли к выводу: в клятве нет необходимости, поскольку такой закоренелый злодей вряд ли побежит на них доносить — ему самому проще сунуть шею в петлю.
   Теперь мне стало понятно, почему я желанный гость в их обществе.
   Велели мне стащить с себя монашескую рясу и переодеться римским ликтором, в качестве которого мне было поручено первым делом поднять крышку с каменного саркофага, стоявшего в нише. В саркофаге лежал не кто иной, как господь наш Иисус Христос, каким мы привыкли видеть его после снятия с креста и положения во гроб: с пятью кровавыми ранами на теле и терновым венцом на челе. Фигура была слеплена из воска.
   Рыцари сошлись возле саркофага и начали спорить касательно личности и сущности Христа. Спор велся по-латыни, язык этот я понимал неплохо. Один утверждал, что Иисус Христос — мессия пневматикус — эон бога-отца Ялдаваофа, посланный на землю победить вечного врага Офи-оморфа, но так как Иисус не имел мужества к деянию сему, Ялдаваоф попустительствовал его распятию. Это доказывает гностик — пророк Валентин. Другой рыцарь, аргументируя тезисами Василида Александрийского и Бардезануса, настаивал, что Иисус был мистификатором, правильное имя коего Йошуа Бен Ганоцри и, следовательно, распятие он заслужил поделом. Земля подо мной закачалась. Несмотря на дурные наклонности, благоговение перед святыми крепко хранилось в моем сердце. Я зажал уши, дабы не слышать этих кощунств и тем не менее слышал.
   По мнению третьего, вся история Иисуса Христа — вымысел и нелепая сказка. Никогда он не рождался и никогда не умирал. Он всего лишь символ, эмблема, и плоти в нем не более, чем в Брахме или Изиде. Изображенный в человеческой ипостаси, Христос точно такой же идол, как Ваал или Дагон.
   Я подумал: большей мерзости не в силах произнести уста человеческие. Однако четвертый рыцарь убедил меня, что и у гиперболы имеется суперлатив. Навуходоносор изрек: из тайных писаний явствует — Христос суть демиург, наложивший на человечество оковы страдания. Он запретил нам потворствовать плоти и повелел творить благо ближнему, тогда как человек самой природою призван максимально стремиться к наслаждению, не заботясь о том, нравится это ближним или нет. Святой долг каждого, кто почитает законы творца Ялдаваофа, во всем и всегда противиться велениям этого демиурга. Обман, грабеж, убийство, совращение, осмеяние, сластолюбие и пьянство не токмо допустимы, но должны, и кто человечество гонит под ярмо так называемых добродетелей, будь то демиург, зон, Бен Ганоцри или Иисус Христос, — того надобно преследовать и бичевать.
   Все торжественно с ним согласились, и я увидел, к своему ужасу, что каждый из присутствующих достает длинную, похожую на терние иглу и вонзает в сердце лежащей Иисусовой фигуры.
   — Кто мессия? — крикнул Навуходоносор.
   — Бафомет, Бафомет! — ответствовало собрание.
   Навуходоносор ударил кулаком в большой тамтам, и по этому сигналу раздвинулись занавеси шатра, стоящего в глубине залы. В ярком свете на великолепном алтаре предстали два идола. Справа находился Бафомет. У него было два лика — мужской и женский, ровно как и тело — наполовину мужчины, наполовину женщины. Огромная змея двенадцатикратно обвивала его, и на каждом кольце был вырезан знак зодиака. В одной руке идол держал солнце, в другой — луну. У ног его лежала земля, покоясь на спине крокодила.
   Слева, рядом с Бафометом, видна была другая статуя — Милитта. Обнаженная женщина верхом на кабане — ее корона лучилась рубинами и карбункулами.
   Рыцари и дамы приближались и поочередно целовали плечи Бафомета и колени Милитты. Затем меж двумя идолами поставили дарохранительницу, высыпав освященные облатки на пол, с хохотом оплевали их и, взявшись за руки, затеяли пляску вокруг идолов и дарохранительницы. Женщины старались мыском или пяткой ударить ковчег, иногда задирая ноги так, что виднелись подвязки на чулках, и при этом распевали адские псалмы на каком-то восточном языке.
   Загодя было приготовлено вино в больших кувшинах. Мне поручили наполнять церковные чаши для причастия и подавать танцующим, а те опорожняли чаши в честь Бафомета.
   Отвращение мое было велико, но любопытство росло с каждой секундой. Пузатые кувшины вскоре опустели, и тогда Искариот велел мне идти в подвал за новой порцией.
   Когда я вернулся, все рыцари и дамы уже расположились за столом, а царица Савская уселась на колени к Навуходоносору. Пока я разливал вино, царица сия крикнула:
   — Эй, Малх! Диадема мне тесна, ступай в капеллу и принеси венец той женщины из Назарета.
   Меня прошиб холодный пот. В церкви на алтаре стояла статуя Мадонны с драгоценным венцом, изысканно и богато украшенным жемчугом и алмазами — дар по обету всемилостивейшей княгини. К этой священной статуе по великим праздникам сходились благодарные паломники со всей округи, складывая у ног ее щедрые подношения. И теперь я должен снять с головы святой девы эту осиянную реликвию, принесть отвратной потаскухе, напялить на ее взъерошенные лохмы! Даже будь Мария не божьей матерью, а родительницей самого обыкновенного добропорядочного человека — и то было бы кощунством столь гнусно ее осквернить.
   Я медлил, не желая исполнять безумную пьяную прихоть, но рыжебородый резко ткнул меня кулаком в бок — чуть дух из меня не вышиб — и заорал:
   — Ты что, приказа не слыхал? Иди и скажи галилеянке, что царица Астарта Савская — жрица богини Милитты, желает надеть корону. Ступай!
   Что делать? Если откажусь, они вполне способны меня убить.
   Когда я приблизился к алтарю для свершения кощунства, казалось, святые готовы были сойти с постаментов, швырнуть мне в голову книги, посохи, ключи небесные и тотчас ввергнуть меня в ад. Статуя Богоматери, чудилось мне, нахмурила брови, когда я снимал венец, и хрупкое драгоценное украшение это казалось такой непомерной тяжестью, что у меня ноги подкашивались при каждом шаге.
   Когда я вернулся по винтовой лестнице в зал Бафомета, оргия была в полном разгаре: грешницы минувших тысячелетий в небрежных одеждах вакханок танцевали бесстыдный хорей с Пилатом, Иродом и иже с ними. Астарта выхватила у меня венец, нахлобучила его поверх распущенных волос и забилась в судорогах безумной пляски жрицы, а вокруг нее козлом скакал Навуходоносор, изображая фригийский обряд. Волосы кружились вихрем, и она так быстро вертелась вокруг своей оси, что мне виделось у нее два лица, словно у идола Бафомета.
   Вдруг Навуходоносор зашатался, рухнул, опираясь на колени и ладони, и стал жалостно мычать, глаза его почти вылезли из орбит, и я предположил было, что с ним вторично произойдет чудо превращения в быка. В мычании расслышалось нечто похожее на «Малх»; охапку сена, что ли, надо притащить гроссмейстеру? Сытая корова отрыгивает жвачку, человек, превратясь в скотину, поступает аналогичным образом. «Давай купель», — прохрипел он, — и моментом позже гнусная бестия осквернила церковный сосуд, который мне же и пришлось держать перед ним.
   После сей процедуры гроссмейстер несколько очухался:
   — Собери-ка сосуды, отчисти, отнеси в церковь. Дарохранительницу поставь на алтарь, облатки помести в блюдо, а потом ступай спать.
   Астарта после беспрерывных кружений рухнула на пол и запрокинула голову на плечо Навуходоносору; венец Пресвятой Марии упал и покатился к моим ногам. Я поднял его и бережно протер.
   — Тож-же на месс-то! — икал Навуходоносор.
   — Сперва выпей, — распорядилась Астарта усталым, охрипшим голосом, сняла с пояса чрезвычайно красивую фляжку и протянула мне маленькое золотое чудо ювелирного искусства, украшенное опалами и бирюзой. — Это вино от виноградной лозы, посаженной еще Ноем. Каменная урна с этим вином покоится возле саркофага моей бабки Семирамиды в Ниневии. Пей!
   Я медлил. Тогда Астарта отпила из фляжки, внезапно обхватила меня за шею, наклонилась, прижала свои губы к моим и напоила меня. Никогда я не пробовал столь сладкого, жгучего, пьянящего напитка.
   — Кто меня ударил по щеке? — вдруг вскрикнула царица Савская, порывисто озираясь по сторонам. Затем снова повернулась ко мне: — Пей! — и протянула фляжку.
   Я приложился к горлышку, но после первого же глотка ощутил иной вкус. На сей раз вино было горьковатое, с чуждым и странным запахом, от которого меня передернуло. Я сделал вид, будто пью вдоволь, и с благодарностью вернул фляжку.
   — Бери! Дарю тебе на память, — засмеялась языческая царица и швырнула фляжку к прочей церковной утвари, которую я собрал, дабы унести за один раз, в объемистой купели.
   Захмелевшая компания принялась гасить свечи, а я поспешил уйти с церковными сосудами, чтобы не оставаться в темноте с бесовской братией.
   Вверху я трижды выполоскал церковную утварь в чистой воде и все расставил по местам. Водрузил на алтарь дарохранительницу и бережно возложил венец на чело Пресвятой девы, не преминув поцеловать в мольбе о прощении край ее покрывала. И какого покрывала! Искусная работа была выполнена самой княгиней: разноцветными шелками, серебряными и золотыми нитями тонко вышиты изображения двенадцати апостолов. А с этим что делать? — недоуменно повертел я фляжку; если продать эту вещицу, можно купить хутор или мельницу о пяти колесах. А вдруг все только сон — проснусь с пустыми руками. Прикеплю-ка я фляжку к одному из ремешков своего пояса, римского балтеуса — я был все еще в одежде ликтора, — глядишь и не потеряю. Прочно привязал ее и пошел искать место для ночлега, потому как враз сморил меня сон. Где я свалился и сколько времени проспал — не помню.
   Вдруг я почувствовал боль: кто-то дернул меня за ухо да вдобавок ткнул пару раз каблуком в бок. Мой рыжий патрон.
   — Ладно, Искариот, встаю, сейчас поднимусь, — пробубнил я спросонок.
   — Ах ты, trifurcifer! [35]Еще смеет называть меня Искариотом. Погоди, сейчас ты у меня отрезвеешь!
   Он схватил кувшин с водой и вылил мне на голову. Это окончательно привело меня в чувство.
   — Эх ты. Силен многострадальный! Так-то выполняешь приказ! Тебе велели ждать гостей у дверей склепа, а ты перепутал склеп с подвалом. Мы тебя нашли среди винных бочек мертвецки пьяным.
   — А драгоценная фляжка, что я привязал к поясу?
   И фляжки, и моего римского облачения след простыл. Вновь на теле проклятая власяница — наследство умершего ризничего.
   — Просыпайся, просыпайся, парень, да поторопись в капеллу, греми трещоткой — сейчас месса начинается.
   Но ведь я видел все так четко, так явственно!
   Когда я прошел через ризницу в церковь, все обнаружил на своих местах.
   Саркофаг, окруженный свечами, выставлен в боковом приделе, в саркофаге восковая фигура Христа, что прошлой ночью служители Бафомета прокалывали длинными иглами, — но на ней никаких дыр, никаких вмятин. Церковь заполнена благочестивым людом — процессии сменялись одна другой, восхищенные помпой траурной церемонии. Вот подходят длинной вереницей рыцари ордена в серых рясах и босиком; на коленях приближаются они ко гробу Спасителя и целуют мраморные ступени, ведущие к саркофагу. Но я видел, видел собственными глазами, как этот человек — гроссмейстер — в короне с бычьими рогами оплевывал святой лик и утверждал: Христос, дескать, шарлатан. А теперь целует его ноги. А другие! Спорили насчет зона или сына Ялдаваофа, который либо испугался Офиоморфа, либо вообще не существовал. Теперь же они шли, преклонив главу, бия себя в грудь кулаками, падали ниц при звуках колокольчика, и переполненная церковь молчала, когда гроссмейстер славословил тело Христово. Все дьяволы подзуживали меня закричать в глубокой тишине: «Люди! Христиане! Не вставайте на колени — облатку в священном сосуде топтали языческие ноги Астарты», — и я закричал бы, но белый голубь сомкнул мне уста своим крылом.
   Торжественно вступил орган. Хор. Женские голоса запели Meserere, De profundius, [36]клянусь, те же голоса вопили ночью «ты приди ко мне, разлюбезный мой». Я различал интонации Астарты и Далилы, низкий тембр Иесавели. На моих глазах появились они в двери склепа, а затем поднялись по винтовой лестнице. Но там, где я три раза бегал вверх и вниз, нет ни двери, ни винтовой лестницы, а лишь внушительная мраморная гробница некогда знаменитого гроссмейстера ордена — рыцаря Арминия со скульптурным его изображением: в полном облачении, лежа со скрещенными руками на груди. Верно, все это мне во сне привиделось…
   У меня словно гора с плеч свалилась. Скорее всего я перепил лишку, вот фантазия и разгулялась. Ничего другого и быть не могло. И тогда я, выходит, не снимал венца с головы Пресвятой девы и не отдавал на поругание царице Савской в ее бесовских плясках.
   Месса окончилась: я подошел к статуе Мадонны наполнить маслом лампаду, что всегда горела в подножии, поднял глаза и отступил, потрясенный: спереди с диадемы смотрел на меня рубин размером с лесной орех; жемчужина примерно таких же размеров светилась с другой стороны. Всегда впереди мерцала жемчужина, а ныне рубин на ее месте — кто-то перевернул венец. Но тогда… ночные видения реальны! Что еще можно предположить?
   Этот день — страстная пятница — день всеобщего поста. «Рыцари терния» соблюдали пост так строго, что даже одному тягостно больному послушнику отказали в лекарстве, ибо во взваре содержалась манна, а в пилюлях мед. И то, и другое могло считаться едой. Я также постился весь день и как человек с несколько покладистой совестью сокрушался, что не припас со вчерашней оргии (если, конечно, мне все это не приснилось) ножки перепела трехтысячелетней давности.
   Но куда бы я мог их спрятать? Так бы и пропали они вроде той фляжки.
   Когда вечером страстной пятницы я, вместо колокола, трижды прогремел трещоткой и вошел в ризницу, там поджидал меня мой рыжебородый повелитель с фонарем:
   — Сегодня снова жди у входа в склеп. Да смотри не проспи, как вчера — гости придут пораньше.
   Так и случилось. Едва башенные часы пробили одиннадцать, послышался стук в дверь склепа. На сей раз мои красотки не сочли нужным представляться — знакомство уже состоялось.
   Я вновь получил приказание собрать священные сосуды. Но как мы здесь пройдем? Через стену? Я сгорал от любопытства.
   Пока я, повинуясь царице Савской, доставал из ниши алтаря святую святых, крикнула оная владычица:
   — Не оборачивайся, иначе дьявол тебя утащит!
   Я послушался, но поскольку в руках у меня был великолепно отполированный священный золотой кубок, крышка его послужила мне зеркалом. Иесавель подошла к саркофагу Арминия, повернула голову лежащей статуи, и мраморная гробница исчезла, точнее сказать, перевернулась вместе с постаментом, и обнаружилась винтовая лестница; постамент образовал первую ступень.
   Я вроде бы ничего не видал, не слыхал и, следуя за группой дам, понес церковную утварь.
   На сей раз большая зала была подготовлена не так, как к вчерашней мистерии. Столы ломились от изысканных мясных блюд, паштетов, восточных фруктов. Скоромная еда вечером страстной пятницы! Все истинно верующие, даже кальвинисты, постятся, хлебают кисель или вообще ничего не пьют-не едят, а листают молитвенник в поисках текста, усмиряющего муки совести и голода. А тут на двенадцатом часу великого праздника затевать пир горой! Да какой пир! Можно было подумать, будто гости и хозяева два-три тысячелетия куска в рот не брали. Едва я поспевал резать жаркое да шнырять беспрерывно в погреб. Затем последовали такие же сцены, как и в прошлую ночь, но с еще более нелепыми для человеческого разума вывертами и превращениями.
   Царица Савская сегодня вела себя совсем разнузданно.
   — Ой, в этой одежде тесно и жарко, — вскричала она. — Ступай, Малх, принеси покрывало галилеянки, хоть попрохладней будет.
   — Лучше б тебе тунику Деяниры, проклятая! — пробормотал я, скрипя зубами. Но убедительный Искариотов удар кулаком в спину заставил меня повиноваться, и вновь свершил я кощунство. Однако покрывало пришлось как нельзя кстати; возвратившись, я увидел, что Астарта ничем не отличается от своей каменной тезки, сидящей верхом на кабане. Я невольно опустил глаза.
   Астарта расхохоталась:
   — Поди сюда, Малх! Выпьем на пару. Я за Бафомета, ты за Астарту. — Она поднесла к губам вчерашнюю фляжку и отпила.
   На сей раз я разгадал фокус. Внутри фляжка была разделена тонкой пластинкой и содержались там два разных зелья: когда, отвинчивая пробку, горлышко фляги поворачивали вправо, — лился один напиток, крутили влево — другой. Я проследил, в какую сторону языческая царица повернула горлышко фляжки — вправо. А мне подала левой стороной. Я взял, незаметно крутнул горлышко и почувствовал на губах вкус изумительного, благоуханного вина. Припав к фляжке, хлебнул всласть несравненно вкусного напитка.
   — Ну как, понравилось? — фыркнула дьяволова наперсница.
   Я отплатил той же монетой:
   — Горьковато… — и скривил рот.
   Астарта щелкнула пальцами перед моей физиономией и пьяно ухмыльнулась:
   — Еще бы! Вино осталось от пира в Кане Галилейской — его твой господь сотворил. Пей во утешение. Фляжку возьми себе, будет в пару к вчерашней.
   Захохотала вся Вельзевулова братия.
   — Убери все это, — приказал Навуходоносор, — давай наш спиритус.
   Я унес оскверненные священные сосуды и достал из подвала солидный кувшин винного спирта.
   Дьявольских исчадий вино более не пьянило, раскаленные глотки жаждали спирта.
   И тут мне пришла в голову замечательная мысль.
   В кувшине хранилась крепчайшая водка настоящего русского производства. Кувшин закрывался столь хитроумно, что открыть ею мог только знающий секрет. Гайдамаки в свое время научили меня. Я вынул пробку, отлил немного, взамен добавил горького зелья из флакона и вновь замкнул кувшин.
   — Успел, небось, глотнуть? — крикнул Ирод.
   — Клянусь Бафометом, и капли не попробовал.
   — Открывай, — приказал Пилат.
   Я пытался и так и сяк — не получилось. Ахав выхватил у меня кувшин, мудрил над ним, мудрил, но и у него ничего не вышло. Тогда он поставил кувшин в большую серебряную чашу, ударил рукояткой меча; кувшин раскололся, и спирт наполнил чашу. Вирсавия и Фамарь (если верить Библии, обе хорошие хозяйки) бросили туда фиги, изюм, апельсиновые корки, а Далила свечой подожгла крамбамбули. Все светильники потушили, вспыхнуло голубое пламя пунша.
   Навуходоносор, не долго думая, опустил в чашу кропило, предназначенное для святой воды, и принялся наливать горящую смесь в протянутые кубки.
   Картина была жуткая: царь Навуходоносор в короне о четырех бычьих рогах, наделяющий своих подданных текучим огнем, и бестии в образе человеческом, сей огонь глотающие; в отблесках голубовато-зеленого пламени лица фосфоресцировали могильным мерцанием — сцена превосходила любое изображение пляски смерти. Обнаженная царица Савская в накинутом на плечи священном покрывале, озаренная зловещим белесо-зеленым светом, гляделась проклятым на вечные муки духом: с ее губ и щек пропал румянец, лишь черные глаза лихорадочно горели жизнью. Зала дрожала от страшных богохульств: дьявольский пламень заглатывался, дьявольский пламень изрыгался. Я дрожал в этом адовом кошмаре — какой уж тут сон, какой мираж! Бежать, бежать отсюда скорей!
   Если здесь пировали черти, одно можно сказать: умом они не блистали, поскольку не пришло им в голову, что бедолага вроде меня способен заманить их в собственную сеть. При несомненном действии предназначавшегося для меня снотворного снадобья трудно представить, кто из них будет в состоянии вершить завтра церемонию воскресения.
   Неслышно покинув притон идолопоклонников, я рассудил так: если существа во плоти и крови (в чем трудно, видимо, сомневаться) проникли сюда через дверь склепа, то, надо полагать, есть подземный коридор, ведущий на волю. Иначе как могли бы эти монстры в женском обличье попасть в склеп? Надо найти потайной ход и бежать.
   Я взял фонарь, спустился в подземелье, прошел сводчатым коридором ряд ниш с гробницами рыцарей ордена и заметил: могильная плита-усопшего по имени Птолемей отодвинута в сторону. Оказалось, плита не мраморная, а жестяная, разрисованная под мрамор. В нише вообще не было гробницы — в глубине виднелось несколько ступенек ведущей вверх винтовой лестницы. Я поднялся и ровно на семнадцатой ступени обнаружил не дверь, но статую привязанного к дереву святого Себастьяна, пронзенного стрелами; как известно, именно такой казни богомерзкий Диоклетиан подверг отважного мученика.
   Я часто видел эту статую, только находилась она в нише монастырской стены, с наружной ее стороны. Определенно здесь крылась тайна выхода, иначе с какой бы стати святому сейчас тут очутиться.
   — О святой Себастьян, снизойди к моей мольбе, ведь я мораванин по матери, а ты благой покровитель этой страны. Ты прошел сквозь стену, молю тебя, научи и меня чуду сему. — Я смиренно взывал к святому, ибо сколько ни шарил глазами по голой стене, не замечал никакого отверстия за спиной статуи.
   Из тела святого мученика торчали три медных стрелы. Одна из стрел блестела ярче других — будто много ладоней ее полировали. Какому отчаянному безбожнику взбрело в голову поворачивать в ране святого сие орудие смерти?
   Я встал на постамент и попытался повернуть стрелу; медное оперение подалось и… статуя, пьедестал, ниша — все переместилось… Надо мной сияло звездное небо. Я вместе со святым Себастьяном оказался за монастырской стеной.
   — Позволь теперь, высокий заступник, воротиться обратно. — Повернув стрелу, я вновь очутился у винтовой лестницы подземелья.
   Вот она — тайна дороги призраков.
   Я прошел склеп, вернулся в церковь и внимательно осмотрелся в поисках одной очень важной подробности. Нашел! Надо мной красовался перевернутый саркофаг Арминия. Голова гроссмейстера пребывала в диаметральной неестественности. Что, если вернуть ее в нормальное положение? Гробница примет обычный вид и закроет доступ к лестнице, ведущей в залу Бафомета. Сказано — сделано. Христоненавистники проспят еще невесть сколько, а проснувшись, навряд ли выйдут из дьявольского своего капища, где нет ни окон, ни дверей, разве что стену проломают. А я завтра буду далеко-далеко, и никто не узнает, где меня искать.
   Я решил направиться к архиепископу Аахена и подать жалобу на рыцарей ордена, поклоняющихся Бафомету. А чтобы сделать жалобу доказательной, принесу с собой поруганные, оскверненные церковные сосуды. Нет! Не дотронутся губы благочестивых христиан жертвенного кубка, из которого пили Саломея и Далила. Никто не будет принимать крещение из купели, куда изрыгнул Навуходоносор. Не коснется верующих святая вода из кропила, коим сатанинский жрец черпал текучий пламень из реки адовой! Надобно заново освятить сосуды и наложением рук благословенных снять околдование. И посему я решил доставить всю церковную утварь архиепископу, предстать пред синодом святой инквизиции, дабы очиститься от пагубы злого духа.