Страница:
«Брат! Я не уныл и не пал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда в каких бы то ни было несчастьях, не уныхь и не пасть — вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я осознал это… Но во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить, и страдать, и жалеть, и помнить, а это все-таки жизнь. Никогда еще таких обильных и здоровых запасов духовной жизни не кипело во мае, как теперь…»
Первой руку помощи петрашевцам протянула декабристка Наталья Фонвизина. Она увидела Петрашевскохо больным, в кандалах. Они встретились в тюрьме, в его камере. Фонвизина пережила тяжелые минуты при этой встрече. Петрашевскмй ей рассказал, что знал одного 25-летнего молодого человека, которого звали Димитрием Фонвизиным. Он был близок их политическому кружку… Но был тяжело болен, уже на пороге смерти. Это и спасло ею от ареста и тюрьмы.
Наталья Фонвизина слушала рассказ о собственном сыне! Он уже давно умер. Она плакала и слушала о живом юноше, о том, которого она уже не знала, который вырос и стал петрашевцем.
Наталья Фонвизина и Полина Анненкова встречались и с Достоевским. Единственная книга, которая была разрешена в тюрьме, — это Евангелие. Две декабристки подарили ему его, а в обложке книги спрятали деньги.
«Мы увидели этих великих страдалиц, — писал Достоевский, — добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь. Ни в чем не повинные, они в долгие двадцать пять лет перенесли все, что перенесли их осужденные мужья. Свидание продолжалось час Они благословили нас в новый путь».
Когда петрашевцев отправляли на кахоргу в Омск, Наталья Фонвизина и Полина Анненкова пошли попрощаться с ними. Было холодно, тридцать градусов мороза. Две женщины должны были встретить тюремные повозки на открытой дороге, в семи километрах от Тобольска. Там, от перекрестка, уходил большак на Омск.
Вокруг было тихо и пустынно. Обе женщины сошли со своих возков и стали прохаживаться, чтобы как-то согреться. Наконец послышались колокольчики тюремного транспорта. Из него вышли Достоевский и Дуров. Они были в грубых арестантских одеждах, на ногах кандалы. Им предстоял долгий путь — 600 верст до Омска.
— Не теряйте бодрости духа своего! — воскликнула на прощание Наталья Фонвизина, — О вас и там позаботятся добрые люди.
Достоевский писал брату:
«Ссыльные старого времени (т. е, не они, а жены их) заботились о нас как о родне. Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением. Мы видели их мельком, ибо нас держали строго. Но они приносили нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас».
Утверждали, что Наталья Фонвизина была прототипом Татьяны в «Евгении Онегине» Пушкина.
«Ваш друг Александр Сергеевич, — писала она Ивану Пущину, — как поэт, некогда прекрасно схватил мой характер, горячий, мечтательный и сосредоточенный в себе, и чудесно описал его проявления в сознательной жизни…»
Жизнь Натальи исполнена многими романтическими увлечениями. 14-летней девочкой она любила читать о подвижниках и героях. По-своему подражала им. Так, однажды она смастерила себе пояс, выварила его в соли, чтобы он жалил кожу! Все любовались ее красотой. Тогда она решила «убить» свою красоту. Целыми часами стояла на солнце и обжигала лицо, пока кожа совсем не почернела и даже не потрескалась от загара. В 16-летнем возрасте решила отказаться от житейской суеты и уйти в монастырь. Оделась в мужскую одежду, обрезала косы и назвалась Лазарем. Бежала из дома, ее разыскали в 70 верстах от дома и вернули назад.
Словом, ее молодость была бурной и наполненной неожиданностями. Как-то до безумия влюбилась в юношу, гостившего в их имении. Но тот, прослышав, что средства семейства ее весьма скромные, поспешил исчезнуть.
Генерал Михаил Фонвизин — человек с большим состоянием — предложил ей руку и сердце. Ему было уже 33 года.
«Как „ышла замуж, — писала Наталья в воспоминаниях, — снова попала в роскошь и знатность, меня баловали как ребенка. Только на одни заколки и булавки тратила в год более тысячи рублей“.
Наталья Фонвизина вышла замуж не по любви, а по воле родителей. Но вскоре полюбила супруга и была ему верна. Однажды в многолюдном светском обществе она вновь встретила того юношу, в которого была горячо влюблена. Он стал за ней ухаживать, стремясь вернуть прежнюю дружбу. Подобно пушкинской Татьяне, она гордо отвергла запоздалые чувства.
Арест генерала Фонвизина и следствие были тяжелейшим ударом для молодой женщины. Она — мать маленького ребенка, ждет второго. Но вместе с Анастасией Якушкиной она на плоту проплывает возле Петропавловской крепости. И обе сумели, хотя и издали, взглянуть на своих мужей. За большие деньги они тоже подкупили часовых и переправили через них письма.
Случилось, что в Петропавловской крепости несли дежурство солдаты, служившие ранее под начальством генерала Фонвизина, который пользовался большим уважением и любовью среди них. Они умоляли своего бывшего командира немедленно бежать. Солдаты показывали ему ключи и уверяли, что могут открыть любую дверь и ворота. Фонвизин был тронут, но решительно отказался. Он знал, что после его бегства солдат «прогонят через строй» и все они погибнут в муках.
20 января 1827 года генерала Фонвизина, с цепями на ногах и руках, отправляют в Сибирь. Он приговорен к 15 годам каторжных работ и вечной ссылке. В крытых розвальнях вместе с ним едут декабристы доктор Вольф, Басаргин и Фролов. И только он благодаря неутомимым заботам Натальи Дмитриевны был тепло одет. У него на плечах медвежья шуба, на ногах теплое одеяло. Басаргин жался к нему, ибо не имел теплой одежды и был в коротком пальто. На первой почтовой станции их встретила Наталья Фонвизина. Она передала мужу тысячу рублей, которые он немедленно использовал, чтобы позаботиться о своих друзьях. Купил одеяло для Басаргина, приобрел и другие необходимые вещи для далекого и тяжелого пути.
Наталья Фонвизина вскоре после рождения второго ребенка тоже отправилась в Сибирь. Она вынуждена была оставить своих детей. И уже больше никогда их не видела!.. Оба ее сына умерли до амнистии родителей.
Наталья Фонвизина была одной из немногих декабристок, возвратившихся обратно. В 1853 году ей было разрешено вернуться после амнистии генерала М. Фонвизина. Она остановила свою карету у каменного столба на границе Азии и Европы. Встала лицом к Сибири и низко поклонилась. Затем записала в дневнике: «Как когда-то, направляясь в Сибирь, поклонилась России, на том же месте теперь поклонилась Сибири в знак благодарности за хлеб-соль и гостеприимство людей. Поклонилась и родной земле, которая как-то неохотно, будто мачеха, а не родная мать, неприветливо встретила меня… Сердце мое невольно сжалось от какого-то мрачного предчувствия, снова охватили меня прежние тревога и страх».
25 мая 1853 года ее карета въехала в Москву. Она вдруг почувствовала, что летит как птица — легко и свободно. Но тетка встретила ее холодно. Вокруг веяло равнодушием. Рядом масса родственников, которые выглядели поседевшими гоголевскими персонажами. Возле нее слуги, крепостные, сгибавшие спины. Четверть века Фонвизина жила среди каторжников, но духовно свободных людей…
Вскоре явился жандарм вместе с официальными чиновниками от московского генерал-губернатора Закревского. Ей сообщили, что она должна немедленно покинуть Москву. До нее, когда в Москву возвратился генерал
Фонвизин, ее супруг, москвичи устраивали по этому поводу торжественные встречи, собрания, приемы. Правительство не желало повторений подобных проявлений уважения к опальным.
Фонвизина навсегда уехала в деревню, в имение своего умершего деверя, который завещал ей его. Он полагал, что правительство может игнорировать завещание, если он оставит наследство своему брату-декабристу. И он написал, что завещает все «госпоже генерал-майорше Наталье Фонвизиной».
Генерал Михаил Фонвизин был племянником знаменитого русского драматурга Дениса Фонвизина. Он также имел писательский дар и оставил потомкам несколько серьезных трудов по истории России. Его перу принадлежат «Обозрение проявлений политической жизни в России», «О подражании русских европейцам», «Записка об указе 2 апреля 1842 г.» и некоторые другие исторические заметки.
К сожалению, Фонвизин не смог долго наслаждаться свободой. В свои 66 лет он измучен и тяжело болен. Через одиннадцать месяцев после освобождения Фонвизин окончательно слег. Перед смертью он спрашивал Наталью:
— Какой завтра день, почтовой? Вы будете писать им в Тобольск? Теперь выслушайте мою последнюю просьбу: напишите и передайте, пожалуйста, всем моим друзьям и товарищам, назвав каждого по имени, последний мой привет на земле… Другу же моему Ивану Дмитриевичу Якушкину, кроме сердечного привета, передайте еще, что я сдержал данное ему слово при получении от него в дар, еще в Тобольске, этого одеяла, обещая не расставаться с ним до смерти. А вы сами видите, как близок я теперь к ней…
Лев Николаевич Толстой был глубоко взволнован, прочитав письма Натальи Фонвизиной из ее переписки с супругом. Он тогда записал в дневнике, что она его заинтересовала как прелестнейшее выражение духовной жизни замечательнейшей русской женщины. Толстой имел намерение сделать ее героиней своего нового романа о декабристах, выведя под фамилией Апихина, в созвучии с девичьей — Апухтина.
Позже Толстой делился с Н. Конкиным: «Довелось мне видеть возвращенных из Сибири декабристов, и знал я их товарищей и сверстников, которые изменили им и остались в России и пользовались всяческими почестями и богатством. Декабристы, прожившие на каторге и в изгнании духовной жизнью, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а оставшиеся в России и проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым нечем хорошим было и помянуть свою жизнь».
Следует отметить», что труды М. Фонвизина имеют большое значение и поныне. Они написаны живо, умно, свидетельствуют о глубоких познаниях. Я читала их с истинным наслаждением. И особенно тронули меня заключительные слова, свидетельствующие о скромности автора: «Может бьпь, когда труп мой истлеет в земле и когда в России можно будет говорить и писать свободно, моя рукопись попадется какому-нибудь исследователю истории нашей эпохи, и он, проверив мои показания другими историческими источниками, найдет, что я верно и беспристрастно представил то, что случилось в мое время и в чем мне самому пришлось участвовать».
Жена подполковника Андрея Ентальцева, Александра Васильевна Ентальцева, уехала в Сибирь как-то совсем незаметно. Никто не помахал вослед ее карете, никто не писал ей теплых писем. Она с детства была круглой сиротой, не было у нее и родственников. Она уехала в Читу без драм и возражений.
Но вся ее жизнь в Сибири — непрерывная драма! Не было другой декабристки, которая так страшно и тяжело страдала там, как Александра Ентальцева. На ее мужа непрерывно сыпались доносы. Местное начальство обвиняло его в самых невероятных и абсурднейших преступлениях. Кто знает, почему именно на Ентальцева обрушивались потоки лжи и подозрений. Бенкендорфу непрерывно шли письма и доносы, что Ентальцев имеет «антигосударственные мысли», что готовит бунты, собирает оружие. И Бенкендорф приказывает генерал-губернатору Западной Сибири Вельяминову провести следствие, проверить, действительно ли существует в Сибири мятежный дух, «угнездившийся среди государственных преступников».
Непрерывные обыски, следствия, допросы, обвинения измучили вконец декабриста, разрушили его нервную систему. Но травля продолжалась: едва отведет одно обвинение, как готовится следствие по новому доносу. Бенкендорфу пишут, что у Ентальцева в амбаре спрятано четыре лафета и, видимо, даже пушки и порох. И все это, видите ли, подготовлено единственно в связи с ожидаемым посещением его императорского высочества наследника государя.
По приказу окружного суда военный отряд ночью окружает дом Ентальцева. Начинается повальный обыск, и… действительно обнаруживают несколько старых, еще со времен Екатерины II вроде как бы пушек с большими деревянными снарядами 1805 года. Разумеется, никакого пороха не нашли. Ентальцев объяснил, что купил у крестьян деревянные снаряды, чтобы украсить ими ограду дома, а железо старых пушек хотел пустить в переплавку.
Но все это тяжело отразилось на его здоровье. Он сошел с ума, отнялась речь, развился паралич. Ентальцев стал опасен для окружающих. Он стремился поджечь все, к чему только приближался. И целые годы жена не отходила от него, день и ночь его берегла, заботилась о муже как о маленьком ребенке.
Жизнь Александры Васильевны была непосильно тяжелой и безысходной. Не было средств, ниоткуда никакой помощи. Не к кому и обратиться за какой-либо поддержкой. Двадцать лет прожила она в Сибири с тяжелобольным супругом… Материально ей иомогали все декабристы. Мария Волконская написала своему брату Александру и попросила его выслать деньги Ентальцевой. И Александр Раевский, не зная Ентальдевой, начал регулярно переводить ей денежные суммы.
Подполковник Ентальцев умер в 1.845 году. Жена его осталась в Сибири одна. Она имела право вернуться в Москву, где родилась. Ентальцева написала письмо Бенкендорфу, который доложил императору, но просьба была оставлена без последствий. Александра Васильевна Ентальцева в одиночестве прожила в Сибири еще одиннадцать лет и возвратилась в Россию лишь в 1856 году после амнистии декабристов.
Ее жизнь в Сибири не отмечена великими делами. Скромно, но героически исполняла она свой долг, заботилась о тяжелобольном супруге, деля с ним его заточение и изгнание, его тяжелую судьбу. Десятилетия молчаливых страданий, нужды и мучений! Образ Александры Васильевны Ентальцевой — один из незаметных среди женщин-декабристок, но это образ великой русской женщины. Продолжительное страдание — это ее личный подвиг, а изгнание в Сибирь — ее благородное служение и жертва, принесенная на алтарь Отечества.
Каторжная академия
Первой руку помощи петрашевцам протянула декабристка Наталья Фонвизина. Она увидела Петрашевскохо больным, в кандалах. Они встретились в тюрьме, в его камере. Фонвизина пережила тяжелые минуты при этой встрече. Петрашевскмй ей рассказал, что знал одного 25-летнего молодого человека, которого звали Димитрием Фонвизиным. Он был близок их политическому кружку… Но был тяжело болен, уже на пороге смерти. Это и спасло ею от ареста и тюрьмы.
Наталья Фонвизина слушала рассказ о собственном сыне! Он уже давно умер. Она плакала и слушала о живом юноше, о том, которого она уже не знала, который вырос и стал петрашевцем.
Наталья Фонвизина и Полина Анненкова встречались и с Достоевским. Единственная книга, которая была разрешена в тюрьме, — это Евангелие. Две декабристки подарили ему его, а в обложке книги спрятали деньги.
«Мы увидели этих великих страдалиц, — писал Достоевский, — добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь. Ни в чем не повинные, они в долгие двадцать пять лет перенесли все, что перенесли их осужденные мужья. Свидание продолжалось час Они благословили нас в новый путь».
Когда петрашевцев отправляли на кахоргу в Омск, Наталья Фонвизина и Полина Анненкова пошли попрощаться с ними. Было холодно, тридцать градусов мороза. Две женщины должны были встретить тюремные повозки на открытой дороге, в семи километрах от Тобольска. Там, от перекрестка, уходил большак на Омск.
Вокруг было тихо и пустынно. Обе женщины сошли со своих возков и стали прохаживаться, чтобы как-то согреться. Наконец послышались колокольчики тюремного транспорта. Из него вышли Достоевский и Дуров. Они были в грубых арестантских одеждах, на ногах кандалы. Им предстоял долгий путь — 600 верст до Омска.
— Не теряйте бодрости духа своего! — воскликнула на прощание Наталья Фонвизина, — О вас и там позаботятся добрые люди.
Достоевский писал брату:
«Ссыльные старого времени (т. е, не они, а жены их) заботились о нас как о родне. Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением. Мы видели их мельком, ибо нас держали строго. Но они приносили нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас».
Утверждали, что Наталья Фонвизина была прототипом Татьяны в «Евгении Онегине» Пушкина.
«Ваш друг Александр Сергеевич, — писала она Ивану Пущину, — как поэт, некогда прекрасно схватил мой характер, горячий, мечтательный и сосредоточенный в себе, и чудесно описал его проявления в сознательной жизни…»
Жизнь Натальи исполнена многими романтическими увлечениями. 14-летней девочкой она любила читать о подвижниках и героях. По-своему подражала им. Так, однажды она смастерила себе пояс, выварила его в соли, чтобы он жалил кожу! Все любовались ее красотой. Тогда она решила «убить» свою красоту. Целыми часами стояла на солнце и обжигала лицо, пока кожа совсем не почернела и даже не потрескалась от загара. В 16-летнем возрасте решила отказаться от житейской суеты и уйти в монастырь. Оделась в мужскую одежду, обрезала косы и назвалась Лазарем. Бежала из дома, ее разыскали в 70 верстах от дома и вернули назад.
Словом, ее молодость была бурной и наполненной неожиданностями. Как-то до безумия влюбилась в юношу, гостившего в их имении. Но тот, прослышав, что средства семейства ее весьма скромные, поспешил исчезнуть.
Генерал Михаил Фонвизин — человек с большим состоянием — предложил ей руку и сердце. Ему было уже 33 года.
«Как „ышла замуж, — писала Наталья в воспоминаниях, — снова попала в роскошь и знатность, меня баловали как ребенка. Только на одни заколки и булавки тратила в год более тысячи рублей“.
Наталья Фонвизина вышла замуж не по любви, а по воле родителей. Но вскоре полюбила супруга и была ему верна. Однажды в многолюдном светском обществе она вновь встретила того юношу, в которого была горячо влюблена. Он стал за ней ухаживать, стремясь вернуть прежнюю дружбу. Подобно пушкинской Татьяне, она гордо отвергла запоздалые чувства.
Арест генерала Фонвизина и следствие были тяжелейшим ударом для молодой женщины. Она — мать маленького ребенка, ждет второго. Но вместе с Анастасией Якушкиной она на плоту проплывает возле Петропавловской крепости. И обе сумели, хотя и издали, взглянуть на своих мужей. За большие деньги они тоже подкупили часовых и переправили через них письма.
Случилось, что в Петропавловской крепости несли дежурство солдаты, служившие ранее под начальством генерала Фонвизина, который пользовался большим уважением и любовью среди них. Они умоляли своего бывшего командира немедленно бежать. Солдаты показывали ему ключи и уверяли, что могут открыть любую дверь и ворота. Фонвизин был тронут, но решительно отказался. Он знал, что после его бегства солдат «прогонят через строй» и все они погибнут в муках.
20 января 1827 года генерала Фонвизина, с цепями на ногах и руках, отправляют в Сибирь. Он приговорен к 15 годам каторжных работ и вечной ссылке. В крытых розвальнях вместе с ним едут декабристы доктор Вольф, Басаргин и Фролов. И только он благодаря неутомимым заботам Натальи Дмитриевны был тепло одет. У него на плечах медвежья шуба, на ногах теплое одеяло. Басаргин жался к нему, ибо не имел теплой одежды и был в коротком пальто. На первой почтовой станции их встретила Наталья Фонвизина. Она передала мужу тысячу рублей, которые он немедленно использовал, чтобы позаботиться о своих друзьях. Купил одеяло для Басаргина, приобрел и другие необходимые вещи для далекого и тяжелого пути.
Наталья Фонвизина вскоре после рождения второго ребенка тоже отправилась в Сибирь. Она вынуждена была оставить своих детей. И уже больше никогда их не видела!.. Оба ее сына умерли до амнистии родителей.
Наталья Фонвизина была одной из немногих декабристок, возвратившихся обратно. В 1853 году ей было разрешено вернуться после амнистии генерала М. Фонвизина. Она остановила свою карету у каменного столба на границе Азии и Европы. Встала лицом к Сибири и низко поклонилась. Затем записала в дневнике: «Как когда-то, направляясь в Сибирь, поклонилась России, на том же месте теперь поклонилась Сибири в знак благодарности за хлеб-соль и гостеприимство людей. Поклонилась и родной земле, которая как-то неохотно, будто мачеха, а не родная мать, неприветливо встретила меня… Сердце мое невольно сжалось от какого-то мрачного предчувствия, снова охватили меня прежние тревога и страх».
25 мая 1853 года ее карета въехала в Москву. Она вдруг почувствовала, что летит как птица — легко и свободно. Но тетка встретила ее холодно. Вокруг веяло равнодушием. Рядом масса родственников, которые выглядели поседевшими гоголевскими персонажами. Возле нее слуги, крепостные, сгибавшие спины. Четверть века Фонвизина жила среди каторжников, но духовно свободных людей…
Вскоре явился жандарм вместе с официальными чиновниками от московского генерал-губернатора Закревского. Ей сообщили, что она должна немедленно покинуть Москву. До нее, когда в Москву возвратился генерал
Фонвизин, ее супруг, москвичи устраивали по этому поводу торжественные встречи, собрания, приемы. Правительство не желало повторений подобных проявлений уважения к опальным.
Фонвизина навсегда уехала в деревню, в имение своего умершего деверя, который завещал ей его. Он полагал, что правительство может игнорировать завещание, если он оставит наследство своему брату-декабристу. И он написал, что завещает все «госпоже генерал-майорше Наталье Фонвизиной».
Генерал Михаил Фонвизин был племянником знаменитого русского драматурга Дениса Фонвизина. Он также имел писательский дар и оставил потомкам несколько серьезных трудов по истории России. Его перу принадлежат «Обозрение проявлений политической жизни в России», «О подражании русских европейцам», «Записка об указе 2 апреля 1842 г.» и некоторые другие исторические заметки.
К сожалению, Фонвизин не смог долго наслаждаться свободой. В свои 66 лет он измучен и тяжело болен. Через одиннадцать месяцев после освобождения Фонвизин окончательно слег. Перед смертью он спрашивал Наталью:
— Какой завтра день, почтовой? Вы будете писать им в Тобольск? Теперь выслушайте мою последнюю просьбу: напишите и передайте, пожалуйста, всем моим друзьям и товарищам, назвав каждого по имени, последний мой привет на земле… Другу же моему Ивану Дмитриевичу Якушкину, кроме сердечного привета, передайте еще, что я сдержал данное ему слово при получении от него в дар, еще в Тобольске, этого одеяла, обещая не расставаться с ним до смерти. А вы сами видите, как близок я теперь к ней…
Лев Николаевич Толстой был глубоко взволнован, прочитав письма Натальи Фонвизиной из ее переписки с супругом. Он тогда записал в дневнике, что она его заинтересовала как прелестнейшее выражение духовной жизни замечательнейшей русской женщины. Толстой имел намерение сделать ее героиней своего нового романа о декабристах, выведя под фамилией Апихина, в созвучии с девичьей — Апухтина.
Позже Толстой делился с Н. Конкиным: «Довелось мне видеть возвращенных из Сибири декабристов, и знал я их товарищей и сверстников, которые изменили им и остались в России и пользовались всяческими почестями и богатством. Декабристы, прожившие на каторге и в изгнании духовной жизнью, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а оставшиеся в России и проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым нечем хорошим было и помянуть свою жизнь».
Следует отметить», что труды М. Фонвизина имеют большое значение и поныне. Они написаны живо, умно, свидетельствуют о глубоких познаниях. Я читала их с истинным наслаждением. И особенно тронули меня заключительные слова, свидетельствующие о скромности автора: «Может бьпь, когда труп мой истлеет в земле и когда в России можно будет говорить и писать свободно, моя рукопись попадется какому-нибудь исследователю истории нашей эпохи, и он, проверив мои показания другими историческими источниками, найдет, что я верно и беспристрастно представил то, что случилось в мое время и в чем мне самому пришлось участвовать».
Жена подполковника Андрея Ентальцева, Александра Васильевна Ентальцева, уехала в Сибирь как-то совсем незаметно. Никто не помахал вослед ее карете, никто не писал ей теплых писем. Она с детства была круглой сиротой, не было у нее и родственников. Она уехала в Читу без драм и возражений.
Но вся ее жизнь в Сибири — непрерывная драма! Не было другой декабристки, которая так страшно и тяжело страдала там, как Александра Ентальцева. На ее мужа непрерывно сыпались доносы. Местное начальство обвиняло его в самых невероятных и абсурднейших преступлениях. Кто знает, почему именно на Ентальцева обрушивались потоки лжи и подозрений. Бенкендорфу непрерывно шли письма и доносы, что Ентальцев имеет «антигосударственные мысли», что готовит бунты, собирает оружие. И Бенкендорф приказывает генерал-губернатору Западной Сибири Вельяминову провести следствие, проверить, действительно ли существует в Сибири мятежный дух, «угнездившийся среди государственных преступников».
Непрерывные обыски, следствия, допросы, обвинения измучили вконец декабриста, разрушили его нервную систему. Но травля продолжалась: едва отведет одно обвинение, как готовится следствие по новому доносу. Бенкендорфу пишут, что у Ентальцева в амбаре спрятано четыре лафета и, видимо, даже пушки и порох. И все это, видите ли, подготовлено единственно в связи с ожидаемым посещением его императорского высочества наследника государя.
По приказу окружного суда военный отряд ночью окружает дом Ентальцева. Начинается повальный обыск, и… действительно обнаруживают несколько старых, еще со времен Екатерины II вроде как бы пушек с большими деревянными снарядами 1805 года. Разумеется, никакого пороха не нашли. Ентальцев объяснил, что купил у крестьян деревянные снаряды, чтобы украсить ими ограду дома, а железо старых пушек хотел пустить в переплавку.
Но все это тяжело отразилось на его здоровье. Он сошел с ума, отнялась речь, развился паралич. Ентальцев стал опасен для окружающих. Он стремился поджечь все, к чему только приближался. И целые годы жена не отходила от него, день и ночь его берегла, заботилась о муже как о маленьком ребенке.
Жизнь Александры Васильевны была непосильно тяжелой и безысходной. Не было средств, ниоткуда никакой помощи. Не к кому и обратиться за какой-либо поддержкой. Двадцать лет прожила она в Сибири с тяжелобольным супругом… Материально ей иомогали все декабристы. Мария Волконская написала своему брату Александру и попросила его выслать деньги Ентальцевой. И Александр Раевский, не зная Ентальдевой, начал регулярно переводить ей денежные суммы.
Подполковник Ентальцев умер в 1.845 году. Жена его осталась в Сибири одна. Она имела право вернуться в Москву, где родилась. Ентальцева написала письмо Бенкендорфу, который доложил императору, но просьба была оставлена без последствий. Александра Васильевна Ентальцева в одиночестве прожила в Сибири еще одиннадцать лет и возвратилась в Россию лишь в 1856 году после амнистии декабристов.
Ее жизнь в Сибири не отмечена великими делами. Скромно, но героически исполняла она свой долг, заботилась о тяжелобольном супруге, деля с ним его заточение и изгнание, его тяжелую судьбу. Десятилетия молчаливых страданий, нужды и мучений! Образ Александры Васильевны Ентальцевой — один из незаметных среди женщин-декабристок, но это образ великой русской женщины. Продолжительное страдание — это ее личный подвиг, а изгнание в Сибирь — ее благородное служение и жертва, принесенная на алтарь Отечества.
Каторжная академия
Одним из удивительнейших и прекраснейших начинаний декабристов в заточении было создание Артели. Так называли декабристы свои обобществленные финансы, ставшие основой их равноправного материального обеспечения. Это было добровольное объединение взаимопомощи. Артель стала одним из замечательных примеров высокого благородства и братской щедрости. Она зародилась и развивалась как живое творческое дело, спасавшее людей от нищеты, унижений принимать «милостыню» от своих же товарищей.
Среди декабристов в заточении были богатые дворяне, с огромными состояниями, регулярно получавшие деньги от своих близких, другие же не имели ничего, были всеми покинуты и забыты.
«Зародилась мысль к устройству общей Артели, которая в продолжение всего нашего пребывания так обеспечивала нашу материальную жизнь и так хорошо была придумана, что никто из нас во все это время не нуждался ни в чем и не был ни от кого зависим», — писал Басаргин.
Князья Трубецкой, Волконский, Никита Муравьев ежегодно вносили в Артель очень большой по тем временам взнос — по три тысячи рублей. По тысяче рублей вносили Ивашев, Нарышкин, Фонвизин и другие.
Все остальные, которые получали от своих семей скромные суммы, на которые не могли пропитаться и продержаться, — соответственно и вносили в Артель небольшую долю. И… после этого каждый из декабристов получал одинаково равную сумму. На эти деньги была Организована «кухня»; покупали муку, мясо, научились экономить, приобретали семена, обрабатывали участок и выращивали овощи прямо во дворе тюрьмы. Декабристы платили жалованье одному из стражников, который готовил самовар с горячим чаем, приносил с кухни еду и вместе со всеми бесплатно питался.
Артель превратилась в своеобразную кассу взаимопомощи, которая безвозмездно поддерживала каждого в отдельности и всех вместе. Она заботилась и о тех декабристах, которые отбыли годы каторги и должны были отправляться на поселение. Каждому из них выдавалось по восемьсот рублей, чтобы они имели возможность обзавестись жильем, мебелью, организовать хозяйство.
Басаргин писал: «Это благодетельное учреждение избавляло каждого от неприятного положения зависеть от кого-либо в отношении вещественном и обеспечивало все его надобности. Вместе с тем оно нравственно уравнивало тех, которые имели средства, с теми, которые вовсе не имели их, и не допускало последних смотреть на товарищей своих как на людей, пользующихся в сравнении с ними большими материальными удобствами и преимуществами. Одним словом, оно ставило каждого на свое место, предупреждая, с одной стороны,тягостные лишения и недостатки, а с другой — беспрестанное опасение оскорбить товарища своего не всегда уместным и своевременным предложением помощи.
Артель заботилась и о духовной жизни узников. Жены декабристов получали все основные газеты и журналы. Более того, наряду с русскими периодическими изданиями выписывали крупнейшие французские, немецкие и английские газеты и журналы. В Сибирь доставлялись для декабристов целые обозы литературы! Даже некоторые библиотеки были перевезены из Петербурга в Сибирь. Так, личная библиотека Никиты Муравьева, в которой были тысячи редких и дорогих изданий, собранных на протяжении десятилетий его отцом — педагогом императора Александра I, также была перевезена в Сибирь.
Все эти книги были общими. Они принадлежали всем. Был установлен четкий порядок пользования ими, а также составлен список читавших газеты и журналы, поступавшие с петербургской почтой. Каждому отводилось два часа для прочтения любой газеты, а журнала — до трех дней. Часовые ходили из камеры в камеру и за вознаграждение разносили книги, газеты и журналы.
До нас дошло множество разнообразных воспоминаний и записок декабристов об их жизни в заточении. Все они как бы избегают писать о своих страданиях и каторжном труде. Но с подлинным наслаждением, с бесчисленными интересными подробностями они рассказывают о своих научных и литературных увлечениях, о своих просветительских кружках и даже о решении постигать различные ремесла!
Артель стала поистине спасением для декабристов. На питание и содержание каторжников царская казна отпускала буквально копейки. На них невозможно было прокормиться. Да к тому же, как уже говорилось, стража обворовывала. Многие просто голодали. Реальной становилась опасность, что борцы за свободу станут просить милостыни у царя!
Тогда декабристы Поджио, Вадковский и Пущин засели за обсуждение плана устройства Артели. Они выработали ее устав, создали законченный и весьма сложный механизм сбора и распределения денежных сумм. Помимо всего прочего, было решено, что Артелью будут руководить три человека: распорядитель, закупщик продовольствия и кассир. Потом были введены еще должности огородника, дежурного по кухне, дежурного по раздаче обедав и ужинов. Были определены суммы на чай, сахар, табак.
И дело вошло! Барон Розен был назначен поваром, в он весьма старался, чтобы угодить своим товарищам.
Декабристы «сэкономили» деньги из общей кассы и вскоре организовал вторую, так называемую «малую артель.». Через нее они стали выписывать газеты и журналы. Двадцать два периодических издания получает декабристы! Выписывались географические атласы, карты, книжные новинки, романы и нашумевшие стихотворные сборники.
Словом, декабристы не теряли ни минуты, чтобы учиться, читать, жить активной духовной жизнью.
«Каземах нас соединил вместе, дал нам опору друг в друге, дал вам охогу жить, дал нам политическое существование за пределами политической смерти», — писал М. Бестужев.
Каторжная тюрьма стада поистине «жатаржжой академией» для декабристов. Многие ианади изучать различимые языки, слушали лекции но военному делу и литературе, истории, занимались вереводжюи книг ва русский язык.
Бригген преподавал латинский язык, Оболенский и Чернышев — ангдийский. У них обучались оба брата, Александр и Петр Беляевы, морские офицеры. Проявив большое желание и твердую волю, они не только научились читать и васать по-английски, «о и вплотную занялись переводом миосотомной „Истории Римской империи“ Гиббона. „Мы разделили этот труд пополам, — читаем в воспоминаниях Александра Беляева, — и каждый взял шесть томов. Таким образом, мы кончили этот труд в год. У нас было положено не вставать от работы до тех пар, пока ве кончим десять страниц каждый“. Потом братья Беляевы перевели в заточении „Красного корсара“ и „Морскую волшебницу“ Фенимора Купера.
Розея увлекся было переводами с немецкого языка. Никита Муравьев читал лекции по военному искусству.
Блестяще владел английским жзъдаом Михаил Лугннк. Шутя он просил своих товарищей:
— Господа, читайте и пишите по-англяйски сколько хотите, но, умоляю вас, только не говорите на этом языке!
Слышать плохое английское произношение других было для него подлинной мукой.
Декабристы слушали лекции по астрономии, физике, химии, анатомии, философии… Среди них были незаурядные ученые, военные специалисты, подлинные знатоки отдельных наук, литературы. Поэт Александр Одоевский преподавал русский язык и, конечно же, поэтику.
«Словом, в нашей тюрьме, — писал А. Беляев, — всегда и все были заняты чем-нибудь полезным, так что эта ссылка наша целым обществом, в среде которого были образованнейшие люди своего времени, при больших средствах, которыми располагали очень многие и которые давали возможность предаваться исключительно умственной жизни, была, так сказать, чудесною умственною школою… Если б мне теперь предложили вместо этой ссылки какое-набудь блестящее в то время положение, то я бы предпочел эту ссылку».
Год спустя разрешили строительство мастерских во дворе тюрьмы. Декабристы соорудили иечто вроде металлоремонтной, столярную и даже переплетную мастерские. Одно из новых помещений декабристы яазвали «клубом», где собственными силами устраивали различные коннцерты.
Из Петербурга привезли фортельяно. Крюков играл на скрипке. Свистунов — на виолончели. За фортепьяно чаще всех садился Ивашев, Юшневский хорошо подстраивался со своим альтом. Организовали свой хор.
Поистине свято отмечали декабристы свой праздник — годовщину восстания 14 декабря. Каждый гед в этот день устраивался «праздничный стол», звучали пламенные речи, трогатеяьявме воспоминания о товарищах, погибших на виселице. В пятую годовщину восстания Михаил Бестужев сочинил песню о революционном выступлении Черниговского полка и ето командире Сергее Муравьеве-Апостоле. Перед притихшими товарищами эту песнь исполнил Федор Тютчев:
Что ни ветер шумит во сыртам бору, Муравьев идет на кровавый пир… С ним Черниговцы идут грудью встать, Сложить голову за Россию-мать.
Прекрасный голос Тютчева, сильные и правдивые слова песни взволновали всех до глубины души. После песни долго молчали. А потом дружно исполнили «Марсельезу».
Пегги 80 декабристов жили как одна большая, дружная семья. Но как и в любой семье, несмотря на любовь и цривязанность друг к другу, всегда находится место и время и для разногласий, споров. Так была и в семье декабристов. Но больше всего спорили они… на философские и религиозные темы. Самые острые споры велись именно по вопросам религии.
В их большой семье были совсем еще юноши, которым едва исполнилось по 20 лет, были и «старые» люди — 40-летние ветераны. Люди различного культурного уровня, выходцы из разных социальных слоев и, конечно же, с разными характерами и темпераментами. Южные «Славяне», например, не смогли получить должного образования. В заточении они изучали французский, немецкий, английский и даже латинский языки.
«Один из кружков, — писал И. Якушкин, — названный в насмешку Конгрегацией, состоял из людей, которые по обстоятельствам, действовавшим на них во время заключения, обратились к набожности; при разных других своих занятиях, они часто собирались все вместе для чтения назидательных книг и для разговора о предмете наиболее им близком. Во главе этого кружка стоял Мусин-Пушкин, бывший свитский офицер, имевший отличные умственные способности. Во время своего заключения он оценил красоты Евангелия и вместе с тем возвратился к поверьям своего детства, стараясь всячески отстаивать их. Члены Конгрегации были люди кроткие, очень смирные, никого не задевающие и потому в самых лучших отношениях с остальными товарищами. Другой кружок, наиболее замечательный, состоял из „Славян“; они не собирались никогда все вместе, но были знакомы один с другим еще прежде ареста, они и потом остались в близких отношениях между собой… Главное лицо в этом кружке был Петр Борисов, к которому „Славяне“ оказывали почти безграничное доверие. Иные почитали его основателем „Общества соединенных славян“. Проповедуя неверие своим товарищам „Славянам“, из которых многие верили ему на слово, он был самого скромного и кроткого нрава; никто не слыхал, чтобы он когда-нибудь возвысил голос, и, конечно, никто не подметил в нем и тени тщеславия.
Но при всем том мы все вместе составляли что-то целое. Бывали часто жаркия прения, но без ожесточения противников друг против друга.
Николай Бестужев, который когда-то в юности учился в Художественной академии, именно в заточении своей кистью запечатлел многих дорогих нам лиц. Он сделал портреты всех жен декабристов и десятков своих товарищей. Сохранились его прекрасные пейзажи, акварели, жанровые зарисовки. Он рисовал будни декабристов, камеры, тюрьмы, часовых, а позже — дома декабристов в различных сибирских селах. Благодаря его художественной летописи мы можем видеть тогдашнюю Сибирь, проникнуть в казематы, наблюдать буйство Ангары, встретиться с взглядом печальных черных глаз Марии Волконской…»
Среди декабристов в заточении были богатые дворяне, с огромными состояниями, регулярно получавшие деньги от своих близких, другие же не имели ничего, были всеми покинуты и забыты.
«Зародилась мысль к устройству общей Артели, которая в продолжение всего нашего пребывания так обеспечивала нашу материальную жизнь и так хорошо была придумана, что никто из нас во все это время не нуждался ни в чем и не был ни от кого зависим», — писал Басаргин.
Князья Трубецкой, Волконский, Никита Муравьев ежегодно вносили в Артель очень большой по тем временам взнос — по три тысячи рублей. По тысяче рублей вносили Ивашев, Нарышкин, Фонвизин и другие.
Все остальные, которые получали от своих семей скромные суммы, на которые не могли пропитаться и продержаться, — соответственно и вносили в Артель небольшую долю. И… после этого каждый из декабристов получал одинаково равную сумму. На эти деньги была Организована «кухня»; покупали муку, мясо, научились экономить, приобретали семена, обрабатывали участок и выращивали овощи прямо во дворе тюрьмы. Декабристы платили жалованье одному из стражников, который готовил самовар с горячим чаем, приносил с кухни еду и вместе со всеми бесплатно питался.
Артель превратилась в своеобразную кассу взаимопомощи, которая безвозмездно поддерживала каждого в отдельности и всех вместе. Она заботилась и о тех декабристах, которые отбыли годы каторги и должны были отправляться на поселение. Каждому из них выдавалось по восемьсот рублей, чтобы они имели возможность обзавестись жильем, мебелью, организовать хозяйство.
Басаргин писал: «Это благодетельное учреждение избавляло каждого от неприятного положения зависеть от кого-либо в отношении вещественном и обеспечивало все его надобности. Вместе с тем оно нравственно уравнивало тех, которые имели средства, с теми, которые вовсе не имели их, и не допускало последних смотреть на товарищей своих как на людей, пользующихся в сравнении с ними большими материальными удобствами и преимуществами. Одним словом, оно ставило каждого на свое место, предупреждая, с одной стороны,тягостные лишения и недостатки, а с другой — беспрестанное опасение оскорбить товарища своего не всегда уместным и своевременным предложением помощи.
Артель заботилась и о духовной жизни узников. Жены декабристов получали все основные газеты и журналы. Более того, наряду с русскими периодическими изданиями выписывали крупнейшие французские, немецкие и английские газеты и журналы. В Сибирь доставлялись для декабристов целые обозы литературы! Даже некоторые библиотеки были перевезены из Петербурга в Сибирь. Так, личная библиотека Никиты Муравьева, в которой были тысячи редких и дорогих изданий, собранных на протяжении десятилетий его отцом — педагогом императора Александра I, также была перевезена в Сибирь.
Все эти книги были общими. Они принадлежали всем. Был установлен четкий порядок пользования ими, а также составлен список читавших газеты и журналы, поступавшие с петербургской почтой. Каждому отводилось два часа для прочтения любой газеты, а журнала — до трех дней. Часовые ходили из камеры в камеру и за вознаграждение разносили книги, газеты и журналы.
До нас дошло множество разнообразных воспоминаний и записок декабристов об их жизни в заточении. Все они как бы избегают писать о своих страданиях и каторжном труде. Но с подлинным наслаждением, с бесчисленными интересными подробностями они рассказывают о своих научных и литературных увлечениях, о своих просветительских кружках и даже о решении постигать различные ремесла!
Артель стала поистине спасением для декабристов. На питание и содержание каторжников царская казна отпускала буквально копейки. На них невозможно было прокормиться. Да к тому же, как уже говорилось, стража обворовывала. Многие просто голодали. Реальной становилась опасность, что борцы за свободу станут просить милостыни у царя!
Тогда декабристы Поджио, Вадковский и Пущин засели за обсуждение плана устройства Артели. Они выработали ее устав, создали законченный и весьма сложный механизм сбора и распределения денежных сумм. Помимо всего прочего, было решено, что Артелью будут руководить три человека: распорядитель, закупщик продовольствия и кассир. Потом были введены еще должности огородника, дежурного по кухне, дежурного по раздаче обедав и ужинов. Были определены суммы на чай, сахар, табак.
И дело вошло! Барон Розен был назначен поваром, в он весьма старался, чтобы угодить своим товарищам.
Декабристы «сэкономили» деньги из общей кассы и вскоре организовал вторую, так называемую «малую артель.». Через нее они стали выписывать газеты и журналы. Двадцать два периодических издания получает декабристы! Выписывались географические атласы, карты, книжные новинки, романы и нашумевшие стихотворные сборники.
Словом, декабристы не теряли ни минуты, чтобы учиться, читать, жить активной духовной жизнью.
«Каземах нас соединил вместе, дал нам опору друг в друге, дал вам охогу жить, дал нам политическое существование за пределами политической смерти», — писал М. Бестужев.
Каторжная тюрьма стада поистине «жатаржжой академией» для декабристов. Многие ианади изучать различимые языки, слушали лекции но военному делу и литературе, истории, занимались вереводжюи книг ва русский язык.
Бригген преподавал латинский язык, Оболенский и Чернышев — ангдийский. У них обучались оба брата, Александр и Петр Беляевы, морские офицеры. Проявив большое желание и твердую волю, они не только научились читать и васать по-английски, «о и вплотную занялись переводом миосотомной „Истории Римской империи“ Гиббона. „Мы разделили этот труд пополам, — читаем в воспоминаниях Александра Беляева, — и каждый взял шесть томов. Таким образом, мы кончили этот труд в год. У нас было положено не вставать от работы до тех пар, пока ве кончим десять страниц каждый“. Потом братья Беляевы перевели в заточении „Красного корсара“ и „Морскую волшебницу“ Фенимора Купера.
Розея увлекся было переводами с немецкого языка. Никита Муравьев читал лекции по военному искусству.
Блестяще владел английским жзъдаом Михаил Лугннк. Шутя он просил своих товарищей:
— Господа, читайте и пишите по-англяйски сколько хотите, но, умоляю вас, только не говорите на этом языке!
Слышать плохое английское произношение других было для него подлинной мукой.
Декабристы слушали лекции по астрономии, физике, химии, анатомии, философии… Среди них были незаурядные ученые, военные специалисты, подлинные знатоки отдельных наук, литературы. Поэт Александр Одоевский преподавал русский язык и, конечно же, поэтику.
«Словом, в нашей тюрьме, — писал А. Беляев, — всегда и все были заняты чем-нибудь полезным, так что эта ссылка наша целым обществом, в среде которого были образованнейшие люди своего времени, при больших средствах, которыми располагали очень многие и которые давали возможность предаваться исключительно умственной жизни, была, так сказать, чудесною умственною школою… Если б мне теперь предложили вместо этой ссылки какое-набудь блестящее в то время положение, то я бы предпочел эту ссылку».
Год спустя разрешили строительство мастерских во дворе тюрьмы. Декабристы соорудили иечто вроде металлоремонтной, столярную и даже переплетную мастерские. Одно из новых помещений декабристы яазвали «клубом», где собственными силами устраивали различные коннцерты.
Из Петербурга привезли фортельяно. Крюков играл на скрипке. Свистунов — на виолончели. За фортепьяно чаще всех садился Ивашев, Юшневский хорошо подстраивался со своим альтом. Организовали свой хор.
Поистине свято отмечали декабристы свой праздник — годовщину восстания 14 декабря. Каждый гед в этот день устраивался «праздничный стол», звучали пламенные речи, трогатеяьявме воспоминания о товарищах, погибших на виселице. В пятую годовщину восстания Михаил Бестужев сочинил песню о революционном выступлении Черниговского полка и ето командире Сергее Муравьеве-Апостоле. Перед притихшими товарищами эту песнь исполнил Федор Тютчев:
Что ни ветер шумит во сыртам бору, Муравьев идет на кровавый пир… С ним Черниговцы идут грудью встать, Сложить голову за Россию-мать.
Прекрасный голос Тютчева, сильные и правдивые слова песни взволновали всех до глубины души. После песни долго молчали. А потом дружно исполнили «Марсельезу».
Пегги 80 декабристов жили как одна большая, дружная семья. Но как и в любой семье, несмотря на любовь и цривязанность друг к другу, всегда находится место и время и для разногласий, споров. Так была и в семье декабристов. Но больше всего спорили они… на философские и религиозные темы. Самые острые споры велись именно по вопросам религии.
В их большой семье были совсем еще юноши, которым едва исполнилось по 20 лет, были и «старые» люди — 40-летние ветераны. Люди различного культурного уровня, выходцы из разных социальных слоев и, конечно же, с разными характерами и темпераментами. Южные «Славяне», например, не смогли получить должного образования. В заточении они изучали французский, немецкий, английский и даже латинский языки.
«Один из кружков, — писал И. Якушкин, — названный в насмешку Конгрегацией, состоял из людей, которые по обстоятельствам, действовавшим на них во время заключения, обратились к набожности; при разных других своих занятиях, они часто собирались все вместе для чтения назидательных книг и для разговора о предмете наиболее им близком. Во главе этого кружка стоял Мусин-Пушкин, бывший свитский офицер, имевший отличные умственные способности. Во время своего заключения он оценил красоты Евангелия и вместе с тем возвратился к поверьям своего детства, стараясь всячески отстаивать их. Члены Конгрегации были люди кроткие, очень смирные, никого не задевающие и потому в самых лучших отношениях с остальными товарищами. Другой кружок, наиболее замечательный, состоял из „Славян“; они не собирались никогда все вместе, но были знакомы один с другим еще прежде ареста, они и потом остались в близких отношениях между собой… Главное лицо в этом кружке был Петр Борисов, к которому „Славяне“ оказывали почти безграничное доверие. Иные почитали его основателем „Общества соединенных славян“. Проповедуя неверие своим товарищам „Славянам“, из которых многие верили ему на слово, он был самого скромного и кроткого нрава; никто не слыхал, чтобы он когда-нибудь возвысил голос, и, конечно, никто не подметил в нем и тени тщеславия.
Но при всем том мы все вместе составляли что-то целое. Бывали часто жаркия прения, но без ожесточения противников друг против друга.
Николай Бестужев, который когда-то в юности учился в Художественной академии, именно в заточении своей кистью запечатлел многих дорогих нам лиц. Он сделал портреты всех жен декабристов и десятков своих товарищей. Сохранились его прекрасные пейзажи, акварели, жанровые зарисовки. Он рисовал будни декабристов, камеры, тюрьмы, часовых, а позже — дома декабристов в различных сибирских селах. Благодаря его художественной летописи мы можем видеть тогдашнюю Сибирь, проникнуть в казематы, наблюдать буйство Ангары, встретиться с взглядом печальных черных глаз Марии Волконской…»