Страница:
Екатерина Федоровна Муравьева умерла 21 апреля 1848 года, не дождавшись возвращения из Сибири своих сыновей и снохи.
Александра Григорьевна Муравьева (урожденная Чернышева) отправилась в Сибирь в начале января 1827 года. В феврале того же года она приехала в город Читу, где находился ее супруг Никита Муравьев. В Иркутске Александра Муравьева встретилась с Марией Волконской, которая также находилась на пути к мужу. В своих воспоминаниях последняя так описывает эту встречу:
«Мы напились чаю, то смеясь, то плача; был повод к тому и другому: нас окружали те же вызывавшие смех чиновники, вернувшиеся для осмотра ее вещей. Я отправилась дальше настоящим курьером; я гордилась тем, что доехала до Иркутска лишь в 20 суток».
Приезд Муравьевой в Читу вызвал радостное оживление среди арестантов, к тому времени сильно изнуренных и ослабших. Она купила небольшой деревянный дом недалеко от острога и получила разрешение два раза в неделю видеться с мужем. На этих кратковременных свиданиях она старалась быть спокойной и радостной, улыбка ее была теплой и ласковой. Здесь, в Чите, был заключен и ее брат Захар Чернышев, но в продолжение целого года она сумела его увидеть лишь один раз, и то только тогда, когда его отправляли на принудительное поселение.
После прибытия в Сибирь Александра Муравьева хранила как зеницу своего ока стихи, которые ей передал Пушкин при ее отъезде из Петербурга. Это те самые бессмертные стихи поэта, о которых мы уже говорили и которые Александру Григорьевну Пушкин просил передать лично Ивану Ивановичу Пущину, его товарищу по Царскосельскому лицею. Пущина доставили в Читу 5 января 1828 года из Шлиссельбургской крепости. И только тогда Муравьева пробралась к деревянной ограде тюрьмы и через какую-то щель передала согнутый вчетверо лист с крылатыми стихами.
Александра стояла и ждала, пока он прочтет мелко написанные строки. Была лютая сибирская зима. Она зябко ежилась, но глаза ее горели каким-то особым, скрытым блеском.
Пущин читал и плакал. Через невероятные пространства и препятствия голос поэта дошел до него и сюда, в Сибирь. Его сердечные и великие стихи говорили Пущину, что он не забыт, что о нем помнят и ему сочувствуют.
Конечно же, восторженная память поэта — товарища по лицею, как потом и писал Иван Пущин, словно озарила заточение, где был услышан голос поэта и единомышленника, и все его друзья в изгнании с радостью высказывали Александре Григорьевне свою глубочайшую признательность за те утешительные переживания.
В воспоминаниях Пущина есть восторженные строки, посвященные Александре Муравьевой. Они поистине исполнены нежностью и признательностью.
«В далеком прошлом, — писал Иван Пущин, — я встретил Александру Григорьевну в обществе, а потом я видел ее за Байкалом. Там она мне представилась существом, которое великолепно справляется с новой трудной задачей. В любви и дружбе она не знала невозможного; все для нее было легко, и встретить ее было истинной радостью. В ней таилось какое-то поэтическое возвышенное настроение, хотя во взаимоотношениях со всеми она была проста и естественна. Непринужденная ее веселость и доброта, улыбка на лице не были напускными даже в самые тяжелые минуты первых лет нашего исключительно тяжелого существования. Она всегда умела успокоить и утешить, поддержать и вдохнуть бодрость в других. Для своего же супруга она была истинным и бессменным ангелом-хранителем».
Другой декабрист, И. Д. Якушкин, также с восхищением вспоминал об Александре Муравьевой: «Она очень страдала от разлуки со своими детьми, оставшимися в Петербурге. Единственной ее радостью была родившаяся в Чите дочурка Нонушка. Она ее любила всем сердцем. Мужа своего она просто обожала. Однажды на мой шутливый вопрос, кого она больше любит — мужа своего или господа бога, она, усмехнувшись, ответила, что сам бог ее накажет, если она будет любить его больше, чем Никитушку… И вместе с тем, — продолжает И. Д. Якушкин, — она была до крайности самоотверженной тогда, когда требовалось кому-то оказать помощь или облегчить чьи-то нужды и страдания. Она была воплощением самой любви, и каждый звук ее голоса был очаровательным».
Александра Григорьевна Муравьева умерла 22 ноября 1832 года в 28-летнем возрасте. Ее ранняя смерть явилась тяжелой утратой для всех декабристов. Она стала первой женой-декабристкой, нашедшей свою кончину на сибирской земле.
В воспоминаниях современников ни об одной из них не высказано столько признательных слов в самых превосходных степенях, сколько о ней.
В воспоминаниях Н. В. Басаргина мы читаем такие слова и строки о ней: «Долго боролась ее природа, искусство и старание Вольфа с болезнью (кажется, нервическою горячкою). Месяца три не выходила она из опасности, и наконец ангельская душа ее, оставив тленную оболочку, явилась на зов правосудного Творца, чтобы получить достойную награду за высокую временную жизнь свою в этом мире. Легко представить себе, как должна была поразить нас всех преждевременная ее кончина. Мы все без исключения любили ее, как милую, добрую, образованную женщину, и удивлялись ее высоким нравственным качествам: твердости ее характера, ее самоотвержению, ее безропотному исполнению своих обязанностей».
Из многих откликов, прозвучавших тогда и годы спустя по поводу преждевременной смерти этой выдающейся женщины, приведем еще слова И. Д. Якушкина: «Кончина ее произвела сильное впечатление не только на всех на нас, но и во всем Петровском и даже в казарме, в которой жили каторжные. Из Петербурга, когда узнали там о кончине Муравьевой, пришло повеление, чтобы жены государственных преступников не жили в казематах и чтобы их мужья отпускались ежедневно к ним на свидание.
Таким образом, своей болезнью и смертью Муравьева отвоевала какие-то права и для других.
Перед смертью Александра Муравьева продиктовала прощальные письма к близким. Письмо к ее сестре записала Екатерина Трубецкая. В нем Александра просила позаботиться после ее смерти о Никите и ее малолетней дочурке Нонушке (Софье Никитичне Муравьевой).
Александра попросила принести ей четырехлетнюю Нонушку, но доктор Вольф ее отговорил, так как ребенок спал. Тогда умирающая мать попросила куклу дочери, которую и поцеловала вместо нее.
«Она умерла на своем посту, — напишет много лет спустя Мария Волконская, — и ее смерть причинила всем нам глубокую боль и печаль. Каждая из нас спрашивала: что будет с моими детьми, когда меня не станет?»
Муравьеву похоронили на кладбище Петровского завода, недалеко от тюрьмы. Гроб сделал декабрист Николай Бестужев, украсив его металлическим орнаментом.
Была зима, земля глубоко промерзла, нужно было огнем отогреть землю. Вырыть могилу плац-адъютант приказал каторжникам уголовного отделения, пообещав им немалые деньги.
— Ничего не нужно! — ответили каторжники. — Она была нашей матерью-хранительницей, давала нам пищу и одежду. Без нее мы осиротели. Сделаем все как надо…
На холме, где похоронили Александру, ее супруг Никита Муравьев построил каменную часовню. День и ночь там горела лампада, огонек которой в мрачной ночи служил путеводной звездой для всех, кто подъезжал к Петровской каторге.
В 1836 году, по окончании срока каторги, Никита Муравьев и его брат Александр вместе с маленькой Нонушкой отправлены на поселение в село Урик, в 18 верстах от Иркутска. Там же были поселены семейство князя Волконского, Михаил Лунин и доктор Вольф. После семи лет, проведенных в Урике, уже с сильно подорванным здоровьем, Никита Муравьев тяжело заболел и 28 апреля 1843 года скончался. Из Урика отправлено письмо с печальной вестью. Его написал Сергей Волконский в Ялуторовск сосланному туда на поселение Ивану Пущину.
«Передаю тебе тяжелую весть о Муравьеве, — писал Сергей Волконский. — Наш праведник Никита Михайлович переселился в жилище праведных 28 апреля, в 6 часов утра, после четырехдневного страдания. Никита Михайлович был нежным мужем и примерным отцом, отличным гражданином, отличным братом по судьбе, добродетельным человеком — а это хороший запас для вечного отчета… Голый и босый потерял в его лице своего благодетеля. А мы — человека, который был достоин нашего движения, ветерана нашего дела, товарища с пламенной душой и обширным умом».
Софья (Нонушка) Муравьева осталась сиротой. После длительной и упорной борьбы ее бабка, Екатерина Федоровна Муравьева, добилась высочайшего разрешения взять внучку к себе в Москву, но при условии, что она не будет носить фамилии Муравьева, а возьмет фамилию по имени отца — «Никитина».
Для несчастной старой женщины не было иного выхода. Уже не было ее Никиты, Александры. Остались только младший сын Александр, сосланный на вечное поселение в Сибирь, и Нонушка.
Под фамилией «Никитина» девочку отдали в Екатерининский институт благородных девиц. «Возвращение Ноны, — писала Мария Волконская Ивану Пущину, — разбило мое здоровье. И теперь мне все еще видится карета, которая ее везет в институт под фамилией Никитина. Закрываю глаза и вижу мысленно все превратности собственной судьбы: неужели то же самое будет и с моими детьми?.. Если честные люди искренне находят, что мы сделали добро, когда последовали за мужьями в изгнание, то это награда для Александры, этой святой женщины, которая умерла на своем посту, чтобы заставить потом дочь отказаться от имени своего отца и матери».
В институте все называли Нонушку «Никитиной», но она ни разу не отозвалась на эту фамилию. Настаивали, даже наказывали ее, убеждали, что новая фамилия дана ей по повелению царя и она должна подчиниться, но Софья Муравьева упрямо молчала. В классе, когда вызывали ее по этой фамилии, она продолжала сидеть за партой. В конце концов преподаватели смирились и стали называть ее просто Нонушкой.
Однажды императрица Александра Федоровна, которая часто посещала институт, спросила ее ласково:
— Нонушка, почему ты мне говоришь «мадам», а не называешь «маман», как все девочки?
Смущенная девочка тихо ответила:
— У меня только одна мама, и она похоронена в Сибири…
Амнистией 1856 года детям декабристов были возвращены все ранее отнятые привилегии — фамильные имена, дворянские звания, все титулы. Дети выросли, обзавелись своими семьями, растили детей — внуков декабристов.
Софья Никитична Муравьева вышла замуж за Михаила Илларионовича Бибикова, племянника декабриста Матвея Муравьева-Апостола, и стала Софьей Никитичной Бибиковой. И всю свою скромную жизнь, исполненную больше горестями, нежели светлыми радостями, она хранила память о своих родителях и все связанное с их молодостью и трудной судьбой — портреты, миниатюры, мебель, бюст Никиты Муравьева, его кресло, в котором он умер, бюро — подарок от его жены Александры Муравьевой, и другие вещи…
Софья Никитична Бибикова (Муравьева) скоропостижно скончалась 7 апреля 1892 года.
Особым уважением и любовью как среди заточенных декабристов, так и среди местного населения пользовался доктор Фердинанд Богданович Вольф — член Южного тайного общества. Сам комендант Читинской каторги Станислав Романович Лепарский, когда однажды серьезно заболел, обратился с просьбой о помощи к доктору Вольфу. В докладе Бенкендорфу комендант сообщал, что обязан жизнью именно своему узнику доктору Вольфу. Бенкендорф доложил об этом случае императору, который собственноручно наложил резолюцию: «Талант и знания не могут быть отняты. Указать Иркутскому управлению принимать все рецепты доктора Вольфа и позволить ему врачевать».
Его добрый характер и отзывчивость знали далеко за тюремными решетками. К петербургскому доктору шли и ехали десятки людей с разных концов Сибири. Шли совсем незнакомые, чтобы получить его помощь.
Доктор Вольф получил разрешение выходить из тюрьмы, когда пожелает, при конвое осматривал и лечил больных, не особенно сетуя на то, что его визиты в село проходили под звон невольничьих оков.
Через своих близких декабристы выписывали из-за границы новую медицинскую литературу, ценные лекарства, медицинские инструменты. Аптека тюрьмы их усилиями постоянно пополнялась самыми необходимыми медикаментами.
Однажды доктор Вольф спас от неминуемой смерти жену одного богатого сибирского золотоискателя. В знак благодарности тот подарил доктору две сумки: одну наполненную чаем, а другую — золотом. Доктор Вольф горячо поблагодарил за подарок, но от золота отказался, принял только чай.
Другой сибирский богач, вылеченный доктором Вольфом, послал ему 5 тысяч рублей и письмо, в котором писал, что если доктор не примет деньги в знак благодарности и дружбы, то он бросит их в огонь. Но бескорыстный доктор Вольф отказался от платы и на этот раз.
В 1854 году, за два года до амнистии, доктор Вольф умер, завещав перед смертью все свое имущество товарищам по заключению.
Похоронили его в городе Тобольске рядом с могилой Александра Муравьева.
И еще долгие годы в Сибири хранили рецепты доктора Вольфа, передавали их из рук в руки, завещали своим наследникам, а имя его произносилось с неизменным почтением и уважением.
Понимание чести
Александра Григорьевна Муравьева (урожденная Чернышева) отправилась в Сибирь в начале января 1827 года. В феврале того же года она приехала в город Читу, где находился ее супруг Никита Муравьев. В Иркутске Александра Муравьева встретилась с Марией Волконской, которая также находилась на пути к мужу. В своих воспоминаниях последняя так описывает эту встречу:
«Мы напились чаю, то смеясь, то плача; был повод к тому и другому: нас окружали те же вызывавшие смех чиновники, вернувшиеся для осмотра ее вещей. Я отправилась дальше настоящим курьером; я гордилась тем, что доехала до Иркутска лишь в 20 суток».
Приезд Муравьевой в Читу вызвал радостное оживление среди арестантов, к тому времени сильно изнуренных и ослабших. Она купила небольшой деревянный дом недалеко от острога и получила разрешение два раза в неделю видеться с мужем. На этих кратковременных свиданиях она старалась быть спокойной и радостной, улыбка ее была теплой и ласковой. Здесь, в Чите, был заключен и ее брат Захар Чернышев, но в продолжение целого года она сумела его увидеть лишь один раз, и то только тогда, когда его отправляли на принудительное поселение.
После прибытия в Сибирь Александра Муравьева хранила как зеницу своего ока стихи, которые ей передал Пушкин при ее отъезде из Петербурга. Это те самые бессмертные стихи поэта, о которых мы уже говорили и которые Александру Григорьевну Пушкин просил передать лично Ивану Ивановичу Пущину, его товарищу по Царскосельскому лицею. Пущина доставили в Читу 5 января 1828 года из Шлиссельбургской крепости. И только тогда Муравьева пробралась к деревянной ограде тюрьмы и через какую-то щель передала согнутый вчетверо лист с крылатыми стихами.
Александра стояла и ждала, пока он прочтет мелко написанные строки. Была лютая сибирская зима. Она зябко ежилась, но глаза ее горели каким-то особым, скрытым блеском.
Пущин читал и плакал. Через невероятные пространства и препятствия голос поэта дошел до него и сюда, в Сибирь. Его сердечные и великие стихи говорили Пущину, что он не забыт, что о нем помнят и ему сочувствуют.
Конечно же, восторженная память поэта — товарища по лицею, как потом и писал Иван Пущин, словно озарила заточение, где был услышан голос поэта и единомышленника, и все его друзья в изгнании с радостью высказывали Александре Григорьевне свою глубочайшую признательность за те утешительные переживания.
В воспоминаниях Пущина есть восторженные строки, посвященные Александре Муравьевой. Они поистине исполнены нежностью и признательностью.
«В далеком прошлом, — писал Иван Пущин, — я встретил Александру Григорьевну в обществе, а потом я видел ее за Байкалом. Там она мне представилась существом, которое великолепно справляется с новой трудной задачей. В любви и дружбе она не знала невозможного; все для нее было легко, и встретить ее было истинной радостью. В ней таилось какое-то поэтическое возвышенное настроение, хотя во взаимоотношениях со всеми она была проста и естественна. Непринужденная ее веселость и доброта, улыбка на лице не были напускными даже в самые тяжелые минуты первых лет нашего исключительно тяжелого существования. Она всегда умела успокоить и утешить, поддержать и вдохнуть бодрость в других. Для своего же супруга она была истинным и бессменным ангелом-хранителем».
Другой декабрист, И. Д. Якушкин, также с восхищением вспоминал об Александре Муравьевой: «Она очень страдала от разлуки со своими детьми, оставшимися в Петербурге. Единственной ее радостью была родившаяся в Чите дочурка Нонушка. Она ее любила всем сердцем. Мужа своего она просто обожала. Однажды на мой шутливый вопрос, кого она больше любит — мужа своего или господа бога, она, усмехнувшись, ответила, что сам бог ее накажет, если она будет любить его больше, чем Никитушку… И вместе с тем, — продолжает И. Д. Якушкин, — она была до крайности самоотверженной тогда, когда требовалось кому-то оказать помощь или облегчить чьи-то нужды и страдания. Она была воплощением самой любви, и каждый звук ее голоса был очаровательным».
Александра Григорьевна Муравьева умерла 22 ноября 1832 года в 28-летнем возрасте. Ее ранняя смерть явилась тяжелой утратой для всех декабристов. Она стала первой женой-декабристкой, нашедшей свою кончину на сибирской земле.
В воспоминаниях современников ни об одной из них не высказано столько признательных слов в самых превосходных степенях, сколько о ней.
В воспоминаниях Н. В. Басаргина мы читаем такие слова и строки о ней: «Долго боролась ее природа, искусство и старание Вольфа с болезнью (кажется, нервическою горячкою). Месяца три не выходила она из опасности, и наконец ангельская душа ее, оставив тленную оболочку, явилась на зов правосудного Творца, чтобы получить достойную награду за высокую временную жизнь свою в этом мире. Легко представить себе, как должна была поразить нас всех преждевременная ее кончина. Мы все без исключения любили ее, как милую, добрую, образованную женщину, и удивлялись ее высоким нравственным качествам: твердости ее характера, ее самоотвержению, ее безропотному исполнению своих обязанностей».
Из многих откликов, прозвучавших тогда и годы спустя по поводу преждевременной смерти этой выдающейся женщины, приведем еще слова И. Д. Якушкина: «Кончина ее произвела сильное впечатление не только на всех на нас, но и во всем Петровском и даже в казарме, в которой жили каторжные. Из Петербурга, когда узнали там о кончине Муравьевой, пришло повеление, чтобы жены государственных преступников не жили в казематах и чтобы их мужья отпускались ежедневно к ним на свидание.
Таким образом, своей болезнью и смертью Муравьева отвоевала какие-то права и для других.
Перед смертью Александра Муравьева продиктовала прощальные письма к близким. Письмо к ее сестре записала Екатерина Трубецкая. В нем Александра просила позаботиться после ее смерти о Никите и ее малолетней дочурке Нонушке (Софье Никитичне Муравьевой).
Александра попросила принести ей четырехлетнюю Нонушку, но доктор Вольф ее отговорил, так как ребенок спал. Тогда умирающая мать попросила куклу дочери, которую и поцеловала вместо нее.
«Она умерла на своем посту, — напишет много лет спустя Мария Волконская, — и ее смерть причинила всем нам глубокую боль и печаль. Каждая из нас спрашивала: что будет с моими детьми, когда меня не станет?»
Муравьеву похоронили на кладбище Петровского завода, недалеко от тюрьмы. Гроб сделал декабрист Николай Бестужев, украсив его металлическим орнаментом.
Была зима, земля глубоко промерзла, нужно было огнем отогреть землю. Вырыть могилу плац-адъютант приказал каторжникам уголовного отделения, пообещав им немалые деньги.
— Ничего не нужно! — ответили каторжники. — Она была нашей матерью-хранительницей, давала нам пищу и одежду. Без нее мы осиротели. Сделаем все как надо…
На холме, где похоронили Александру, ее супруг Никита Муравьев построил каменную часовню. День и ночь там горела лампада, огонек которой в мрачной ночи служил путеводной звездой для всех, кто подъезжал к Петровской каторге.
В 1836 году, по окончании срока каторги, Никита Муравьев и его брат Александр вместе с маленькой Нонушкой отправлены на поселение в село Урик, в 18 верстах от Иркутска. Там же были поселены семейство князя Волконского, Михаил Лунин и доктор Вольф. После семи лет, проведенных в Урике, уже с сильно подорванным здоровьем, Никита Муравьев тяжело заболел и 28 апреля 1843 года скончался. Из Урика отправлено письмо с печальной вестью. Его написал Сергей Волконский в Ялуторовск сосланному туда на поселение Ивану Пущину.
«Передаю тебе тяжелую весть о Муравьеве, — писал Сергей Волконский. — Наш праведник Никита Михайлович переселился в жилище праведных 28 апреля, в 6 часов утра, после четырехдневного страдания. Никита Михайлович был нежным мужем и примерным отцом, отличным гражданином, отличным братом по судьбе, добродетельным человеком — а это хороший запас для вечного отчета… Голый и босый потерял в его лице своего благодетеля. А мы — человека, который был достоин нашего движения, ветерана нашего дела, товарища с пламенной душой и обширным умом».
Софья (Нонушка) Муравьева осталась сиротой. После длительной и упорной борьбы ее бабка, Екатерина Федоровна Муравьева, добилась высочайшего разрешения взять внучку к себе в Москву, но при условии, что она не будет носить фамилии Муравьева, а возьмет фамилию по имени отца — «Никитина».
Для несчастной старой женщины не было иного выхода. Уже не было ее Никиты, Александры. Остались только младший сын Александр, сосланный на вечное поселение в Сибирь, и Нонушка.
Под фамилией «Никитина» девочку отдали в Екатерининский институт благородных девиц. «Возвращение Ноны, — писала Мария Волконская Ивану Пущину, — разбило мое здоровье. И теперь мне все еще видится карета, которая ее везет в институт под фамилией Никитина. Закрываю глаза и вижу мысленно все превратности собственной судьбы: неужели то же самое будет и с моими детьми?.. Если честные люди искренне находят, что мы сделали добро, когда последовали за мужьями в изгнание, то это награда для Александры, этой святой женщины, которая умерла на своем посту, чтобы заставить потом дочь отказаться от имени своего отца и матери».
В институте все называли Нонушку «Никитиной», но она ни разу не отозвалась на эту фамилию. Настаивали, даже наказывали ее, убеждали, что новая фамилия дана ей по повелению царя и она должна подчиниться, но Софья Муравьева упрямо молчала. В классе, когда вызывали ее по этой фамилии, она продолжала сидеть за партой. В конце концов преподаватели смирились и стали называть ее просто Нонушкой.
Однажды императрица Александра Федоровна, которая часто посещала институт, спросила ее ласково:
— Нонушка, почему ты мне говоришь «мадам», а не называешь «маман», как все девочки?
Смущенная девочка тихо ответила:
— У меня только одна мама, и она похоронена в Сибири…
Амнистией 1856 года детям декабристов были возвращены все ранее отнятые привилегии — фамильные имена, дворянские звания, все титулы. Дети выросли, обзавелись своими семьями, растили детей — внуков декабристов.
Софья Никитична Муравьева вышла замуж за Михаила Илларионовича Бибикова, племянника декабриста Матвея Муравьева-Апостола, и стала Софьей Никитичной Бибиковой. И всю свою скромную жизнь, исполненную больше горестями, нежели светлыми радостями, она хранила память о своих родителях и все связанное с их молодостью и трудной судьбой — портреты, миниатюры, мебель, бюст Никиты Муравьева, его кресло, в котором он умер, бюро — подарок от его жены Александры Муравьевой, и другие вещи…
Софья Никитична Бибикова (Муравьева) скоропостижно скончалась 7 апреля 1892 года.
Особым уважением и любовью как среди заточенных декабристов, так и среди местного населения пользовался доктор Фердинанд Богданович Вольф — член Южного тайного общества. Сам комендант Читинской каторги Станислав Романович Лепарский, когда однажды серьезно заболел, обратился с просьбой о помощи к доктору Вольфу. В докладе Бенкендорфу комендант сообщал, что обязан жизнью именно своему узнику доктору Вольфу. Бенкендорф доложил об этом случае императору, который собственноручно наложил резолюцию: «Талант и знания не могут быть отняты. Указать Иркутскому управлению принимать все рецепты доктора Вольфа и позволить ему врачевать».
Его добрый характер и отзывчивость знали далеко за тюремными решетками. К петербургскому доктору шли и ехали десятки людей с разных концов Сибири. Шли совсем незнакомые, чтобы получить его помощь.
Доктор Вольф получил разрешение выходить из тюрьмы, когда пожелает, при конвое осматривал и лечил больных, не особенно сетуя на то, что его визиты в село проходили под звон невольничьих оков.
Через своих близких декабристы выписывали из-за границы новую медицинскую литературу, ценные лекарства, медицинские инструменты. Аптека тюрьмы их усилиями постоянно пополнялась самыми необходимыми медикаментами.
Однажды доктор Вольф спас от неминуемой смерти жену одного богатого сибирского золотоискателя. В знак благодарности тот подарил доктору две сумки: одну наполненную чаем, а другую — золотом. Доктор Вольф горячо поблагодарил за подарок, но от золота отказался, принял только чай.
Другой сибирский богач, вылеченный доктором Вольфом, послал ему 5 тысяч рублей и письмо, в котором писал, что если доктор не примет деньги в знак благодарности и дружбы, то он бросит их в огонь. Но бескорыстный доктор Вольф отказался от платы и на этот раз.
В 1854 году, за два года до амнистии, доктор Вольф умер, завещав перед смертью все свое имущество товарищам по заключению.
Похоронили его в городе Тобольске рядом с могилой Александра Муравьева.
И еще долгие годы в Сибири хранили рецепты доктора Вольфа, передавали их из рук в руки, завещали своим наследникам, а имя его произносилось с неизменным почтением и уважением.
Понимание чести
В день восстания 14 декабря 1825 года в двадцати шагах от императора находился полковник Булатов. Под мундиром он прятал два заряженных пистолета, из которых намеревался стрелять в Николая I. Но какая-то моральная преграда не позволила ему убить человека, который и не подозревал об этом.
Булатов был известен своей отвагой, проявленной в войне против Наполеона. Во главе своей роты, двигаясь на несколько шагов впереди ее, он героически штурмовал неприступные французские батареи, не робея под свистом неприятельских пуль…
А когда перед ним стоял сам император, самый большой их враг, он, полковник Булатов, не решился стрелять.
Когда арестованного Булатова доставили в Зимний дворец, Николай I был удивлен, увидев его в числе бунтовщиков.
В ответ на это Булатов откровенно заявил, что, наоборот, он удивлен, что видит перед собой императора.
— Как это понимать? — спросил Николай I.
— Вчера я стоял два часа в двадцати шагах от вашего величества, — смело ответил полковник, — с заряженными пистолетами и имел твердое намерение убить вас. Но всякий раз, когда брался за пистолеты, сердце мое не позволяло сделать это.
Николай I был потрясен этим признанием. Он приказал отправить Булатова в крепость, но поступать с ним предупредительно. Ему действительно приносили хорошую пищу, но он не дотрагивался до нее. Булатов покончил с собой, разбив голову в стенах крепости, которую клялся взять штурмом…
Это рассказал декабристу Розену плац-адъютант Николаев, добавив:
— Булатов сделал это от. глубокого раскаяния.
— В чем же ему было раскаиваться, если он никого не убил и все время стоял в стороне, как и многие другие зрители? — спросил Розен.
Булатов покончил с собой не из-за раскаяния в намерении убить царя, а из-за неисполненного долга перед своими товарищами.
Понимание чести у декабристов не совпадало со взглядами и принципами императора.
Во время допроса Ивана Анненкова Николай I задал ему вопрос:
— Если вы знали, что есть такое общество, отчего вы не донесли?
— Тяжело и нечестно доносить на своих товарищей, — ответил Анненков.
— Вы не имеете понятия о чести! — кричал император. — Знаете вы, что вы заслуживаете?
— Смерть, государь.
— Вы думаете, что вас расстреляют, что вы будете известны. Нет — я вас в крепости сгною!..
И вот снова, в который раз, император сталкивается с этим странным для него, наполненным другим содержанием понимания чести.
Перед ним стоит сын знаменитого генерала Раевского, Александр Раевский, брат Марии Волконской.
Александр Раевский не был декабристом. Но он знал о существовании Тайного общества.
— Что же ваша клятва! — недовольно хмурится император.
— Государь! Честь дороже клятвы. Если презреть первую, человек не сможет жить, а без второй он сможет просуществовать.
«Со всем человек может свыкнуться, — писал из заключения Александр Иванович Одоевский, — кроме того, что оскорбляет человеческое достоинство».
Пушкин направил своим товарищам в Сибирь стихи, в которых просил хранить их «гордое терпение»! Хранить с достоинством и гордо.
На следующий день после восстания Иван Пущин мог еще спастись. Его однокашник по лицею молодой князь Горчаков принес ему паспорт для отъезда за границу, но Пущин отказался.
Паспорт, деньги и карету до Парижа предлагал и великий князь Константин своему адъютанту Михаилу Лунину. Но и тот гордо отказался от бегства, заявив, что предпочитает разделить участь своих товарищей.
Морскому капитану Николаю Александровичу Бестужеву, старшему из четырех братьев Бестужевых, участвовавших в восстании, император сказал:
— Вы ведь знаете, что все находитесь в моих руках. Я могу Вас простить, и если буду уверен, что в Вашем лице найду верного слугу, то прощу и Вас.
На это Бестужев ответил:
— Ваше Величество! Именно в том и несчастье, что Вы все можете сделать, что Вы стоите над законом. Хочу разделить участь тех Ваших подданных, которые в будущем надеются жить под властью закона, а не по прихоти Ваших капризов или минутных настроений.
Михаила Бестужева доставили на допрос с крепко связанными за спиной руками. Обессилев от усталости, лишенный сна и истерзанный пытками юноша опустился на стул.
— Как смеешь сидеть в моем присутствии? Встань, мерзавец! — закричал брат императора Михаил.
— Я устал все это слушать! — сказал он. Вошел император и тоже начал кричать:
— Смотрите, какой молодой, а уже законченный злодей! Без него вряд ли заварили бы всю эту кашу.
Когда допрашивали декабриста Ивана Якушкина, Николай I прочувственно обратился к молодому человеку.
— Вы нарушили Вашу присягу?
— Виноват, государь.
— Что Вас ожидает на том свете? Проклятие. Мнение людей Вы можете презирать, но что ожидает Вас на том свете, должно Вас ужаснуть. Впрочем, я не хочу Вас окончательно губить: я пришлю к Вам священника. Что же Вы мне ничего не отвечаете?
— Что вам угодно, государь, от меня?
— Я, кажется, говорю Вам довольно ясно; если Вы не хотите губить Ваше семейство и чтобы с Вами обращались не как со свиньей, то Вы должны во всем признаться.
— Я дал слово не называть никого; все же, что знал про себя, я уже сказал Его Превосходительству, — ответил он, указывая на Левашева, стоящего поодаль.
— Что вы мне с Его Превосходительством и с Вашим мерзким честным словом!
— Назвать, государь, я никого не могу.
Николай I приказал:
— Заковать его так, чтобы он пошевелиться не мог. Далеко не равным был поединок между декабристами и Николаем I. Формально в нем побеждал всесильный в данном случае император. Но в схватке за человеческое достоинство, за честь и гражданственность победителями выходили молодые честные сыны России. Они с удивительным спокойствием преподносили ему пример другой, не известной до того морали.
Понятие «гражданин» пришло в Россию обогащенным новым содержанием первым русским революционером А. Н. Радищевым, человеком, который провел резкую черту между понятиями подлинного и ложного гражданина России.
— Варвар! Недостоин ты носить имя гражданина, — гневно обращался он к русскому помещику, угнетателю крестьян, основному столпу крепостного права.
Наступало великое время. Его молодые представители уже почувствовали историческую потребность наполнить новым содержанием понятие «гражданин России». Они вырабатывают свои принципы чести, свое понятие доблести, свое понимание патриотизма.
Словно два мира, чуждых и враждебных один другому, различно воспринимавших установившиеся некогда понятия, «молодые» противостоят «старым», «отцы» — «детям». Между ними пролегает глубокая пропасть.
— Мы отдалились от них на целых сто лет! — говорил в этой связи декабрист Иван Якушкин.
Совсем по-другому Понимала свое место в жизни и мире «молодая» Россия.
«Знаки почтения и титулы не всегда являются признаками чести», — писал князь Иван Щербатов, друг декабристов.
Своеобразным подтверждением этих слов явилась война против Наполеона. В июньские дни 1812 года французская армия перешла Неман. Под развевающиеся боевые знамена России дворяне могли встать только добровольно. Но для них, аристократов, это было патриотическим долгом.
Юноша Никита Муравьев с военной картой в кармане сбежал из дома, чтобы присоединиться к армии. Его схватили, связали, приняв за шпиона. Но в штабе быстро разобрались, что этот мальчик — сын воспитателя императора Михаила Никитича Муравьева. Его отправляют обратно домой с письмом к матери Екатерине Муравьевой, в котором ее благодарили, что воспитала такого смелого и решительного сына.
Но по-разному вели себя дворяне. Генерал А. Кологривов, например, вернулся в армию лишь 2 октября 1812 года — после Бородинской битвы, после того, как Москва целый месяц находилась в руках французов! Служба э армии, как и возвращение к активной военной деятельности, для дворян в то время были делом сугубо личным.
С мечом в руках встать на защиту Отечества быд0 делом проявления активного патриотизма, делом чести каждого будущего декабриста.
«В то трудное и сложное время, — писал Иван Якушкин, — каждый из нас во многом вырос».
Будущие декабристы были первыми, дали пример самоотверженного служения отечеству. И не только на поле брани. Иван Якушкин решил освободить своих крепостных. В связи с этим он обратился с письмом к правительству, но ему отказали.
Поэт Кондратий Рылеев в мирное время выходит из армии, идет служить в судебную палату, чтобы тем самым доказать, что люди могут облагородить свои служебные места и тем самым подать пример бескорыстия. Рылеев защищал ложно обвиненных и угнетенных. Так, во время процесса, который затеял граф Разумовский, Рылеев сумел защитить крепостных крестьян, и в конце концов граф проиграл дело!
Иван Пущин последовал примеру Рылеева, став судьей низшей судебной инстанции и даже без жалованья!
Петр Чаадаев подал в отставку в тот самый момент, когда перед ним открывалась блестящая карьера, когда ему предстояло назначение адъютантом императора!
Будущие декабристы показывают на деле, что следует служить не ради блестящих эполет, не ради карьеры, а для блага народа, служить ему благородно и бескорыстно.
В стихотворении, которое Пушкин посвятил Чаадаеву, говорится:
Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы, Мой друг, отчизне посвятим Души прекрасные порывы!
Именно эти «прекрасные порывы» заставили 14-летнего Александра Герцена произнести свою великую клятву! В день коронации императора Николая I он присутствовал на церковной службе. Позже Герцен писал: «Мальчиком… потерянным в толпе, я был на этом молебствии, и тут, перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой, я клялся отомстить за казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками».
В марте 1826 года, когда приговор декабристам еще не вынесен и они все еще находятся в Петропавловской крепости, русский поэт князь Петр Вяземский написал письмо поэту Василию Жуковскому. Это письмо не просто исторический документ, не только свидетельство человеческой порядочности. Письмо отражало образ мыслей и рассуждений многих людей, которых не без оснований позже назвали «декабристами без декабря», «Я, например, решительно знаю, что Муравьев-Апостол не предавал грабежу и пожару города Василькова, как то сказано в донесении Рота. Город и жители остались неприкосновенными. К чему же эта добровольная клевета? И после того ты дивишься, что я сострадаю жертвам и гнушаюсь даже помышлением быть соучастником их палачей?
Как не быть у нас потрясениям и порывам бешенства, когда держат нас в таких тисках… Я охотно верю, что ужаснейшие злодейства, безрассуднейшие замыслы должны рождаться в головах людей, насильственно и мучительно задержанных. Разве наше положение не насильственное? Разве не согнуты мы?.. Откройте не безграничное, но просторное поприще для деятельности ума, и ему не нужно будет бросаться в заговоры, чтобы восстановить в себе свободное кровообращение, без коего делаются в нем судороги…
Я жалею, что чаша Левашева прошла мимо меня и что я не имею случая выгрузить несколько истин, осшющихся во мне под спудом. Не думаю, чтобы удалось мне обратить своими речами, но, сказав их вслух тем, кому ведать сие надлежит, я почел бы, что не даром прожил на свете и совершил по возможности подвиг жизни своей».
Булатов был известен своей отвагой, проявленной в войне против Наполеона. Во главе своей роты, двигаясь на несколько шагов впереди ее, он героически штурмовал неприступные французские батареи, не робея под свистом неприятельских пуль…
А когда перед ним стоял сам император, самый большой их враг, он, полковник Булатов, не решился стрелять.
Когда арестованного Булатова доставили в Зимний дворец, Николай I был удивлен, увидев его в числе бунтовщиков.
В ответ на это Булатов откровенно заявил, что, наоборот, он удивлен, что видит перед собой императора.
— Как это понимать? — спросил Николай I.
— Вчера я стоял два часа в двадцати шагах от вашего величества, — смело ответил полковник, — с заряженными пистолетами и имел твердое намерение убить вас. Но всякий раз, когда брался за пистолеты, сердце мое не позволяло сделать это.
Николай I был потрясен этим признанием. Он приказал отправить Булатова в крепость, но поступать с ним предупредительно. Ему действительно приносили хорошую пищу, но он не дотрагивался до нее. Булатов покончил с собой, разбив голову в стенах крепости, которую клялся взять штурмом…
Это рассказал декабристу Розену плац-адъютант Николаев, добавив:
— Булатов сделал это от. глубокого раскаяния.
— В чем же ему было раскаиваться, если он никого не убил и все время стоял в стороне, как и многие другие зрители? — спросил Розен.
Булатов покончил с собой не из-за раскаяния в намерении убить царя, а из-за неисполненного долга перед своими товарищами.
Понимание чести у декабристов не совпадало со взглядами и принципами императора.
Во время допроса Ивана Анненкова Николай I задал ему вопрос:
— Если вы знали, что есть такое общество, отчего вы не донесли?
— Тяжело и нечестно доносить на своих товарищей, — ответил Анненков.
— Вы не имеете понятия о чести! — кричал император. — Знаете вы, что вы заслуживаете?
— Смерть, государь.
— Вы думаете, что вас расстреляют, что вы будете известны. Нет — я вас в крепости сгною!..
И вот снова, в который раз, император сталкивается с этим странным для него, наполненным другим содержанием понимания чести.
Перед ним стоит сын знаменитого генерала Раевского, Александр Раевский, брат Марии Волконской.
Александр Раевский не был декабристом. Но он знал о существовании Тайного общества.
— Что же ваша клятва! — недовольно хмурится император.
— Государь! Честь дороже клятвы. Если презреть первую, человек не сможет жить, а без второй он сможет просуществовать.
«Со всем человек может свыкнуться, — писал из заключения Александр Иванович Одоевский, — кроме того, что оскорбляет человеческое достоинство».
Пушкин направил своим товарищам в Сибирь стихи, в которых просил хранить их «гордое терпение»! Хранить с достоинством и гордо.
На следующий день после восстания Иван Пущин мог еще спастись. Его однокашник по лицею молодой князь Горчаков принес ему паспорт для отъезда за границу, но Пущин отказался.
Паспорт, деньги и карету до Парижа предлагал и великий князь Константин своему адъютанту Михаилу Лунину. Но и тот гордо отказался от бегства, заявив, что предпочитает разделить участь своих товарищей.
Морскому капитану Николаю Александровичу Бестужеву, старшему из четырех братьев Бестужевых, участвовавших в восстании, император сказал:
— Вы ведь знаете, что все находитесь в моих руках. Я могу Вас простить, и если буду уверен, что в Вашем лице найду верного слугу, то прощу и Вас.
На это Бестужев ответил:
— Ваше Величество! Именно в том и несчастье, что Вы все можете сделать, что Вы стоите над законом. Хочу разделить участь тех Ваших подданных, которые в будущем надеются жить под властью закона, а не по прихоти Ваших капризов или минутных настроений.
Михаила Бестужева доставили на допрос с крепко связанными за спиной руками. Обессилев от усталости, лишенный сна и истерзанный пытками юноша опустился на стул.
— Как смеешь сидеть в моем присутствии? Встань, мерзавец! — закричал брат императора Михаил.
— Я устал все это слушать! — сказал он. Вошел император и тоже начал кричать:
— Смотрите, какой молодой, а уже законченный злодей! Без него вряд ли заварили бы всю эту кашу.
Когда допрашивали декабриста Ивана Якушкина, Николай I прочувственно обратился к молодому человеку.
— Вы нарушили Вашу присягу?
— Виноват, государь.
— Что Вас ожидает на том свете? Проклятие. Мнение людей Вы можете презирать, но что ожидает Вас на том свете, должно Вас ужаснуть. Впрочем, я не хочу Вас окончательно губить: я пришлю к Вам священника. Что же Вы мне ничего не отвечаете?
— Что вам угодно, государь, от меня?
— Я, кажется, говорю Вам довольно ясно; если Вы не хотите губить Ваше семейство и чтобы с Вами обращались не как со свиньей, то Вы должны во всем признаться.
— Я дал слово не называть никого; все же, что знал про себя, я уже сказал Его Превосходительству, — ответил он, указывая на Левашева, стоящего поодаль.
— Что вы мне с Его Превосходительством и с Вашим мерзким честным словом!
— Назвать, государь, я никого не могу.
Николай I приказал:
— Заковать его так, чтобы он пошевелиться не мог. Далеко не равным был поединок между декабристами и Николаем I. Формально в нем побеждал всесильный в данном случае император. Но в схватке за человеческое достоинство, за честь и гражданственность победителями выходили молодые честные сыны России. Они с удивительным спокойствием преподносили ему пример другой, не известной до того морали.
Понятие «гражданин» пришло в Россию обогащенным новым содержанием первым русским революционером А. Н. Радищевым, человеком, который провел резкую черту между понятиями подлинного и ложного гражданина России.
— Варвар! Недостоин ты носить имя гражданина, — гневно обращался он к русскому помещику, угнетателю крестьян, основному столпу крепостного права.
Наступало великое время. Его молодые представители уже почувствовали историческую потребность наполнить новым содержанием понятие «гражданин России». Они вырабатывают свои принципы чести, свое понятие доблести, свое понимание патриотизма.
Словно два мира, чуждых и враждебных один другому, различно воспринимавших установившиеся некогда понятия, «молодые» противостоят «старым», «отцы» — «детям». Между ними пролегает глубокая пропасть.
— Мы отдалились от них на целых сто лет! — говорил в этой связи декабрист Иван Якушкин.
Совсем по-другому Понимала свое место в жизни и мире «молодая» Россия.
«Знаки почтения и титулы не всегда являются признаками чести», — писал князь Иван Щербатов, друг декабристов.
Своеобразным подтверждением этих слов явилась война против Наполеона. В июньские дни 1812 года французская армия перешла Неман. Под развевающиеся боевые знамена России дворяне могли встать только добровольно. Но для них, аристократов, это было патриотическим долгом.
Юноша Никита Муравьев с военной картой в кармане сбежал из дома, чтобы присоединиться к армии. Его схватили, связали, приняв за шпиона. Но в штабе быстро разобрались, что этот мальчик — сын воспитателя императора Михаила Никитича Муравьева. Его отправляют обратно домой с письмом к матери Екатерине Муравьевой, в котором ее благодарили, что воспитала такого смелого и решительного сына.
Но по-разному вели себя дворяне. Генерал А. Кологривов, например, вернулся в армию лишь 2 октября 1812 года — после Бородинской битвы, после того, как Москва целый месяц находилась в руках французов! Служба э армии, как и возвращение к активной военной деятельности, для дворян в то время были делом сугубо личным.
С мечом в руках встать на защиту Отечества быд0 делом проявления активного патриотизма, делом чести каждого будущего декабриста.
«В то трудное и сложное время, — писал Иван Якушкин, — каждый из нас во многом вырос».
Будущие декабристы были первыми, дали пример самоотверженного служения отечеству. И не только на поле брани. Иван Якушкин решил освободить своих крепостных. В связи с этим он обратился с письмом к правительству, но ему отказали.
Поэт Кондратий Рылеев в мирное время выходит из армии, идет служить в судебную палату, чтобы тем самым доказать, что люди могут облагородить свои служебные места и тем самым подать пример бескорыстия. Рылеев защищал ложно обвиненных и угнетенных. Так, во время процесса, который затеял граф Разумовский, Рылеев сумел защитить крепостных крестьян, и в конце концов граф проиграл дело!
Иван Пущин последовал примеру Рылеева, став судьей низшей судебной инстанции и даже без жалованья!
Петр Чаадаев подал в отставку в тот самый момент, когда перед ним открывалась блестящая карьера, когда ему предстояло назначение адъютантом императора!
Будущие декабристы показывают на деле, что следует служить не ради блестящих эполет, не ради карьеры, а для блага народа, служить ему благородно и бескорыстно.
В стихотворении, которое Пушкин посвятил Чаадаеву, говорится:
Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы, Мой друг, отчизне посвятим Души прекрасные порывы!
Именно эти «прекрасные порывы» заставили 14-летнего Александра Герцена произнести свою великую клятву! В день коронации императора Николая I он присутствовал на церковной службе. Позже Герцен писал: «Мальчиком… потерянным в толпе, я был на этом молебствии, и тут, перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой, я клялся отомстить за казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками».
В марте 1826 года, когда приговор декабристам еще не вынесен и они все еще находятся в Петропавловской крепости, русский поэт князь Петр Вяземский написал письмо поэту Василию Жуковскому. Это письмо не просто исторический документ, не только свидетельство человеческой порядочности. Письмо отражало образ мыслей и рассуждений многих людей, которых не без оснований позже назвали «декабристами без декабря», «Я, например, решительно знаю, что Муравьев-Апостол не предавал грабежу и пожару города Василькова, как то сказано в донесении Рота. Город и жители остались неприкосновенными. К чему же эта добровольная клевета? И после того ты дивишься, что я сострадаю жертвам и гнушаюсь даже помышлением быть соучастником их палачей?
Как не быть у нас потрясениям и порывам бешенства, когда держат нас в таких тисках… Я охотно верю, что ужаснейшие злодейства, безрассуднейшие замыслы должны рождаться в головах людей, насильственно и мучительно задержанных. Разве наше положение не насильственное? Разве не согнуты мы?.. Откройте не безграничное, но просторное поприще для деятельности ума, и ему не нужно будет бросаться в заговоры, чтобы восстановить в себе свободное кровообращение, без коего делаются в нем судороги…
Я жалею, что чаша Левашева прошла мимо меня и что я не имею случая выгрузить несколько истин, осшющихся во мне под спудом. Не думаю, чтобы удалось мне обратить своими речами, но, сказав их вслух тем, кому ведать сие надлежит, я почел бы, что не даром прожил на свете и совершил по возможности подвиг жизни своей».