Страница:
грязную грязь вещей? Лучше уж тогда пойти мне к реке Сян, к ее струям, чтобы
похоронить себя во чреве рыб* речных. Да и можно ль тому, кто сам
белейше-бел, принять прах-мерзость окружающих людей?"
Отец-рыбак лишь еле-еле улыбнулся *, ударил по воде веслом, отплыл.
Отъехал и запел:
Когда чиста цанланская * вода-вода *,
В ней я могу мыть кисти моей шапки,
Когда ж грязна цанланская вода-вода,
В ней я могу и ноги свои мыть...
И удалился, не стал с ним больше разговаривать.
Введение. Эти цы по форме отличаются от цы У-ди, но помешены в японской
антологии после них, как скорее отнесенные к этому типу, чем наиболее яркие
его представители. Я лично думаю, что вернее утверждать здесь иерархический
принцип: от государей к подданным.
В переводе я старался дойти до полной простоты оригинала, сохраняя, как
всегда, его параллелизмы и ритмы и оттеняя неритмические места. Чередование
размеров, по-моему, не нуждается в графической отметке их в виде отдельных
строк-стихов, ибо это все же не стихи в собственном смысле слова.
Автор. Это произведение приписывается (вряд ли основательно) тому
самому поэту Цюй Юаню (Цюй Пину), о котором в нем и речь, жившему в IV в. до
н, э. (340-278), автору блестящего и всеми всегда прославляемого ряда поэм
под общим именем "В тоске" ("Лисао"). Его биография, которая несложна и
некоторыми китайскими современными учеными считается недостоверной, хотя и
помещена в столь капитальном историческом труде, как "Книга истории"
("Шицзи") Сыма Цяня, гласит, что он заведовал генеалогическими документами
княжеских родственников, был ими оклеветан перед князем, который изгнал его
из дворца и столицы. И вот поэт воспел свое негодование на оклеветавших его
врагов и на все неправды мира в звучных стихах, бродя по пустынным берегам
рек и озер, которых очень много в тех местах (удел Чу). По-видимому, это
произведение скорее о нем говорит, чем от него исходит. Далее мнения
расходятся по поводу того, что описываемое есть факт, и большинство
считает это поэтическим иносказанием, одним из весьма распространенных в то
время, особенно у современника Цюй Юаня Чжуан-цзы, у которого, кстати, есть
глава того же названия и близкий к данной теме фантастический рассказ.
Примечания
С. 130. Отец-рыбак (юй-фу) - выражение, построенное мною по типу
отец-дьякон, отец-ключарь, отец-пасечник и т. д., ибо речь идет хотя и не о
христианском монахе, но, во всяком случае, об ученом отшельнике, ушедшем из
знатного и богатого мира и принявшем на себя смиренный вид простого рыбака.
Исторической правды, как я уже сказал, в этом произведении доискиваться не
стоит, притча есть только притча, одна из многих, сильно распространенных в
тогдашней китайской литературе, несомненно, под непосредственным даосским
влиянием. Кроме образа рыбака опрощенный дао-исповедник принимает еще образы
землероба, дровосека, пастуха, фигурирует под вымышленными именами, такими,
как "Опустелый" (Цзы-сюй), "Где такой имеется Учитель" (У-ю сяньшэн), "Не
тот" (У-ши гун) и т. д. Встреча с этими резонерами-моралистами особо важных
исторических лиц вроде Конфуция и, ранее его, отшельника времен императора
Яо (чао-фу - "отец-гнездовик") и других - обычный литературный прием, дающий
возможность резкой всесторонней критики слишком ортодоксального и
становящегося вялым героя.
Река (цзян) - по одной из версий, Сянцзян, на юге Китая.
Сочиняя стихи - и напевая их тою или другою мелодией. Глагол инь имеет
значение: напевать стихи, свои или чужие. При напеве китайцы стараются
избегать грубых концовок-рифм и предпочитают останавливаться на цезуре, так
что рифма, говорящая сама за себя (ибо она только в китайском языке не
ограничивается ассонансом, а имеет значение музыкальной ноты), остается
намеренна как бы в тени, что создает в общем двойной эффект.
С. 130. У вод, т. е. скрываясь в зарослях, чтобы не попадаться на глаза
населения.
Весь мир, все люди - вся эта тирада, как и последующая, пародирует и
близко перифразирует Лао-цзы (ок. VI в. до н. э.). "Люди мира
светленькие-светленькие, я ж один словно во тьме; люди мира
чистенькие-чистенькие, я ж один грязным-грязен" и т. д.
Книга Лао-цзы ("Даодзцзин"), как известно, учит о полном и решительном
противопоставлении сверхчеловека, дао-исповедника (дао-человека,- шэнжэнь,
гучжи шань вэй шичжэ) банальным людям, предпочитающим букву устава и морали
великим, бесконечным озарениям и внешнюю чистенькую обрядность внутренним
мощным зовам дао, пребывающего в Великом Хаосе и Великой Мути, к отречению
от пошлого мира и всех его условностей.
Вслед миру меняет путь и формы своей жизни, применяясь к жизни и к
создаваемым ею условиям.
Я вот что слыхал - эти же фразы повторены и у позднейшего писателя Сюнь
Цина (Сюнь-цзы) и, вероятно, имеют общий источник в древней пословице.
С. 131. Похоронить себя во чреве рыб - конфуцианские критики клеймят
подобный выход из положения и считают поэта ненастоящим конфуцианцем. Однако
и отец-рыбак, отшельник и потому не конфуцианец, тоже явно и с благословения
автора, кто бы он ни был, глумится над поэтом и торжествует над ним. Таким
образом, это произведение занимает промежуточное положение элементарной
морали, протестующей против мирского зла, и в антологию попало по своей
художественной, хронологически выдержанной ценности, но с суровыми репликами
позднейших критиков. Один из них говорит: "Что, если бы Цюй Юань мог слышать
речи Конфуция о следовании за временем и покорности судьбе? Быть может, он
стал бы и сам правоверным конфуцианцем! Он понял бы, что в жизни удачи и
неудачи - дело не человека, а небесного предопределения и не стал бы над
этими вопросами раздумывать, а тем более в ожесточении на всех и на вся
кидаться в воду". Другой, наоборот, восхваляет поступок Цюй Юаня и клеймит
отца-рыбака за бесчеловечную жестокость (бу жэнь).
С. 131. Отец-рыбак еле-еле улыбнулся - этой фразы в основном
историческом повествовании у Сыма Цяня нет, как и всей концовки, которая
действительно имеет вид приставленной как вывод последующим автором, ибо
смысл этой песни говорит о том, что надо служить только при благородных
("чистых") правителях, а от разрухи в государстве убегать от людей (так, как
он сделал это сам), и, таким образом, вместо противоречия как бы вторит
поэту-пессимисту.
Цанлан - название двух гор и реки, из них вытекающей, которая в
дальнейшем носит название Хань (Ханъ-цзян).
С. 131. Когда чиста цанланская вода - песня, цитируемая в этом же виде
и в книге Мэн-цзы (372-289 до н. э.), но с иным выводом.
Переводы Л. З. Эйдлина
Переводы Л. З. Эйдлина воспроизводятся по следующему изданию: Цюй Юань.
Стихи. М.: ГИХЛ, 1954.- Прим. ред.
В руках наших уские копья,
На всех носорожьи латы.
Столкнулись в бою колесницы,
И мы врукопашную бьемся.
Знамена закрыли солнце,
И враг надвигается тучей.
Летят отовсюду стрелы.
К победе воины рвутся.
Но враг в наш отряд вклинился,
Ряды наши смять он хочет.
И падает конь мой левый,
И правый мечом изранен.
Увязли в земле колеса;
Как в путах, коней четверка.
Вперед! И нефритовой палкой
Я бью в барабан звучащий.
Нахмурилось темное небо,
Разгневался Дух Великий.
Суровые воины пали,
Тела их лежат на поле.
Кто вышел, уже не вернется;
Ушедшие не приходят.
Померкла для них равнина,
Исчезла дорога в далях.
Они не расстались с мечами,
Не бросили циньских луков.
И пусть обезглавлено тело, -
Душа не хранит упрека.
Мужи настоящей отваги,
Высокой воинской чести!
Их - сильных и непреклонных -
Никто покорить не может.
Пусть умерло смертное тело,
Но дух остается вечным.
Отважные души павших
И там, среди душ - герои.
Справедливое небо,
Ты закон преступило!
Почему весь народ мой
Ты повергло в смятенье?
Люди с кровом расстались,
Растеряли друг друга,
В мирный месяц весенний
На восток устремились -
Из родимого края
В чужедальние страны
Вдоль реки потянулись,
Чтобы вечно скитаться.
Мы покинули город -
Как сжимается сердце!
Этим утром я с ними
В путь отправился тоже.
Мы ушли за столицу,
Миновали селенья;
Даль покрыта туманом, -
Где предел наших странствий?
Разом вскинуты весла,
И нет сил опустить их:
Мы скорбим - государя
Нам в живых не увидеть.
О деревья отчизны!
Долгим вздохом прощаюсь.
Льются - падают слезы
Частым градом осенним.
Мы выходим из устья
И поплыли рекою.
Где Ворота Дракона?
Их уже я не вижу.
Только сердцем тянусь к ним,
Только думой тревожусь.
Путь далек, и не знаю,
Где ступлю я на землю.
Гонит странника ветер
За бегущей волною.
На безбрежных просторах
Бесприютный скиталец!
И несет - меня лодка
На разливах Ян-хоу.
Вдруг взлетает, как птица.
Где желанная пристань?
Эту боль в моем сердце
Мне ничем не утишить,
И клубок моих мыслей
Мне никак не распутать.
Повернул свою лодку
И иду по теченью -
Поднялся по Дунтину
И спустился по Цзяну.
Вот уже и покинул
Колыбель моих предков,
И сегодня волною
На восток я заброшен.
Но душа, как и прежде,
Рвется к дому обратно,
Ни на миг я не в силах
Позабыть о столице.
И Сяпу за спиною,
А о западе думы,
И я плачу по Ину -
Он все дальше и дальше.
Поднимаюсь на остров,
Взглядом дали пронзаю:
Я хочу успокоить
Неутешное сердце.
Но я плачу - земля здесь
Дышит счастьем и миром,
Но скорблю я - здесь в людях
Живы предков заветы.
Предо мною стихия
Без конца и без краю,
Юг подернут туманом -
Мне и там нет приюта.
Кто бы знал, что дворец твой
Ляжет грудой развалин,
Что Ворота Востока
Обратятся в руины!
Нет веселья на сердце
Так давно и так долго,
И печаль за печалью
Вереницей приходят.
Ах, дорога до Ина
Далека и опасна:
Цзян и Ся протянулись
Между домом и мною.
Нет, не хочется верить,
Что ушел я из дома,
Девять лет миновало,
Как томлюсь на чужбине.
Я печалюсь и знаю,
Что печаль безысходна.
Так, теряя надежду,
Я ношу мое горе.
Государевой ласки
Ждут умильные лица.
Должен честный в бессилье
Отступить перед ними.
Я без лести был предан,
Я стремился к вам ближе,
Встала черная зависть
И дороги закрыла.
Слава Яо и Шуня,
Их высоких деяний,
Из глубин поколений
Поднимается к небу.
Своры жалких людишек
Беспокойная зависть
Даже праведных этих
Клеветой загрязнила.
Вам противно раздумье
Тех, кто искренне служит,
Вам милее поспешность
Угождающих лестью.
К вам бегут эти люди -
Что ни день, то их больше,
Только честный не с вами -
Он уходит все дальше.
Я свой взор обращаю
На восток и на запад,
Ну когда же смогу я
Снова в дом мой вернуться!
Прилетают и птицы
В свои гнезда обратно,
И лиса умирает
Головою к кургану.
Без вины осужденный,
Я скитаюсь в изгнанье,
И ни днем и ни ночью
Не забыть мне об этом!
Переводы А. И. Балина
Переводы А. И. Балина воспроизводятся по изданию: Китайская литература.
Хрестоматия / Древность. Средневековье Новое время. М.: Учпедгиз, 1959.-
Прим. ред.
Мне скорбно, что вихрь жестокий злобно качает
травы,
В сердце моем печальном не заживает рана.
Малая капля яду приносит смерть человеку,
Только дохнет осень - и облетают листья.
Мысли мои постоянно обращены к Пэн Сяню, -
Мне ли забыть заветы высоких его стремлений?
Можно ли скрыть от мира чувств своих перемены?
Может ли долго длиться время лжи и обмана?
Уже, собираясь в стаи, птицы кричат и звери,
Уже аромат теряют травы, цветы и листья.
Рыбы блестят на солнце яркою чешуею,
А водяные драконы скрывают свое сиянье.
Чай не растет на поле вместе с чертополохом,
Ирисы и орхидеи отдельно благоухают.
Только мудрые люди держатся друг за друга,
И слава их, безусловно, переживает столетья.
Когда я пытаюсь представить величие наших
предков,
Они мне кажутся в небе плывущими облаками.
Если я вижу, что где-то мудрые ошибались,
Тогда я, стихи слагая, пытаюсь сказать об этом.
Мысли мои неизменно с древними мудрецами,
Которые, наслаждаясь, срывали душистый перец.
И я грущу поневоле, и тяжело вздыхаю,
И, вдалеке от мира, все время о нем тревожусь.
Холодные слезы льются из глаз моих утомленных,
Одолевают думы, и я не сплю до рассвета.
И вот уже ночь уходит, казавшаяся бесконечной,
Стараюсь забыть о грусти и все же не забываю.
И я покидаю ложе и выхожу из дома.
Брожу и брожу бесцельно, наедине с собою.
И, покоряясь горю, опять тяжело вздыхаю,
Гнев разрывает грудь мне, но вырваться он
не может.
Узел печали жгучей крепко в душе завязан,
Тяжесть тоски и горя спину мою сгибает.
Отламываю ветку, чтоб заслониться от солнца,
Вихрь меня гонит дальше, и я повинуюсь вихрю.
От прежних времен остались только смутные тени,
Иду, а душа клокочет, словно котел кипящий.
Гляжу на свою одежду, яшмовые подвески,
И ухожу все дальше, почти лишенный сознанья.
Тянется год за годом медленной чередою
И постепенно возводят к старости и кончине.
Высох цветок душистый, стебель его обломан,
Нет и не будет больше тонкого аромата.
Мне от печальных мыслей вовеки не излечиться,
Знаю: меча сильнее злой клеветы обида.
Лучше уж мертвым телом плыть по волнам
холодным,
Чем испытать при жизни горечи безысходность.
Сироты вечно стонут и проливают слезы,
Изгнанный сын уходит и не вернется к дому.
Те, кто скорбят в печали и лишены опоры,
Будут всегда стремиться следовать за Пэн Сянем.
Я на скалу подымаюсь, вдаль устремляю взоры,
Извилистая дорога - скрывается где-то в скалах.
В угрюмой стою пустыне безмолвием окруженный,
Хочу ни о чем не думать, но думаю поневоле.
Печаль меня охватила, нет радости и в помине,
Живу - и от лютой скорби не в силах освободиться.
Дух мой зажат в оковы - не вырвется он на волю,
Связано мое сердце - никто его не развяжет.
Мир, окутанный мглою, кажется бесконечным,
В густой пелене скрываясь, он цвета лишен и
формы.
Если заглушены звуки, разве ты их не услышишь?
Жизнь, убитая скорбью, может ли продолжаться?
Дальнюю даль вовеки нам не дано измерить,
Как не дано связать нам расплывчатые туманы.
Скорбь, угнетая душу, становится постоянной,
И только воспрянув духом, можно ее рассеять.
Мне хочется прыгнуть в волны, прыгнуть и плыть
по ветру
И посетить жилище, оставленное Пэн Сянем.
Стою у самого края скалы, за которой пропасть,
И кажется мне: сижу я на радуге семицветной.
Гляжу, охватить желая великий покой простора.
Легким прикосновеньем глажу синее небо,
Вдыхаю росы прозрачной сладкие испаренья,
Медленными глотками пью серебристый иней.
Я отдыхаю в скалах, где феникс гнездо построил,
И, вздрагивая внезапно, кричу я и просыпаюсь.
Стою на хребте Куэньлуня, гляжу на туман
плывущий.
Стою на хребте Миньшаня, смотрю на Цинцзян {*}
далекий.
{* Цинцзян - название реки в провинции Хубэй.}
Клубятся туманы и тучи, гром изрыгая грозный,
Слышу, как подо мною бурные плещут волны.
Сеть голубого неба протянута в бесконечность,
Нет у нее опоры, нет у нее предела.
Нет у нее границы, сверху нету и снизу.
Вихрь меня вдаль уносит - где же остановлюсь я?
Взмахивая крылами, парю в голубом просторе.
Вздымаюсь и опускаюсь, вправо лечу и влево.
Я двигаюсь непрерывно, лечу я непроизвольно,
Следуя колебаньям таинственных сил природы.
Вижу, на юге пляшут огненных туч волокна,
Вижу, как на востоке дымка зари струится...
Вижу, на севере дальнем иней и снег сверкают,
Слышу, на западе плещут волны озер пустынных.
Бью скакуна наотмашь плетью из ярких молний,
Так что мой конь могучий мчится быстрее ветра!
Я устремляюсь в горы, туда, где жил Цзе Чжи-туй {*}
опальный,
{* Цзе Чжи-туй (VII в. до н. э.), Бо И (деятель эпохи
легендарных императоров Шунь и Яо) - сановники, пребывавшие
в опале.}
Туда, где в лесах дремучих след свой Бо И * оставил.
В душу мою глубоко врезаны впечатленья,
Хочет душа покоя, но нет его и не будет.
Мне грустно, что предки были грубыми и
простыми.
Мне больно, что их потомки мелко себялюбивы.
Хотел бы уплыть я в море по Хуэйхэ широкой,
Хотел бы я в этом мире последовать за Цзы-сюем {*}.
{* Цзы-сюй (VI в. до н. э.) - государственный деятель,
жестоко казненный за слишком смелые предсказания
о падении княжества У.}
Гляжу, как река струится, вся в островках зеленых,
Скорблю о Шэнь Бао-сюе {*}, который исчез
бесследно.
{* Шэнь Бао-сюй - чуский сановник периода Чуньцю
(VI в. до н. э.), вошедший в историю как подлинный
патриот и бескорыстный человек. Оказав услугу
государству, отказался от награды и бесследно скрылся.}
Ведь если давать советы, а князь их не хочет
слушать, -
Какую пользу приносит высокое положенье?
Сердце мое от боли не в силах освободиться,
Думы тревожат разум, и нет им конца и краю.
Как не жалеть мне о днях, что прошли
В вечное царство теней?
Они мне дарили доверье, и я
Славил величие дней, -
Я повелениям князя внимал,
А князь становился мудрей.
Когда в стране установлен закон, -
Богата она и сильна.
Когда повелитель мудрый в стране, -
Врагов не боится она.
И если секреты в тайне держать, -
Непобедима страна.
Знаю, что совесть моя чиста:
Не выдал я тайн никому,
Но все ж клевета и зависть врагов
Меня погрузили во тьму, -
И государь гнев обрушил свой,
Моленью не вняв моему.
Льстецами был ослеплен государь:
Разум затмился его,
Поверил он слухам, лжи, клевете, -
И я в пучине невзгод,
И я на чужбине, а он позабыл,
Что был ему верным слугой!
О боги, за что оклеветан я,
Грязной неправдой облит?
Зачем на верную смерть обрекать
Честного сына земли?
О боги, за что ж оклеветан я?
Сердце мое болит.
Тот, кто боится света, пусть
Пользуется темнотой.
Пусть я в далекой ссылке, и все ж
Не сдамся врагам ни за что.
К глубинам Юаня и Сяна лицом -
Без страха я брошусь в поток.
Кругом неудачи. Пусть слава моя
Погибла, - скорблю об одном:
Доныне мой государь не прозрел, -
Не видит, что под окном
В саду сорняки разрослись, а трав
Нет ароматных в нем.
О боги, я искренним был слугой,
Хотел свои чувства открыть,
Я думал, что лучше погибнуть, чем зря
Существованье влачить, -
И если еще я колеблюсь, ну что ж, -
Успею глаза закрыть.
Слыхал я, что в рабстве страдать довелось
Сановнику Байли Ци {*}.
{* Байли Ци - сановник цяньского правителя
Му-гуна (VII в. до н. э.).}
Мудрый Лей-ван был мясником
И шкуру сдирал с овцы;
Песни в далеком пути распевал,
Быков погоняя, Нин Ци.
Но если не встретились в жизни бы им
Чэн Тан или У-ван,
Разве мир услыхал бы о них?
Забвенье - как цепкий бурьян.
Цзы-сюя {*} правитель один погубил,
{* Цзы-сюй, или У Цзы-сюй, - см. коммент.
к с. 154.}
Сомненьями обуян.
Был предан Цзе-цзы {*} и умер, горя
Факелом жарким в лесу, -
Поздно ошибку князь осознал,
Поздно пролил слезу.
Горы Цзашаня прах мудреца,
Как груз драгоценный, несут.
{* Цзе-цзы, или Цзе Чжи-туй, -
один из семи спутников Чжун Эра,
сын цзиньского князя, изгнанного
своим отцом. В 636 г. до н. э.
Чжун Эр, став цзиньским князем,
наградил своих товарищей по изгнанию,
но обошел Цзе Чжи-туя. От обиды
последний удалился в лес, когда же
его пригласили ко двору, он отказался
явиться. Князь приказал поджечь лес;
Цзе Чжи-туй обнял дерево и сгорел.}
Друга к жизни не возвратит
Белый траур одежд,
Реками слез не вернуть назад
Светлых своих надежд.
Во имя долга мудрый умрет,
Отверженный стадом невежд.
О, боги! Кто б наши поступки сумел
Проверить хотя бы раз?
Зловоние лжи, черный чад клеветы
Развеять по ветру пора,
Вырвать колючий чертополох
Из кровоточащих ран!
Зачем умирать ароматной траве
В зарослях сорняков?
Едва ее иней покроет, она
Никнет уж стебельком...
О царь, зачем ослепил ты себя
Лестью клеветников!
Они утверждают, что аромат
В венках совсем ни к чему,
Что только женщины в мире одни
Завидовать могут ему,
Лишь женщины, и, к несчастью, они
Схожи с развратной Му-му {*}.
{* Mу-му - наложница легендарного
императора Хуан-ди, некрасивая и
завистливая.}
Пускай красота подобна Си-ши {*},
{* Си-ши, или Си-цзы, - красавица,
жившая в V в. до н. э. в княжестве
Юэ, трагически погибшая от руки
своего повелителя Фань Ли, который
утопил ее в Сучжоуском озере.}
Растопчут они и ее, -
Я чувство свое захотел раскрыть, -
Завяло сердце мое;
Хотел поступки свои объяснить -
В груди опалы копье.
И боль с каждым часом сильней и сильней,
Все горше обида мне, -
Изгнанником сколько ж томительных дней
Я пребываю во тьме?
О, если бы все оказалось сном, -
Все позабыть во сне!
Если ты скачешь на скакуне,
Поводья в пути обронив,
В легкой ладье без весла несут
Потоки тебя сквозь дни, -
От пропасти ты никак не свернешь,
Царь неба не сохранит.
Презрев справедливость законов страны,
Несешься в водоворот,
Надеясь на ум свой, ты к бездне летишь,
А там крутой разворот...
О государь мой, остановись, -
Вспомни про свой народ!
Я ж, прерывая течение строк,
Броситься в омут готов,
Мне жаль, что ослепший мой государь
похоронить себя во чреве рыб* речных. Да и можно ль тому, кто сам
белейше-бел, принять прах-мерзость окружающих людей?"
Отец-рыбак лишь еле-еле улыбнулся *, ударил по воде веслом, отплыл.
Отъехал и запел:
Когда чиста цанланская * вода-вода *,
В ней я могу мыть кисти моей шапки,
Когда ж грязна цанланская вода-вода,
В ней я могу и ноги свои мыть...
И удалился, не стал с ним больше разговаривать.
Введение. Эти цы по форме отличаются от цы У-ди, но помешены в японской
антологии после них, как скорее отнесенные к этому типу, чем наиболее яркие
его представители. Я лично думаю, что вернее утверждать здесь иерархический
принцип: от государей к подданным.
В переводе я старался дойти до полной простоты оригинала, сохраняя, как
всегда, его параллелизмы и ритмы и оттеняя неритмические места. Чередование
размеров, по-моему, не нуждается в графической отметке их в виде отдельных
строк-стихов, ибо это все же не стихи в собственном смысле слова.
Автор. Это произведение приписывается (вряд ли основательно) тому
самому поэту Цюй Юаню (Цюй Пину), о котором в нем и речь, жившему в IV в. до
н, э. (340-278), автору блестящего и всеми всегда прославляемого ряда поэм
под общим именем "В тоске" ("Лисао"). Его биография, которая несложна и
некоторыми китайскими современными учеными считается недостоверной, хотя и
помещена в столь капитальном историческом труде, как "Книга истории"
("Шицзи") Сыма Цяня, гласит, что он заведовал генеалогическими документами
княжеских родственников, был ими оклеветан перед князем, который изгнал его
из дворца и столицы. И вот поэт воспел свое негодование на оклеветавших его
врагов и на все неправды мира в звучных стихах, бродя по пустынным берегам
рек и озер, которых очень много в тех местах (удел Чу). По-видимому, это
произведение скорее о нем говорит, чем от него исходит. Далее мнения
расходятся по поводу того, что описываемое есть факт, и большинство
считает это поэтическим иносказанием, одним из весьма распространенных в то
время, особенно у современника Цюй Юаня Чжуан-цзы, у которого, кстати, есть
глава того же названия и близкий к данной теме фантастический рассказ.
Примечания
С. 130. Отец-рыбак (юй-фу) - выражение, построенное мною по типу
отец-дьякон, отец-ключарь, отец-пасечник и т. д., ибо речь идет хотя и не о
христианском монахе, но, во всяком случае, об ученом отшельнике, ушедшем из
знатного и богатого мира и принявшем на себя смиренный вид простого рыбака.
Исторической правды, как я уже сказал, в этом произведении доискиваться не
стоит, притча есть только притча, одна из многих, сильно распространенных в
тогдашней китайской литературе, несомненно, под непосредственным даосским
влиянием. Кроме образа рыбака опрощенный дао-исповедник принимает еще образы
землероба, дровосека, пастуха, фигурирует под вымышленными именами, такими,
как "Опустелый" (Цзы-сюй), "Где такой имеется Учитель" (У-ю сяньшэн), "Не
тот" (У-ши гун) и т. д. Встреча с этими резонерами-моралистами особо важных
исторических лиц вроде Конфуция и, ранее его, отшельника времен императора
Яо (чао-фу - "отец-гнездовик") и других - обычный литературный прием, дающий
возможность резкой всесторонней критики слишком ортодоксального и
становящегося вялым героя.
Река (цзян) - по одной из версий, Сянцзян, на юге Китая.
Сочиняя стихи - и напевая их тою или другою мелодией. Глагол инь имеет
значение: напевать стихи, свои или чужие. При напеве китайцы стараются
избегать грубых концовок-рифм и предпочитают останавливаться на цезуре, так
что рифма, говорящая сама за себя (ибо она только в китайском языке не
ограничивается ассонансом, а имеет значение музыкальной ноты), остается
намеренна как бы в тени, что создает в общем двойной эффект.
С. 130. У вод, т. е. скрываясь в зарослях, чтобы не попадаться на глаза
населения.
Весь мир, все люди - вся эта тирада, как и последующая, пародирует и
близко перифразирует Лао-цзы (ок. VI в. до н. э.). "Люди мира
светленькие-светленькие, я ж один словно во тьме; люди мира
чистенькие-чистенькие, я ж один грязным-грязен" и т. д.
Книга Лао-цзы ("Даодзцзин"), как известно, учит о полном и решительном
противопоставлении сверхчеловека, дао-исповедника (дао-человека,- шэнжэнь,
гучжи шань вэй шичжэ) банальным людям, предпочитающим букву устава и морали
великим, бесконечным озарениям и внешнюю чистенькую обрядность внутренним
мощным зовам дао, пребывающего в Великом Хаосе и Великой Мути, к отречению
от пошлого мира и всех его условностей.
Вслед миру меняет путь и формы своей жизни, применяясь к жизни и к
создаваемым ею условиям.
Я вот что слыхал - эти же фразы повторены и у позднейшего писателя Сюнь
Цина (Сюнь-цзы) и, вероятно, имеют общий источник в древней пословице.
С. 131. Похоронить себя во чреве рыб - конфуцианские критики клеймят
подобный выход из положения и считают поэта ненастоящим конфуцианцем. Однако
и отец-рыбак, отшельник и потому не конфуцианец, тоже явно и с благословения
автора, кто бы он ни был, глумится над поэтом и торжествует над ним. Таким
образом, это произведение занимает промежуточное положение элементарной
морали, протестующей против мирского зла, и в антологию попало по своей
художественной, хронологически выдержанной ценности, но с суровыми репликами
позднейших критиков. Один из них говорит: "Что, если бы Цюй Юань мог слышать
речи Конфуция о следовании за временем и покорности судьбе? Быть может, он
стал бы и сам правоверным конфуцианцем! Он понял бы, что в жизни удачи и
неудачи - дело не человека, а небесного предопределения и не стал бы над
этими вопросами раздумывать, а тем более в ожесточении на всех и на вся
кидаться в воду". Другой, наоборот, восхваляет поступок Цюй Юаня и клеймит
отца-рыбака за бесчеловечную жестокость (бу жэнь).
С. 131. Отец-рыбак еле-еле улыбнулся - этой фразы в основном
историческом повествовании у Сыма Цяня нет, как и всей концовки, которая
действительно имеет вид приставленной как вывод последующим автором, ибо
смысл этой песни говорит о том, что надо служить только при благородных
("чистых") правителях, а от разрухи в государстве убегать от людей (так, как
он сделал это сам), и, таким образом, вместо противоречия как бы вторит
поэту-пессимисту.
Цанлан - название двух гор и реки, из них вытекающей, которая в
дальнейшем носит название Хань (Ханъ-цзян).
С. 131. Когда чиста цанланская вода - песня, цитируемая в этом же виде
и в книге Мэн-цзы (372-289 до н. э.), но с иным выводом.
Переводы Л. З. Эйдлина
Переводы Л. З. Эйдлина воспроизводятся по следующему изданию: Цюй Юань.
Стихи. М.: ГИХЛ, 1954.- Прим. ред.
В руках наших уские копья,
На всех носорожьи латы.
Столкнулись в бою колесницы,
И мы врукопашную бьемся.
Знамена закрыли солнце,
И враг надвигается тучей.
Летят отовсюду стрелы.
К победе воины рвутся.
Но враг в наш отряд вклинился,
Ряды наши смять он хочет.
И падает конь мой левый,
И правый мечом изранен.
Увязли в земле колеса;
Как в путах, коней четверка.
Вперед! И нефритовой палкой
Я бью в барабан звучащий.
Нахмурилось темное небо,
Разгневался Дух Великий.
Суровые воины пали,
Тела их лежат на поле.
Кто вышел, уже не вернется;
Ушедшие не приходят.
Померкла для них равнина,
Исчезла дорога в далях.
Они не расстались с мечами,
Не бросили циньских луков.
И пусть обезглавлено тело, -
Душа не хранит упрека.
Мужи настоящей отваги,
Высокой воинской чести!
Их - сильных и непреклонных -
Никто покорить не может.
Пусть умерло смертное тело,
Но дух остается вечным.
Отважные души павших
И там, среди душ - герои.
Справедливое небо,
Ты закон преступило!
Почему весь народ мой
Ты повергло в смятенье?
Люди с кровом расстались,
Растеряли друг друга,
В мирный месяц весенний
На восток устремились -
Из родимого края
В чужедальние страны
Вдоль реки потянулись,
Чтобы вечно скитаться.
Мы покинули город -
Как сжимается сердце!
Этим утром я с ними
В путь отправился тоже.
Мы ушли за столицу,
Миновали селенья;
Даль покрыта туманом, -
Где предел наших странствий?
Разом вскинуты весла,
И нет сил опустить их:
Мы скорбим - государя
Нам в живых не увидеть.
О деревья отчизны!
Долгим вздохом прощаюсь.
Льются - падают слезы
Частым градом осенним.
Мы выходим из устья
И поплыли рекою.
Где Ворота Дракона?
Их уже я не вижу.
Только сердцем тянусь к ним,
Только думой тревожусь.
Путь далек, и не знаю,
Где ступлю я на землю.
Гонит странника ветер
За бегущей волною.
На безбрежных просторах
Бесприютный скиталец!
И несет - меня лодка
На разливах Ян-хоу.
Вдруг взлетает, как птица.
Где желанная пристань?
Эту боль в моем сердце
Мне ничем не утишить,
И клубок моих мыслей
Мне никак не распутать.
Повернул свою лодку
И иду по теченью -
Поднялся по Дунтину
И спустился по Цзяну.
Вот уже и покинул
Колыбель моих предков,
И сегодня волною
На восток я заброшен.
Но душа, как и прежде,
Рвется к дому обратно,
Ни на миг я не в силах
Позабыть о столице.
И Сяпу за спиною,
А о западе думы,
И я плачу по Ину -
Он все дальше и дальше.
Поднимаюсь на остров,
Взглядом дали пронзаю:
Я хочу успокоить
Неутешное сердце.
Но я плачу - земля здесь
Дышит счастьем и миром,
Но скорблю я - здесь в людях
Живы предков заветы.
Предо мною стихия
Без конца и без краю,
Юг подернут туманом -
Мне и там нет приюта.
Кто бы знал, что дворец твой
Ляжет грудой развалин,
Что Ворота Востока
Обратятся в руины!
Нет веселья на сердце
Так давно и так долго,
И печаль за печалью
Вереницей приходят.
Ах, дорога до Ина
Далека и опасна:
Цзян и Ся протянулись
Между домом и мною.
Нет, не хочется верить,
Что ушел я из дома,
Девять лет миновало,
Как томлюсь на чужбине.
Я печалюсь и знаю,
Что печаль безысходна.
Так, теряя надежду,
Я ношу мое горе.
Государевой ласки
Ждут умильные лица.
Должен честный в бессилье
Отступить перед ними.
Я без лести был предан,
Я стремился к вам ближе,
Встала черная зависть
И дороги закрыла.
Слава Яо и Шуня,
Их высоких деяний,
Из глубин поколений
Поднимается к небу.
Своры жалких людишек
Беспокойная зависть
Даже праведных этих
Клеветой загрязнила.
Вам противно раздумье
Тех, кто искренне служит,
Вам милее поспешность
Угождающих лестью.
К вам бегут эти люди -
Что ни день, то их больше,
Только честный не с вами -
Он уходит все дальше.
Я свой взор обращаю
На восток и на запад,
Ну когда же смогу я
Снова в дом мой вернуться!
Прилетают и птицы
В свои гнезда обратно,
И лиса умирает
Головою к кургану.
Без вины осужденный,
Я скитаюсь в изгнанье,
И ни днем и ни ночью
Не забыть мне об этом!
Переводы А. И. Балина
Переводы А. И. Балина воспроизводятся по изданию: Китайская литература.
Хрестоматия / Древность. Средневековье Новое время. М.: Учпедгиз, 1959.-
Прим. ред.
Мне скорбно, что вихрь жестокий злобно качает
травы,
В сердце моем печальном не заживает рана.
Малая капля яду приносит смерть человеку,
Только дохнет осень - и облетают листья.
Мысли мои постоянно обращены к Пэн Сяню, -
Мне ли забыть заветы высоких его стремлений?
Можно ли скрыть от мира чувств своих перемены?
Может ли долго длиться время лжи и обмана?
Уже, собираясь в стаи, птицы кричат и звери,
Уже аромат теряют травы, цветы и листья.
Рыбы блестят на солнце яркою чешуею,
А водяные драконы скрывают свое сиянье.
Чай не растет на поле вместе с чертополохом,
Ирисы и орхидеи отдельно благоухают.
Только мудрые люди держатся друг за друга,
И слава их, безусловно, переживает столетья.
Когда я пытаюсь представить величие наших
предков,
Они мне кажутся в небе плывущими облаками.
Если я вижу, что где-то мудрые ошибались,
Тогда я, стихи слагая, пытаюсь сказать об этом.
Мысли мои неизменно с древними мудрецами,
Которые, наслаждаясь, срывали душистый перец.
И я грущу поневоле, и тяжело вздыхаю,
И, вдалеке от мира, все время о нем тревожусь.
Холодные слезы льются из глаз моих утомленных,
Одолевают думы, и я не сплю до рассвета.
И вот уже ночь уходит, казавшаяся бесконечной,
Стараюсь забыть о грусти и все же не забываю.
И я покидаю ложе и выхожу из дома.
Брожу и брожу бесцельно, наедине с собою.
И, покоряясь горю, опять тяжело вздыхаю,
Гнев разрывает грудь мне, но вырваться он
не может.
Узел печали жгучей крепко в душе завязан,
Тяжесть тоски и горя спину мою сгибает.
Отламываю ветку, чтоб заслониться от солнца,
Вихрь меня гонит дальше, и я повинуюсь вихрю.
От прежних времен остались только смутные тени,
Иду, а душа клокочет, словно котел кипящий.
Гляжу на свою одежду, яшмовые подвески,
И ухожу все дальше, почти лишенный сознанья.
Тянется год за годом медленной чередою
И постепенно возводят к старости и кончине.
Высох цветок душистый, стебель его обломан,
Нет и не будет больше тонкого аромата.
Мне от печальных мыслей вовеки не излечиться,
Знаю: меча сильнее злой клеветы обида.
Лучше уж мертвым телом плыть по волнам
холодным,
Чем испытать при жизни горечи безысходность.
Сироты вечно стонут и проливают слезы,
Изгнанный сын уходит и не вернется к дому.
Те, кто скорбят в печали и лишены опоры,
Будут всегда стремиться следовать за Пэн Сянем.
Я на скалу подымаюсь, вдаль устремляю взоры,
Извилистая дорога - скрывается где-то в скалах.
В угрюмой стою пустыне безмолвием окруженный,
Хочу ни о чем не думать, но думаю поневоле.
Печаль меня охватила, нет радости и в помине,
Живу - и от лютой скорби не в силах освободиться.
Дух мой зажат в оковы - не вырвется он на волю,
Связано мое сердце - никто его не развяжет.
Мир, окутанный мглою, кажется бесконечным,
В густой пелене скрываясь, он цвета лишен и
формы.
Если заглушены звуки, разве ты их не услышишь?
Жизнь, убитая скорбью, может ли продолжаться?
Дальнюю даль вовеки нам не дано измерить,
Как не дано связать нам расплывчатые туманы.
Скорбь, угнетая душу, становится постоянной,
И только воспрянув духом, можно ее рассеять.
Мне хочется прыгнуть в волны, прыгнуть и плыть
по ветру
И посетить жилище, оставленное Пэн Сянем.
Стою у самого края скалы, за которой пропасть,
И кажется мне: сижу я на радуге семицветной.
Гляжу, охватить желая великий покой простора.
Легким прикосновеньем глажу синее небо,
Вдыхаю росы прозрачной сладкие испаренья,
Медленными глотками пью серебристый иней.
Я отдыхаю в скалах, где феникс гнездо построил,
И, вздрагивая внезапно, кричу я и просыпаюсь.
Стою на хребте Куэньлуня, гляжу на туман
плывущий.
Стою на хребте Миньшаня, смотрю на Цинцзян {*}
далекий.
{* Цинцзян - название реки в провинции Хубэй.}
Клубятся туманы и тучи, гром изрыгая грозный,
Слышу, как подо мною бурные плещут волны.
Сеть голубого неба протянута в бесконечность,
Нет у нее опоры, нет у нее предела.
Нет у нее границы, сверху нету и снизу.
Вихрь меня вдаль уносит - где же остановлюсь я?
Взмахивая крылами, парю в голубом просторе.
Вздымаюсь и опускаюсь, вправо лечу и влево.
Я двигаюсь непрерывно, лечу я непроизвольно,
Следуя колебаньям таинственных сил природы.
Вижу, на юге пляшут огненных туч волокна,
Вижу, как на востоке дымка зари струится...
Вижу, на севере дальнем иней и снег сверкают,
Слышу, на западе плещут волны озер пустынных.
Бью скакуна наотмашь плетью из ярких молний,
Так что мой конь могучий мчится быстрее ветра!
Я устремляюсь в горы, туда, где жил Цзе Чжи-туй {*}
опальный,
{* Цзе Чжи-туй (VII в. до н. э.), Бо И (деятель эпохи
легендарных императоров Шунь и Яо) - сановники, пребывавшие
в опале.}
Туда, где в лесах дремучих след свой Бо И * оставил.
В душу мою глубоко врезаны впечатленья,
Хочет душа покоя, но нет его и не будет.
Мне грустно, что предки были грубыми и
простыми.
Мне больно, что их потомки мелко себялюбивы.
Хотел бы уплыть я в море по Хуэйхэ широкой,
Хотел бы я в этом мире последовать за Цзы-сюем {*}.
{* Цзы-сюй (VI в. до н. э.) - государственный деятель,
жестоко казненный за слишком смелые предсказания
о падении княжества У.}
Гляжу, как река струится, вся в островках зеленых,
Скорблю о Шэнь Бао-сюе {*}, который исчез
бесследно.
{* Шэнь Бао-сюй - чуский сановник периода Чуньцю
(VI в. до н. э.), вошедший в историю как подлинный
патриот и бескорыстный человек. Оказав услугу
государству, отказался от награды и бесследно скрылся.}
Ведь если давать советы, а князь их не хочет
слушать, -
Какую пользу приносит высокое положенье?
Сердце мое от боли не в силах освободиться,
Думы тревожат разум, и нет им конца и краю.
Как не жалеть мне о днях, что прошли
В вечное царство теней?
Они мне дарили доверье, и я
Славил величие дней, -
Я повелениям князя внимал,
А князь становился мудрей.
Когда в стране установлен закон, -
Богата она и сильна.
Когда повелитель мудрый в стране, -
Врагов не боится она.
И если секреты в тайне держать, -
Непобедима страна.
Знаю, что совесть моя чиста:
Не выдал я тайн никому,
Но все ж клевета и зависть врагов
Меня погрузили во тьму, -
И государь гнев обрушил свой,
Моленью не вняв моему.
Льстецами был ослеплен государь:
Разум затмился его,
Поверил он слухам, лжи, клевете, -
И я в пучине невзгод,
И я на чужбине, а он позабыл,
Что был ему верным слугой!
О боги, за что оклеветан я,
Грязной неправдой облит?
Зачем на верную смерть обрекать
Честного сына земли?
О боги, за что ж оклеветан я?
Сердце мое болит.
Тот, кто боится света, пусть
Пользуется темнотой.
Пусть я в далекой ссылке, и все ж
Не сдамся врагам ни за что.
К глубинам Юаня и Сяна лицом -
Без страха я брошусь в поток.
Кругом неудачи. Пусть слава моя
Погибла, - скорблю об одном:
Доныне мой государь не прозрел, -
Не видит, что под окном
В саду сорняки разрослись, а трав
Нет ароматных в нем.
О боги, я искренним был слугой,
Хотел свои чувства открыть,
Я думал, что лучше погибнуть, чем зря
Существованье влачить, -
И если еще я колеблюсь, ну что ж, -
Успею глаза закрыть.
Слыхал я, что в рабстве страдать довелось
Сановнику Байли Ци {*}.
{* Байли Ци - сановник цяньского правителя
Му-гуна (VII в. до н. э.).}
Мудрый Лей-ван был мясником
И шкуру сдирал с овцы;
Песни в далеком пути распевал,
Быков погоняя, Нин Ци.
Но если не встретились в жизни бы им
Чэн Тан или У-ван,
Разве мир услыхал бы о них?
Забвенье - как цепкий бурьян.
Цзы-сюя {*} правитель один погубил,
{* Цзы-сюй, или У Цзы-сюй, - см. коммент.
к с. 154.}
Сомненьями обуян.
Был предан Цзе-цзы {*} и умер, горя
Факелом жарким в лесу, -
Поздно ошибку князь осознал,
Поздно пролил слезу.
Горы Цзашаня прах мудреца,
Как груз драгоценный, несут.
{* Цзе-цзы, или Цзе Чжи-туй, -
один из семи спутников Чжун Эра,
сын цзиньского князя, изгнанного
своим отцом. В 636 г. до н. э.
Чжун Эр, став цзиньским князем,
наградил своих товарищей по изгнанию,
но обошел Цзе Чжи-туя. От обиды
последний удалился в лес, когда же
его пригласили ко двору, он отказался
явиться. Князь приказал поджечь лес;
Цзе Чжи-туй обнял дерево и сгорел.}
Друга к жизни не возвратит
Белый траур одежд,
Реками слез не вернуть назад
Светлых своих надежд.
Во имя долга мудрый умрет,
Отверженный стадом невежд.
О, боги! Кто б наши поступки сумел
Проверить хотя бы раз?
Зловоние лжи, черный чад клеветы
Развеять по ветру пора,
Вырвать колючий чертополох
Из кровоточащих ран!
Зачем умирать ароматной траве
В зарослях сорняков?
Едва ее иней покроет, она
Никнет уж стебельком...
О царь, зачем ослепил ты себя
Лестью клеветников!
Они утверждают, что аромат
В венках совсем ни к чему,
Что только женщины в мире одни
Завидовать могут ему,
Лишь женщины, и, к несчастью, они
Схожи с развратной Му-му {*}.
{* Mу-му - наложница легендарного
императора Хуан-ди, некрасивая и
завистливая.}
Пускай красота подобна Си-ши {*},
{* Си-ши, или Си-цзы, - красавица,
жившая в V в. до н. э. в княжестве
Юэ, трагически погибшая от руки
своего повелителя Фань Ли, который
утопил ее в Сучжоуском озере.}
Растопчут они и ее, -
Я чувство свое захотел раскрыть, -
Завяло сердце мое;
Хотел поступки свои объяснить -
В груди опалы копье.
И боль с каждым часом сильней и сильней,
Все горше обида мне, -
Изгнанником сколько ж томительных дней
Я пребываю во тьме?
О, если бы все оказалось сном, -
Все позабыть во сне!
Если ты скачешь на скакуне,
Поводья в пути обронив,
В легкой ладье без весла несут
Потоки тебя сквозь дни, -
От пропасти ты никак не свернешь,
Царь неба не сохранит.
Презрев справедливость законов страны,
Несешься в водоворот,
Надеясь на ум свой, ты к бездне летишь,
А там крутой разворот...
О государь мой, остановись, -
Вспомни про свой народ!
Я ж, прерывая течение строк,
Броситься в омут готов,
Мне жаль, что ослепший мой государь