Юденич Марина. Дата моей смерти

   Бумаги, письма, фотографии, старые кассеты с записями моих программ на телевидении…. Все это было мне совершенно ни к чему. И лень было вставать из теплой постели и тащиться на промозглую серую улицу, а вернее во двор, еще более унылый и грязный, только ради того, чтобы выбросить все это в мусорный контейнер, если это все равно сделают потом какие-то другие люди.
   Тайн, которые они могли обнаружить в моих бумагах или файлах моего компьютера, у меня, отродясь, не было.
   Что же еще?
   Разумеется, перед этим принято писать письма, с объяснениями своего поступка: обвинениями или, напротив, просьбой никого не винить.
   Но — кому?
   Родители мои к счастью, в данной ситуации, для них и для меня, давно покинули этот мир, я была их единственным ребенком, и никого из дальних родственников, о которых изредка вспоминала бабушка и уж совсем редко — мама, попросту не знала.. Такая была у меня семья: немногочисленная и замкнутая.
   С друзьями, которыми когда-то давно Бог меня не обидел, успешно разобрался Егор, и писать им теперь было бы, по меньшей мере, глупо, а в принципе, и не очень честно. Дескать, вот вам, подарочек от бывшей подруги — терзайтесь теперь угрызениями совести и организуйте похороны. Впрочем, кому-то из них все равно придется всем этим заняться.
   Конечно, следовало написать Мусе.
   Удар, который я готовилась нанести ей был несправедливым, жестоким и, вне всякого сомнения, очень тяжелым для нее.
   Но и на это не было у меня сил.
   Может быть потом, в самую последнюю минуту, но только не сейчас.

 
   Однако, Мусина интуиция, похоже, не знала границ.
   Я еще размышляла над тем, как жестоко и несправедливо собираюсь поступить по отношению к ней, а настойчивый телефонный звонок, в этот момент уже призывал меня очередной раз убедиться в безграничной Мусиной преданности и железобетонной обязательности.
   — Ты извини, я наверняка разбудила тебя, ты ведь принимала снотворное, но я сейчас уйду в операционную, и быть может надолго. И я подумала: ты будешь звонить, когда проснешься, меня не станут звать, и ты будешь дергаться: достала я тебе таблетки или нет. Поэтому, вот и звоню. Прости — Да, не извиняйся ты. Во-первых, я уже проснулась сама. А, во-вторых, это же мне нужны таблетки, так что какие могут быть проблемы?
   — Ну, все-таки….
   — Никаких, все-таки. Достала?
   — Да, конечно. Это не очень сильные таблетки, так что принимать их не опасно. Но все же не увлекайся, не более двух на ночь. Доктор, с которым я консультировалась, сказал, что тебе это будет даже полезно, сон укрепиться и улягутся эмоции.
   — Отлично. То, что надо.
   — Я завезу их тебе сегодня вечером, хочешь?

 
   Ну уж, нет.
   Чего — чего, а провести сегодняшний вечер с Мусей, я хотела менее всего.
   Надо было срочно что-то придумать, убедительное и не обидное.
   Лгу я беззастенчиво, без оглядки даже на то, что эту ложь Муся может легко проверить.
   В конце концов, скоро это не будет иметь для меня значения, зато сейчас прозвучит весьма убедительно.
   — Знаешь, — слегка поколебавшись, не очень уверенно сообщаю я Мусе, — сегодня вечером я хочу поехать к Дарье.
   — Да? — если Муся и удивляется, то не очень. Ей-то как раз мое желание вполне понятно, и даже, наверное, доставляет некоторое удовлетворение.
   Беспокоит ее другое — А ты спросила у нее разрешения? Она ведь не принимает просто так.
   — Конечно, спросила. И она велела приезжать обязательно.
   — Замечательно! — Муся не просто радуется, она в восторге, ведь я, наконец, следуя ее заповедям, обретаю исцеление. — Ты себе не представляешь, как я за тебя рада! Она ведь очень не простой человек, и далеко не со всеми берется работать. Ну, уж если взялась, то можешь быть уверена: она поможет.
   Обязательно поможет!
   — Так что, извини, я не знаю, сколько у нее пробуду. В прошлый раз мы общались очень долго. Ты ведь помнишь?
   — Еще бы! Я извелась, ожидая твоего звонка! Но как же ты заберешь таблетки?
   — Знаешь, я собираюсь сегодня пораньше выехать из дому. Хочу пойти к Егору на кладбище. Мы поговорили с тобой вчера, а потом я подсчитала: выходит, что сороковой день именно сегодня.
   — Ой, действительно! Господи, надо же, я тоже подсчитала, и хотела тебе сказать, но совершенно вылетело из головы.. Просто удивительно! Я ведь даже позвонила утром в их офис, хотела узнать, собирается ли кто ехать на кладбище и когда, чтобы тебе с ними не пресечься. Тебе же это было бы не очень приятно?
   — Разумеется. И что — они?
   — Они, вернее новая секретарша сказала, что кое-кто из старых сотрудников собирается, но с утра, а после обеда его вдова… ой, прости.

 
   — Ничего страшного.
   — Ну, в общем, она устраивает поминки в каком-то ресторане. Так что сейчас ты можешь смело ехать, они, видимо, уже начали пить.
   — Да, наверное. Слушай, ты сказала: новая секретарша. А — старая, не знаешь, где?
   — Старая… — Муся делает совсем короткую паузу. Даже не пауза это, а так, легкая заминка, но я чувствую отчего-то, что сейчас она соврет. — Понятия не имею. — своим тихим шелковым голосом говорит Муся, — Уволилась наверное.

 
   "Уволили, наверное, — про себя поправляю я Мусю, — причем за то, посмела общаться со мной. Но вот как они узнали об этом? И почему лжет Муся?
   Не хочет лишний раз травмировать мое самолюбие? Она и так, опростоволосилась сейчас с этой « вдовой». Глупая, думает, что все это меня еще волнует. — снова жалею я Мусю, но тут же одергиваю себя — А с чего бы — то ей думать иначе? " И вслух продолжаю — Ну да Бог с ней, просто к слову пришлось. Значит, на кладбище я уже никого не встречу?
   — Нет. Можешь, быть спокойна. Я бы очень хотела поехать с тобой, но эта внеплановая операция, как назло….
   — Ничего страшного, поедем в другой раз. А что касается таблеток, то ты положи из в конверт или пакетик какой — ни-будь, и оставь у вас в регистратуре.
   — На рецепции — машинально поправляет меня Муся. Конечно, они же какая — ни — будь районная поликлиника, а крупная клиника, известная во всем мире.
   — Ну да, на рецепции. Я перед кладбищем заеду и заберу.
   — Да, пожалуй, это лучше всего. Я так и сделаю. Прости меня, пожалуйста, что в такой день оставляю тебя одну, но, я думаю, Дарья, не даст тебе затосковать.
   — Конечно, не даст. И перестань, Бога ради, все время извиняться передо мной. Ты столько делаешь для меня, что это я должна извиняться и благодарить, извиняться и благодарить тебя, и так до бесконечности…
   — Прекрати, я делаю то, что могу, и ты делала бы тоже самое. Но, извини, мне уже нужно бежать.. В общем, конверт для тебя будет на рецепции, а вечером, если будут силы, все же позвони мне. скажи хоть два слова…
   — Обязательно. Не прощаюсь Пока.

 
   Дай Бог всяческого здоровья тому человеку, которому вдруг срочно потребовалась Муся, иначе этот бесконечный поток извинений, признаний и объяснений довел бы меня до истерики, и я, не выдержав собственной черной неблагодарности, в припадке раскаяния рассказала верной Мусе все!
   Теперь же, видимо, мне уже никогда не придется этого сделать.
   Время вдруг напоминает о себе, и я отчетливо различаю громкое тиканье часов., практически неразличимое обычно в череде привычных домашних звуков Это не спроста: стрелки уже перевалили за три часа пополудни, и если я, действительно, хочу успеть на кладбище до темноты, то нужно спешить.
   Егор так и не объявился, но возможно, он сделает это позже.
   Если же — нет, то, значит, настал мой черед первой явиться на наше новое свидание.
   Эта мысль приходит мне в голову легко и просто. Я не удивляюсь ей, и не боюсь ее.
   Напротив, взбодренная именно ею, я, наконец, покидаю постель, и начинаю торопливо приводить себя в порядок.

 
   Если бы кладбищенские ворота могли выражать эмоции, мое появление встречено было бы, по меньшей мере, удивлением.
   Время, когда я переступала их порог, мало подходило для посещения кладбища.
   День клонился к вечеру, и торопливые зимние сумерки ужи клубились под сенью старинных аллей.
   Многочисленные днем цветочницы уже покинули свои прилавки. И только пара грязноватых бомжей, из числа постоянных кладбищенских обитателей, все еще пыталась продать подозрительно растрепанный букет ярких цветов. Похоже было, что цветы только что собраны со свежей могилы, и потому оба продавца, чувствовали себе не очень-то уверенно, предлагая свой товар редким посетителям.
   Собственно, посетители кладбища, в тот момент, когда я приблизилась к его воротам, все, как один, двигались в обратном направлении, спеша покинуть скорбную обитель.
   И только я одна шагала им навстречу.
   Но мне одинокие бомжи не стали предлагать свой странный букет, хотя очевидно, что рассчитывать на других покупателей им уже не приходилось.
   Темнело быстро.
   И так же быстро, словно пытаясь обогнать настигающий меня мрак, двигалась я уже знакомой дорогой.
   Я успела.
   И высокий холмик могилы Егора, открылся мне меж деревьями еще до наступления темноты.
   Он был, по-прежнему, завален все еще свежими, сочно зелеными венками.
   Поверх них пламенели в сумеречном тумане, букеты цветов, принесенные сегодня.
   Крест возвышался над могилою так же мрачно и величественно. Черный силуэт возносился к небу, и на густо — синем фоне выделялся как-то особенно заметно. Любому нормальному человеку картина должна была показаться зловещей, а то и откровенно испугать.
   Но мои эмоции молчаливы.
   Ничего, кроме удовлетворения от того, что успела на могилу до темноты, и твердой уверенности в том, что обязана была прийти сюда именно сегодня, я не чувствовала.
   Во мне, действительно происходят какие-то странные перемены, и в голову то и дело приходят мысли природу которых объяснить я не в состоянии, но зато уверена в их абсолютной истинности. Словно кто-то щедро снабжает меня знаниями, недоступными ранее.
   К примеру, сейчас, я точно знаю, что мне надо как следует приглядеться к могиле Егора. Хотя с каждой минутой это становится все труднее: под густой сенью кладбищенских деревьев сумрак сгущается намного быстрее и кажется более непроглядным.
   Я подхожу к холмику совсем близко, и почти наступаю ногой на алую ленту одного из венков, выскользнувшую из цепких хвойных лап. Словно живой ручеек, более всего напоминающий струю свежей крови, пыталась она ускользнуть с могильного холма. Но силенок оказалось слишком мало, и прихваченная морозом, придавленная чьим-то тяжелым каблуком, распласталась ленточка на мерзлой земле, почти неразличимая на темно — лиловом снегу.
   Мне отчего-то становится жаль эту глупую своенравную ленту.
   Наклонившись, я хочу отряхнуть ее от грязного снега и возвратить на место.
   Теперь, когда я склоняюсь над землей совсем низко, становятся различимы крупные неровные буквы, которыми она оказывается испещрена.
   " Странно, — думаю я, в который уже раз за сегодня произнося это слово, — странно. Обычно надписи на траурных лентах исполнены каллиграфически, ровно или витиевато, но твердой рукой художника, работающего, к тому же, по трафарету. Здесь же вижу я нечто иное.
   " Хорошо, что ты пришла, — написано на ленте, четким стремительным почерком, совсем не похожим на искусную ритуальную вязь. — Я больше не могу общаться с тобой, даже так, как раньше. Но я рядом. И я не могу без тебя.
   Прости. Люблю. Гор. "
   Я осторожно пытаюсь отделить ленту от венка, чтобы унести с собой это последнее послание, адресованное мне Егором, но колючие лапы упрямо тянут ее к себе.
   Жаль, что с собою в сумке я никогда не ношу маникюрных ножниц или хотя бы пилочки для ногтей, сейчас бы они оказались очень кстати.
   Хотя, совершенно, непонятно, что за необходимость уносить с собой этот кладбищенский сувенир?
   Я снова не могу объяснить самой себе природу своих действий и желаний, но упорно продолжаю борьбу с колючей хвоей.
   То, что произошло нынче с Егором, мне совершенно ясно. Нет, не спроста, которое уже столетие подряд, люди отмечают сороковой день кончины близких.
   Видимо, самим Господом отмерен, срок этот, ровно в сорок дней.
   А минует он, и душа усопшего, покидает подлунный мир уже навеки.
   Если, конечно, ниспослана ей эта милость.
   Ну а если оказывается душа мятежной и гордой, сама решает искупить земной грех, сама обрекает себя на тяжкие блуждания во тьме, на границе двух миров, то, что же остается ей, кроме как писать горькие напоминания о себе на лентах венков, застилающих собственную могилу?
   Нет, что там не произойдет со мной сегодня ночью, а это гордое, но одновременно жалкое до слез послание Егора, я унесу сейчас с собой.
   Что есть силы дергаю я за мокрую, оттаявшую в ладонях ленту, и с ужасом чувствую, что вся тяжелая хвойная масса венков, покрывающих могилу, сдвигается с места и медленно наваливается на меня.
   Страх быть погребенной заживо под ледяным, колючим пластом хвои, удваивает мои силы, и я все телом, наваливаюсь на могильный холм, пытаясь удержать венки на месте.
   В какой-то момент мне это удается, и душистая хвойная стена, в которую я зарылась почти полностью, прекращает свое падение. А я замираю без сил, приникнув к могиле, и боюсь пошевелиться, чтобы все не началось сначала.
   Только теперь я замечаю, что надо мною совсем уже сомкнулась густая вечерняя мгла, а воистину мертвую тишину старого кладбища нарушает только мое тяжелое дыхание и тихий шелест потревоженных мною цветов и веток.
   Так проходит несколько секунд, а быть может, и минут.
   Но когда я, наконец, решаю, подняться на ноги, в кромешной тишине, доселе окружавшей меня со всех сторон, отчетливо раздаются чьи-то тихие шаги.
   Я замираю, скованная уже настоящим ужасом, по сравнению с которым, недавний страх мой, оказаться заваленной венками, не более, чем легкий испуг.
   Человек, или тот, кто сейчас почти бесшумно движется в темноте, идет уверенно, ровно, ни разу не запнувшись, аккуратно протискиваясь меж близко стоящими оградами.
   Я слышу шелест его одежды, цепляющейся за металлические прутья, а через несколько мгновений различаю уже и его дыхание, ровное дыхание, спокойного и уверенного в себе существа, явно находящегося на своей территории со всеми на то правами.
   Он уже совсем рядом со мной.
   В темноте я хорошо различаю силуэт довольно высокого и плечистого мужчины. Однако это обстоятельство нисколько не преумаляет мой ужас. Я еще плотнее прижимаюсь к могильному холму, пытаясь слиться с ним и ища у него защиты Мужчина, тем временем, сворачивает в сторону, и останавливается в нескольких шагах от меня, у той, по-прежнему пустой, разверзнутой могилы, разглядеть которую как следует, я еще не успела, занятая чтением послания и борьбой за обладание им.
   Густой холодный мрак неожиданно прорезает яркая полоса света: это ночной посетитель включил фонарик, и склонился над высоким холмом земли, временно отгораживающим могилы друг от друга.
   В свете фонаря, я хорошо различаю его лицо: простое, худощавое лицо пожилого человека, испещренное глубокими морщинами. Глаза мужчины скрыты за старомодными очками, служащими ему, видимо уже очень давно, потому что на переносице, оправа некогда треснула или была надломлена, и кто-то, скорее всего сам хозяин, аккуратно замотал ее синей изоляционной лентой. Вообще же, у мужчины лицо старого мастерового, в меру испитое, с желтой кожей заядлого курильщика. До меня даже доносится отчетливо различимый запах крепкого табака.
   Одет он в обычную для рабочих телогрейку, а голову прикрывает засаленная кепка, неопределенного цвета и материала, из-под козырька которой на лоб падает несколько седых желтоватых прядей.
   Определенно, что это кладбищенский рабочий.
   Мне очевидно, судьбой определено встречаться на этом месте именно с кладбищенскими рабочими.
   Вот только, что заставило его явиться сюда так поздно?
   Рабочий между тем, присаживается на корточки, и свет фонарика стелется теперь прямо по земле, но мне виден только его отблеск во тьме, потому что между нами теперь — холм земли, извлеченной из пустой пока еще могилы.
   Очевидно, в ближайшие уже дни, этой земле суждено вернуться на место, засыпая зияющую во тьме яму, и то, что будет в ней погребено.
   Мужчина что-то мастерит, низко склонившись над самой землей.
   Я слышу, как позвякивают инструменты в его руках. Он натужно кряхтит, изредка покашливает, и что-то недовольно бормочет себе под нос.
   Я вся обращаюсь в слух, пытаясь понять, его негромкое бормотание, но различаю только отдельные слова: " неймется… с утра бы не успел… господа-баре "
   Он работает споро и со знанием дела.
   Металлическое звяканье сменяет неожиданно громкий в ночной кладбищенской тиши стук молотка, и снова тихо позвякивает металл о металл.
   Так продолжается около получаса.
   Я уже совершенно заиндевела, распластанная на холодном могильном холме, конечности мои сведены жестокой судорогой, и я совсем не уверена в том, что, когда можно будет наконец подняться с земли, я смогу это сделать. Но и обнаруживать свое присутствие сейчас, пока этот мастеровой человек здесь, мне не хочется.
   Реакцию его на мое появление я даже представить себе не могу, а мысль о непременных потом объяснениях и разговорах мне невыносима. В то же время, я непременно хочу знать, что именно мастерит он там над свежей могилой, и потому решаю подождать еще немного.
   В конце концов, не будет же он работать всю ночь напролет!
   К счастью моему, этого не происходит.
   Повозившись еще некоторое время, полязгав невидимыми инструментами, и вроде бы что-то потом отполировав куском грязного войлока, старик, наконец, тяжело поднимается на ноги, кряхтит, снова бессвязно ругает кого-то, и не спеша собрав с земли свои инструменты, медленно уходит прочь, растворяясь в кромешной тьме.
   Еще некоторое время до меня доносятся его тихие шаги, но через пару минут смолкают и они.
   Я снова ощущаю себя в полном одиночестве среди оград, могил, замерзших кустов и вековых деревьев, кроны которых скрыты ночной мглой.
   Тогда я делаю робкую попытку подняться с земли, и с неимоверным трудом отрываю свое окоченевшее тело от хвойного покрывала могилы. Ноги еще плохо слушают меня, но любопытство столь велико, что я заставляю их передвигаться довольно быстро и даже преодолеть холм смерзшейся земли, обходить который мне кажется слишком долгим.
   Земля эта, еще несколько дней назад, во время моего первого посещения кладбища, была влажной и едва ли не теплой, по крайней мере, в морозном воздухе февральского дня, она дышала легкими струйками пара и пахла свежей весенней пашней.
   Ничего этого не осталось теперь.
   Холм, через который я решила перебраться, намертво скован ледяным панцирем, тверд и неприступен, как горная круча. К тому же, скользок, и перевалясь через его вершину, я едва не скатываюсь вниз, в распахнутую пасть могилы, такой же ледяной и твердой внутри, как земля на поверхности холма.
   Мысль эта омерзительна мне, но, к счастью времени, развить ее далее, у меня нет.
   От падения в шахту могилы меня спасает какой-то тяжелый предмет, об который я, в падении, больно бьюсь коленкой.
   Впрочем, едва касаясь его, я уже знаю, что это такое, и удивляюсь только, почему же сразу не вспомнила о втором кресте, ждущем своего часа у края могилы.
   Конечно же, это он.
   И нет сомнений в том, что кладбищенский мастеровой колдовал именно над ним. Об этом я должна была бы догадаться хотя бы по стуку молотка, явно вбивавшем что-то в деревянную поверхность.
   Но — нет, этого простой вывод отчего-то не пришел мне в голову.
   Теперь я ползу вдоль креста, пытаясь на ощупь обнаружить изменения на холодной слегка шершавой поверхности его древка.
   И конечно же нахожу, то, что искала.
   Строго в центре перекрестья, мои руки наталкиваются на холодную гладь металла.
   Табличка.
   С именем, фамилией, датами рождения и смерти покойного, над чьей могилой скоро взметнется тяжелый крест, вот что это было такое.
   Такая же, как на кресте Егора, это был ясно, даже на ощупь.
   Ее и прилаживал не место кладбищенский старик.
   Оставалась самая малость.
   Прочесть, что же именно написано на ней, а надпись существует.
   Пальцы мои отчетливо различают неровные бороздки в гладкой поверхности металла — буквы и цифры В сущности, смотреть на табличку мне было не к чему, ибо я хорошо знала, чье имя начертано на ней.
   Но вот дата!
   Вторая, последняя дата, интересовала меня чрезвычайно.
   В принципе, она должна была поставить точку в моем решении, окончательно сформулированном и принятом.

 
   Деревянные пальцы непозволительно долго шарят зажигалку в бездонных недрах сумки, но все кончается рано или поздно — крохотный металлический цилиндрик — вот он, крепко зажат в руке.

 
   Последнее усилие.
   Не правдоподобно громкий щелчок в абсолютной тишине.
   И маленькое рыжее пламя слабыми дрожащими бликами расползается по полированной поверхности металла, симметрично покрытого красивыми вычурными буквами.

 
   Все верно: и имя, и отчество, и фамилия.
   Кому-то оказалась точно известна также и дата моего рождения.
   Что же касается второй даты, то и она, разумеется, присутствует, на том месте, где ей положено быть.
   Цифры сливаются у меня перед глазами в одну сплошную вязь.
   Что ж, теперь я знаю окончательно, то, что не дано знать большинству смертных — мне доподлинно известна дата моей смерти.
   И мне явно следует поторопиться, потому что смерть моя датирована, именно днем сегодняшним.

 
   Кладбищенские ворота уже закрыты, но все же обнаруживается тяжелая калитка, которая после некоторого сопротивления поддается моим потугам и выпускает меня на волю.
   На самом деле еще не очень поздно, стрелки уличных часов едва перевалили за шесть пополудни.
   Ощущение глубокой ночи породили во мне очевидно тишина и кромешный мрак за кладбищенской оградой.
   Слава Богу, пятачок перед воротами кладбища пуст, и безлюдна мостовая.
   Иначе мое появление могло бы, если не напугать случайного прохожего, то уж, по меньшей мере, сильно его удивить. " Странно, но меня все еще беспокоят таки обыденные мелочи. " — совершенно спокойно, как бы вскользь замечаю я, и неспешно бреду, согреваясь и разминая затекшие ноги вдоль кромки тротуара, в надежде « поймать» какую — ни-будь машину.
   Некоторое время я шагаю в полном одиночестве и уже начинаю сомневаться в том, что машины сегодня вообще ездят по этому городу, или, по крайней мере, вдоль этой улицы. Но слабые плоски света на мостовой, постепенно расширяясь и становясь ярче, сообщают мне о том, что какая-то одинокая, как и я, машина — странница все же объявилась.
   Без особой надежды поднимаю руку.
   Но машина замедляет ход и тормозит прямо передо мной, нарядно поблескивая в свете уличных фонарей ярким корпусом.
   Водитель предупредительно распахивает дверь.
   Он молод, симпатичен и даже на первый, беглый, взгляд одет стильно.
   Салон его нарядной машины источает достаток и благополучие, вместе с ароматом тонкой кожи и модного прафюма.
   На обычного частника, зарабатывающего извозом на жизнь или нахального « бомбилу» из бывших таксистов, он не похож.
   И мне вообще непонятно, зачем понадобилось ему тормозить на пустой промозглой улице, чтобы подобрать странного вида особу возле кладбищенских ворот.
   Однако, все объясняется довольно быстро.
   Благополучный симпатяга ко всему еще и просто хороший, добрый человек, и потому не прочь подвезти явно замерзшую и смертельно усталую женщину, но лишь в том случае, если им окажется по пути.
   Он сразу прямо заявляет об этом, предваряя мой вопрос, и улыбаясь открытой, славной улыбкой — Если, на Фрунзенскую или где-то рядом — прошу — Нет, мне на Чистые пруды…
   — Сожалею. Но времени в обрез… Могу довезти до перекрестка, там шансов больше.
   — Давайте до перекрестка — уныло соглашаюсь я. Мысль снова остаться в одиночестве на пустой ледяной улице под кладбищенским забором, который тянется еще довольно далеко вдоль мостовой, ввергает меня в панику. К тому же, я должна, я просто обязана попасть домой как можно быстрее.

 
   В машине расслабляющее тепло и тихая приятная мелодия струится из динамиков. Уютное кресло, принимает меня в свои ласковые кожаные объятия, а любезный водитель деликатно молчит, но косится на меня с явным сочувствием: он понимает, откуда я только что вышла.
   Внезапно мне в голову приходит очередная необъяснимая идея.
   — Вы сказали, что едете на Фрунзенскую? — переспрашиваю я у своего спасителя — Совершенно верно. В район Дворца Молодежи, если быть совсем уж точным — Знаете что, тогда высадите меня в начале Комсомольского проспекта, возле церкви. Знаете, такая нарядная, маленькая…
   — Конечно, знаю. Там, по-моему Лев Толстой венчался или кто-то из великих? Да?
   — Да, Толстой, вроде бы. Верно. Так довезете?
   — Ну, конечно. — он внимательно смотрит на меня и тихонько понимающе вздыхает. Более на протяжении всего пути мы не сказали ни слова, за что я безмерно благодарна этому симпатичному человеку, кем бы он ни был Потому, что он понял про меня, не все разумеется, но очень многое.

 
   Я же, пользуясь тишиной и баюкающим покоем легко бегущей машины, размышляю над очередным своим странным решением.
   Конечно, этот храм был, в некоторой степени, нашим с Егором, хотя мы и не были его прихожанами а строгом смысле этого слова.