Страница:
Так бывает довольно часто. И всякий раз, поступая подобным образом, ты мысленно оправдываешься перед теми, кто возможно нетерпеливо поглядывает наверх в ожидании лифта: «Ничего страшного, каких-то пять секунд. Подождут».
Когда же в ситуации ожидающего оказываешься сам, реакция, понятное дело, бывает прямо противоположной: " Что за наглость, черт побери! " мысленно отчитываешь ты соседей — эгоистов.
Сейчас, однако, мне было не до соседской наглости.
До дверей квартиры оставалось миновать каких-то два лестничных пролета, но именно они, как водится, казались самыми крутыми и протяженными. Я карабкалась с трудом передвигая ноги и переводя дыхание: сказывалось сидение и лежание стуками, тело совсем отвыкло двигаться, и мне пришлось даже вцепиться в перила, чтобы облегчить себе муки подъема.
Однако, именно то обстоятельство, что передвигалась я теперь крайне медленно, давало и некоторые преимущества: я отчетливо слышала все звуки, которые раздавались в пустом подъезде.
И в ту минуту, когда свинцовые ноги мои, вступили на ступеньку последнего лестничного пролета, в гулкой тишине подъезда отчетливо раздался звук аккуратно открывающейся двери.
В самом этом факте не было бы ничего странного, если бы звук не раздался прямо над моей головой.
Это означало, что аккуратно открылась изнутри дверь именно моей квартиры.
Я замерла так, и не переступив ступень, и затаила дыхание, вернее, я вообще перестала дышать, потому что в гулкой тишине подъезда шумное, сбившееся дыхание должно было разноситься как минимум на несколько этажей.
Наверху, тем временем, тоже воцарилась тишина.
Однако в этой тишине отчетливо ощущала я чужое присутствие.
Кто-то, отворивший мою дверь изнутри, тоже замер, прислушиваясь. Я превратилась в каменное изваяние: дышать мне вовсе не хотелось, словно организм мой, так же осознав грозящую нам опасность, решил некоторое время продержаться на внутренних резервах.
Этот раунд я выиграла.
Тот, кто затаился наверху, оказался менее терпелив или осторожен. Я совершенно отчетливо услышала, чьи-то шаги, смягченные моим резиновым ковриком с надписью по — английски "Добро пожаловать! ", потом звук столь же аккуратно закрываемой двери. Особенно отчетливым был щелчок захлопнувшегося замка.
А потом пришелец и вовсе утратил осторожность.
Шаги его зазвучали громко и отчетливо.
Однако, он спешил, он очень спешил, потому что над моей головой тяжело протопали чьи-то ноги, бегом поднимающиеся на верхний этаж. Потом, с оглушительным лязгом захлопнулась дверь лифта — теперь было ясно, для кого держали кабинку на верхнем этаже и в чьей квартире кто-то «завозился».
Лифт, между тем, медленно потащился вниз.
Я не раздумывая ни секунды, присела, упершись коленом в ступеньку лестницы, чтобы из окошка проезжающей мимо кабины, меня невозможно было увидеть.
Тем самым, я, правда, лишала и себя возможности разглядеть тех, кто спускался в лифте, но в ту минуту это занимало меня менее всего.
Кабинка, скрипя и раскачиваясь, проплыла мимо меня и долго еще ползла вниз, однако, пока не достигла первого этажа, не лязгнула открывающаяся дверь, не захлопнулась она тут же с потрясающим грохотом, в котором потонули шаги, вышедшего из лифта человека или людей, я оставалась неподвижна и, честное слово! — бездыханна.
В подъезде снова царила тишина, не нарушаемая теперь ничем: злополучная кабинка мирно застыла на первом этаже, не издавая никаких звуков.
Я глубоко воздохнула, впервые за все то время, что продолжалась эта фантасмагория, и оцепенение постепенно сползло с меня, как сползает густая пена с намыленного тела под упругими струями душа.
Для начала я поднялась во весь рост, но еще несколько секунд стояла прислушиваясь, прежде чем, начала — нет, еще не двигаться! — пока только размышлять.
Первой затрепетала в голове пугливая мысль немедленно мчаться вниз и бежать прочь от собственного дома, вдруг превратившегося в опасную ловушку.
Однако, с ней я совладала.
" В любом случае, кто бы он ни был, его уже там нет. Он ушел, вернее, убежал и вряд ли кого-то оставил в квартире. — Сказала я себе и мое второе я, то, которое запаниковало, со мной согласилось — В то же время, он вполне может ошиваться где-то поблизости и неизвестно, как поведет себя, увидев, как я опрометью вылетаю из подъезда. "
Трусливое "я" снова не стало возражать.
Выходило так, что намного безопаснее сейчас подняться в квартиру, запереться изнутри на задвижку, обследовать все углы и закоулки, понять, что произошло ( в то, что меня ограбили почему-то верилось не очень — кроме груды неумолимо выходящих из моды тряпок, брать в моем доме было нечего ) и уже потом начинать действовать.
Звонить в милицию, Мусе. Собственно, больше звонить было некуда. Разве что, в пожарную охрану, если неизвестный пришелец вдруг решил подпалить мою квартиру.
Мысль о пожаре, хотя и абсурдная, заставила меня перейти, наконец, от размышления к действиям.
Решение было принято. Я мужественно преодолела последний лестничный пролет и, оказавшись перед собственной дверью, внимательно огляделась.
Ничто не говорило о чужом присутствии. Да и что, собственно, могло о нем говорить? Окурки и пепел случайно остаются на месте преступления только в плохих детективах, а различать отпечатки пальцев невооруженным глазом я не умела.
Квартира встретила меня привычной расслабляющей тишиной, в которую сливались урчание холодильника, громкое тиканье часов с кукушкой и мерный стук капель, сочившихся из крана на кухне, починить который все не доходили руки.
Я медленно обошла всю ее, вдоль и поперек, и это не заняло много времени — квартира моя была совсем небольшой, а скорее — маленькой. К тому же, все закутки, где в принципе, при желании можно было бы затаиться, известны мне были лучше, чем кому-либо.
Теперь я была совершенно уверена в том, что в квартире никого нет.
Еще некоторое время потребовалось, чтобы убедиться, что все вещи представляющие собой относительную ценность, были на местах, И вообще — ни к чему в доме не прикасались чужие руки.
В этом смысле память моя никогда меня не подводила: я с абсолютной точностью запоминаю положение вещей, и малейшее их смещение не может ускользнуть от моего внимания.
В детстве я закатывала целые истерики, если замечала, что кто-то трогал мои игрушки, ибо росла ребенком довольно капризным и жадным.
Позже, мои телевизионные коллеги, быстро отказались от привычки копаться на моем столе в поисках чистых кассет или вдруг потребовавшихся бумаг. Я неизменно засекала вторжение и устраивала разнос.
Однако, чаще всего мы ссорились с Егором, который мог бесцеремонно сунуть нос в мой компьютер, порыться в моих ящиках, просто так, любопытства ради, перебрать мои бумаги и даже вещи. В конце концов, это даже превратилось в некую игру, хотя ругалась я совершенно всерьез. Ему же становилось просто интересно, хоть раз провести меня, и вторгаясь на мою территорию, будь то кабинет, туалетная комната или салон машины, он пытался, перебирая вещи, оставлять их строго на тех местах, где они находились.
Однажды, он признался, что даже помечал расположение некоторых предметов практически неразличимыми карандашными штрихами или точками. Однако все эксперименты его заканчивались одинаково — я обнаруживала вторжение и начинала злобно ругаться.
Выходило, что повода для беспокойства не было, и злую шутку со мной опять сыграли мои не совсем, как мягко выражается Муся, здоровые нервы.
Не было никакого вторжения.
А если кто и хлопал дверьми и топал ногами, так это был кто-то из соседней квартиры. Старые мои соседи продали ее, в квартире, который месяц шел ремонт. И мало ли у кого из рабочих, какая возникла нужда держать кабинку лифта этажом выше, а потом, тяжело топая мчаться наверх, чтобы уже на лифте спуститься вниз. Со стороны такое поведение казалось, конечно, не очень логичным. Но кто, скажите мне, способен до конца постичь логику строительных рабочих, выходцев, то ли из Украины, то ли из Молдовы?!
Словом, теперь надо было успокоиться и признать, что история с рекламным фото повторилась, изменен был только сюжет, переписаны роли второго плана, но главная героиня оставалась прежней.
Это была, разумеется, я.
И автора никак нельзя было заменить. Ибо автором выступало мое прогрессирующее безумие.
Не раздеваясь, в своем нарядном парижском пальто и высоких, в тон ему сапогах, я легла на кровать поверх одеяла и собралась поразмышлять на эту невеселую тему.
Хотя уверенности в том, что теперь я вообще способна здраво размышлять о чем-либо у меня, откровенно говоря, не было.
Однако, развить эту скорбную мысль было не суждено.
Что-то, поначалу неуловимое, все настойчивее привлекало к себе мое внимание. Оно металось как охотничий пес, близко чующий дичь, но еще не взявший след. Метания, впрочем, продолжались недолго, стоило сигналу, который привлек к себе внимание, достичь поверхности сознания.
Оно определило его моментально.
Запах!
Мысль вспорхнула в голове стремительная и удивительно ясная.
Я быстро села на постели и втянула носом воздух.
Этот запах!
Но значительно слабее.
Я снова легла, уткнувшись носом в подушку. Здесь запах был совершенно отчетливым.
Я не спутала бы его с миллионом других ароматов. С завязанными глазами, я узнала бы его, даже если передо мной распахнули разом сотню флаконов с самыми изысканными и редкими ароматами.
Потому, что это был запах одеколона, которым целых семь лет пользовался Егор.
Потому что, я сама нашла и выбрала для него этот запах в самый первый год нашей жизни, когда не несколько дней он привез меня в Париж « посмотреть, как цветут каштаны».
Разумеется, мы не только глазели на каштаны, но совершали набеги на знаменитые бутики « золотого треугольника», который образуют, пересекаясь, три самые знаменитые в мире моды улицы Парижа.
Именно там, на авеню Монтень, он, как всегда бесцеремонно оторвал меня от любезной француженки в отделе женской одежды, с которой мы оживленно обсуждали преимущества последней коллекции Карла Лагрефельда, одновременно отбирая подходящие для меня экземпляры из этой коллекции, и почти насильно уволок в отдел парфюмерии Здесь на прилавке выставлено было по меньшей мере двадцать благоухающих флаконов, над которыми высилась ослепительная блондинка, беспрекословно предоставившая нахальному русскому клиенту, самонадеянно пожелавшему, как потом рассказал мне Егор, ознакомиться со всеми мужскими ароматами от «CHANEL», такую возможность.
В тот первый наш год, я была удивительно послушна его воле.
Как пластилин в его сильных руках я принимала то ту, то иную форму, при этом не испытывая не малейшего неудобства, напротив — плавясь от счастья быть полезной и служить ему.
Тогда, мгновенно позабыв обо всей новой коллекции Карла Лагрефельда в целом, да и ( простите, маэстро! ) о самом кутюрье, как таковом, я немедленно превратилась в профессионального « нюхача», и неспешно, со знанием дела приникла к тонким бумажным полоскам, которые, одну за одной, протягивала мне парфюмерная блондинка.
И я нашла.
Это был десятый, а, быть может, пятнадцатый, по счету аромат. По крайней мере, у меня уже начинала кружиться голова от обилия запахов, и все они постепенно сливались в один, совершенно отвратительный и все более невыносимый, когда вдруг в этой какафонии, прозвучала чистая, выпорхнувшая из общего хаоса, нота.
— Это! — сказала я, сжимая тонкую полоску бумаги так, словно блондинка собиралась отнять обретенное мною сокровище.
— О! — одобрительно протянула блондинка. Она была вполне довольна. — Мои комплименты, мадам. Это не простой аромат. Это прафюм «ot couture» — высокой моды. У вас будет только одна проблема: приобрести его можно только в Париже.
— Никаких проблем! — жизнерадостно отозвался Егор. Просто мы будем летать в Париж за одеколоном.
Блондинка восхищенно развела руками.
Егор, тем временем, соизволил все же вдохнуть выбранный мною аромат.
Глаза его стали вдруг серьезными: он всегда чувствовал настоящее.
— Да — сказал он с некоторой долей удивления, — Попала. Это то, что нужно. Абсолютное попадание. Это мое, вне всякого сомнения.
Мы покидали бутик « CHANEL'», купив, помимо вороха одежды, шляпок и сумочек, еще и целую упаковку, а, попросту говоря — ящик, одеколона «ot couture», чем повергли персонал прославленного Дома в полный и абсолютный шок.
Такого не позволяли себе даже арабские шейхи.
Покупки доставили этим же вечером в наш номер в отеле « Dе Crillon» с огромным букетом цветов « pour madame» и бутылкой довольно приличного коньяка — "pour monsieur ". В прилагаемом письме директрисса по продажам "
pret — a — rorte " дома « CHANEL» выражала надежду, что в нашем лице Дом обрел постоянных клиентов.
Она не ошиблась.
И хотя ящика одеколона хватило надолго, он все же однажды закончился, и мы снова, как и обещал, Егор полетели в Париж.
Разумеется, мы летали в Париж и по другим поводам, и каждый раз не обходилось без покупок, но, решив однажды, Егор оставался верен слову — за одеколоном мы летали специально, приобретая каждый раз целую упаковку.
Во время третьего нашего «одеколонного» набега, директрисса, которая теперь была для нас почти родным человеком в Париже, предложила организовать доставку редчайшего одеколона в Москву, персонально monsieur Краснову.
Егор возмущенно отказался. Она посягнула на его личный, придуманный и исполняемый только им ритуал.
В тот день, когда, из окна нашей спальни я привычно смотрела на сияющий черным глянцем лимузин Егора, привычно отъезжающий от парадного крыльца, и в сознание мое неожиданно бухнулась тяжелая, мрачная и неотвязная мысль « Я вижу его в последний раз», в коробке оставался один-единственный флакон одеколона.
Мысль я легкомысленно прогнала, и потихоньку начала готовиться к очередному короткому визиту в Париж.
Визит, как известно, не состоялся.
Но почему-то в душе я была уверена, что, сменив меня на « другую женщину», Егор сменит и одеколон.
Не знаю, откуда взялась эта уверенность.
Оснований усомниться в порядочности бывшего мужа теперь у меня было предостаточно. Так почему он должен проявлять порядочность даже щепетильность в такой мелочи?
"Подумаешь, одеколон, выбранный брошенной женой. Ну и что? Жена надоела, а одеколон — нет. В конце концов, я к нему привык и это моя традиция — летать за одеколоном в Париж. "
Он вполне мог рассуждать так.
Более того, подобное рассуждение было вполне в его духе.
Все так.
Но отчего — то жила во мне эта странная уверенность: теперь он пользуется другим одеколоном.
Скажу больше, история с одеколоном была столь ярким и счастливым некогда моим воспоминанием, что, размышляя о многом, что соединяло нас, уже после того, как Егора не стало, я несколько раз думала и о нем, об этом редком одеколоне. И была среди этих мыслей одна, ее я помнила точно.
" Никогда больше не услышу я этого аромата — подумала я, — нога моя не ступит больше на авеню Монтень, и уж тем паче не переступит порога бутика "
CHANEL", даже если снова попаду в Париж. "
Почему?
Да потому, что там, с галльской непринужденностью, подавая в примерочную очередной костюм, могут вскользь заметить, что странный monsieur который покупал одеколон « ot coutur» целыми упаковками, еще пару раз совершал свои умопомрачительные набеги, правда, в компании с другой дамой. А потом и вовсе куда-то пропал.
И вот теперь, спустя полгода года с того дня, когда я последний раз вдохнула этот горьковатый, тонкий аромат, прикоснувшись к щеке Егора, зашедшего в спальню поцеловать меня перед отъездом, я снова отчетливо ощущала его в своей пустой квартире.
Запах был слабым.
Различить его можно только лежа на кровати, а лучше — уткнувшись лицом в подушку, потому что источала его именно она.
Только она.
Одна во всем доме.
В то же время, мое изощренное внимание отказывалось признавать, что подушки касался кто — ни будь посторонний.
И все это вместе было совершенно невозможно, нереально, не укладывалось в рамки здравого смысла.
Всего этого не могло быть, просто потому, что никогда не могло быть ничего подобного.
Я взяла подушку и, прижав к лицу, глубоко вдохнула.
Горький аромат парижского одеколона ощущался по-прежнему отчетливо.
В прихожей раздалось чуть слышное звяканье ключей: как всегда бесшумно возвращалась с работы Муся.
Я еще несколько секунд посидела, сжимая в объятиях подушку, привыкая к запаху и ощущая его все менее отчетливо.
Когда горький аромат стал почти неразличим, я аккуратно положила подушку на место и, тихо поднявшись с постели, вышла в прихожую.
— Ты только что вернулась? — Муся с удивлением оглядывала мой яркий уличный наряд — Да. Минут за пять до тебя.
— Странно, я минут десять толкалась возле лотков. Хотела купить какой — ни — будь фильм — посмотреть вечером, а тебя не заметила, хотя ты такая яркая сегодня. Не простудишься? На улице обманчиво: солнце светит, но до весны еще далеко — Нет. Я просто прошлась по бульвару несколько кругов — и обратно. Ты потому меня и не видела, что уткнулась в лотки у метро.
— А-а! Ну, понятно. Как ты, в порядке?
— В полном — Ну и слава Богу! Давай ужинать. Потом фильм посмотрим. Вроде неплохой. Иди переодевайся… И как ты только ходишь на таких каблуках?
Я охотно демонстрирую — как, бодро удалясь к себе в комнату переодеваться.
Именно в эти минуты во мне окончательно созревает решение: я не стану рассказывать Мусе о сегодняшних происшествиях.
Просто потому что я совсем не уверена в том, что все это происходило на самом деле.
Вечер, как ни странно сложился совершенно обычно: с тихим, неспешным ужином на кухне, плавными разговорами ни о чем.
А после мы преступили к просмотру фильма, приобретенного сегодня Мусей на лотках у метро.
Фильм, по крайней мере, если судить по названию, был вполне в Мусином вкусе, впрочем, за полтора года она сумела привить свои пристрастия и мне.
Муся любила все мистическое, связанное непременно с действием каких-то неведомых высших сил.
Разумеется, это были не пошлые страшилки с выскакивающими из гробов покойниками и летающими над спящими городами вампирами.
Нет, Муся всегда, было ли это видео или новый роман, выбирала произведения тонкие, пронизанные мистикой, как легким туманом бывает пронизан вроде бы яркий осенний день.
Это были, бесспорно, красивые веши, с красивыми героями, живущими красивой жизнью, но в этой жизни все складывалось каким-то странным, загадочным образом, мистические события вплетались в ее живую ткань почти незаметно и очень органично.
Там были старинные замки и усадьбы слегка тронутые тлением, мебель в их огромных залах была задрапирована чехлами, как саванами, а зеркала хранили в своих мерцающих глубинах отражения людей, давно покинувших этот мир.
Старинные заброшенные парки пронизаны были туманными аллеями, в конце которых, еле различимые, являлись героям странные расплывчатые силуэты, а если случался в таком парке пруд, давно не чищенный и затянутый у берега зеленой каймой ила, то темная толщь его вод непременно хранило чье-то мертвое тело.
Определенно, вкус у Муси был, хотя и несколько специфический.
Мне оставалось только удивляться, как умудряется она в пестром многообразии книжных развалов и видео рынков, распознать именно то, что ей надо, однако она практически никогда не ошибалась.
Этот фильм назывался « Приведение» и, если судить беспристрастно, то на фоне тех изысканных творений, которым обычно отдавала предпочтение Муся, он, пожалуй слегка проигрывал.
Не было в нем тонкой недосказанности и странных метаморфоз, суть которых так и не прояснялась до конца, от чего возникало ощущение, что мир прочитанного или увиденного каким-то образом слился с миром реальным.
От этого становилось немного страшно, но все же хотелось дождаться финала и стать его участником, пусть даже и, пережив несколько пугающих минут.
В этом смысле нынешний фильм был, без сомнения, слишком прост и схематичен.
Душа погибшего от рук убийцы, мужчины, не желает покидать этот мир, ибо в нем осталась любимая им женщина, и она остро нуждается в защите. На протяжении фильма, лишенный плоти призрак, предпринимает титанические усилия, чтобы оградить свою любимую от грозящей опасности и, одновременно каким — либо образом дать ей понять, что он рядом и хранит ее покой. В финале он добивается своего: уничтожает врага, последний раз является любимой, которая только теперь понимает, кому обязана жизнью, и возносится на небеса с чувством выполненного долга, оставляя женщину, в светлой грусти, любви и надежде, что рано или поздно они обретут друг друга.
Однако на меня фильм вдруг подействовал совершенно неожиданным образом.
Собственно, ничего неожиданного в этом как раз не было, скорее наоборот.
Но в те минуты я оказалась не в состоянии анализировать свои чувства и эмоции. Они просто захлестнули пустоты моей души и неожиданно разбушевались там.
В герое фильма, я, конечно же, немедленно увидела Егора, а главную героиню, разумеется, отождествила с собой.
История выписывалась наивная, детская, не дотягивала она даже до хорошей сказки.
Но душа моя наполнялась ее содержанием, как живительной влагой.
Сердце щемило от жалости к себе и нежности к Егору, который оттуда из своего небытия простирает мне руку помощи.
Я даже не заметила, что плачу, однако, тихие слезы мои немедленно привлекли внимание Муси.
Тихо щелкнул выключатель, вспыхнула настольная лампа, в лучах которой рассеялся полумрак комнаты.
Муся, приподнявшись на локте, со своего дивана тревожно вглядывалась в меня.
— Что с тобой?
— Все нормально. Гаси свет. Давай смотреть дальше.
— Нет, погоди. — Она торопливо шарила рукою вокруг себя в поисках телевизионного пульта, и, обнаружив его, наконец, тут же выключила магнитофон.
— Ну, зачем? — искренне возмутилась я. Грубо оборвана была пусть примитивная, но уже моя сказка.
— Господи, я сразу должна была сообразить. — Муся вроде бы и не слышала моей реплики. Я для нее снова была больной, и в эти минуты она упрекала себя за неверно выписанное лекарство. По крайней мере, прозвучало все именно так.
— Включи, пожалуйста, фильм — предприняла я еще одну попытку вернуться в свою сказку.
— Погоди. Сначала успокойся.
— Хорошо. — Я послушно вытерла слезы. — Успокоилась. Теперь включи фильм — Погоди еще минутку. Мы его, конечно, досмотрим, если ты настаиваешь.
— Я настаиваю — Но послушай. Ты же не станешь отрицать, что это очень слабый фильм?
— Это не имеет значения — Для чего? Для чего это не имеет значения? Для того, чтобы тебе опять начать свои нелепые фантазии? Вспомни, сколько мучений они приносили тебе?
Теперь же, это еще более нелепо, и глупо, потому что…
— Почему? Ну что же ты замолчала? Потому, что Егора нет на свете? Да? А ты уверена, что это значит, что его вообще нет? — Я почти выкрикнула эту фразу и остановилась, сама, испугавшись того, что только что произнесла.
Потому, что я впервые не только сказала, но и подумала об этом. И мысль эта очень многое, из того, что происходило со мной последние дни, вдруг осветила новым, совершенно иным светом. В этом свете бесследно растворялись все мои удушливые страхи, развеивались смутные, тягостные предчувствия, и мир обретал совсем иные очертания и краски Время замерло для меня. И прекратило существовать пространство. Идея, которая могла перевернуть всю мою жизнь, требовала немедленного распознания. Что она — истина в конечной инстанции или ложный сигнал, вспыхнувший в тумане моего больного сознания?
Я молчала, мучительно пытаясь найти ответ.
Некоторое время молчала и Муся, продолжая, приподнявшись на локте, внимательно наблюдать за мной.
Она первой нарушила молчание:
— Нет, не уверена. И никто не может быть в этом уверен. Но и жить исключительно этой верой — все равно, что заживо похоронить себя. Это безумие.
— Почему же, если никто ни в чем не может быть уверен?
— Именно потому. Потому, что никому не известно, на самом деле, что ожидает каждого из нас после смерти. Хочется верить, что не безмолвие, беспамятство, тлен? Да, хочется. Хочется верить, что близкие нам люди, покинувшие этот мир, не навсегда потеряны нами, что они где-то рядом и, возможно, в самый трудный момент смогут помочь. Ужасно хочется! Но никто не может утверждать этого стопроцентно. Да, с кем-то, когда-то, что-то такое происходило… Кому-то виделось что-то, кто-то ощутил нежданную помощь извне… И вроде бы… вроде бы… вроде бы… Смутные истории, воспоминания, дошедшие через третьи руки, мамины предчувствия и бабушкины вещие сны. Не более того. Не более! Верить можно сколько угодно. И верить полезно. Жизнь тогда не кажется такой уж безысходной и пустой. Я верю. И ты верь. Но жить только этой верой нельзя. Еще раз говорю тебе: это безумие!
— Да что именно — безумие?
— Не лукавь! Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Сейчас ты плетешь для себя паутину опасного мифа. Ты пытаешься поверить в то, что, покинув этот мир, Егор, вдруг решит опекать и защищать тебя оттуда, из своего небытия.
Когда же в ситуации ожидающего оказываешься сам, реакция, понятное дело, бывает прямо противоположной: " Что за наглость, черт побери! " мысленно отчитываешь ты соседей — эгоистов.
Сейчас, однако, мне было не до соседской наглости.
До дверей квартиры оставалось миновать каких-то два лестничных пролета, но именно они, как водится, казались самыми крутыми и протяженными. Я карабкалась с трудом передвигая ноги и переводя дыхание: сказывалось сидение и лежание стуками, тело совсем отвыкло двигаться, и мне пришлось даже вцепиться в перила, чтобы облегчить себе муки подъема.
Однако, именно то обстоятельство, что передвигалась я теперь крайне медленно, давало и некоторые преимущества: я отчетливо слышала все звуки, которые раздавались в пустом подъезде.
И в ту минуту, когда свинцовые ноги мои, вступили на ступеньку последнего лестничного пролета, в гулкой тишине подъезда отчетливо раздался звук аккуратно открывающейся двери.
В самом этом факте не было бы ничего странного, если бы звук не раздался прямо над моей головой.
Это означало, что аккуратно открылась изнутри дверь именно моей квартиры.
Я замерла так, и не переступив ступень, и затаила дыхание, вернее, я вообще перестала дышать, потому что в гулкой тишине подъезда шумное, сбившееся дыхание должно было разноситься как минимум на несколько этажей.
Наверху, тем временем, тоже воцарилась тишина.
Однако в этой тишине отчетливо ощущала я чужое присутствие.
Кто-то, отворивший мою дверь изнутри, тоже замер, прислушиваясь. Я превратилась в каменное изваяние: дышать мне вовсе не хотелось, словно организм мой, так же осознав грозящую нам опасность, решил некоторое время продержаться на внутренних резервах.
Этот раунд я выиграла.
Тот, кто затаился наверху, оказался менее терпелив или осторожен. Я совершенно отчетливо услышала, чьи-то шаги, смягченные моим резиновым ковриком с надписью по — английски "Добро пожаловать! ", потом звук столь же аккуратно закрываемой двери. Особенно отчетливым был щелчок захлопнувшегося замка.
А потом пришелец и вовсе утратил осторожность.
Шаги его зазвучали громко и отчетливо.
Однако, он спешил, он очень спешил, потому что над моей головой тяжело протопали чьи-то ноги, бегом поднимающиеся на верхний этаж. Потом, с оглушительным лязгом захлопнулась дверь лифта — теперь было ясно, для кого держали кабинку на верхнем этаже и в чьей квартире кто-то «завозился».
Лифт, между тем, медленно потащился вниз.
Я не раздумывая ни секунды, присела, упершись коленом в ступеньку лестницы, чтобы из окошка проезжающей мимо кабины, меня невозможно было увидеть.
Тем самым, я, правда, лишала и себя возможности разглядеть тех, кто спускался в лифте, но в ту минуту это занимало меня менее всего.
Кабинка, скрипя и раскачиваясь, проплыла мимо меня и долго еще ползла вниз, однако, пока не достигла первого этажа, не лязгнула открывающаяся дверь, не захлопнулась она тут же с потрясающим грохотом, в котором потонули шаги, вышедшего из лифта человека или людей, я оставалась неподвижна и, честное слово! — бездыханна.
В подъезде снова царила тишина, не нарушаемая теперь ничем: злополучная кабинка мирно застыла на первом этаже, не издавая никаких звуков.
Я глубоко воздохнула, впервые за все то время, что продолжалась эта фантасмагория, и оцепенение постепенно сползло с меня, как сползает густая пена с намыленного тела под упругими струями душа.
Для начала я поднялась во весь рост, но еще несколько секунд стояла прислушиваясь, прежде чем, начала — нет, еще не двигаться! — пока только размышлять.
Первой затрепетала в голове пугливая мысль немедленно мчаться вниз и бежать прочь от собственного дома, вдруг превратившегося в опасную ловушку.
Однако, с ней я совладала.
" В любом случае, кто бы он ни был, его уже там нет. Он ушел, вернее, убежал и вряд ли кого-то оставил в квартире. — Сказала я себе и мое второе я, то, которое запаниковало, со мной согласилось — В то же время, он вполне может ошиваться где-то поблизости и неизвестно, как поведет себя, увидев, как я опрометью вылетаю из подъезда. "
Трусливое "я" снова не стало возражать.
Выходило так, что намного безопаснее сейчас подняться в квартиру, запереться изнутри на задвижку, обследовать все углы и закоулки, понять, что произошло ( в то, что меня ограбили почему-то верилось не очень — кроме груды неумолимо выходящих из моды тряпок, брать в моем доме было нечего ) и уже потом начинать действовать.
Звонить в милицию, Мусе. Собственно, больше звонить было некуда. Разве что, в пожарную охрану, если неизвестный пришелец вдруг решил подпалить мою квартиру.
Мысль о пожаре, хотя и абсурдная, заставила меня перейти, наконец, от размышления к действиям.
Решение было принято. Я мужественно преодолела последний лестничный пролет и, оказавшись перед собственной дверью, внимательно огляделась.
Ничто не говорило о чужом присутствии. Да и что, собственно, могло о нем говорить? Окурки и пепел случайно остаются на месте преступления только в плохих детективах, а различать отпечатки пальцев невооруженным глазом я не умела.
Квартира встретила меня привычной расслабляющей тишиной, в которую сливались урчание холодильника, громкое тиканье часов с кукушкой и мерный стук капель, сочившихся из крана на кухне, починить который все не доходили руки.
Я медленно обошла всю ее, вдоль и поперек, и это не заняло много времени — квартира моя была совсем небольшой, а скорее — маленькой. К тому же, все закутки, где в принципе, при желании можно было бы затаиться, известны мне были лучше, чем кому-либо.
Теперь я была совершенно уверена в том, что в квартире никого нет.
Еще некоторое время потребовалось, чтобы убедиться, что все вещи представляющие собой относительную ценность, были на местах, И вообще — ни к чему в доме не прикасались чужие руки.
В этом смысле память моя никогда меня не подводила: я с абсолютной точностью запоминаю положение вещей, и малейшее их смещение не может ускользнуть от моего внимания.
В детстве я закатывала целые истерики, если замечала, что кто-то трогал мои игрушки, ибо росла ребенком довольно капризным и жадным.
Позже, мои телевизионные коллеги, быстро отказались от привычки копаться на моем столе в поисках чистых кассет или вдруг потребовавшихся бумаг. Я неизменно засекала вторжение и устраивала разнос.
Однако, чаще всего мы ссорились с Егором, который мог бесцеремонно сунуть нос в мой компьютер, порыться в моих ящиках, просто так, любопытства ради, перебрать мои бумаги и даже вещи. В конце концов, это даже превратилось в некую игру, хотя ругалась я совершенно всерьез. Ему же становилось просто интересно, хоть раз провести меня, и вторгаясь на мою территорию, будь то кабинет, туалетная комната или салон машины, он пытался, перебирая вещи, оставлять их строго на тех местах, где они находились.
Однажды, он признался, что даже помечал расположение некоторых предметов практически неразличимыми карандашными штрихами или точками. Однако все эксперименты его заканчивались одинаково — я обнаруживала вторжение и начинала злобно ругаться.
Выходило, что повода для беспокойства не было, и злую шутку со мной опять сыграли мои не совсем, как мягко выражается Муся, здоровые нервы.
Не было никакого вторжения.
А если кто и хлопал дверьми и топал ногами, так это был кто-то из соседней квартиры. Старые мои соседи продали ее, в квартире, который месяц шел ремонт. И мало ли у кого из рабочих, какая возникла нужда держать кабинку лифта этажом выше, а потом, тяжело топая мчаться наверх, чтобы уже на лифте спуститься вниз. Со стороны такое поведение казалось, конечно, не очень логичным. Но кто, скажите мне, способен до конца постичь логику строительных рабочих, выходцев, то ли из Украины, то ли из Молдовы?!
Словом, теперь надо было успокоиться и признать, что история с рекламным фото повторилась, изменен был только сюжет, переписаны роли второго плана, но главная героиня оставалась прежней.
Это была, разумеется, я.
И автора никак нельзя было заменить. Ибо автором выступало мое прогрессирующее безумие.
Не раздеваясь, в своем нарядном парижском пальто и высоких, в тон ему сапогах, я легла на кровать поверх одеяла и собралась поразмышлять на эту невеселую тему.
Хотя уверенности в том, что теперь я вообще способна здраво размышлять о чем-либо у меня, откровенно говоря, не было.
Однако, развить эту скорбную мысль было не суждено.
Что-то, поначалу неуловимое, все настойчивее привлекало к себе мое внимание. Оно металось как охотничий пес, близко чующий дичь, но еще не взявший след. Метания, впрочем, продолжались недолго, стоило сигналу, который привлек к себе внимание, достичь поверхности сознания.
Оно определило его моментально.
Запах!
Мысль вспорхнула в голове стремительная и удивительно ясная.
Я быстро села на постели и втянула носом воздух.
Этот запах!
Но значительно слабее.
Я снова легла, уткнувшись носом в подушку. Здесь запах был совершенно отчетливым.
Я не спутала бы его с миллионом других ароматов. С завязанными глазами, я узнала бы его, даже если передо мной распахнули разом сотню флаконов с самыми изысканными и редкими ароматами.
Потому, что это был запах одеколона, которым целых семь лет пользовался Егор.
Потому что, я сама нашла и выбрала для него этот запах в самый первый год нашей жизни, когда не несколько дней он привез меня в Париж « посмотреть, как цветут каштаны».
Разумеется, мы не только глазели на каштаны, но совершали набеги на знаменитые бутики « золотого треугольника», который образуют, пересекаясь, три самые знаменитые в мире моды улицы Парижа.
Именно там, на авеню Монтень, он, как всегда бесцеремонно оторвал меня от любезной француженки в отделе женской одежды, с которой мы оживленно обсуждали преимущества последней коллекции Карла Лагрефельда, одновременно отбирая подходящие для меня экземпляры из этой коллекции, и почти насильно уволок в отдел парфюмерии Здесь на прилавке выставлено было по меньшей мере двадцать благоухающих флаконов, над которыми высилась ослепительная блондинка, беспрекословно предоставившая нахальному русскому клиенту, самонадеянно пожелавшему, как потом рассказал мне Егор, ознакомиться со всеми мужскими ароматами от «CHANEL», такую возможность.
В тот первый наш год, я была удивительно послушна его воле.
Как пластилин в его сильных руках я принимала то ту, то иную форму, при этом не испытывая не малейшего неудобства, напротив — плавясь от счастья быть полезной и служить ему.
Тогда, мгновенно позабыв обо всей новой коллекции Карла Лагрефельда в целом, да и ( простите, маэстро! ) о самом кутюрье, как таковом, я немедленно превратилась в профессионального « нюхача», и неспешно, со знанием дела приникла к тонким бумажным полоскам, которые, одну за одной, протягивала мне парфюмерная блондинка.
И я нашла.
Это был десятый, а, быть может, пятнадцатый, по счету аромат. По крайней мере, у меня уже начинала кружиться голова от обилия запахов, и все они постепенно сливались в один, совершенно отвратительный и все более невыносимый, когда вдруг в этой какафонии, прозвучала чистая, выпорхнувшая из общего хаоса, нота.
— Это! — сказала я, сжимая тонкую полоску бумаги так, словно блондинка собиралась отнять обретенное мною сокровище.
— О! — одобрительно протянула блондинка. Она была вполне довольна. — Мои комплименты, мадам. Это не простой аромат. Это прафюм «ot couture» — высокой моды. У вас будет только одна проблема: приобрести его можно только в Париже.
— Никаких проблем! — жизнерадостно отозвался Егор. Просто мы будем летать в Париж за одеколоном.
Блондинка восхищенно развела руками.
Егор, тем временем, соизволил все же вдохнуть выбранный мною аромат.
Глаза его стали вдруг серьезными: он всегда чувствовал настоящее.
— Да — сказал он с некоторой долей удивления, — Попала. Это то, что нужно. Абсолютное попадание. Это мое, вне всякого сомнения.
Мы покидали бутик « CHANEL'», купив, помимо вороха одежды, шляпок и сумочек, еще и целую упаковку, а, попросту говоря — ящик, одеколона «ot couture», чем повергли персонал прославленного Дома в полный и абсолютный шок.
Такого не позволяли себе даже арабские шейхи.
Покупки доставили этим же вечером в наш номер в отеле « Dе Crillon» с огромным букетом цветов « pour madame» и бутылкой довольно приличного коньяка — "pour monsieur ". В прилагаемом письме директрисса по продажам "
pret — a — rorte " дома « CHANEL» выражала надежду, что в нашем лице Дом обрел постоянных клиентов.
Она не ошиблась.
И хотя ящика одеколона хватило надолго, он все же однажды закончился, и мы снова, как и обещал, Егор полетели в Париж.
Разумеется, мы летали в Париж и по другим поводам, и каждый раз не обходилось без покупок, но, решив однажды, Егор оставался верен слову — за одеколоном мы летали специально, приобретая каждый раз целую упаковку.
Во время третьего нашего «одеколонного» набега, директрисса, которая теперь была для нас почти родным человеком в Париже, предложила организовать доставку редчайшего одеколона в Москву, персонально monsieur Краснову.
Егор возмущенно отказался. Она посягнула на его личный, придуманный и исполняемый только им ритуал.
В тот день, когда, из окна нашей спальни я привычно смотрела на сияющий черным глянцем лимузин Егора, привычно отъезжающий от парадного крыльца, и в сознание мое неожиданно бухнулась тяжелая, мрачная и неотвязная мысль « Я вижу его в последний раз», в коробке оставался один-единственный флакон одеколона.
Мысль я легкомысленно прогнала, и потихоньку начала готовиться к очередному короткому визиту в Париж.
Визит, как известно, не состоялся.
Но почему-то в душе я была уверена, что, сменив меня на « другую женщину», Егор сменит и одеколон.
Не знаю, откуда взялась эта уверенность.
Оснований усомниться в порядочности бывшего мужа теперь у меня было предостаточно. Так почему он должен проявлять порядочность даже щепетильность в такой мелочи?
"Подумаешь, одеколон, выбранный брошенной женой. Ну и что? Жена надоела, а одеколон — нет. В конце концов, я к нему привык и это моя традиция — летать за одеколоном в Париж. "
Он вполне мог рассуждать так.
Более того, подобное рассуждение было вполне в его духе.
Все так.
Но отчего — то жила во мне эта странная уверенность: теперь он пользуется другим одеколоном.
Скажу больше, история с одеколоном была столь ярким и счастливым некогда моим воспоминанием, что, размышляя о многом, что соединяло нас, уже после того, как Егора не стало, я несколько раз думала и о нем, об этом редком одеколоне. И была среди этих мыслей одна, ее я помнила точно.
" Никогда больше не услышу я этого аромата — подумала я, — нога моя не ступит больше на авеню Монтень, и уж тем паче не переступит порога бутика "
CHANEL", даже если снова попаду в Париж. "
Почему?
Да потому, что там, с галльской непринужденностью, подавая в примерочную очередной костюм, могут вскользь заметить, что странный monsieur который покупал одеколон « ot coutur» целыми упаковками, еще пару раз совершал свои умопомрачительные набеги, правда, в компании с другой дамой. А потом и вовсе куда-то пропал.
И вот теперь, спустя полгода года с того дня, когда я последний раз вдохнула этот горьковатый, тонкий аромат, прикоснувшись к щеке Егора, зашедшего в спальню поцеловать меня перед отъездом, я снова отчетливо ощущала его в своей пустой квартире.
Запах был слабым.
Различить его можно только лежа на кровати, а лучше — уткнувшись лицом в подушку, потому что источала его именно она.
Только она.
Одна во всем доме.
В то же время, мое изощренное внимание отказывалось признавать, что подушки касался кто — ни будь посторонний.
И все это вместе было совершенно невозможно, нереально, не укладывалось в рамки здравого смысла.
Всего этого не могло быть, просто потому, что никогда не могло быть ничего подобного.
Я взяла подушку и, прижав к лицу, глубоко вдохнула.
Горький аромат парижского одеколона ощущался по-прежнему отчетливо.
В прихожей раздалось чуть слышное звяканье ключей: как всегда бесшумно возвращалась с работы Муся.
Я еще несколько секунд посидела, сжимая в объятиях подушку, привыкая к запаху и ощущая его все менее отчетливо.
Когда горький аромат стал почти неразличим, я аккуратно положила подушку на место и, тихо поднявшись с постели, вышла в прихожую.
— Ты только что вернулась? — Муся с удивлением оглядывала мой яркий уличный наряд — Да. Минут за пять до тебя.
— Странно, я минут десять толкалась возле лотков. Хотела купить какой — ни — будь фильм — посмотреть вечером, а тебя не заметила, хотя ты такая яркая сегодня. Не простудишься? На улице обманчиво: солнце светит, но до весны еще далеко — Нет. Я просто прошлась по бульвару несколько кругов — и обратно. Ты потому меня и не видела, что уткнулась в лотки у метро.
— А-а! Ну, понятно. Как ты, в порядке?
— В полном — Ну и слава Богу! Давай ужинать. Потом фильм посмотрим. Вроде неплохой. Иди переодевайся… И как ты только ходишь на таких каблуках?
Я охотно демонстрирую — как, бодро удалясь к себе в комнату переодеваться.
Именно в эти минуты во мне окончательно созревает решение: я не стану рассказывать Мусе о сегодняшних происшествиях.
Просто потому что я совсем не уверена в том, что все это происходило на самом деле.
Вечер, как ни странно сложился совершенно обычно: с тихим, неспешным ужином на кухне, плавными разговорами ни о чем.
А после мы преступили к просмотру фильма, приобретенного сегодня Мусей на лотках у метро.
Фильм, по крайней мере, если судить по названию, был вполне в Мусином вкусе, впрочем, за полтора года она сумела привить свои пристрастия и мне.
Муся любила все мистическое, связанное непременно с действием каких-то неведомых высших сил.
Разумеется, это были не пошлые страшилки с выскакивающими из гробов покойниками и летающими над спящими городами вампирами.
Нет, Муся всегда, было ли это видео или новый роман, выбирала произведения тонкие, пронизанные мистикой, как легким туманом бывает пронизан вроде бы яркий осенний день.
Это были, бесспорно, красивые веши, с красивыми героями, живущими красивой жизнью, но в этой жизни все складывалось каким-то странным, загадочным образом, мистические события вплетались в ее живую ткань почти незаметно и очень органично.
Там были старинные замки и усадьбы слегка тронутые тлением, мебель в их огромных залах была задрапирована чехлами, как саванами, а зеркала хранили в своих мерцающих глубинах отражения людей, давно покинувших этот мир.
Старинные заброшенные парки пронизаны были туманными аллеями, в конце которых, еле различимые, являлись героям странные расплывчатые силуэты, а если случался в таком парке пруд, давно не чищенный и затянутый у берега зеленой каймой ила, то темная толщь его вод непременно хранило чье-то мертвое тело.
Определенно, вкус у Муси был, хотя и несколько специфический.
Мне оставалось только удивляться, как умудряется она в пестром многообразии книжных развалов и видео рынков, распознать именно то, что ей надо, однако она практически никогда не ошибалась.
Этот фильм назывался « Приведение» и, если судить беспристрастно, то на фоне тех изысканных творений, которым обычно отдавала предпочтение Муся, он, пожалуй слегка проигрывал.
Не было в нем тонкой недосказанности и странных метаморфоз, суть которых так и не прояснялась до конца, от чего возникало ощущение, что мир прочитанного или увиденного каким-то образом слился с миром реальным.
От этого становилось немного страшно, но все же хотелось дождаться финала и стать его участником, пусть даже и, пережив несколько пугающих минут.
В этом смысле нынешний фильм был, без сомнения, слишком прост и схематичен.
Душа погибшего от рук убийцы, мужчины, не желает покидать этот мир, ибо в нем осталась любимая им женщина, и она остро нуждается в защите. На протяжении фильма, лишенный плоти призрак, предпринимает титанические усилия, чтобы оградить свою любимую от грозящей опасности и, одновременно каким — либо образом дать ей понять, что он рядом и хранит ее покой. В финале он добивается своего: уничтожает врага, последний раз является любимой, которая только теперь понимает, кому обязана жизнью, и возносится на небеса с чувством выполненного долга, оставляя женщину, в светлой грусти, любви и надежде, что рано или поздно они обретут друг друга.
Однако на меня фильм вдруг подействовал совершенно неожиданным образом.
Собственно, ничего неожиданного в этом как раз не было, скорее наоборот.
Но в те минуты я оказалась не в состоянии анализировать свои чувства и эмоции. Они просто захлестнули пустоты моей души и неожиданно разбушевались там.
В герое фильма, я, конечно же, немедленно увидела Егора, а главную героиню, разумеется, отождествила с собой.
История выписывалась наивная, детская, не дотягивала она даже до хорошей сказки.
Но душа моя наполнялась ее содержанием, как живительной влагой.
Сердце щемило от жалости к себе и нежности к Егору, который оттуда из своего небытия простирает мне руку помощи.
Я даже не заметила, что плачу, однако, тихие слезы мои немедленно привлекли внимание Муси.
Тихо щелкнул выключатель, вспыхнула настольная лампа, в лучах которой рассеялся полумрак комнаты.
Муся, приподнявшись на локте, со своего дивана тревожно вглядывалась в меня.
— Что с тобой?
— Все нормально. Гаси свет. Давай смотреть дальше.
— Нет, погоди. — Она торопливо шарила рукою вокруг себя в поисках телевизионного пульта, и, обнаружив его, наконец, тут же выключила магнитофон.
— Ну, зачем? — искренне возмутилась я. Грубо оборвана была пусть примитивная, но уже моя сказка.
— Господи, я сразу должна была сообразить. — Муся вроде бы и не слышала моей реплики. Я для нее снова была больной, и в эти минуты она упрекала себя за неверно выписанное лекарство. По крайней мере, прозвучало все именно так.
— Включи, пожалуйста, фильм — предприняла я еще одну попытку вернуться в свою сказку.
— Погоди. Сначала успокойся.
— Хорошо. — Я послушно вытерла слезы. — Успокоилась. Теперь включи фильм — Погоди еще минутку. Мы его, конечно, досмотрим, если ты настаиваешь.
— Я настаиваю — Но послушай. Ты же не станешь отрицать, что это очень слабый фильм?
— Это не имеет значения — Для чего? Для чего это не имеет значения? Для того, чтобы тебе опять начать свои нелепые фантазии? Вспомни, сколько мучений они приносили тебе?
Теперь же, это еще более нелепо, и глупо, потому что…
— Почему? Ну что же ты замолчала? Потому, что Егора нет на свете? Да? А ты уверена, что это значит, что его вообще нет? — Я почти выкрикнула эту фразу и остановилась, сама, испугавшись того, что только что произнесла.
Потому, что я впервые не только сказала, но и подумала об этом. И мысль эта очень многое, из того, что происходило со мной последние дни, вдруг осветила новым, совершенно иным светом. В этом свете бесследно растворялись все мои удушливые страхи, развеивались смутные, тягостные предчувствия, и мир обретал совсем иные очертания и краски Время замерло для меня. И прекратило существовать пространство. Идея, которая могла перевернуть всю мою жизнь, требовала немедленного распознания. Что она — истина в конечной инстанции или ложный сигнал, вспыхнувший в тумане моего больного сознания?
Я молчала, мучительно пытаясь найти ответ.
Некоторое время молчала и Муся, продолжая, приподнявшись на локте, внимательно наблюдать за мной.
Она первой нарушила молчание:
— Нет, не уверена. И никто не может быть в этом уверен. Но и жить исключительно этой верой — все равно, что заживо похоронить себя. Это безумие.
— Почему же, если никто ни в чем не может быть уверен?
— Именно потому. Потому, что никому не известно, на самом деле, что ожидает каждого из нас после смерти. Хочется верить, что не безмолвие, беспамятство, тлен? Да, хочется. Хочется верить, что близкие нам люди, покинувшие этот мир, не навсегда потеряны нами, что они где-то рядом и, возможно, в самый трудный момент смогут помочь. Ужасно хочется! Но никто не может утверждать этого стопроцентно. Да, с кем-то, когда-то, что-то такое происходило… Кому-то виделось что-то, кто-то ощутил нежданную помощь извне… И вроде бы… вроде бы… вроде бы… Смутные истории, воспоминания, дошедшие через третьи руки, мамины предчувствия и бабушкины вещие сны. Не более того. Не более! Верить можно сколько угодно. И верить полезно. Жизнь тогда не кажется такой уж безысходной и пустой. Я верю. И ты верь. Но жить только этой верой нельзя. Еще раз говорю тебе: это безумие!
— Да что именно — безумие?
— Не лукавь! Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Сейчас ты плетешь для себя паутину опасного мифа. Ты пытаешься поверить в то, что, покинув этот мир, Егор, вдруг решит опекать и защищать тебя оттуда, из своего небытия.