Страница:
Разумеется, совершить этот поступок, я могла, только воспользовавшись отсутствием дома Муси. Она бы ничего подобного никогда не допустила бы, и в конечном итоге убедила бы меня. что делать этого не стоит. Что это постыдно, унизительно для меня и, главное, — разбередит, сорвет тонкую корочку забвения с моих душевных ран, которые мы вместе с ней так долго и трепетно врачевали.
Теперь выяснялось, что раны — то ли, действительно, зажили окончательно. То ли — не были такими уж глубокими.
Словом, не страшась более их разбередить, и воспользовавшись отсутствием Муси дома, я позвонила в приемную Егора, и, услышав в трубке знакомый голос его давнишней секретарши — невиданное дело! — относительно спокойно заговорила с ней, представившись при этом по полной форме. В последнем, впрочем, не было необходимости, женщина узнала меня уже по первым звукам голоса а, узнав, разрыдалась.
Это странное состояние длилось некоторое, довольно длительное время.
Секретарь рыдала в голос на том конце трубке, я — терпеливо пережидала этот всплеск эмоций — на своем. Наконец рыдания стали затихать, и я решилась продолжить — Я прочитала в газете… Значит, правда?
— Правда, — она снова заплакала, но уже тихо и как-то обречено, слезы не мешали нашей беседе — Когда же похороны?
— Ой, мы ничего не знаем, никто ничего не говорит. Но вроде бы еще даже не доставили тело оттуда, из Швейцарии — она помолчала, возможно пережидая очередной приступ плача, а возможно, раздумывая, как сказать мне, то, что собиралась сказать, — Мы здесь думали, ну, те, кто давно работает с Егором Игоревичем, как сообщить вам и сказать, чтобы вы обязательно приходили на похороны… Потому что мы… мы все помним вас и он… он тоже помнил…
Ваша фотография у него в кабинете стоит… Вот. Вы оставьте свой телефон, если можно, я позвоню, как будут какие — ни будь новости… Хорошо?
— Конечно — наверное, в эту минуту эта добрая женщина пожалела обо всех словах сказанных мне, я и сама искренне удивилась тому, как ровно прозвучал мой голос. Пустота в душе расползалась вокруг меня, образуя какое-то холодное облако: его прохлада сквозила в моем голосе, и я ничего не могла с этим поделать, — Конечно. — повторила я, чтобы хоть как-то подчеркнуть свою сопричастность со всеобщим несчастьем. — Конечно, запишите мой телефон. И, пожалуйста, держите меня в курсе, если это не создаст для вас дополнительных сложностей. — Про сложности я подумала в последние минуты, просто мне пришла в голову мысль, что на месте «другой женщины» я была бы не в восторге, узнай, что секретарша моего, пусть и покойного мужа, общается с его бывшей женой. Но моя собеседница поняла меня с полу — слова.
— Мне теперь уже все равно.
— Почему?
— Потому что мне теперь здесь, по всякому — не работать.
— Но почему? Егор ценил вас и всегда говорил о вас только в превосходной степени, может его преемник…
— Какой преемник? Разве вы ничего не знаете?
— Нет, простите, не знаю. После того, как мы с вашим шефом расстались, я практически ничего о нем не знаю.
— Очень жаль. Вернее, вам-то, конечно, все равно, но у него не будет преемников, потому что теперь у него нет ни одного партнера, кроме нее…
— Кого — ее? — новость была настолько неожиданна, что я не сразу смогла усвоить очевидное.
— Его нынешней жены, простите, что говорю вам это…
— Ничего страшного, прошло уже много времени и я.. я — мне пришлось сделать небольшую паузу, потому что я действительно не могла подобрать название своему теперешнему состоянию. Время было конечно, совершенно, не причем, ибо это было дело последних трех дней. Но и рассказывать малознакомой, пусть и симпатичной мне женщине, про отдохновение души и прохладное облако вокруг меня было бы глупо. Это сложное душевно-телесное состояние вряд ли оказалось бы ей понятным, скорее напротив — напугало бы и без того несчастную тетку и, чего доброго, склонило к мысли, что я попросту помешалась. Однако слово я все же подобрала — успокоилась. Вполне. — Добавила я для пущей убедительности, и в это она поверила сразу — Конечно, жизнь продолжается, а вы такая красивая и сильная женщина, мы до сих пор вас вспоминаем и не можем понять…
В другое время слова ее полились бы живительные елеем на мои пусть и зажившие раны.
И те, которые про красоту и всеобщее непонимание поступка Егора.
И те, которые про мою фотографию, что, оказывается до сих пор в его кабинете…
Но передо мной маячило нечто, что привлекло все мое внимание до капли, во что впилась я всем своим сознанием, как щупальцами атакующего гада морского. Я точно знала: сейчас мне предстоит услышать главное. И оно прозвучало.
— Так что вы хотели мне сказать, о чем я не знаю?
— Да — да. Вы не знаете. Она ведь теперь единственный его партнер по фирме и заместитель тоже. И вообще последнее время у всех такое впечатление, что руководит компанией больше она, а Егор Игоревич — так, больше по представительской части и с заграничными банками.
— То есть, его нынешняя жена работает у вас?
— Простите меня, может, я и не должна была вам этого говорить, но прошло уже, и правда, столько времени… Она и работала у нас. Еще когда Егор Игоревич жил с вами… А потом… Я же говорю, мы все до сих пор не можем понять…
— А Морозов, Красницкий? — это были младшие партнеры Егора по бизнесу, близкие приятели, с которыми он, собственно, начинал строить свою империю.
Однако потом, оказалось, что оба блестяще справляясь с обязанностями на определенном этапе, откровенно пасуют на более высоких. Это был довольно тяжелый период для компании и внутренних взаимоотношений всей троицы, но Егор сумел его преодолеть. Я и теперь не знаю, какие рычаги включил он для того, чтобы оба ближайших друга добровольно отказались от части своих прав в рамках управления и владения компанией, и перешли из категории равных партнеров, в — младшие, сохранив, правда, руководящие должности с громкими названиями, и близкие дружеские отношения теперь уже — с шефом. Но это произошло. И ко всеобщему удовольствию, конфликт исчерпался общей сокрушительной пьянкой, растянувшейся на несколько дней.
— Их давно уже нет.
— То есть, как нет?
— Нет, в компании, хотя и то, что вы подумали, тоже случилось. У Морозова взрывали машину. Вместе с ним и водителем. А Красницкий вывез всю семью за границу и никто не знает — куда. В общем, дела у нас были….
— А компания?
— Вы имеете в виду — бизнес? Нет, с этим все в порядке, процветаем…
Вот только кому это теперь нужно…. — она снова заплакала, а я каким-то шестым чувством поняла, что сейчас разговор нужно прекращать. Быть может, мое сознание просто требовало паузы для того, что бы осмыслить услышанное.
Оно этого явно заслуживало.
— Хорошо — сказала я, как можно более ласково и печально. — Спасибо вам за все, за ваши добрые слова, и за память о Егоре. Вы позвоните мне обязательно, когда будет ясно с похоронами — Конечно, позвоню, не сомневайтесь. Вы ведь пойдете? Вам надо пойти обязательно…
— Там видно будет — ответила я неопределенно, еще раз, возможно, разочаровав несчастную женщину, но я в эти минуты, я и в самом деле не знала: пойду ли я на похороны Егора?
Простившись, я аккуратно положила трубку на рычаг и посмотрела на часы.
Впервые я хотела, чтобы Муся не приходила, как можно дольше. Мне было стыдно и противно так думать, но одновременно я чувствовала острую потребность побыть в одиночестве.
Этого подарка, однако, не сделала мне судьба.
Еле слышно звякнули ключи в прихожей: Муся возвратилась домой.
Она была совершенно измотана физически, но душевные силы ее от этого, по-моему, даже утроились. Пухлые и неизменно румяные щеки Муси, сейчас опали и приобрели какой-то неестественно серо-желтый оттенок. Сквозь тонкую кожу, кроме того, проступили, как мелкие червячки — синюшные прожилки, от чего щеки Мучи сразу стали казаться старческими. Глаза обметали глубокие, густо-синие тени, словно она вдруг решила неумело употребить косметику, чего не делала никогда, и в итоге — достигал прямо противоположного эффекта, если, разумеется, по доброй воле не пожелала придать себе вид человека, перенесшего долгий и тяжкий недуг, а вид у нее был именно такой. Но сами глаза! Небольшие, и никогда не отличавшие особой выразительностью, сейчас они горели каким-то внутренним нездоровым огнем и даже лучились, подернутые пленкой постоянно набегающих слез или какой-то странной, но тоже болезненной поволокой.
— Все, — сказала Муся. И короткое слово упало в пространство тяжело и гулко, как большой круглый камень брошенный в темную бесконечность водного потока. — Они еще догуливают на поминках, но наблюдать это я не в состоянии.
Когда я уезжала, уже рассказывали анекдоты, сейчас, наверное, поют. Потом поедут продолжать к кому-ни — будь домой. Слава Богу, меня отпустили дня на три, а, если потребуется и — и больше. Отдохнуть после всего. Слава Богу! Я ничего этого, и завтрашнего похмелья перед операциями, уже не увижу.
— Мусенька! — сказала я, вложив в голос всю нежность, на которую была способна. Прохладная пустота души и морозное облачко по — прежнему были при мне, и я боялась, что Муся почувствовав эту остуду примет, не приведи Господь, ее на свой счет. — Я сейчас дам тебе горячего чая с лимоном, и ты сразу ложись. Может быть даже, выпей какую — ни-будь таблетку, успокоительную. А завтра у нас будет весь день, и ты мне все расскажешь по порядку. Или хочешь, мы съездим на кладбище к Игорю?
— Нет. Спать я сейчас не смогу. И таблеток я не пью, ты же знаешь.
Пойдем пить чай.
Уже за чаем Муся неожиданно сказала мне — Знаешь, за эти три дня я так много говорила про Игоря, и так много делала для Игоря, что мне кажется… может быть — это стыдно, но я на самом деле чувствую так… Понимаешь, вроде, все, что у меня было в душе, связанное с ним и адресованное ему, все как бы выплеснулось наружу Поэтому, давай не будем говорить про Игоря. Если тебе, конечно, очень интересно, я расскажу про похороны и вообще… как все было — Ну, нет, не надо. Я же не бабушка у подъезда, которую интересуют похоронные подробности: какой был гроб, и громко ли плакала вдова. Я думала, если тебе хочется поговорить…
— Мне хочется. Но совсем о другом. У нас ведь — как страшно это звучит!
— второй покойник. Господи, сейчас сказала и подумала тут же: словно в доме.
— Слава Богу, нет — Ты, правда, так чувствуешь?
— В том смысле, что я не чувствую гибель Егора, как свою утрату?
— Да — Правда.
— Но это так… не правдоподобно. Ведь пока он был жив, знаешь, у меня было такое впечатление, что он живет с нами, просто на время оставил этот дом и тебя. Но только на время. Он, вроде бы все время был с тобой, вернее в тебе: и когда ты говорила о нем, и когда молчала. И вот теперь, когда…
— Вот именно теперь, когда…
В этот момент я решила рассказать Мусе все, как есть. Она была сейчас такой несчастной и подавленной, и столько времени посвятила возне со мной, когда мне, и вправду казалось. что Егор и я — единое целое, которое вследствие какой-то жуткой катастрофы оказалось рассеченным надвое, что теперь, когда все вроде бы кончилось и появилось столько новой и неожиданной информации, уж кто — кто, а она — точно имела право знать правду.
Всю. Ровно в том объеме, в котором стала известна и понятна она мне.
И я заговорила.
Муся слушала меня молча, не перебивая и даже не пытаясь вставить слово в пространный поток моих откровений, однако, все более мертвея лицом. Словно каждое мое слово, падало, как камень, постепенно складываясь в маленькую аккуратную пирамидку, под которой постепенно окажется погребенной вся она, скорбная, большая, с поникшей головой и бессильно опавшими плечами.
Однако, начав, я уже не могла остановиться на полу — слове. С этим вряд ли смирилась бы и Муся. Потому, замечая все разительные перемены, происходящие с моим добрым домашним ангелом, я продолжала говорить, выкладывая все до донышка, что было на душе, и каясь во всех своих грехах, включая последний, по Мусиной градации, почти что смертный — звонок в приемную Егора.
Наконец, фонтан мой иссяк.
— Значит, ты больше не любишь Егора? — спросила меня Муся, так же бесцветно, как если бы речь шла о сорте сигарет. И в глазах ее в эти минуты не было ничего: ни осуждения, ни печали, только — вопрос.
— Наоборот. Теперь я снова могу думать о том, как я люблю его и вспоминать о нем, и плакать — я действительно вдоволь наревелась за эти три дня, но это были те благодатные слезы, что омывают душу и приносят облегчение — Конечно, я люблю его. И всю жизнь, наверное, буду любить, как бы она не сложилась дальше. Просто понимаешь, произошло вот что…. — произнося эти слова, я еще не знала, что скажу дальше. Слова эти произносил некто внутри меня, который в эти самые мгновенья делал важное открытие.
Вероятнее всего, это было мое подсознание, которое вдруг решило поделиться одной из своих скрытых, как правило, сентенций. И я с удивлением, и крайне напряженно внимая себе, закончила фразу — я простила его предательство. И все, что связано с ним перестало причинять мне боль. Пока он был жив, я грешная, не могла простить. И запретила себе не то, что думать о нем, но и помнить даже, что он существует на земле. Вернее, сделала это, конечно, не я — у меня силенок бы на такой поступок не хватило — а мое подсознание. Этот тип, ну, ты помнишь, психоаналитик, который пытался меня лечить, рассказывал, что существует такое понятие — « вытеснение» Иными словами, все, травмирующие наше сознание воспоминания, вытесняются в подсознание и там закрываются намертво. Вот и Егор подвергнут был вытеснению. Конечно, на все сто процентов это не получилось даже у моего подсознания, но на помощь ему Господь послал тебя. Вдвоем вы почти справились. Ведь, смотри, что получается — я продолжала вслух делать для себя открытия, заодно делясь ими с Мусей — мы вместе: ты, я и мое подсознание, словно бы, сговорившись, играли в игру, по условиям которой, Егор умер. Вспомни сама? Мы ведь, если и вспоминали о нем, то только в прошедшем времени. Если же я пыталась настичь его во времени настоящем, ты удерживала меня из последних сил. И спасибо тебе за это огромное. Но теперь это случилась: он умер по-настоящему и, значит, притворяться больше не надо. Понимаешь? — я задыхалась. Я была почти в восторге от своего открытия. Все становилось на свои места, все обретало завершенность и даже некоторую гармонию.
— Не знаю — тихо ответила Муся. Она, по — прежнему, был угнетена и подавлена, но мои логические построения, похоже, не ее оставили совсем безразличной. По крайней мере, я видела, что она уже начала размышлять в этом же русле, и даже готова вступить в диалог. — Я пока не очень понимаю, вернее, понимать — то я тебя, конечно же понимаю, но не знаю, согласна ли я с этим? Хотя логика, в том, что ты говоришь, безусловно, есть. И настроение теперешнее твое, как ни кощунственно это звучит, мне нравиться. Да, нравиться. Ты сейчас, почти прежняя, если, конечно, сейчас тебя держат не одни только эмоции. Знаешь, так тоже бывает, человек, в состоянии эмоционального волнения, не важно: положительного или отрицательного, способен продуцировать очень правильные идеи, и даже начать их осуществлять, но потом — пых-х! Как воздушный шарик, ушли эмоции — и он сдулся. Не сердись. Я Бога молю, что бы это было не так.
— Да перестань ты! Я тебе верю, кому же мне верить, если не тебе. И точно тебе сказать сейчас не могу: навсегда это во мне, или — на время. Как ты говоришь: на эмоциях.
— Ладно. Что сейчас об этом? Время покажет. — Мусино оцепенение сползало с нее буквально на глазах, словно морозная корочка в тепле. И только безмерная усталость никуда не уходила, она плескалась в мягких глазах, тянула вниз округлые мягкие плечи, не давала пошевелиться рукам, бессильно упавшим на полные круглые колени — Знаешь что, Мусенька! — решила я, продолжая демонстрировать свое выздоровление, взять инициативу в свои руки, — Давай-ка, допивая свой чай и ступай в ванну. А я пока постелю тебе постель: ты на ногах не держишься. А хочешь, я сейчас пойду приготовлю тебе ванну с хвоей? Или с лавандой? А ты пака допивай чай.
— Погоди. Сейчас я сама все сделаю. Но сначала я тоже должна сказать тебе кое-что. Дело в том, что я знала, что эта новая пассия Егора работает у него на фирме, и вообще кое-что про нее знала.
— Откуда?
— Наводила справки. В первое время, когда ты была особенно тяжелая ( сама того не замечая, Муся употребила применительно ко мне определение, которое используют обычно медики относительно своих больных. Что ж, по сути, для нее это, видимо, так и было ), я надеялась, что Егор одумается, что это с ним просто так, порыв, увлечение. Пройдет, и он одумается. Я же видела раньше, как вы были привязаны друг к другу. Я не верила, что можно вот так, в одночасье… В общем, я сама делала то, от чего так отговаривала тебя. Но мне казалось, что если это делаю я, — то это никак не задевает твою гордость, и самолюбие твое не страдает.
Мало ли что вздумала я? В конце концов, ты же знаешь, как все меня воспринимают: вечная нянька и жилетка для слез. В общем, мне было сподручнее. Я тогда говорила и с Геной Морозовым и с Леней Красницким — они только разводили руками. Эта женщина, она немногим моложе тебя, но совершенно обычная, не красавица, не урод — нормальная среднестатистическая девица. Взяли ее на фирму не так давно, в отдел рекламы. Что-то она там делала, какие-то ролики, интервью Егора, статьи организовывала в прессе.
Собственно, ты лучше меня знаешь, чем занимаются в отделе рекламы. А потом она предложила Егору какой-то проект, связанный с политикой. Что-то такое относительно его продвижения то ли в Думу, то ли еще куда. Я не очень в этом разбираюсь, да никто собственно ничего толком и не знал. В общем, Егор за этот проект ухватился, она стала часами просиживать у него в кабинете, они куда-то уезжали на целый день, приходили какие-то люди. Егор даже распорядился выделить отдельные помещения в офисе для них. Молодые ребята, между прочим, психологи, имиджмейкеры или как там это называется?
— «Пиар» это называется, от английского "public relation " — публичные отношения, связи, политическая реклама, иными словами.
— Да, именно так. Словом эта бригада обосновалась в офисе, вела себя вызывающе, всем хамила. Егор с девицей постоянно пребывал на каких-то обедах, ужинах с каким-то политиками Потом, он начал откровенно выживать ребят. Я имею в виду Гену и Леню. Потом и вовсе начались страшные вещи, но о них ты уже знаешь. Никто ничего не сумел доказать, я имею в виду гибель Морозова. Вроде какие-то неполадки с двигателем, была экспертиза. Леня решил не дожидаться чего — то похожего: увез семью, сам ушел из фирмы. Егор все больше завязал в политике, но дела у фирмы, как ни странно шли в гору, потом…
— Ты забыла один немаловажный этап?
— Какой? — в усталых, а теперь еще и виноватых глазах Муси испуганной пташкой вспорхнула тревога — Ты перечисляешь все то, что происходило с Егором, так?
— Да, из того, что мне рассказывали общие знакомые… А что?
— Ты пропустила один этап.
— Господи! Да какой, что же ты меня мучаешь? — в голосе Муси было столько неподдельного отчаяния, что я устыдилась — Какой?! Какой?! Подруга, называется: он меня бросил, аккуарт между появлением пиарщиков и взрывом Морозова — Ну да… — растерянность Муси была какой-то совсем жалкой, и я уже почти презирала себя за глупую выходку.
— Ну все, все, прости меня, гадкую свинью. Это я так, от обилия неожиданной информации — Да не за что мне тебя прощать. Ты права… Я, наверное, так вдруг вываливаю тебе на голову все это — Нет, нет, уже все в порядке, вываливай, пожалуйста, дальше…
— Да, собственно, уже и все. Все, что я знаю Я ведь только сначала общалась с ребятами с фирмы, пока надеялась… А потом, мне просто не хотелось уже ничего этого знать, так было обидно…
В это я верила охотно. Факт, что Муся срослась со мной, как сиамский близнец, в который раз получил блестящее подтверждение. Ей было обидно. Ей!
И она совершенно искренне произнесла эту фразу и совершенно бессознательно, не добавив естественное — « за тебя» Это было для Муси одно и то же: я и она.
Этот вечер, как ни странно, завершился совершенно так же как сотни других на протяжении последних шести месяцев: Муся уложила меня в постель, предварительно напоив настоем валерианы, совсем по-матерински поцеловала в лоб, погладив невесомой пухлой рукой по волосам.
— Спокойной ночи — сказала мне она прежним: ровным и ласковым голосом, источающим спокойствие и сон лучше всякой настойки — Спокойной ночи. Мусенька. Завтра у нас начнется совсем другая жизнь, новая.
— Конечно. — прошелестела Муся, и только скрипнувшая дверь известила меня о том, что ее уже нет в комнате: шагов я не услышала — Муся всегда и везде передвигалась бесшумно.
Я засыпала почти счастливою, не ведая о том, что слова мои окажутся пророческими, и уже сейчас, в синих сумерках позднего зимнего рассвета караулит меня другая жизнь, действительно — совершенно новая.
Но, Боже Всемогущий! — один ты, наверное, знал в эти минуты, каким кошмаром обернется она для меня.
Утро ворвалось в наш тихий дом тревожным телефонным звонком.
Собственно, ничего тревожного в самом факте звонка не было: Мусе часто звонили из клиники в самое неподходящее время суток.
Но обе мы накануне как-то очень уверенно настроились на новую жизнь, которая включала в себя и отпуск, вроде бы предоставленный Мусе.
Потому ранний звонок принес в дом тревогу.
Звонили из клиники, и просили Мусю все же приехать и поработать еще несколько дней: не все клиенты, прооперированные покойным Игорем, были выписаны: они хотели видеть подле себя Мусю. Ничего странного в этом желании не было, более того — такой поворот событий вполне можно было предвидеть.
Муся, быстро собравшись и едва махнув мне рукой с порога, умчалась в клинику. Глаза у нее при этом были виноватые.
Все вроде бы встало на свои места.
Ничего пугающего не принес с собой ранний телефонный звонок, Муся привычно рано понеслась лелеять своих пациентов, но в квартире все равно прочно поселилась тревога.
Я ощущала ее присутствие, как чуют опасную близость противника звери.
Очевидно, во мне проснулось то самое шестое чувство, о котором много говорят, но никто толком не знает, что это такое.
Мне стало вдруг боязно и неуютно в моей старой, обжитой, ухоженной и теплой квартире, словно в ее углах, знакомых до мельчайшей пылинки, поселилась невидимая, неслышимая и неосязаемая угроза.
На улице только-только разгуливался серый зимний день, небо было каким-то грязно-белым, низким. Оно практически распласталось грязными клочьями на таких же грязных и унылых крышах домов.
Снег лежал рыхлыми сугробами, и там, где он уже растаял или был растоптан тысячами ног — проступали на свет Божий островки мокрого растрескавшегося за зиму асфальта, покрытого холодной бурой кашицей грязи вперемешку с остатками снега.
Словом, на улице не было ничего привлекательного.
Но, тем не менее, пошатавшись, некоторое время по квартире, и решив, что внезапный мой психоз, воплотившийся в приступе беспричинного страха, замкнутый в четырех стенах, может развиться, черт знает, до каких пределов, я все же решила выйти в этот неуютный февральский день. Пройтись по серым промозглым улицам, заглянуть в магазины, и может отвлечься какой — ни — будь незатейливой покупкой.
Улица была многолика, но людской поток не нес в себе ни добра, ни даже просто сердечности.
Напротив, это был сгусток злой, целенаправленной энергии, замешанной на агрессии и твердой решимости для достижения своей цели снести любые преграды на пути, двинуть ближнего локтем под ребро, а то и вовсе короткой подсечкой швырнуть его на землю, прямо в грязную снежную кашу.
Таким было суммарное настроение людей, вмиг взявших меня в плотное кольцо. И не мне было винить их за это, ибо, двигаясь своим железным маршем, безжалостно втаптывая в холодную грязь упавших, они пытались всего — на всего выжить. Такая нынче была жизнь.
Однако некоторое время я тупо двигалась в этом чуждом потоке, заряжаясь его злой упрямой энергией, так же, как и все вокруг, при случае, задевая плечами прохожих, не извиняясь, но и не ожидая извинений.
В конце концов, мне это надоело, я устала и замерзла, а злая энергия улицы не пошла мне впрок. Напротив — к острому чувству тревоги, так и не покинувшему меня в толпе, добавилось ощущение собственного бессилия и одиночества.
Более того, улица начала тревожить и волновать меня, почти так же как пустая квартира, чужими пугающими шагами за спиной, холодным взглядом незнакомых глаз, царапнувшим по лицу, визгливым скрипом тормозов машины, ринувшейся к тротуару, именно в том месте, где в эту секунду находилась я.
Кто-то, опасный и очень острожный, следовал за мной, ловко растворяясь в толпе и используя ее, как удобное прикрытие. Кто-то, явно желающий мне зла и таящий уже в самом существовании своем серьезную угрозу всей моей жизни.
Таков оказался неожиданный итог прогулки, и, чувствуя, что совладать с приступом беспричинного страха, обретающим новую силу, мне не удается, я решительно свернула в первую же ярко освещенную дверь небольшого магазина.
Здесь было тепло, светло, и в воздухе струился тонкий приятный аромат.
Магазинчик был хоть и маленький, но явно претендовал на то, чтобы именоваться «бутиком» средней руки и, похоже, имел для того все основания.
Теперь выяснялось, что раны — то ли, действительно, зажили окончательно. То ли — не были такими уж глубокими.
Словом, не страшась более их разбередить, и воспользовавшись отсутствием Муси дома, я позвонила в приемную Егора, и, услышав в трубке знакомый голос его давнишней секретарши — невиданное дело! — относительно спокойно заговорила с ней, представившись при этом по полной форме. В последнем, впрочем, не было необходимости, женщина узнала меня уже по первым звукам голоса а, узнав, разрыдалась.
Это странное состояние длилось некоторое, довольно длительное время.
Секретарь рыдала в голос на том конце трубке, я — терпеливо пережидала этот всплеск эмоций — на своем. Наконец рыдания стали затихать, и я решилась продолжить — Я прочитала в газете… Значит, правда?
— Правда, — она снова заплакала, но уже тихо и как-то обречено, слезы не мешали нашей беседе — Когда же похороны?
— Ой, мы ничего не знаем, никто ничего не говорит. Но вроде бы еще даже не доставили тело оттуда, из Швейцарии — она помолчала, возможно пережидая очередной приступ плача, а возможно, раздумывая, как сказать мне, то, что собиралась сказать, — Мы здесь думали, ну, те, кто давно работает с Егором Игоревичем, как сообщить вам и сказать, чтобы вы обязательно приходили на похороны… Потому что мы… мы все помним вас и он… он тоже помнил…
Ваша фотография у него в кабинете стоит… Вот. Вы оставьте свой телефон, если можно, я позвоню, как будут какие — ни будь новости… Хорошо?
— Конечно — наверное, в эту минуту эта добрая женщина пожалела обо всех словах сказанных мне, я и сама искренне удивилась тому, как ровно прозвучал мой голос. Пустота в душе расползалась вокруг меня, образуя какое-то холодное облако: его прохлада сквозила в моем голосе, и я ничего не могла с этим поделать, — Конечно. — повторила я, чтобы хоть как-то подчеркнуть свою сопричастность со всеобщим несчастьем. — Конечно, запишите мой телефон. И, пожалуйста, держите меня в курсе, если это не создаст для вас дополнительных сложностей. — Про сложности я подумала в последние минуты, просто мне пришла в голову мысль, что на месте «другой женщины» я была бы не в восторге, узнай, что секретарша моего, пусть и покойного мужа, общается с его бывшей женой. Но моя собеседница поняла меня с полу — слова.
— Мне теперь уже все равно.
— Почему?
— Потому что мне теперь здесь, по всякому — не работать.
— Но почему? Егор ценил вас и всегда говорил о вас только в превосходной степени, может его преемник…
— Какой преемник? Разве вы ничего не знаете?
— Нет, простите, не знаю. После того, как мы с вашим шефом расстались, я практически ничего о нем не знаю.
— Очень жаль. Вернее, вам-то, конечно, все равно, но у него не будет преемников, потому что теперь у него нет ни одного партнера, кроме нее…
— Кого — ее? — новость была настолько неожиданна, что я не сразу смогла усвоить очевидное.
— Его нынешней жены, простите, что говорю вам это…
— Ничего страшного, прошло уже много времени и я.. я — мне пришлось сделать небольшую паузу, потому что я действительно не могла подобрать название своему теперешнему состоянию. Время было конечно, совершенно, не причем, ибо это было дело последних трех дней. Но и рассказывать малознакомой, пусть и симпатичной мне женщине, про отдохновение души и прохладное облако вокруг меня было бы глупо. Это сложное душевно-телесное состояние вряд ли оказалось бы ей понятным, скорее напротив — напугало бы и без того несчастную тетку и, чего доброго, склонило к мысли, что я попросту помешалась. Однако слово я все же подобрала — успокоилась. Вполне. — Добавила я для пущей убедительности, и в это она поверила сразу — Конечно, жизнь продолжается, а вы такая красивая и сильная женщина, мы до сих пор вас вспоминаем и не можем понять…
В другое время слова ее полились бы живительные елеем на мои пусть и зажившие раны.
И те, которые про красоту и всеобщее непонимание поступка Егора.
И те, которые про мою фотографию, что, оказывается до сих пор в его кабинете…
Но передо мной маячило нечто, что привлекло все мое внимание до капли, во что впилась я всем своим сознанием, как щупальцами атакующего гада морского. Я точно знала: сейчас мне предстоит услышать главное. И оно прозвучало.
— Так что вы хотели мне сказать, о чем я не знаю?
— Да — да. Вы не знаете. Она ведь теперь единственный его партнер по фирме и заместитель тоже. И вообще последнее время у всех такое впечатление, что руководит компанией больше она, а Егор Игоревич — так, больше по представительской части и с заграничными банками.
— То есть, его нынешняя жена работает у вас?
— Простите меня, может, я и не должна была вам этого говорить, но прошло уже, и правда, столько времени… Она и работала у нас. Еще когда Егор Игоревич жил с вами… А потом… Я же говорю, мы все до сих пор не можем понять…
— А Морозов, Красницкий? — это были младшие партнеры Егора по бизнесу, близкие приятели, с которыми он, собственно, начинал строить свою империю.
Однако потом, оказалось, что оба блестяще справляясь с обязанностями на определенном этапе, откровенно пасуют на более высоких. Это был довольно тяжелый период для компании и внутренних взаимоотношений всей троицы, но Егор сумел его преодолеть. Я и теперь не знаю, какие рычаги включил он для того, чтобы оба ближайших друга добровольно отказались от части своих прав в рамках управления и владения компанией, и перешли из категории равных партнеров, в — младшие, сохранив, правда, руководящие должности с громкими названиями, и близкие дружеские отношения теперь уже — с шефом. Но это произошло. И ко всеобщему удовольствию, конфликт исчерпался общей сокрушительной пьянкой, растянувшейся на несколько дней.
— Их давно уже нет.
— То есть, как нет?
— Нет, в компании, хотя и то, что вы подумали, тоже случилось. У Морозова взрывали машину. Вместе с ним и водителем. А Красницкий вывез всю семью за границу и никто не знает — куда. В общем, дела у нас были….
— А компания?
— Вы имеете в виду — бизнес? Нет, с этим все в порядке, процветаем…
Вот только кому это теперь нужно…. — она снова заплакала, а я каким-то шестым чувством поняла, что сейчас разговор нужно прекращать. Быть может, мое сознание просто требовало паузы для того, что бы осмыслить услышанное.
Оно этого явно заслуживало.
— Хорошо — сказала я, как можно более ласково и печально. — Спасибо вам за все, за ваши добрые слова, и за память о Егоре. Вы позвоните мне обязательно, когда будет ясно с похоронами — Конечно, позвоню, не сомневайтесь. Вы ведь пойдете? Вам надо пойти обязательно…
— Там видно будет — ответила я неопределенно, еще раз, возможно, разочаровав несчастную женщину, но я в эти минуты, я и в самом деле не знала: пойду ли я на похороны Егора?
Простившись, я аккуратно положила трубку на рычаг и посмотрела на часы.
Впервые я хотела, чтобы Муся не приходила, как можно дольше. Мне было стыдно и противно так думать, но одновременно я чувствовала острую потребность побыть в одиночестве.
Этого подарка, однако, не сделала мне судьба.
Еле слышно звякнули ключи в прихожей: Муся возвратилась домой.
Она была совершенно измотана физически, но душевные силы ее от этого, по-моему, даже утроились. Пухлые и неизменно румяные щеки Муси, сейчас опали и приобрели какой-то неестественно серо-желтый оттенок. Сквозь тонкую кожу, кроме того, проступили, как мелкие червячки — синюшные прожилки, от чего щеки Мучи сразу стали казаться старческими. Глаза обметали глубокие, густо-синие тени, словно она вдруг решила неумело употребить косметику, чего не делала никогда, и в итоге — достигал прямо противоположного эффекта, если, разумеется, по доброй воле не пожелала придать себе вид человека, перенесшего долгий и тяжкий недуг, а вид у нее был именно такой. Но сами глаза! Небольшие, и никогда не отличавшие особой выразительностью, сейчас они горели каким-то внутренним нездоровым огнем и даже лучились, подернутые пленкой постоянно набегающих слез или какой-то странной, но тоже болезненной поволокой.
— Все, — сказала Муся. И короткое слово упало в пространство тяжело и гулко, как большой круглый камень брошенный в темную бесконечность водного потока. — Они еще догуливают на поминках, но наблюдать это я не в состоянии.
Когда я уезжала, уже рассказывали анекдоты, сейчас, наверное, поют. Потом поедут продолжать к кому-ни — будь домой. Слава Богу, меня отпустили дня на три, а, если потребуется и — и больше. Отдохнуть после всего. Слава Богу! Я ничего этого, и завтрашнего похмелья перед операциями, уже не увижу.
— Мусенька! — сказала я, вложив в голос всю нежность, на которую была способна. Прохладная пустота души и морозное облачко по — прежнему были при мне, и я боялась, что Муся почувствовав эту остуду примет, не приведи Господь, ее на свой счет. — Я сейчас дам тебе горячего чая с лимоном, и ты сразу ложись. Может быть даже, выпей какую — ни-будь таблетку, успокоительную. А завтра у нас будет весь день, и ты мне все расскажешь по порядку. Или хочешь, мы съездим на кладбище к Игорю?
— Нет. Спать я сейчас не смогу. И таблеток я не пью, ты же знаешь.
Пойдем пить чай.
Уже за чаем Муся неожиданно сказала мне — Знаешь, за эти три дня я так много говорила про Игоря, и так много делала для Игоря, что мне кажется… может быть — это стыдно, но я на самом деле чувствую так… Понимаешь, вроде, все, что у меня было в душе, связанное с ним и адресованное ему, все как бы выплеснулось наружу Поэтому, давай не будем говорить про Игоря. Если тебе, конечно, очень интересно, я расскажу про похороны и вообще… как все было — Ну, нет, не надо. Я же не бабушка у подъезда, которую интересуют похоронные подробности: какой был гроб, и громко ли плакала вдова. Я думала, если тебе хочется поговорить…
— Мне хочется. Но совсем о другом. У нас ведь — как страшно это звучит!
— второй покойник. Господи, сейчас сказала и подумала тут же: словно в доме.
— Слава Богу, нет — Ты, правда, так чувствуешь?
— В том смысле, что я не чувствую гибель Егора, как свою утрату?
— Да — Правда.
— Но это так… не правдоподобно. Ведь пока он был жив, знаешь, у меня было такое впечатление, что он живет с нами, просто на время оставил этот дом и тебя. Но только на время. Он, вроде бы все время был с тобой, вернее в тебе: и когда ты говорила о нем, и когда молчала. И вот теперь, когда…
— Вот именно теперь, когда…
В этот момент я решила рассказать Мусе все, как есть. Она была сейчас такой несчастной и подавленной, и столько времени посвятила возне со мной, когда мне, и вправду казалось. что Егор и я — единое целое, которое вследствие какой-то жуткой катастрофы оказалось рассеченным надвое, что теперь, когда все вроде бы кончилось и появилось столько новой и неожиданной информации, уж кто — кто, а она — точно имела право знать правду.
Всю. Ровно в том объеме, в котором стала известна и понятна она мне.
И я заговорила.
Муся слушала меня молча, не перебивая и даже не пытаясь вставить слово в пространный поток моих откровений, однако, все более мертвея лицом. Словно каждое мое слово, падало, как камень, постепенно складываясь в маленькую аккуратную пирамидку, под которой постепенно окажется погребенной вся она, скорбная, большая, с поникшей головой и бессильно опавшими плечами.
Однако, начав, я уже не могла остановиться на полу — слове. С этим вряд ли смирилась бы и Муся. Потому, замечая все разительные перемены, происходящие с моим добрым домашним ангелом, я продолжала говорить, выкладывая все до донышка, что было на душе, и каясь во всех своих грехах, включая последний, по Мусиной градации, почти что смертный — звонок в приемную Егора.
Наконец, фонтан мой иссяк.
— Значит, ты больше не любишь Егора? — спросила меня Муся, так же бесцветно, как если бы речь шла о сорте сигарет. И в глазах ее в эти минуты не было ничего: ни осуждения, ни печали, только — вопрос.
— Наоборот. Теперь я снова могу думать о том, как я люблю его и вспоминать о нем, и плакать — я действительно вдоволь наревелась за эти три дня, но это были те благодатные слезы, что омывают душу и приносят облегчение — Конечно, я люблю его. И всю жизнь, наверное, буду любить, как бы она не сложилась дальше. Просто понимаешь, произошло вот что…. — произнося эти слова, я еще не знала, что скажу дальше. Слова эти произносил некто внутри меня, который в эти самые мгновенья делал важное открытие.
Вероятнее всего, это было мое подсознание, которое вдруг решило поделиться одной из своих скрытых, как правило, сентенций. И я с удивлением, и крайне напряженно внимая себе, закончила фразу — я простила его предательство. И все, что связано с ним перестало причинять мне боль. Пока он был жив, я грешная, не могла простить. И запретила себе не то, что думать о нем, но и помнить даже, что он существует на земле. Вернее, сделала это, конечно, не я — у меня силенок бы на такой поступок не хватило — а мое подсознание. Этот тип, ну, ты помнишь, психоаналитик, который пытался меня лечить, рассказывал, что существует такое понятие — « вытеснение» Иными словами, все, травмирующие наше сознание воспоминания, вытесняются в подсознание и там закрываются намертво. Вот и Егор подвергнут был вытеснению. Конечно, на все сто процентов это не получилось даже у моего подсознания, но на помощь ему Господь послал тебя. Вдвоем вы почти справились. Ведь, смотри, что получается — я продолжала вслух делать для себя открытия, заодно делясь ими с Мусей — мы вместе: ты, я и мое подсознание, словно бы, сговорившись, играли в игру, по условиям которой, Егор умер. Вспомни сама? Мы ведь, если и вспоминали о нем, то только в прошедшем времени. Если же я пыталась настичь его во времени настоящем, ты удерживала меня из последних сил. И спасибо тебе за это огромное. Но теперь это случилась: он умер по-настоящему и, значит, притворяться больше не надо. Понимаешь? — я задыхалась. Я была почти в восторге от своего открытия. Все становилось на свои места, все обретало завершенность и даже некоторую гармонию.
— Не знаю — тихо ответила Муся. Она, по — прежнему, был угнетена и подавлена, но мои логические построения, похоже, не ее оставили совсем безразличной. По крайней мере, я видела, что она уже начала размышлять в этом же русле, и даже готова вступить в диалог. — Я пока не очень понимаю, вернее, понимать — то я тебя, конечно же понимаю, но не знаю, согласна ли я с этим? Хотя логика, в том, что ты говоришь, безусловно, есть. И настроение теперешнее твое, как ни кощунственно это звучит, мне нравиться. Да, нравиться. Ты сейчас, почти прежняя, если, конечно, сейчас тебя держат не одни только эмоции. Знаешь, так тоже бывает, человек, в состоянии эмоционального волнения, не важно: положительного или отрицательного, способен продуцировать очень правильные идеи, и даже начать их осуществлять, но потом — пых-х! Как воздушный шарик, ушли эмоции — и он сдулся. Не сердись. Я Бога молю, что бы это было не так.
— Да перестань ты! Я тебе верю, кому же мне верить, если не тебе. И точно тебе сказать сейчас не могу: навсегда это во мне, или — на время. Как ты говоришь: на эмоциях.
— Ладно. Что сейчас об этом? Время покажет. — Мусино оцепенение сползало с нее буквально на глазах, словно морозная корочка в тепле. И только безмерная усталость никуда не уходила, она плескалась в мягких глазах, тянула вниз округлые мягкие плечи, не давала пошевелиться рукам, бессильно упавшим на полные круглые колени — Знаешь что, Мусенька! — решила я, продолжая демонстрировать свое выздоровление, взять инициативу в свои руки, — Давай-ка, допивая свой чай и ступай в ванну. А я пока постелю тебе постель: ты на ногах не держишься. А хочешь, я сейчас пойду приготовлю тебе ванну с хвоей? Или с лавандой? А ты пака допивай чай.
— Погоди. Сейчас я сама все сделаю. Но сначала я тоже должна сказать тебе кое-что. Дело в том, что я знала, что эта новая пассия Егора работает у него на фирме, и вообще кое-что про нее знала.
— Откуда?
— Наводила справки. В первое время, когда ты была особенно тяжелая ( сама того не замечая, Муся употребила применительно ко мне определение, которое используют обычно медики относительно своих больных. Что ж, по сути, для нее это, видимо, так и было ), я надеялась, что Егор одумается, что это с ним просто так, порыв, увлечение. Пройдет, и он одумается. Я же видела раньше, как вы были привязаны друг к другу. Я не верила, что можно вот так, в одночасье… В общем, я сама делала то, от чего так отговаривала тебя. Но мне казалось, что если это делаю я, — то это никак не задевает твою гордость, и самолюбие твое не страдает.
Мало ли что вздумала я? В конце концов, ты же знаешь, как все меня воспринимают: вечная нянька и жилетка для слез. В общем, мне было сподручнее. Я тогда говорила и с Геной Морозовым и с Леней Красницким — они только разводили руками. Эта женщина, она немногим моложе тебя, но совершенно обычная, не красавица, не урод — нормальная среднестатистическая девица. Взяли ее на фирму не так давно, в отдел рекламы. Что-то она там делала, какие-то ролики, интервью Егора, статьи организовывала в прессе.
Собственно, ты лучше меня знаешь, чем занимаются в отделе рекламы. А потом она предложила Егору какой-то проект, связанный с политикой. Что-то такое относительно его продвижения то ли в Думу, то ли еще куда. Я не очень в этом разбираюсь, да никто собственно ничего толком и не знал. В общем, Егор за этот проект ухватился, она стала часами просиживать у него в кабинете, они куда-то уезжали на целый день, приходили какие-то люди. Егор даже распорядился выделить отдельные помещения в офисе для них. Молодые ребята, между прочим, психологи, имиджмейкеры или как там это называется?
— «Пиар» это называется, от английского "public relation " — публичные отношения, связи, политическая реклама, иными словами.
— Да, именно так. Словом эта бригада обосновалась в офисе, вела себя вызывающе, всем хамила. Егор с девицей постоянно пребывал на каких-то обедах, ужинах с каким-то политиками Потом, он начал откровенно выживать ребят. Я имею в виду Гену и Леню. Потом и вовсе начались страшные вещи, но о них ты уже знаешь. Никто ничего не сумел доказать, я имею в виду гибель Морозова. Вроде какие-то неполадки с двигателем, была экспертиза. Леня решил не дожидаться чего — то похожего: увез семью, сам ушел из фирмы. Егор все больше завязал в политике, но дела у фирмы, как ни странно шли в гору, потом…
— Ты забыла один немаловажный этап?
— Какой? — в усталых, а теперь еще и виноватых глазах Муси испуганной пташкой вспорхнула тревога — Ты перечисляешь все то, что происходило с Егором, так?
— Да, из того, что мне рассказывали общие знакомые… А что?
— Ты пропустила один этап.
— Господи! Да какой, что же ты меня мучаешь? — в голосе Муси было столько неподдельного отчаяния, что я устыдилась — Какой?! Какой?! Подруга, называется: он меня бросил, аккуарт между появлением пиарщиков и взрывом Морозова — Ну да… — растерянность Муси была какой-то совсем жалкой, и я уже почти презирала себя за глупую выходку.
— Ну все, все, прости меня, гадкую свинью. Это я так, от обилия неожиданной информации — Да не за что мне тебя прощать. Ты права… Я, наверное, так вдруг вываливаю тебе на голову все это — Нет, нет, уже все в порядке, вываливай, пожалуйста, дальше…
— Да, собственно, уже и все. Все, что я знаю Я ведь только сначала общалась с ребятами с фирмы, пока надеялась… А потом, мне просто не хотелось уже ничего этого знать, так было обидно…
В это я верила охотно. Факт, что Муся срослась со мной, как сиамский близнец, в который раз получил блестящее подтверждение. Ей было обидно. Ей!
И она совершенно искренне произнесла эту фразу и совершенно бессознательно, не добавив естественное — « за тебя» Это было для Муси одно и то же: я и она.
Этот вечер, как ни странно, завершился совершенно так же как сотни других на протяжении последних шести месяцев: Муся уложила меня в постель, предварительно напоив настоем валерианы, совсем по-матерински поцеловала в лоб, погладив невесомой пухлой рукой по волосам.
— Спокойной ночи — сказала мне она прежним: ровным и ласковым голосом, источающим спокойствие и сон лучше всякой настойки — Спокойной ночи. Мусенька. Завтра у нас начнется совсем другая жизнь, новая.
— Конечно. — прошелестела Муся, и только скрипнувшая дверь известила меня о том, что ее уже нет в комнате: шагов я не услышала — Муся всегда и везде передвигалась бесшумно.
Я засыпала почти счастливою, не ведая о том, что слова мои окажутся пророческими, и уже сейчас, в синих сумерках позднего зимнего рассвета караулит меня другая жизнь, действительно — совершенно новая.
Но, Боже Всемогущий! — один ты, наверное, знал в эти минуты, каким кошмаром обернется она для меня.
Утро ворвалось в наш тихий дом тревожным телефонным звонком.
Собственно, ничего тревожного в самом факте звонка не было: Мусе часто звонили из клиники в самое неподходящее время суток.
Но обе мы накануне как-то очень уверенно настроились на новую жизнь, которая включала в себя и отпуск, вроде бы предоставленный Мусе.
Потому ранний звонок принес в дом тревогу.
Звонили из клиники, и просили Мусю все же приехать и поработать еще несколько дней: не все клиенты, прооперированные покойным Игорем, были выписаны: они хотели видеть подле себя Мусю. Ничего странного в этом желании не было, более того — такой поворот событий вполне можно было предвидеть.
Муся, быстро собравшись и едва махнув мне рукой с порога, умчалась в клинику. Глаза у нее при этом были виноватые.
Все вроде бы встало на свои места.
Ничего пугающего не принес с собой ранний телефонный звонок, Муся привычно рано понеслась лелеять своих пациентов, но в квартире все равно прочно поселилась тревога.
Я ощущала ее присутствие, как чуют опасную близость противника звери.
Очевидно, во мне проснулось то самое шестое чувство, о котором много говорят, но никто толком не знает, что это такое.
Мне стало вдруг боязно и неуютно в моей старой, обжитой, ухоженной и теплой квартире, словно в ее углах, знакомых до мельчайшей пылинки, поселилась невидимая, неслышимая и неосязаемая угроза.
На улице только-только разгуливался серый зимний день, небо было каким-то грязно-белым, низким. Оно практически распласталось грязными клочьями на таких же грязных и унылых крышах домов.
Снег лежал рыхлыми сугробами, и там, где он уже растаял или был растоптан тысячами ног — проступали на свет Божий островки мокрого растрескавшегося за зиму асфальта, покрытого холодной бурой кашицей грязи вперемешку с остатками снега.
Словом, на улице не было ничего привлекательного.
Но, тем не менее, пошатавшись, некоторое время по квартире, и решив, что внезапный мой психоз, воплотившийся в приступе беспричинного страха, замкнутый в четырех стенах, может развиться, черт знает, до каких пределов, я все же решила выйти в этот неуютный февральский день. Пройтись по серым промозглым улицам, заглянуть в магазины, и может отвлечься какой — ни — будь незатейливой покупкой.
Улица была многолика, но людской поток не нес в себе ни добра, ни даже просто сердечности.
Напротив, это был сгусток злой, целенаправленной энергии, замешанной на агрессии и твердой решимости для достижения своей цели снести любые преграды на пути, двинуть ближнего локтем под ребро, а то и вовсе короткой подсечкой швырнуть его на землю, прямо в грязную снежную кашу.
Таким было суммарное настроение людей, вмиг взявших меня в плотное кольцо. И не мне было винить их за это, ибо, двигаясь своим железным маршем, безжалостно втаптывая в холодную грязь упавших, они пытались всего — на всего выжить. Такая нынче была жизнь.
Однако некоторое время я тупо двигалась в этом чуждом потоке, заряжаясь его злой упрямой энергией, так же, как и все вокруг, при случае, задевая плечами прохожих, не извиняясь, но и не ожидая извинений.
В конце концов, мне это надоело, я устала и замерзла, а злая энергия улицы не пошла мне впрок. Напротив — к острому чувству тревоги, так и не покинувшему меня в толпе, добавилось ощущение собственного бессилия и одиночества.
Более того, улица начала тревожить и волновать меня, почти так же как пустая квартира, чужими пугающими шагами за спиной, холодным взглядом незнакомых глаз, царапнувшим по лицу, визгливым скрипом тормозов машины, ринувшейся к тротуару, именно в том месте, где в эту секунду находилась я.
Кто-то, опасный и очень острожный, следовал за мной, ловко растворяясь в толпе и используя ее, как удобное прикрытие. Кто-то, явно желающий мне зла и таящий уже в самом существовании своем серьезную угрозу всей моей жизни.
Таков оказался неожиданный итог прогулки, и, чувствуя, что совладать с приступом беспричинного страха, обретающим новую силу, мне не удается, я решительно свернула в первую же ярко освещенную дверь небольшого магазина.
Здесь было тепло, светло, и в воздухе струился тонкий приятный аромат.
Магазинчик был хоть и маленький, но явно претендовал на то, чтобы именоваться «бутиком» средней руки и, похоже, имел для того все основания.