Страница:
"Но обращаться к Господу, затеяв такое? — мысленно корю я себя, однако тут же себе возражаю — А к кому же еще мне обращаться на этом пороге? И разве не говорили мы с Кассандрой об истинной доброте и подлинном милосердии Господа, являющего милость свою и праведникам, и падшим?
"И потом — эта мысль окончательно укрепляет меня в моем решении — мы ведь с Егором хотели когда-то венчаться в этом храме… " — у меня не хватает слов, чтобы ее закончить, но сердце мое понимает, что я имею в виду, и бьется радостно, оно сейчас рвется в храм, мое несчастное сердце.
Так могу ли я отказать ему в этой последней малости?…
Он высаживает меня прямо у храмовой ограды и, категорически отказывается от предложенных денег — Спасибо — только и говорю я ему на прощанье — Не на чем — весело отвечает он мне, и вдруг резко посерьезнев, от чего сразу кажется старше, добавляет — Держитесь. Нет в жизни безвыходных ситуаций, я точно знаю.
— Кроме смерти — не удержавшись, отвечаю я, и глаза его становятся совсем серьезными, мне кажется даже: после моих слов, в них всплеснулась какая-то давняя боль.
— А это — к нему — он кивает головой в сторону распахнутых ворот храма.
— Только к нему. И никак иначе.
Машина, легко сорвавшись с места, уносится в сияющий огнями широкий коридор Комсомольского проспекта, а я спешу к храму.
Слава Богу, окна его еще светятся мягким светом сотен мерцающих свечей, значит, служба еще не окончена.
Под сводами храма многолюдно.
Возможно, что сегодня какой-то церковный праздник, а быть может теперь здесь всегда так.
Большое скопление людей всегда действует на меня угнетающе. Не любила я прежде и многолюдных молений, всегда стараясь выбрать такое время для молитвы, когда в церкви поменьше народу.
Но сегодня толпа молящихся действует на меня удивительно благотворно.
Я словно растворяюсь в плотной массе людей, возносящих к Господу каждый свои просьбы, и становлюсь незаметной со своими черными греховными помыслами и намерениями.
Меня никто не замечает, и скоро я тоже перестаю замечать людей вокруг себя.
Какое-то необыкновенное доселе неведомое мне чувство охватывает меня.
Кажется мне, словно растворяюсь я в каком-то пространстве, пронизанном теплом и неярким золотистым свечением. И вроде бы нет в этом пространстве никого: ни людей, ни предметов, ни суровых ликов на древних иконах, ни трепещущих огоньков лампад и свечей; и меня самой, в привычном мне физическом обличии тоже нет, но тем не менее все воспринимаю я, все ощущаю, и не чувствую себя одинокой, потому что знаю точно, что все окружающее меня пространство населяют десятки подобных мне.
И всех нас вместе одинаково согревает это дивное золотое свечение.
И всем нам вместе удивительно хорошо.
И никто не мешает никому, а, напротив, объединяет всех удивительная стройная гармония.
Странное чувство это совсем непохоже на иные странные состояния, к которым уже привыкла я за последние дни.
Оно доставляет мне огромную радость, чувство, давно забытое и от этого глаза мои наполняются слезами.
"Господи, — думаю я, — как давно я не плакала, и как радостно, оказывается, ощущать на своих щеках теплые потоки слез, и не стыдиться их ни перед кем! "
Толпа молящихся между тем, вынесла меня вперед, почти на середину храма, и притиснула к стене неширокого прохода, одного из двух, ведущих к алтарю, узкими протоками обтекающих массивную центральную колонну.
Поглощенная своими новыми ощущениями, я не сразу оглядела пространство вокруг, а может и не обратила бы на него внимание вовсе, если бы вдруг не почувствовала на себе чей-то внимательный пристальный взгляд.
Я и прежде была восприимчива к подобным вещам, и всегда вскидывала голову, едва кто — ни-будь задерживал не мне глаза дольше обычного мимолетного взгляда, теперь же все чувства мои были обострены, не то что, до предела, но, как казалось мне, намного превосходили отведенный простому смертному предел восприятия.
Чей-то взгляд был прикован ко мне, сомнений в том не было.
Я медленно обводила взглядом толпу, отыскивая устремленные на меня глаза.
Но тщетно.
Люди были заняты собой.
Кто-то внимал голосу дьякона, скороговоркой читающего молитву и церковному хору.
Кто — то молился, полностью отрешившись от окружающего мира Кто-то пытался протиснуться поближе к алтарю.
Кто — то напротив, выбирался из толпы На меня не смотрел никто.
Я просеивала толпу глазами, сантиметр за сантиметром, останавливаясь на каждом лице, обращенном в мою сторону. Я оборачивалась назад и поднималась на цыпочки, пытаясь заглянуть далеко впереди себя.
Все было напрасно.
В конце концов, я решила оставить тщетные поиски.
Куда важнее для меня было снова вернуться в то блаженное состояние, которое так потрясло меня свое расслабляющей радостью и светлыми слезами.
В эту минуту, чья-то рука протянула мне свечу, женский голос тихо произнес « Взыскание погибших» и та, что обратилась ко мне с просьбой, так и не увиденная мною, растворилась в толпе.
Бежали минуты, свеча тихо плавилась у меня в руке, а я так и не могла вспомнить в какой части храма висит редкая эта икона.
Тогда я решила предать свечу вперед, в гущу народа, где, наверняка, кто — ни-будь да определит ей место.
— « Взыскание погибших» — тихо шепнула я пожилой женщине, стоящей прямо впереди меня, протягивая ей свечу — Да ты то, милая! — не рассерженно, но удивленно обернулась она ко мне, подслеповато моргая выцветшими старческими глазами. — Вот же она, над тобою, Матушка заступница. « Взыскание погибших» — вон этот образ Матери Божьей и зовется. — старушка смотрит куда-то поверх моей головы, и следуя за ней взглядом, я обретаю то, что так настойчиво искала несколько минут назад.
Удивительной доброты, ясные, полные нежности и сострадания глаза смотрели прямо на меня с иконы, под которой я стояла все это время.
Никогда, ни в одном из множества образов, запечатлевших Пречистую Деву Марию, я не встречала ранее такой доброты и жалости, такого ясного, исполненного света и нежности лика, один только взгляд на который переполняет сердце надеждой.
И Она смотрела прямо на меня.
Смотрела все это время, безотрывно, пытаясь привлечь к себе мое издерганное, рассеянное, неблагодарное внимание.
Она хотела быть замеченной мною, и хотела слушать меня.
Все это вижу я в распахнутых лучистых глазах.
А кончики нежных губ как будто слегка шевелятся, складываясь в едва различимую ласковую улыбку, ниспосланную сейчас лично мне, чтобы подбодрить меня и позволить говорить.
— Матушка, Пресвятая Богородица, Пречистая Дева Мария, ты заступница всех сирот, прости великий грех мой и заступись за меня перед сыном твоим.
Матушка, научи меня, как поступить и как жить дальше, убереги меня от страшного греха и пошли мне избавление от моих страданий. Но более тебя прошу, Матушка, Пресвятая Богородица, научи меня, как избавить от страданий душу раба твоего Егора, помоги ему, пошли покой его душе. Если и вправду, Господом Богом дозволено нам соединиться в том, ином мире, научи меня, как сделать это, не совершая смертного греха, в котором уже повинна я, ибо мысленно совершила его не один раз и готовлюсь совершить наяву. Спаси меня, Матушка, потому что не к кому мне более обратиться, нет у меня никого на всем белом свете. Тот, кого любила я больше жизни, предал меня, и одной тебе ведомо, как я страдала, какою болью исходило мое сердце, как надрывалась душа! Но теперь он зовет меня к себе, так как же я могу не последовать его зову? Ведь ему плохо, он страдает, и только я могу ему помочь. Ведь я простила его, как учишь ты и сын твой, Господь наш Иисус Христос! Но как же помочь ему, не совершая смертного греха?! Как, матушка?!! Научи, помоги, пошли мне скорую смерть, чтобы не нарушала я Законов Божьих, и не губила свою бессмертную душу! Ты ведь знаешь, ничто не держит меня на этой земле, и жизнь не дорога мне, и уже даже смерти не боюсь я, но боюсь смертного греха.
Как же поступить мне, Матушка Богородица, Пречистая Дева Мария, прошу, научи!…
Я никогда не знала молитв, кроме краткого « Отче наш», и никогда не обращалась к Господу и Святой Богородице с длинными речами и просьбами.
Откуда взялись во мне сейчас все эти странные слова, чудным образом складывающиеся в целые фразы, довольно складные, а главное, поразительно точно отражающие состояние моей души, я не знаю.
Но я говорила и говорила, обращаясь к светлому лику, шепотом, торопливо, при этом слезы ручьями катились из глаз, а руки сами молитвенно сжимались у груди.
Я говорила, возможно, уже повторяясь и захлебываясь слезами, и мне хотелось кричать, и упасть на колени подле иконы и биться головой о пол, как это делают некоторые верующие люди. И только толпа, плотно подпирающая со всех сторон, останавливала меня от этого.
Но она не могла помешать мне говорить.
А внутри меня словно прорвалась какая-то невидимая плотина, и хлынувший поток чувств: горя, растерянности, страха, любви и жалости к Егору рвался наружу, к единственной, внимательной и сострадающей мне слушательнице.
И по мере того, как я говорила, глаза ее наполнялись скорбью, но и огромная жалость ко мне плескалась в ее ясных глазах.
Она слышала меня, она понимала, и теперь я была уверена: она не оставит меня один на один с моей бедой.
Кто-то снова слегка коснулся моего локтя.
Оглянувшись, я вижу перед собой маленькую хрупкую старушку, с пергаментно-белым прозрачным лицом и добрыми бледно голубыми глазами.
На голове у старушки не платочек, как у большинства пожилых женщин в храме, а темная, маленькая и заметно потертая шляпка с черной вуалькой, спадающей на высокий лоб, на плечи накинут старенький, пожелтевший от времени кружевной пуховый платок:
— Молитесь, деточка, как велит вам сердце — шепчет мне старушка тонкими бесцветными губами, — молитесь, не обращая ни на кого внимания. Пречистая Дева Мария внемлет вам, верьте! Верьте, и ваша вера подскажет вам дорогу.
Только вера помогала людям пережить страшные беды и остаться людьми, я это знаю, потому что сама выжила только лишь потому, что верила искренне.
Простите, что помешала вам, но вы так трогательны и одиноки, потому я и позволила себе отвлечь вас. А теперь молитесь, молитесь, и Господь сохранит вас.
Старушка близко наклоняется и торопливо крестит меня маленькой сухонькой ручкой, затянутой в истертую лайковую перчатку. От нее неожиданно долетает до меня знакомый с детства и давно уж позабытый запах духов "
Красная Москва", ими когда-то душилась и моя бабушка.
И шляпки она носила такие же маленькие, изящные, с темными паутинками вуалеток, и перчатки.
Я хочу поблагодарить старушку, и сказать ей, что она вовсе не помешала мне молиться, но толпа уже оттеснила ее от меня.
Служба кончилась, и людской поток хлынул к выходу, унося с собой чудную старую женщину, вдруг напомнившую мне давно покойную мою бабушку.
Я еще некоторое время остаюсь в храме, упрямо вцепившись обеими руками в металлические перильца, тянущиеся вдоль стен, словно кто-то собирается силой оттаскивать меня от иконы « Взыскание погибших».
Я еще что-то говорю Божьей Матери, с прежним состраданием взирающей на меня своими бездонными глазами, но слова мои все чаще повторяются, и я понимаю, что сказано все, и не стоит более злоупотреблять вниманием Святой Девы.
К тому же, свет в храме постепенно гаснет, и церковные старушки приступают к своему нехитрому делу — уборке храма.
Я говорю еще последние слова, обращаясь к чудному образу. Поднявшись на цыпочки, целую прохладное стекло, ограждающее икону. И аккуратно, чтобы не рассердить церковных старушек, направляюсь к выходу.
Однако, не удержавшись, еще раз останавливаюсь на пол-пути и оглядываюсь назад.
Матерь Божья пристально смотрит мне вслед своими небесными глазами, и в них — бесконечная жалость и великая любовь.
День, который определен кем — то грозным и неведомым, как дата моей смерти, близится к завершению.
В сумке моей надежно упрятана упаковка таблеток, и половины которой, судя по строгим предупреждениям инструкции, хватит для того, что бы сон, в который погружусь я через несколько часов, стал вечным.
Под густыми кронами столетних деревьев, на старом московском кладбище ждет меня предусмотрительно вырытая кем-то могила. И массивный крест, готовый устремиться в небо, извещая всех, включая и самого Господа Бога, как звали в земной жизни новопреставленную рабу его, и сколько дней, из отмеренных ей судьбою, провела она в этом подлунном мире.
Где-то в туманные мирах, пока неведомых мне, таинственных и пугающих, носится неприкаянная и одинокая душа, обладатель которой в земной жизни был любим мною более всех на свете, и, как клялась я ему, хотя он совсем не настаивал на этих клятвах, более самой жизни.
Все сходилось к тому, что настал для меня страшный час исполнения данной когда-то клятвы.
И я была к тому готова.
Но сквозь холодную и черную, беззвездную февральскую ночь, сквозь темные каменные громады спящего города, сквозь незатухающие всполохи его обманчивых ночных огней смотрели мне вслед светлые глаза Богородицы с иконы со странным названием « Взыскание погибших» и чудилось мне, что этот взгляд овладевает моей волей и помыслами.
« Матерь Божья — шепчу я, трепеща от ночного холода, охватывающего меня, как только я выхожу из машины, доставившей меня домой, но более — от страха перед тем, что предстоит мне сейчас, в моей пустой одинокой квартире, — вручаю судьбу свою в твои руки. Пусть все случится так, как угодно тебе, пусть исполнится воля твоя. Я подчинюсь ей безропотно, какой бы она не оказалась. Только не оставляй теперь меня одну перед лицом этого страшного выбора»
— Тогда разожми руки и отпусти несчастную ветку, — внезапно звучит во мне голос Кассандры, рассказывающей свою сложную притчу.
— Но где же ветка? — хочу я спросить ее, и не успеваю.
Прямо рядом со мной, почти у самого лица слышу я другой голос.
Он звучит наяву, совершенно натурально и естественно, он настолько реален, что вместе со словами доносится до меня чье-то нездоровое гнилое дыхание, и холодные влажные руки касаются моего лица — Вот ты и попалась мне, сука — говорит кто-то из темноты, одновременно, отвратительной потной ладонью зажимая мне рот и нос, так, что я не могу не только кричать, но и дышать, — голос у говорящего высокий и слегка гнусавый, он странно растягивает слова, произнося их неуверенно и слегка нараспев. — Сука, — повторяет он, снова, — грязная, похотливая сука.
Больше ты уже никого не сможешь загубить. Больше, ты уже никогда и ничего не сможешь….
Рука, сжимающая меня, ослабевает.
Зато я чувствую, что другой рукой он что-то чертит на моем лице странным, горячим карандашом.
Острие карандаша причиняет мне боль, и в тех местах, по которым он не спеша водит им, словно и вправду пытаясь воспроизвести какой-то дьявольский рисунок, по коже растекается что-то горячее и вязкое, медленно сползая вниз.
" Господи, — вдруг соображаю я, — у него же вовсе не карандаш, у него — нож, и он не рисует, а режет мое лицо.. Это мысль приходит мне в голову, одновременно с острой болью разрывающей горло.
Сознание гаснет, но я еще успеваю прошептать непослушными губами "
Благодарю тебя, Пресвятая Дева Мария, ты не оставила меня"
Сегодня барон Гвидо фон Голденберг с полным на то основанием был собой доволен.
Однако, этому предшествовало некоторое время, наполненное для барона весьма нелегкими сомнениями.
Оно потребовало от него серьезного напряжения недюжинных умственных способностей, вытаскивания на свет божий из запасников памяти самых изощренных и филигранных финансовых и юридических технологий.
Главным же был серьезный нравственный выбор, который должен был сделать для себя Гвидо, прежде, чем пустить в ход все свое отточенное профессиональное мастерство и силу убеждения.
Однако теперь все было позади.
И двухчасовой разговор с одним из старших вице-президентов банка, лично курирующим работу Департамента частных вкладов, тоже остался в прошлом.
Впрочем, сам разговор уже не представлял для Гвидо особой проблемы. Они были представителями разных весовых категорий, и оба это понимали, поэтому точка зрения Гвидо, при условии, разумеется, должной аргументации, неизбежно должна была возобладать.
И она возобладала.
Непосредственный патрон Гвидо был старше его не только по должности, но и по возрасту: ему основательно перевалило за пятьдесят.
Однако, за спиной сорокалетнего барона стояла верхушка мировой финансовой империи, в которой его семья прочно удерживала одно из заметных мест, а патрон был из тех заслуживающих всяческого уважения людей, которые «сотворили себя сами» силою собственного ума и прилежания.
Оба с одинаковой ясностью понимали, что, старший вице — президент теперь уже до самой пенсии останется страшим вице-президентом, при условии, разумеется, что не произойдет ничего экстраординарного.
Нынешний же его подчиненный очень скоро переместится из кресла главы департамента, в кабинет более значительный, а через пару — тройку лет, вполне может возглавить совет директоров банка, еще успев поруководиь своим бывшим патроном.
Посему итоговый разговор дался Гвидо относительно легко.
— Так вы полагаете, что мы должны следовать воле господина Краснова, не принимая во внимание то обстоятельство, что она была сформулирована, м-м-м… так сказать, после его физической кончины? — хозяин кабинета испытующе взглянул на Гвидо из под тяжелых. низко нависающих над глазами век "Как у какого-то породистого пса — каждый раз думал Гвидо, встречаясь с патроном, и каждый раз после забывал посмотреть в собачьей энциклопедии — какого именно. "
— Не совсем так. Нам неизвестно, когда, на самом деле была сформулирована последняя воля господина Краснова. Зафиксировано лишь время, когда распоряжение было отправлено нам электронной почтой, и это, действительно может несколько смутить не очень сведущих людей, так как в это самое время господин Краснов был, вне всякого сомнения, физически мертв.
— «Несведущих» — в чем, господин фон Голденберг?
— Несведущих в системе отправки электронной почты, и содержании нормативных документов, которыми мы руководствуемся.
— Что ж, Гвидо, как это не грустно, но я вынужден отнести себя к этой категории, и попросить у вас кратких пояснений.
— Извольте. В системе электронной почты существует программа, запустив которую, пользователь может подготовить документ для отправки, но не отправлять его, а сохранить в памяти своего компьютера, задав время, в которое сообщение будет отправлено автоматически, при условии, разумеется, что компьютер при этом будет подключен к сети интернета. Мы наводили справки в «Сувретте» — где господин Краснов, как известно, останавливался постоянно.
Персонал отеля: горничные, официанты « roomservice» словом, все, кто имел доступ в его апартаменты в одни голос утверждают, что компьютер постоянно находился в рабочем режиме. Это раз.
— Что ж, в части компьютерной грамотности, достаточно. Вы меня убедили.
Теперь о наших правилах работы с клиентами, это куда важнее. Что вы там накопали?
— Копать, собственно, ничего не пришлось. Достаточно лишь внимательно прочитать соглашение, которое мы заключаем с клиентами при открытии у нас личных номерных счетов. Там, как вы знаете, шеф, оговариваются многие условия, в том числе и условия передачи нам распоряжений относительно расходования средств, содержащихся на счете. Существует несколько вариантов, из которых господином Красновым был выбран самый простейший и удобный в пользовании. Распоряжения он мог направлять в банк любым письменным способом — почтой, факсом, электронной почтой… и так далее, в любом виде и любой форме изложения, обязательным был лишь пароль — слово, которое указывалось в качестве PS, разное для каждого дня каждой недели каждого месяца. Несложный набор слов и порядок их использования, в соответствии с календарем, известен только служащему, непосредственно курирующему счет и самому клиенту. В данном случае, речь идет лично обо мне и господине Краснове.
— Кстати, Гвидо, я как раз хотел вас спросить: почему счетом господина Краснова вы занимались лично? Можете не сомневаться, это не имеет ни малейшего отношения, ни к трагедии, ни к коллизии, которую мы с вами сейчас решаем. Мне просто по-человечески интересно.
— Я и не сомневаюсь, шеф. Мне тоже был просто по-человечески интересен господин Краснов.
— Но это — во-вторых, не так ли?
— Скорее, в — третьих. Во — первых, же были суммы, которые регулярно пополняли его личный счет. Настал момент, когда я счел, что обладатель таких капиталов имеет право на мое личное внимание.
— И были тысячу раз правы. А что же, в таком случае, было, во-вторых?
— Россия — Да, Россия. Я понимаю вас, и полностью с вами согласен. Однако, при всей вашей предусмотрительности, мы все же оказались в щекотливом положении.
Упаси Боже, Гвидо, я ни на йоту не склонен обвинить вас. Это скорее относится к России. Слишком много проблем последнее время, слишком много….
— Эта проблема, как мне представляется, несколько иного рода. И, простите, шеф, я вовсе не считаю, что мы оказались в щекотливом положении.
— Да, да, … я не дал вам закончить.
— Собственно, я закончил. Итак, существовала простая и жесткая одновременно система условий, которой должны были соответствовать поступавшие к нам распоряжения господина Краснова, для того, чтобы быть немедленно исполненными. Вот и все.
— Все?
— Именно, все. В его последнем распоряжении она неукоснительно соблюдена. Посему, у нас нет ни малейших оснований, не выполнить его волю, какими бы странными не казались прочие условия. Прочие условия соглашением сторон не предусмотрены. Стало быть, мы просто не имеем права принимать их во внимание. Это все, шеф.
— И в этом бряцает ваша железная логика, Гвидо — Бряцает, обычно, оружие, шеф. Мы же не собираемся ни на кого нападать. Равно, как нам не от кого защищаться.
— Но разве адвокаты господина Краснова не пытались….
— Пытались — " Старая ты лиса! " — подумал Гвидо. О визите адвокатов Краснова, не продлившемся и десяти минут, патрону он не докладывал. Значит, старый перестраховщик пристально наблюдал за развитием событий с самого их начала. И все эти вопросы про его, Гвидо, личное участие заданы отнюдь не из праздного, «человеческого», как выразился этот хитрый дворовый пес, любопытства. "Что ж, тем хуже для него и тем лучше для меня, ибо моя позиция неуязвима. Если же он где — то наверху уже заявил обратное, придется брать свои слова назад, а это всегда минус, причем существенный. " — кратко резюмировал Гвидо и продолжал, уже откровенно улыбаясь. Правда, его скептическую улыбку можно было отнести на счет незадачливых адвокатов Краснова. — … пытались, но я объяснил им примерно то же, что и вам, только в два раза короче. У них больше не было вопросов к банку.
— Но они есть у меня, Гвидо — собачьи глаза под нависшими веками недобро блеснули. Патрон отлично понял, кому адресована улыбка молодого барона, но тот продолжал беззаботно улыбаться — Сколько угодно, шеф — Насколько я понимаю, на личном счету господина Краснова аккумулированы огромные средства?
— Астрономические, шеф — Первоначальным распоряжением, которое он сделал около полутора лет назад, в случае его смерти, они должны были перейти некой российской структуре…
— Да, но только частично. Одна часть предназначалась супруге, а другая — PR — агентству, а вернее, финансовой группе, которой принадлежит агентство, но это, по существу, одно и то же, потому что владеют обеими структурами одни и те же люди.
— И это достаточно влиятельные в России структуры — Я бы сказал, более, чем влиятельные. Но ко всему прочему, это еще и наши клиенты, шеф.
— Мне это известно. Тем более странно, что они не попытались отстоять свою позицию относительно распоряжения господина Краснова. Согласитесь Гвидо, что при всей вашей железной логике, оно имеет все же некие уязвимые места.
— Для мистиков и специалистов по пара нормальным явлениям, бесспорно, имеет, шеф. Но мы — банкиры…
— Спасибо, что напомнили, Гвидо — Не за что, шеф. И потом вы же сам сказали, эти господа, могли бы проявить настойчивость…
— Да, могли. Но ограничились короткой беседой с вами двух, не самых маститых своих адвокатов — Вот именно — Вам понятна причина такого… легкомыслия?
— Россия….
— Что ж, — ответ явно не удовлетворил старшего вице-президента, но он хорошо понимал, что другого не получит. — Однако, мне непонятно и ваше удовлетворение подобным решением вопроса, Гвидо. Ведь с ним, наши проблемы возрастают многократно.
— Я бы сказал иначе: у нас просто появляется новая работа, которую мы обязаны исполнить, чтобы репутация банка…
— Воздержитесь от пафоса, барон.
— Простите, шеф.
— Новая работа, как вы изволили выразиться, насколько я понимаю, заключается в поисках совершенно неизвестного нам человека, и не где-ни — будь в соседней Франции, а в этом гигантском монстре — России. И ведь, господин Краснов, кажется, был не вполне уверен, что этот человек жив? Не так ли? Тогда наши задачи усложняются вдвойне и приобретают очень нежелательный оттенок, как раз — таки для репутации банка, о которой вы так печетесь.
"И потом — эта мысль окончательно укрепляет меня в моем решении — мы ведь с Егором хотели когда-то венчаться в этом храме… " — у меня не хватает слов, чтобы ее закончить, но сердце мое понимает, что я имею в виду, и бьется радостно, оно сейчас рвется в храм, мое несчастное сердце.
Так могу ли я отказать ему в этой последней малости?…
Он высаживает меня прямо у храмовой ограды и, категорически отказывается от предложенных денег — Спасибо — только и говорю я ему на прощанье — Не на чем — весело отвечает он мне, и вдруг резко посерьезнев, от чего сразу кажется старше, добавляет — Держитесь. Нет в жизни безвыходных ситуаций, я точно знаю.
— Кроме смерти — не удержавшись, отвечаю я, и глаза его становятся совсем серьезными, мне кажется даже: после моих слов, в них всплеснулась какая-то давняя боль.
— А это — к нему — он кивает головой в сторону распахнутых ворот храма.
— Только к нему. И никак иначе.
Машина, легко сорвавшись с места, уносится в сияющий огнями широкий коридор Комсомольского проспекта, а я спешу к храму.
Слава Богу, окна его еще светятся мягким светом сотен мерцающих свечей, значит, служба еще не окончена.
Под сводами храма многолюдно.
Возможно, что сегодня какой-то церковный праздник, а быть может теперь здесь всегда так.
Большое скопление людей всегда действует на меня угнетающе. Не любила я прежде и многолюдных молений, всегда стараясь выбрать такое время для молитвы, когда в церкви поменьше народу.
Но сегодня толпа молящихся действует на меня удивительно благотворно.
Я словно растворяюсь в плотной массе людей, возносящих к Господу каждый свои просьбы, и становлюсь незаметной со своими черными греховными помыслами и намерениями.
Меня никто не замечает, и скоро я тоже перестаю замечать людей вокруг себя.
Какое-то необыкновенное доселе неведомое мне чувство охватывает меня.
Кажется мне, словно растворяюсь я в каком-то пространстве, пронизанном теплом и неярким золотистым свечением. И вроде бы нет в этом пространстве никого: ни людей, ни предметов, ни суровых ликов на древних иконах, ни трепещущих огоньков лампад и свечей; и меня самой, в привычном мне физическом обличии тоже нет, но тем не менее все воспринимаю я, все ощущаю, и не чувствую себя одинокой, потому что знаю точно, что все окружающее меня пространство населяют десятки подобных мне.
И всех нас вместе одинаково согревает это дивное золотое свечение.
И всем нам вместе удивительно хорошо.
И никто не мешает никому, а, напротив, объединяет всех удивительная стройная гармония.
Странное чувство это совсем непохоже на иные странные состояния, к которым уже привыкла я за последние дни.
Оно доставляет мне огромную радость, чувство, давно забытое и от этого глаза мои наполняются слезами.
"Господи, — думаю я, — как давно я не плакала, и как радостно, оказывается, ощущать на своих щеках теплые потоки слез, и не стыдиться их ни перед кем! "
Толпа молящихся между тем, вынесла меня вперед, почти на середину храма, и притиснула к стене неширокого прохода, одного из двух, ведущих к алтарю, узкими протоками обтекающих массивную центральную колонну.
Поглощенная своими новыми ощущениями, я не сразу оглядела пространство вокруг, а может и не обратила бы на него внимание вовсе, если бы вдруг не почувствовала на себе чей-то внимательный пристальный взгляд.
Я и прежде была восприимчива к подобным вещам, и всегда вскидывала голову, едва кто — ни-будь задерживал не мне глаза дольше обычного мимолетного взгляда, теперь же все чувства мои были обострены, не то что, до предела, но, как казалось мне, намного превосходили отведенный простому смертному предел восприятия.
Чей-то взгляд был прикован ко мне, сомнений в том не было.
Я медленно обводила взглядом толпу, отыскивая устремленные на меня глаза.
Но тщетно.
Люди были заняты собой.
Кто-то внимал голосу дьякона, скороговоркой читающего молитву и церковному хору.
Кто — то молился, полностью отрешившись от окружающего мира Кто-то пытался протиснуться поближе к алтарю.
Кто — то напротив, выбирался из толпы На меня не смотрел никто.
Я просеивала толпу глазами, сантиметр за сантиметром, останавливаясь на каждом лице, обращенном в мою сторону. Я оборачивалась назад и поднималась на цыпочки, пытаясь заглянуть далеко впереди себя.
Все было напрасно.
В конце концов, я решила оставить тщетные поиски.
Куда важнее для меня было снова вернуться в то блаженное состояние, которое так потрясло меня свое расслабляющей радостью и светлыми слезами.
В эту минуту, чья-то рука протянула мне свечу, женский голос тихо произнес « Взыскание погибших» и та, что обратилась ко мне с просьбой, так и не увиденная мною, растворилась в толпе.
Бежали минуты, свеча тихо плавилась у меня в руке, а я так и не могла вспомнить в какой части храма висит редкая эта икона.
Тогда я решила предать свечу вперед, в гущу народа, где, наверняка, кто — ни-будь да определит ей место.
— « Взыскание погибших» — тихо шепнула я пожилой женщине, стоящей прямо впереди меня, протягивая ей свечу — Да ты то, милая! — не рассерженно, но удивленно обернулась она ко мне, подслеповато моргая выцветшими старческими глазами. — Вот же она, над тобою, Матушка заступница. « Взыскание погибших» — вон этот образ Матери Божьей и зовется. — старушка смотрит куда-то поверх моей головы, и следуя за ней взглядом, я обретаю то, что так настойчиво искала несколько минут назад.
Удивительной доброты, ясные, полные нежности и сострадания глаза смотрели прямо на меня с иконы, под которой я стояла все это время.
Никогда, ни в одном из множества образов, запечатлевших Пречистую Деву Марию, я не встречала ранее такой доброты и жалости, такого ясного, исполненного света и нежности лика, один только взгляд на который переполняет сердце надеждой.
И Она смотрела прямо на меня.
Смотрела все это время, безотрывно, пытаясь привлечь к себе мое издерганное, рассеянное, неблагодарное внимание.
Она хотела быть замеченной мною, и хотела слушать меня.
Все это вижу я в распахнутых лучистых глазах.
А кончики нежных губ как будто слегка шевелятся, складываясь в едва различимую ласковую улыбку, ниспосланную сейчас лично мне, чтобы подбодрить меня и позволить говорить.
— Матушка, Пресвятая Богородица, Пречистая Дева Мария, ты заступница всех сирот, прости великий грех мой и заступись за меня перед сыном твоим.
Матушка, научи меня, как поступить и как жить дальше, убереги меня от страшного греха и пошли мне избавление от моих страданий. Но более тебя прошу, Матушка, Пресвятая Богородица, научи меня, как избавить от страданий душу раба твоего Егора, помоги ему, пошли покой его душе. Если и вправду, Господом Богом дозволено нам соединиться в том, ином мире, научи меня, как сделать это, не совершая смертного греха, в котором уже повинна я, ибо мысленно совершила его не один раз и готовлюсь совершить наяву. Спаси меня, Матушка, потому что не к кому мне более обратиться, нет у меня никого на всем белом свете. Тот, кого любила я больше жизни, предал меня, и одной тебе ведомо, как я страдала, какою болью исходило мое сердце, как надрывалась душа! Но теперь он зовет меня к себе, так как же я могу не последовать его зову? Ведь ему плохо, он страдает, и только я могу ему помочь. Ведь я простила его, как учишь ты и сын твой, Господь наш Иисус Христос! Но как же помочь ему, не совершая смертного греха?! Как, матушка?!! Научи, помоги, пошли мне скорую смерть, чтобы не нарушала я Законов Божьих, и не губила свою бессмертную душу! Ты ведь знаешь, ничто не держит меня на этой земле, и жизнь не дорога мне, и уже даже смерти не боюсь я, но боюсь смертного греха.
Как же поступить мне, Матушка Богородица, Пречистая Дева Мария, прошу, научи!…
Я никогда не знала молитв, кроме краткого « Отче наш», и никогда не обращалась к Господу и Святой Богородице с длинными речами и просьбами.
Откуда взялись во мне сейчас все эти странные слова, чудным образом складывающиеся в целые фразы, довольно складные, а главное, поразительно точно отражающие состояние моей души, я не знаю.
Но я говорила и говорила, обращаясь к светлому лику, шепотом, торопливо, при этом слезы ручьями катились из глаз, а руки сами молитвенно сжимались у груди.
Я говорила, возможно, уже повторяясь и захлебываясь слезами, и мне хотелось кричать, и упасть на колени подле иконы и биться головой о пол, как это делают некоторые верующие люди. И только толпа, плотно подпирающая со всех сторон, останавливала меня от этого.
Но она не могла помешать мне говорить.
А внутри меня словно прорвалась какая-то невидимая плотина, и хлынувший поток чувств: горя, растерянности, страха, любви и жалости к Егору рвался наружу, к единственной, внимательной и сострадающей мне слушательнице.
И по мере того, как я говорила, глаза ее наполнялись скорбью, но и огромная жалость ко мне плескалась в ее ясных глазах.
Она слышала меня, она понимала, и теперь я была уверена: она не оставит меня один на один с моей бедой.
Кто-то снова слегка коснулся моего локтя.
Оглянувшись, я вижу перед собой маленькую хрупкую старушку, с пергаментно-белым прозрачным лицом и добрыми бледно голубыми глазами.
На голове у старушки не платочек, как у большинства пожилых женщин в храме, а темная, маленькая и заметно потертая шляпка с черной вуалькой, спадающей на высокий лоб, на плечи накинут старенький, пожелтевший от времени кружевной пуховый платок:
— Молитесь, деточка, как велит вам сердце — шепчет мне старушка тонкими бесцветными губами, — молитесь, не обращая ни на кого внимания. Пречистая Дева Мария внемлет вам, верьте! Верьте, и ваша вера подскажет вам дорогу.
Только вера помогала людям пережить страшные беды и остаться людьми, я это знаю, потому что сама выжила только лишь потому, что верила искренне.
Простите, что помешала вам, но вы так трогательны и одиноки, потому я и позволила себе отвлечь вас. А теперь молитесь, молитесь, и Господь сохранит вас.
Старушка близко наклоняется и торопливо крестит меня маленькой сухонькой ручкой, затянутой в истертую лайковую перчатку. От нее неожиданно долетает до меня знакомый с детства и давно уж позабытый запах духов "
Красная Москва", ими когда-то душилась и моя бабушка.
И шляпки она носила такие же маленькие, изящные, с темными паутинками вуалеток, и перчатки.
Я хочу поблагодарить старушку, и сказать ей, что она вовсе не помешала мне молиться, но толпа уже оттеснила ее от меня.
Служба кончилась, и людской поток хлынул к выходу, унося с собой чудную старую женщину, вдруг напомнившую мне давно покойную мою бабушку.
Я еще некоторое время остаюсь в храме, упрямо вцепившись обеими руками в металлические перильца, тянущиеся вдоль стен, словно кто-то собирается силой оттаскивать меня от иконы « Взыскание погибших».
Я еще что-то говорю Божьей Матери, с прежним состраданием взирающей на меня своими бездонными глазами, но слова мои все чаще повторяются, и я понимаю, что сказано все, и не стоит более злоупотреблять вниманием Святой Девы.
К тому же, свет в храме постепенно гаснет, и церковные старушки приступают к своему нехитрому делу — уборке храма.
Я говорю еще последние слова, обращаясь к чудному образу. Поднявшись на цыпочки, целую прохладное стекло, ограждающее икону. И аккуратно, чтобы не рассердить церковных старушек, направляюсь к выходу.
Однако, не удержавшись, еще раз останавливаюсь на пол-пути и оглядываюсь назад.
Матерь Божья пристально смотрит мне вслед своими небесными глазами, и в них — бесконечная жалость и великая любовь.
День, который определен кем — то грозным и неведомым, как дата моей смерти, близится к завершению.
В сумке моей надежно упрятана упаковка таблеток, и половины которой, судя по строгим предупреждениям инструкции, хватит для того, что бы сон, в который погружусь я через несколько часов, стал вечным.
Под густыми кронами столетних деревьев, на старом московском кладбище ждет меня предусмотрительно вырытая кем-то могила. И массивный крест, готовый устремиться в небо, извещая всех, включая и самого Господа Бога, как звали в земной жизни новопреставленную рабу его, и сколько дней, из отмеренных ей судьбою, провела она в этом подлунном мире.
Где-то в туманные мирах, пока неведомых мне, таинственных и пугающих, носится неприкаянная и одинокая душа, обладатель которой в земной жизни был любим мною более всех на свете, и, как клялась я ему, хотя он совсем не настаивал на этих клятвах, более самой жизни.
Все сходилось к тому, что настал для меня страшный час исполнения данной когда-то клятвы.
И я была к тому готова.
Но сквозь холодную и черную, беззвездную февральскую ночь, сквозь темные каменные громады спящего города, сквозь незатухающие всполохи его обманчивых ночных огней смотрели мне вслед светлые глаза Богородицы с иконы со странным названием « Взыскание погибших» и чудилось мне, что этот взгляд овладевает моей волей и помыслами.
« Матерь Божья — шепчу я, трепеща от ночного холода, охватывающего меня, как только я выхожу из машины, доставившей меня домой, но более — от страха перед тем, что предстоит мне сейчас, в моей пустой одинокой квартире, — вручаю судьбу свою в твои руки. Пусть все случится так, как угодно тебе, пусть исполнится воля твоя. Я подчинюсь ей безропотно, какой бы она не оказалась. Только не оставляй теперь меня одну перед лицом этого страшного выбора»
— Тогда разожми руки и отпусти несчастную ветку, — внезапно звучит во мне голос Кассандры, рассказывающей свою сложную притчу.
— Но где же ветка? — хочу я спросить ее, и не успеваю.
Прямо рядом со мной, почти у самого лица слышу я другой голос.
Он звучит наяву, совершенно натурально и естественно, он настолько реален, что вместе со словами доносится до меня чье-то нездоровое гнилое дыхание, и холодные влажные руки касаются моего лица — Вот ты и попалась мне, сука — говорит кто-то из темноты, одновременно, отвратительной потной ладонью зажимая мне рот и нос, так, что я не могу не только кричать, но и дышать, — голос у говорящего высокий и слегка гнусавый, он странно растягивает слова, произнося их неуверенно и слегка нараспев. — Сука, — повторяет он, снова, — грязная, похотливая сука.
Больше ты уже никого не сможешь загубить. Больше, ты уже никогда и ничего не сможешь….
Рука, сжимающая меня, ослабевает.
Зато я чувствую, что другой рукой он что-то чертит на моем лице странным, горячим карандашом.
Острие карандаша причиняет мне боль, и в тех местах, по которым он не спеша водит им, словно и вправду пытаясь воспроизвести какой-то дьявольский рисунок, по коже растекается что-то горячее и вязкое, медленно сползая вниз.
" Господи, — вдруг соображаю я, — у него же вовсе не карандаш, у него — нож, и он не рисует, а режет мое лицо.. Это мысль приходит мне в голову, одновременно с острой болью разрывающей горло.
Сознание гаснет, но я еще успеваю прошептать непослушными губами "
Благодарю тебя, Пресвятая Дева Мария, ты не оставила меня"
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ОБРЕТЕНИЕ ИСТИНЫ
Сегодня барон Гвидо фон Голденберг с полным на то основанием был собой доволен.
Однако, этому предшествовало некоторое время, наполненное для барона весьма нелегкими сомнениями.
Оно потребовало от него серьезного напряжения недюжинных умственных способностей, вытаскивания на свет божий из запасников памяти самых изощренных и филигранных финансовых и юридических технологий.
Главным же был серьезный нравственный выбор, который должен был сделать для себя Гвидо, прежде, чем пустить в ход все свое отточенное профессиональное мастерство и силу убеждения.
Однако теперь все было позади.
И двухчасовой разговор с одним из старших вице-президентов банка, лично курирующим работу Департамента частных вкладов, тоже остался в прошлом.
Впрочем, сам разговор уже не представлял для Гвидо особой проблемы. Они были представителями разных весовых категорий, и оба это понимали, поэтому точка зрения Гвидо, при условии, разумеется, должной аргументации, неизбежно должна была возобладать.
И она возобладала.
Непосредственный патрон Гвидо был старше его не только по должности, но и по возрасту: ему основательно перевалило за пятьдесят.
Однако, за спиной сорокалетнего барона стояла верхушка мировой финансовой империи, в которой его семья прочно удерживала одно из заметных мест, а патрон был из тех заслуживающих всяческого уважения людей, которые «сотворили себя сами» силою собственного ума и прилежания.
Оба с одинаковой ясностью понимали, что, старший вице — президент теперь уже до самой пенсии останется страшим вице-президентом, при условии, разумеется, что не произойдет ничего экстраординарного.
Нынешний же его подчиненный очень скоро переместится из кресла главы департамента, в кабинет более значительный, а через пару — тройку лет, вполне может возглавить совет директоров банка, еще успев поруководиь своим бывшим патроном.
Посему итоговый разговор дался Гвидо относительно легко.
— Так вы полагаете, что мы должны следовать воле господина Краснова, не принимая во внимание то обстоятельство, что она была сформулирована, м-м-м… так сказать, после его физической кончины? — хозяин кабинета испытующе взглянул на Гвидо из под тяжелых. низко нависающих над глазами век "Как у какого-то породистого пса — каждый раз думал Гвидо, встречаясь с патроном, и каждый раз после забывал посмотреть в собачьей энциклопедии — какого именно. "
— Не совсем так. Нам неизвестно, когда, на самом деле была сформулирована последняя воля господина Краснова. Зафиксировано лишь время, когда распоряжение было отправлено нам электронной почтой, и это, действительно может несколько смутить не очень сведущих людей, так как в это самое время господин Краснов был, вне всякого сомнения, физически мертв.
— «Несведущих» — в чем, господин фон Голденберг?
— Несведущих в системе отправки электронной почты, и содержании нормативных документов, которыми мы руководствуемся.
— Что ж, Гвидо, как это не грустно, но я вынужден отнести себя к этой категории, и попросить у вас кратких пояснений.
— Извольте. В системе электронной почты существует программа, запустив которую, пользователь может подготовить документ для отправки, но не отправлять его, а сохранить в памяти своего компьютера, задав время, в которое сообщение будет отправлено автоматически, при условии, разумеется, что компьютер при этом будет подключен к сети интернета. Мы наводили справки в «Сувретте» — где господин Краснов, как известно, останавливался постоянно.
Персонал отеля: горничные, официанты « roomservice» словом, все, кто имел доступ в его апартаменты в одни голос утверждают, что компьютер постоянно находился в рабочем режиме. Это раз.
— Что ж, в части компьютерной грамотности, достаточно. Вы меня убедили.
Теперь о наших правилах работы с клиентами, это куда важнее. Что вы там накопали?
— Копать, собственно, ничего не пришлось. Достаточно лишь внимательно прочитать соглашение, которое мы заключаем с клиентами при открытии у нас личных номерных счетов. Там, как вы знаете, шеф, оговариваются многие условия, в том числе и условия передачи нам распоряжений относительно расходования средств, содержащихся на счете. Существует несколько вариантов, из которых господином Красновым был выбран самый простейший и удобный в пользовании. Распоряжения он мог направлять в банк любым письменным способом — почтой, факсом, электронной почтой… и так далее, в любом виде и любой форме изложения, обязательным был лишь пароль — слово, которое указывалось в качестве PS, разное для каждого дня каждой недели каждого месяца. Несложный набор слов и порядок их использования, в соответствии с календарем, известен только служащему, непосредственно курирующему счет и самому клиенту. В данном случае, речь идет лично обо мне и господине Краснове.
— Кстати, Гвидо, я как раз хотел вас спросить: почему счетом господина Краснова вы занимались лично? Можете не сомневаться, это не имеет ни малейшего отношения, ни к трагедии, ни к коллизии, которую мы с вами сейчас решаем. Мне просто по-человечески интересно.
— Я и не сомневаюсь, шеф. Мне тоже был просто по-человечески интересен господин Краснов.
— Но это — во-вторых, не так ли?
— Скорее, в — третьих. Во — первых, же были суммы, которые регулярно пополняли его личный счет. Настал момент, когда я счел, что обладатель таких капиталов имеет право на мое личное внимание.
— И были тысячу раз правы. А что же, в таком случае, было, во-вторых?
— Россия — Да, Россия. Я понимаю вас, и полностью с вами согласен. Однако, при всей вашей предусмотрительности, мы все же оказались в щекотливом положении.
Упаси Боже, Гвидо, я ни на йоту не склонен обвинить вас. Это скорее относится к России. Слишком много проблем последнее время, слишком много….
— Эта проблема, как мне представляется, несколько иного рода. И, простите, шеф, я вовсе не считаю, что мы оказались в щекотливом положении.
— Да, да, … я не дал вам закончить.
— Собственно, я закончил. Итак, существовала простая и жесткая одновременно система условий, которой должны были соответствовать поступавшие к нам распоряжения господина Краснова, для того, чтобы быть немедленно исполненными. Вот и все.
— Все?
— Именно, все. В его последнем распоряжении она неукоснительно соблюдена. Посему, у нас нет ни малейших оснований, не выполнить его волю, какими бы странными не казались прочие условия. Прочие условия соглашением сторон не предусмотрены. Стало быть, мы просто не имеем права принимать их во внимание. Это все, шеф.
— И в этом бряцает ваша железная логика, Гвидо — Бряцает, обычно, оружие, шеф. Мы же не собираемся ни на кого нападать. Равно, как нам не от кого защищаться.
— Но разве адвокаты господина Краснова не пытались….
— Пытались — " Старая ты лиса! " — подумал Гвидо. О визите адвокатов Краснова, не продлившемся и десяти минут, патрону он не докладывал. Значит, старый перестраховщик пристально наблюдал за развитием событий с самого их начала. И все эти вопросы про его, Гвидо, личное участие заданы отнюдь не из праздного, «человеческого», как выразился этот хитрый дворовый пес, любопытства. "Что ж, тем хуже для него и тем лучше для меня, ибо моя позиция неуязвима. Если же он где — то наверху уже заявил обратное, придется брать свои слова назад, а это всегда минус, причем существенный. " — кратко резюмировал Гвидо и продолжал, уже откровенно улыбаясь. Правда, его скептическую улыбку можно было отнести на счет незадачливых адвокатов Краснова. — … пытались, но я объяснил им примерно то же, что и вам, только в два раза короче. У них больше не было вопросов к банку.
— Но они есть у меня, Гвидо — собачьи глаза под нависшими веками недобро блеснули. Патрон отлично понял, кому адресована улыбка молодого барона, но тот продолжал беззаботно улыбаться — Сколько угодно, шеф — Насколько я понимаю, на личном счету господина Краснова аккумулированы огромные средства?
— Астрономические, шеф — Первоначальным распоряжением, которое он сделал около полутора лет назад, в случае его смерти, они должны были перейти некой российской структуре…
— Да, но только частично. Одна часть предназначалась супруге, а другая — PR — агентству, а вернее, финансовой группе, которой принадлежит агентство, но это, по существу, одно и то же, потому что владеют обеими структурами одни и те же люди.
— И это достаточно влиятельные в России структуры — Я бы сказал, более, чем влиятельные. Но ко всему прочему, это еще и наши клиенты, шеф.
— Мне это известно. Тем более странно, что они не попытались отстоять свою позицию относительно распоряжения господина Краснова. Согласитесь Гвидо, что при всей вашей железной логике, оно имеет все же некие уязвимые места.
— Для мистиков и специалистов по пара нормальным явлениям, бесспорно, имеет, шеф. Но мы — банкиры…
— Спасибо, что напомнили, Гвидо — Не за что, шеф. И потом вы же сам сказали, эти господа, могли бы проявить настойчивость…
— Да, могли. Но ограничились короткой беседой с вами двух, не самых маститых своих адвокатов — Вот именно — Вам понятна причина такого… легкомыслия?
— Россия….
— Что ж, — ответ явно не удовлетворил старшего вице-президента, но он хорошо понимал, что другого не получит. — Однако, мне непонятно и ваше удовлетворение подобным решением вопроса, Гвидо. Ведь с ним, наши проблемы возрастают многократно.
— Я бы сказал иначе: у нас просто появляется новая работа, которую мы обязаны исполнить, чтобы репутация банка…
— Воздержитесь от пафоса, барон.
— Простите, шеф.
— Новая работа, как вы изволили выразиться, насколько я понимаю, заключается в поисках совершенно неизвестного нам человека, и не где-ни — будь в соседней Франции, а в этом гигантском монстре — России. И ведь, господин Краснов, кажется, был не вполне уверен, что этот человек жив? Не так ли? Тогда наши задачи усложняются вдвойне и приобретают очень нежелательный оттенок, как раз — таки для репутации банка, о которой вы так печетесь.