Юдин Борис Петрович. Город, который сошел с ума

   Валентина достала из сумочки Васильевский паспорт и торжествующе потрясла им.
   Только зря это она делала. Потому что из стенки высунулась косматая лапа выхватила паспорт и снова исчезла в стене.
   – Константин! – радостно ёкнуло у Васильева внутри.
   А Валентина растерянно осматривалась вокруг себя. Ей казалось, что она уронила на пол такой важный для неё документ. Но паспорт, как будто испарился. Тогда Валентина так строго и беспощадно посмотрела на Васильева, что он понял – вот это и есть его последние минуты жизни на этой грешной земле.
   – Где? – коротко и хрипло спросила Валентина. И подойдя к Васильеву поближе, добавила:
   – Куда дел, фокусник херов? Я же тебя, стручок, вот этими руками задавлю, если не скажешь.
   Васильев покрылся холодным потом, но Константина не выдал.
   – Ты сообрази, падла. – продолжила Валентина. – Ты сообрази, что выхода у тебя нету. Я же с родителями живу. У нас в двухкомнатной квартире четыре семьи. Ты понял, женишок? Не понял? Счас поймёшь!
   И Валентина размахнулась.
   – Это всё! – промелькнуло в голове у Васильева. – Это пиздец!
   Васильев закрыл глаза и стал ждать неминуемую плюху. Но вместо плюхи раздалось мелодичное:
   – Уйди, сучка! А то глаза выцарапаю!
   Рядом с Валентиной стояла на задних лапах чёрная пантера и замахивалась на невезучую невесту правой передней.
   Валентина охнула, подхватила сумочку и выбежала, на ходу обещая написать куда следует.
   – Закури, женишок. Очухайся. – кошка Милка протянула Васильеву пачку сигарет.
   – Спасибо. – пробормотал Васильев. Сел на край кровати и вынул трясущимися руками сигарету.
   Милка щёлкнула зажигалкой и дала Васильеву огоньку.
   – Службу несём, рядовая Милашкина? – съехидничал Васильев, затянувшись. – А где же сержант Константинов?
   – Тутока я. Где мне быть? – Константин вышел из стенки и уселся в кресло. – Мы это не по службе, а по дружбе так сказать. Ты же пирожные покупал.
   – Заботился иногда. – добавила Милка.
   Мы вот… – бормотал Константин. – И мебелишку, значит, вернули… и прочее имущество. Потому что по – человечески… А как же?
   – Спасибо, братцы. – расчувствовался Васильев. – Сейчас сижу и думаю, что за всю жизнь ко мне никто и никогда по – человечески не относился. Все как – то…
   И Васильеву снова захотелось заплакать. Но он сдержался.
   – Ладно уж, Петрович, не горюй. – по – своему поняла Милка Васильевскую чувствительность. – Эту Валентину тоже понять можно. На раскладушке в кухне спит. Никакой половой жизни, не говоря уже о любви. Тут кто хочешь озвереет.
   А Константин добавил:
   – Ты это, Петрович, того… Там на кухне коньяк есть. Мишка вчера принёс. И закусить конкретно. Только ты не напивайся очень с утра. А то вечно…
   Васильев подумал, сказал что очень не напьётся и пошёл в кухню. Там он дрожащей рукой налил рюмку коньяку, выпил, закусил колбаской с начал оживать:
   – А вот объясните мне, други мои…
   – Нет, Петрович, и не проси! – встрял нахальный Константин. – Мы бы и рады объяснить, да ты не поймёшь.
   – Да. – мяукнула Милка.
   Она уже стала обычной кошкой и тёрлась Васильеву мордочкой о ноги.
   – Вы что? За дебила меня держите, что ли? – возмутился Васильев. – Это значит, вы считаете, что необразованный домовой из – за печки понимает то, что специалист с высшим образованием понять не в силах?
   Тут Васильев даже загордился сам собой и приосанился.
   – Образование тутока ни при чём. – начал разглагольствовать Константин. – Образование – это, к примеру, когда ничего не было, а потом – раз и образовалось. А в твоём случае, Петрович, образование штука бесполезная, потому что только мешает.
   – Вот взял бы и подумал, – вставилась Милка, – А почему это ты из Города уехать не можешь?
   – А почему? – тупо спросил Васильев.
   – А потому. – доходчиво объяснила Милка.
   И Константин продолжил:
   – Это, типа, от себя не уйдёшь.
   Васильев покурил, аккуратно затоптал окурок в пепельнице и осторожненько спросил:
   – Вы что это? Вы намекаете, что Город и я – это одно и тоже?
   – Догадливый какой! – восхитилась Милка и от восторга замурлыкала.
   – Это значит… – продолжал Васильев гнуть свою линию, – Это значит, что, если Город сошёл с ума, то и я не вполне… – и Васильев замысловато покрутил пальцами возле правого виска.
   – А как же! – обрадовался Константин. – А как же! Сам подумай – может ли нормальный человек с домовым разговаривать? Нормальный человек в таком случае пугаться должен и вызывать «скорую помощь» с милицией.
   – Правильно. – согласился Васильев и тут же спохватился:
   – А что же делать? Должен же быть какой – нибудь выход?
   – Ты, Петрович, короче, вот… – разъяснил Константин. – Ты это… зачем в Город приехал? На могилки сходить? Так сходи. А то всё пьянку пьянствуешь.
   – И то верно. Согласился Васильев и двинул в ванную.
   И уже через полчаса чисто выбритый и в новом галстуке сидел Васильев в трамвае и трясся в сторону Городского коммунального кладбища.
   Вагон был пуст, уютно поскрипывал на ходу и можно было сколько угодно любоваться, проплывающим в окне, урбанистическим пейзажем. Вот уже остался позади корпус института, выкрашенный в непонятный цвет, вот густая тень вековых тополей сменилась ярым солнцем эстакады, вот замелькали частные домишки предместья…
   Васильев вышел на пустующей остановке и побрёл по улочке под названием «Тихая». На ступеньках похоронного бюро, что располагалось у самых кладбищенских ворот, сидел старинный друг Васильева, гравёр мастерской по производству памятников, Лев Андреевич Борщёв. Он покуривал и неспеша тянул пивко.
   – Вот скажи ты мне, Петрович, – обратился Лев Андреевич к Васильеву. – Ты когда свою бабу трахаешь? По – утру или на ночь?
   – А разница есть? – улыбнулся Васильев.
   – Разница огромная! – серьёзно ответил Борщёв, окупорил о деревянную ступеньку пивную бутылку и протянул эту бутылку Васильеву.
   Васильев сделал пару глотков и поставил бутылку рядом с Львом Андреевичем:
   – Ты подожди, Андреич! Посиди немножко, а я сейчас приду. Хочу к своим на могилку забежать.
   – Это дело. Это правильно. – одобрил Борщёв и закурил.
   Васильев скрипнул кованой калиткой и очутился в тени и комарах. Почему на старых кладбищах столько комаров – это, несомненно, загадка природы, но это так, и мало кто с этим будет спорить.
   Васильев начал протискиваться по узкой тропинке между могильных оградок и успел несколько раз больно обжечься крапивой пока добрался до своей оградки. Там за немудрёным сооружением, сваренным из металлических труб, стоял бетонный памятник на двоих и, как положено, столик и две скамеечки. На одной из этих скамеечек сидела мама Васильева в траурном чёрном платке.
   – Спасибо, Олежка, что пришёл. – сказала она не оборачиваясь. – Сейчас посидим немного и поедем домой. Сегодня же сороковины. Надо помянуть по – человечески. Шура там уже накрыла всё, наверное.
   – Боже мой! – ужаснулся Васильев, – Неужели она не видит своей фотографии на памятнике?
   Васильев достал из кустиков, посаженных по периметру, ведёрко, принёс воды, полил цветы в нагробниках и только потом сказал:
   – Конечно, мама, я приду. Я обязательно приду.
   – Вот и хорошо. – улыбнулась мама. – Я поеду домой, а то уже соседи, наверное, собрались.
   Она поднялась со скамеечки, одёрнула платье и поплыла, пронизав насквозь массивный памятник чёрного гранита с надписью: «Ивану Филипповичу Странного, корнету 114 гвардейского полка. Спи спокойно, наш дорогой».
   Васильев посидел немного, покурил и, поймав себя на мысли, что скорби он не испытывает, пошёл к выходу. В этот раз он пошёл другой дорогой и остался доволен, потому что здесь не было крапивы.
   Лев Андреевич сидел всё там же, наслаждаясь тёплым бутылочным пивом. Васильев только присел рядом, как Борщёв продолжил начатую тему:
   – И все – таки, Олег, когда ты жену трахаешь? Утром или вечером?
   Васильев замялся:
   – На ночь, как и все люди. Да это не так уж и важно…
   – Ой, как важно, Олежек. Ой, как важно. – не согласился Лев Андреевич. – От этого твоя нервная система страдает. Ты её на ночь трахнул – заспит, зассыт, утром встанет, как тигра ходячая. А если ты её с утра приласкал – весь день будет радостная бегать.
   Лев Андреевич собрался было развить эту тему, да из дверей похоронки выбежали две девицы в трауре.
   – Наташка! – завизжала одна из них. – Какая же ты счастливая! Квартира, машина, дача – всё твоё! И, вдобавок, профсоюз похороны оплатил!
   – Да уж! – гордо подтвердила вторая, и они, скорбя и поддерживая друг – друга, пошли к остановке трамвая.
   – Видишь, Олежка. У каждого своё счастье. – начал рассуждать Борщёв. – Кому война, а кому и мать родна.
   Но Васильев перебил:
   – Андреич! Скажи хоть ты мне – из Города можно уехать или это… А то творится хрень какая – то. Не пойму – то ли я с ума сошёл, то ли все остальные.
   Борщёв даже крякнул от удовольствия – так он любил давать советы:
   – Конечно, можно. А как же! Ты, Олег, к цыганам сходи. Они к месту не привязаны. Народ свободный. Они знать должны. А все эти заморочки в голову не бери. Ты сколько в Городе не был? Двадцать лет. Конечно, напридумывал себе там, в своей Америке. Что ж ты хочешь?
 
   И снова Васильев трясся в трамвайном вагончике. И снова тупо рассматривал Городские прелести. Хотелось поговорить, а поговорить было не с кем. Только в торце вагона двое подвыпивших мужиков выясняли кто сколько дал на выпивку, и кто при этом выпил на халяву. И так они это вкусно обсуждали, что Васильев, как только вышел из трамвая, забежал в магазинчик на углу и взял бутылку Агдама.
   Вооружённый этой бутылкой, которую в народе называли «фауст патрон», он прошёл к реке и устроился в кустиках лозняка на дамбе.
   Васильев зубами сорвал пластиковую пробку, выпил глоток и передёрнулся отвращения.
   – А ведь пили в молодые годы. – подумал он. – Пили. И как же хорошо шло под разговоры, под гитару, под стихи! А ведь «чернила» эти хуже не стали. Это я стал хуже.
   Вот, подумал так Васильев и пригорюнился, глядя на бакен, что покачивался в мутной воде.
   И только он успел разгореваться как следует, как на колени Васильеву упал скелетик тополиного листа. Ажурная конструкция прожилок. Тело листа, видимо, давно сгнила, а вот эта арматура осталась.
   Васильев взял этот лист за охристый хвостик и тут же лист он покрылся слоем прозрачного льда и наступила зима. И влюблённый Васильев стоял в этой зиме, показывая обледеневшее кружево листа своей сокурснице Оленьке.
   Оленька умилилась этой красоте и поцеловала Васильева мягкими губами.
   И Васильев так восторженно ответил что оба они упали в сугробик возле самой воды.
   Васильев был вне себя. Его распирало и крутило. Он то воспарял, то падал. И дошёл до того, что вскочил, разделся и прыгнул в реку. Вдоль берега шла промоина метров двадцати шириной: течение здесь было такое, что лёд не схватывался.
   Васильеву перехватило дыхание холодом и понесло. Он моментально отрезвел и с ужасом подумал, что через полкилометра его просто затянет под лёд. Васильев стал выгребать к берегу, но пугающе медленно выгребать. И вышел, пошатываясь, когда до ледяного покрова оставалось совсем ничего.
   Васильев бежал по ледяной кромке берега, резал ступни ледышками, и благодарил Бога, что у него хватило ума раздеться. В одежде он бы не выплыл.
   Он добежал до места, кое как оделся и отпил из бутылки. Хорошо отпил. Как надо. Ольги не было. И Васильев пошёл в общагу. Там, вылущивая ледышки из волос, он терпеливо выстоял очередь к телефону – автомату. Трубку взял Ольгин папа и убедительно попросил Васильева больше не звонить.
   – Нам в семье только сумасшедших не хватает! – сказал Ольгин отец.
   Васильев с ним согласился и пообещал больше с Олей не встречаться.
   Мрачный поднялся Васильев в комнату. Там Матвейка с истфака делился своим богатым опытом. Они пили всё тот же поганый Акдам и Матвейка «поливал» за свою семейную жизнь. Он пару месяцев назад женился на даме, которая была старше Матвейкиной мамы лет на десять. И вот теперь рассказывал что к чему:
   – Какая любовь, ребята? – пухлая мордочка Матвейки скривилась. – Какая любовь? Где вы её видели, эту любовь? Мне просто удобно. Обо мне заботятся. Я имею бабу когда захочу, а не тогда, когда она соизволит мне дать. У меня гарантированный завтрак и обед. И носки у меня чистые, между прочим.
   Васильев переоделся в чистое, подошёл к столу, налил сам себе полстакана «портика», выпил, и влепил Матвейке оплеуху.
   Тот свалился со стула и заверещал про милицию. А Васильев не стал ожидать продолжения и ушёл.
 
   – Господи! Какой же я был придурок! – говорил сам себе Васильев, потягивая портвейн. – Боже ты мой! Мне надо было просто оттрахать эту Оленьку и дело с концом. И никаких проблем.
 
   – Оля! Ты знаешь, что я для тебя могу сделать всё, что ты захочешь! – раздался восторженный тенорок.
   Васильев раздвинул прутья лозняка и удивлённо посмотрел на владельца тенорка.
   На берегу стояла парочка. Ну, дети жалкие, что уж тут говорить! Васильев и умилиться не успел как «Тенорок» разбежался и прыгнул в реку. И сразу стало понятно, что плавать этот мальчонка не умеет, а если умеет, то в ванной.
   Помогите! – пискнула девчонка. – Ванечка! Куда же ты? Ты же утонешь!
   Васильев вскочил и побежал вдоль берега. Там, впереди река делала поворот и Васильев надеялся, что мальчонку вынесет ближе к берегу. Так оно и вышло. Васильеву оставалось только зайти в воду по пояс, схватить этого Ванечку за шиворот и вытянуть на берег. На берегу Васильев врезал «герою «по морде и скомандовал:
   – Бегом, мать твою!
   А когда добежали до места, Васильев влил пацану остатки портвейна в рот и спросил у девицы:
   – До дома далеко?
   – Нет. Не очень. – пискнула она.
   – Тогда ноги в руки – и бегом!
   И они побежали.
   Васильев посмотрел на свои брюки, уже обледеневшие, и пошёл домой.
   – Всё это было. – бормотал он на ходу, – Всё было и ничего нового. Нет и не будет.
   Стоило ему выйти на центральную улицу, как летний вечер вернулся, и, пока Васильев шаркал по асфальту, одежда почти высохла.
   – Ну, вот! Здрасте вам! – заворчал Константин, когда Васильев переодевался. – Опять нажрался где – то. Ну, что с тобой делать, прям, ума не приложу? А ведь завтра тебе работать. «Пророка» читать.
   – Не ссы! Прочитаю. – заверил Васильев, устраиваясь в постели. – Читать – это не писать. Так что не переживай.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

   Васильев, несмотря на все прошлые передряги, хорошо выспался и нисколько не удивился что утро началось с вечера.
   – Флаг вам в руки и билет на ёлку! – пообещал он неведомо кому, когда заканчивал бриться. Настроение было у Васильева прекрасное, и когда завтракал, и когда шёл на, так ожидаемый, концерт, и даже когда столкнулся в фойе с Еленой Михайловной.
   – Молодец, Олег Петрович! – похвалила Васильева Елена Михайловна. – Пришли пораньше. Я сейчас разберусь с оформлением сцены и мы с Вами ещё разик «прогоним» стихотворение.
   Васильев такой эффектной гримассой подтвердил своё желание поработать перед выступлением, что человек посторонний, глянув на его лицо, немедленно бы вызвал «неотложку».
   Но Елена Михайловна, к счастью, на Васильева не смотрела. Она смотрела в свои загадочные бумажки в папочке. А насмотревшись вдоволь, сообщила Васильеву, что его номер пойдёт сразу перед оркестром аккордеонистов. А тут как раз духовой оркестр, устроившийся в уголке фойе, начал играть «Встречный марш» и Елена Михайловна упорхнула.
   И только она исчезла, как дверь гримёрки приоткрылась и Васильева поманил пальцем Ходулин, руководитель оркестра аккордеонистов.
   В гримёрке Ходулин достал из – за зеркала бутылку и два стаканчика, налил и провозгласил:
   – По глоточку. Не ради пьянки, а исключительно для традиции.
   Васильев выпил и закусил корочкой. А Ходулин, устроившись в бутафорском кресле, начал делиться секретами:
   – Я тебе вот что расскажу, Олег Петрович. Только ты не передавай никому. Потому что секрет. Короче, два года тому назад поехали мы на открытие нового клуба колхоза «Путь к коммунизму «. С нами духовики и пара солистов. Приехали. Зал полный набит. Плюнуть некуда. Пора начинать, а духовики кричат, что ихний трубач, Воробейчик, не приехал. И что без него никак нельзя, потому что у него соло. Ну, ты же Воробейчика знаешь – музыкант от Бога, но…
   Так вот, стали суетиться, названивать. Короче, через час приволокли этого Воробейчика. А он никакой. Плоский, как фанера. Вобщем, отпоили беднягу нашатырём, на сцену посадили. А у него соло в первой же вещи. Вот оркестр:
   – Тра, та, та, ля, ля…
   Встаёт Воробейчик и не может в мудштук попасть.
   – Лабухи, не прерываясь, начали сначала:
   – Тра, та, та, ля, ля…
   – Встаёт Воробейчик – и снова мимо мудштука.
   Коллектив опять с первого пункта начинает:
   – Тра, та, та, ля, ля…
   Встаёт Воробейчик. Напрягся да как блеванёт струёй в первые ряды!
   Васильев знал эту историю, но все же посмеялся специальным актёрским смехом и довольный Ходулин налил ещё по рюмочке.
   – Не могу! – замахал руками Васильев. – Веришь ли, Кудрик снюхает – пропал я тогда.
   – Ладно. – милостиво согласился Ходулин. – Я и сам управлюсь.
   И Васильев пошёл за кулисы.
   А там уже носилась Елена Михайловна, то всплёскивая короткими ручонками, то поправляя причёску. Увидев Васильева она обрадовалась:
   – Господи! Олег Петрович! Хоть Вы – то пришли! А то разбежались все, как крысы.
   – А что случилось? – спросил Васильев.
   – Как что? – удивилась Елена Михайловна Васильевкой неосведомлённости. – Механика сцены сегодня не вызывали, потому что Добежалов сказал, что сам справится. Сказать – то он сказал, а сам взял и ушёл. И теперь ни кулисы опустить, ни задник… Даже как занавес открыть никто не знает.
   – А что? Игорь Николаевич послал всех, небось? – спросил злорадно Васильев, подходя к пульту.
   – Он не только послал, – пожаловалась Кудрик, – Он так послал, что я до сих пор краснею.
   – Хорошо. – снизошёл Васильев, – Давайте ключ от пульта. Я всё сделаю.
   – Ох, Олег Петрович! – вскрикнула Елена Михайловна, – Ключ Добежалов с собой забрал. В том – то и проблема, что ключа нет.
   – Ну, я даже не знаю… – засомневался Васильев, – На занавес можно двоих студентов поставить. Раздёрнут вручную. А кулисы и задник… А зачем, собственно, они нужны? Будем, как бы, модернисты. А портрет Поэта поставим на трибуну. Подкатим трибуну к стене, а портрет на неё. Публика подумает, что это такой смелый режиссёрский ход.
   – Но мы же наследники великих традиций реализма! – завелась было Кудрик, но тут же остыла, – Но выхода у нас нет. Нет у нас другого выхода.
   – Васильев вышел в фойе. Там уже собирался зритель – учащиеся ПТУ, которых привели завучи по воспитательной работе.
   Васильев отловил двух мальчишек, провёл их на сцену, показал как открывать занавес и строго наказал никуда не отлучаться. Потом Васильев подкатил в кирпичной стене трибуну с резным гербом Советского Союза и поставил на неё Пушкинский портрет, в изложении Янки Дуста. Но портрет держаться не хотел – скользил по трибуне. Пришлось поставить впереди графин с водой и упереть портрет в графин. Васильев подумал и для завершения композиции поставил рядом с графином стакан. Потом отошёл на несколько шагов и полюбовался своей работой. Лицо у Пушкина на портрете было довольное. Как будто он уже хорошо отпил из этого графина и собирался приложиться ещё. Васильев тоже остался доволен собой.
   Застрекотали звонки, духовики перебрались из фойе в первые ряды партера, и на сцену вышел Иосиф Адамович Морок. Без привычной трибуны было на Иосифу Адамовичу несколько неуютно, но он и виду не подал. А, раскрыв папку с текстом доклада, начал вещать. Говорил Иосиф Адамович долго и из его речи стало понятно, что если бы не Поэт, то русские люди вряд ли бы научились говорить по – русски, что с именем Пушкина бойцы Великой Отечественной поднимались в атаку, что целинники держали при себе томики со стихами Поэта, что имя Александра Сергеевича и сегодня ведёт молодёжь на стройки коммунизма. И поэтому всё просвещённое человечество радостно празднует годовщину со дня смерти Великого поэта.
   Толкая свою восторженную речь Иосиф Адамович два раза назвал Александра Сергеевича Семёновичем и один раз Степановичем, но зал на эти мелочи не обратил внимания. Отличники, сидевшие в первых рядах сразу за оркестром, были погружены в свои мысли, а остальной народ развлекался как может. Кто – то читал, девчата шёпотом сплетничали, в задних рядах играли в карты.
   После выступления Иосифа Адамовича духовой оркестр сыграл «Прощание славянки» и на сцену вышла Ника Воскресенская. Выдержав паузу, чтобы собрать внимание она начала:
   – Во глубине Сибирских руд…
   Васильев тут же подсказал, спрятавшись у портала:
   – Сидят два мужика и срут.
   Ника послушно подхватила:
   – Сидят… – но вовремя спохватилась и вырулила, – Сидят в Сибири. Товарищи! Храните гордое терпенье!
   И благополучно дочитала до ленивых аплодисментов.
   Проходя мимо Васильева Ника прошептала грозно:
   – Всё, Олег! Ты покойник! Можешь звонить и заказывать рытьё могилы!
   Николай Фёдорович Скумбрик, стоявший рядом с Васильевым в ожидании своего выхода, чуть не лопнул со смеху. Но всё же вовремя вышел и сыграл кусочек из «Венгерской рапсодии».
   Словом, всё пошло и покатило.
   Васильеву стало скучно и он пошёл на перекур. В кучке курящих лабухов Васильев увидел цыгана Мишку Бейнаровича, вспомнил Борщёвский совет и обрадовался. Он отвёл Мишку в сторонку и спросил:
   – Миша! Помоги, будь человеком. Мне тут посоветовали к цыганам обратиться… Тут, понимаешь, такое дело.
   – Твоё дело решить, как два пальца опоганить. – засмеялся Бейнарович. – Мне тётка ещё вчера сказала, что ты будешь проситься. Да ты, Петрович, не волнуйся. Тётка сказала, что сделает.
   Васильев помолчал немного, переждал пока мурашки на коже исчезнут и спросил:
   – Миша. А как я твою тётку найду?
   – Она сама тебя найдёт, когда нужно будет.
   – А когда же это «Нужно» настанет? – вякнул Васильев.
   – Увидишь когда. – объяснил Мишка. – Как настанет, так сразу и увидишь.
   И ушёл к своим.
   Васильев постоял немного и тоже вернулся на сцену. Там готовился к выходу Владлен Гаврилович. Он то и дело закатывал глаза и подносил ладони к вискам, чтобы каждый мог видеть как серьёзно и с полной отдачей относится Владлен Гаврилович к порученному делу.
   Васильев собрался было съязвить, но Елена Михайловна взмахнула рукой, и Владлен Гаврилович вышел к рампе. Там он постоял некоторое время молча, слегка наклонив голову набок.
   Настоявшись, Владлен Гаврилович объявил:
   – Александр Сергеевич Пушкин. «Бесы». – и снова замолк. А помолчав, забормотал вдохновенно:
   – Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна освещает снег летучий. Мутно небо, ночь мутна.
   Пробормотав это Владлен Гаврилович снова замолк. И по этой паузе, которая была неприлично долгой, Васильев понял, что Щепотько «заклинило». В Васильевской практике было несколько таких случаев, когда из памяти исчезал текст и вспомнить его было невозможно. Поэтому Васильев не позлорадствовал, а искренне посочувствовал Щепотько. А тот начал сначала:
   – Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна… – и снова замолк.
   У Васильева возникло поганое предчувствие. Ему стало казаться, что и с ним произойдёт нечто подобное.
   А Щепотько, устав повторять одно и тоже, истерически выкрикнул:
   – Домового ли хоронят? Ведьму замуж выдают?
   Поклонился и ушёл гордой походкой.
   А к Васильеву подбежал Ходулин:
   – Слушай, Олег! Такое дело… – от волнения пальцы Ходулина бегали по полам пиджака, как по клавиатуре аккордеона. – Ты вникни… Нам Свиридова лабать. Из «Метели». А я ноты перепутал. Взял «Время вперёд». Так что ты, смотри, никому. А пипла схавает. За это я спокоен.
   Васильев кивнул головой в знак согласия и собрался пообещать Ходулину, что он никому и никогда, но со сцены ушла Милиция Афанасьевна, исполнявшая романс «Отцвели уж давно хризантемы в саду». Это означало, что настало Васильевское время.
   Васильев посмотрел в зал, и вдруг ощутил себя маленьким, слабым человечком, похожим на обезьянку. Он вспомнил, как в детстве ему связывали руки за спиной, чтобы он не грыз ногти. Он понял внезапно, что его никогда и никто не любил по – настоящему. Он увидел сам себя такой пылинкой под колёсами этой огромной и безжалостной машины, что называется Государство, и ему стало страшно.
   Вот таким маленьким, жалким и потеряным начал Васильев читать.
   И это было так необычно и так откровенно, что Васильев услышал тишину. Ту самую тишину зала, тот наркотик, ради которого и живёт артист, ради которого он терпит эту, унизительную по сути, профессию.
   Васильев закончил читать, ушёл уже со сцены, а тишина всё ещё стояла в зале, пока не обрушилась грохотом аплодисментов.
   Они ещё гуляли эхом от стены к стене, а к Васильеву уже бежала заведующая отделом культуры Марта Яновна. Она схватила Васильева за руку и зашептала: