Страница:
Услышав мой ответ, старик встал и отворил передо мной дверь хижины. Мы вошли в темное помещение, явно нежилое, заваленное всякой рухлядью. Ржавые тазы и ведра, сломанные садовые инструменты, гнилые доски и кучи разного хлама, пересыпанного битым стеклом, громоздились, однако, таким образом, что оставляли свободной видневшуюся в земляном полу крышку погреба. Мой провожатый откинул ее, я увидел уходящий во тьму сруб наподобие колодезного. Лестницу заменяли вбитые в бревна железные скобы. Старик без слов дал мне понять, что должен остаться наверху, Незаметно для него осенив себя крестным знамением, я стал спускаться.
Снизу тянуло холодом, плесенью, древесной трухой. На ощупь я прикинул расстояние между двумя соседними скобами, сосчитал ступени и вычислил, что к тому времени, когда моя нога коснулась дна этого колодца, земная поверхность простиралась надо мной приблизительно в пяти саженях. Было сыро и холодно, пахло, как в старой, плохо просушенной с осени овощной яме. Ощущалась близость грунтовых вод. Глаза уже привыкли к темноте, я заметил в одной из стен узкий лаз, окрашенный далеким светом, и, протиснувшись в него, двинулся в ту сторону, откуда навстречу мне сочился этот красноватый трепещущий свет. Через каждые пять-шесть шагов потолок тоннеля был подперт бревнами. Временами слышался тревожный шорох осыпающейся земли, под ногами чавкало.
Через особенно грязные места были переброшены доски. По двум таким доскам я вошел в открытую дверь под мощной бревенчатой притолокой и очутился в просторной зале, освещенной несколькими укрепленными по стенам факелами. Пол здесь был выложен торцами. Три или четыре пары столбов, образуя своеобразную галерею, поддерживали потолочные балки. Вся эта довольно примитивная крепежная конструкция оставляла ощущение ненадежности.
В зале находились десятка два мужчин и женщин в черных масках, но одетых в самое обыкновенное верхнее платье, подходящее, правда, скорее для зимы, чем для начала мая. Должно быть, по опыту прежних сборищ они знали, что в любую погоду здесь не жарко. Полы одежды у многих были перемазаны глиной. Шинели, пальто с меховыми воротниками, шубки и ватные дульеты на дамах произвели на меня гораздо более тягостное впечатление, чем если бы, как я того ожидал, передо мной предстали фигуры в каких-нибудь экзотических восточных нарядах.
Когда я вошел, предварительно надев маску, никто не обратил на меня внимания. Видимо, эти люди считали свою систему конспирации абсолютно неуязвимой и были уверены, что посторонний сюда проникнуть не может. Взявшись за руки в известной манере демонопоклонников, то есть сцепив согнутые в крючок указательные пальцы, они чинно, как дети, водили хоровод вокруг стоявшей в центре залы статуи Бафомета. Я увидел знакомую бычью морду с ощеренной пастью и четырьмя обнаженными клыками, жирную грудь, чешуйчатый живот, драпировку ниже пояса, из-под которой выставлялись окрашенные в красный цвет собачьи лапы. Позеленевшая медь создавала иллюзию шерстистого тела, на губах змеилась отвратительная улыбка всезнания. Распахнутые для объятия лапы живо напомнили мне, какой конец меня ожидает, если я буду разоблачен и не успею улизнуть в глинистый лаз. Его размеры не позволили бы палладистам действовать скопом. Стоило мне нырнуть в узкий тоннель за дверью, и я мог спокойно отступить по нему до самого колодца, держа преследователей на мушке.
Стоя у входа, я почувствовал на себе взгляд высокого мужчины в накинутой поверх пальто черной крылатке, единственного, кто не участвовал в хороводе. Его осанка, манера держаться, все свидетельствовало, что это и есть Великий мастер палладистов Бафомета. Маска скрывала его лицо, широкая крылатка — очертания фигуры, и все-таки мне показалось, что где-то я уже видел этого человека. Я нащупал в кармане револьвер, догадываясь, что у него, вероятно, возникли те же мысли в отношении меня, но в следующий момент он то ли успокоился, то ли решил не торопиться с выводами и властным движением затянутой в перчатку руки указал мне встать в общий круг.
Я вклинился между дородной матроной в лисьей шубе и субтильным господином в чиновничьей шинели. Петлицы на ней были предусмотрительно обтянуты траурным крепом, дабы скрыть, по какому ведомству он служит. Этим доказывалось, что все они не слишком-то доверяют друг другу. Своими согнутыми в крючок пальцами я уцепился за пальцы соседей, и мы поскакали.
Хоровод кружился все быстрее, по знаку Великого мастера палладисты затянули свой гимн. Его мелодия оказалась проста, как мычание, но в словах была странная, дикая и сумрачная поэзия. Чтобы не быть уличенным в незнании священного текста, мне пришлось проявить чудеса изворотливости. Как только звучало первое слово очередной строки, я подхватывал его со второго слога, а одновременно по содержанию, ритму и рифмам старался угадать продолжение. В большинстве случаев мне это удавалось. Протяжный напев облегчал мою задачу, я пел вместе со всеми и лишь в некоторых, особенно богохульных местах ограничивался мелодией без слов.
Смысл гимна был тот, что адское пламя есть альфа и омега всякой мудрости, в геенне огненной душа вмещает в себя все тайны мироздания и закаляется, как меч, поэтому Бог обманом завлекает людей в райские кущи, дабы сохранить свою власть над Вселенной.
Но истинный палладист знает правду и всей душой стремится в вечное пламя. Разумеется, все хорошее не дается даром, все это надо заслужить, чем они в данный момент и занимались. Каждый куплет заканчивался славословиями Бафомету. Своей неумеренной льстивостью они напоминали титулы, которыми жрецы награждают какого-нибудь туземного царька, уверяя беднягу, что весь мир с благоговением взирает на его хижину из пальмовых листьев, прошитых рыбьими кишками и для прочности обмазанных свиным дерьмом.
Неожиданно Великий мастер подошел к низкой, но прочной дверце в стене, отодвинул засов и вскричал: «Микки! Мы ждем тебя!» — «Микки! — не переставая кружиться, завопили палладисты и я вместе с ними. — Выходи, Микки!» Глядя на медленно отворяющуюся дверцу, я не без опаски ждал, что произойдет дальше. За дверцей открылась глубокая ниша, оттуда на четвереньках выползла довольно крупная обезьяна, видимо, дрессированная, потому что она сноровисто поднялась на задние лапы и, ворча и раскачиваясь, направилась прямо ко мне. Все замерли, сосед внезапно отцепил свой палец от моего. Сердце у меня сжалось, но обезьяна проковыляла между ним и мной, не обращая на нас внимания. Едва она оказалась внутри круга, мы опять сцепили пальцы. Хоровод наш двинулся прежним порядком, обтекая обезьяну, которая издала боевой клич и с воинственными ужимками принялась прыгать вокруг статуи Бафомета, как бы пытаясь его атаковать. Лишь тогда я все понял. Гнусный фарс изображал борьбу того, кому мы только что пели осанну, с тем, чье имя было низведено до кощунственной клички, чей грозный облик архангела пародировала эта тварь. Ярость душила меня, но я заставил себя крепиться и наблюдать.
Мы кружились, набирая скорость, подчиняясь темпу, который взмахами руки задавал нам Великий мастер. Сам он все так же стоял в стороне. Иногда, как на хлыстовских радениях, кто-то из палладистов истерически провозглашал что-нибудь вроде следующего: «Душа солнц отвечает на вздох цветов!» Или: «Роза мира, цебраэль!» На эти маловразумительные оповещения хор откликался еще большей невнятицей. Тем временем храбрый Микки продолжал наскакивать на их палладиум. Медный дьявол оставался неподвижен. Очевидно, механизм должен был сработать позже. Я сосчитал еле заметные отверстия, откуда выступят смертоносные жала. Их было одиннадцать.
Раздался чей-то истошный вопль: «Меч! Дайте меч Великому мастеру!» Явился артиллерийский, насколько я в состоянии судить, тесак, вполне заурядный, но с нарисованными на клинке знаками монгольского алфавита «соёмбо», которые они, видимо, считали магическими. Какой-то шустрый адепт благоговейно поднес этот тесак господину в крылатке. Поцеловав лезвие, тот молча вступил в раздавшийся перед ним круг и занял позицию плечом к плечу с Бафометом. Теперь их стало двое против одного.
Микки заскулил, прикрыл лапами морду и попытался бежать с поля боя, но мы сдвинулись теснее, отрезая ему все пути к отступлению. Я с ужасом осознал, что в ближайшие минуты нам предстоит сжать кольцо и загнать бедную обезьяну в объятия Бафомета. Вероятно, это надо было понимать так, что, когда владыка тьмы изнемог в последней битве с архистратигом небесных сил, когда победа начала клониться на сторону последнего, тут-то мы, то есть палладисты во главе с Великим мастером, и подоспели на выручку.
Несколько не опасных, но чувствительных уколов, нанесенных острием тесака, лишили Микки воли к сопротивлению. Он опустился на четвереньки и попробовал проскользнуть между ногами участников хоровода. Всюду его встречали яростными пинками. Тогда, тоже озверев, он с рычанием стал метаться внутри круга, выискивая слабое звено в окружавшей его живой цепи. Два-три наскока не увенчались успехом, всякий раз его отбрасывали назад. В отчаянии он уже кого-то куснул, кого-то цапнул когтями. Пролилась первая кровь. Палладисты, надо отдать им должное, проявляли завидную силу духа. Никто не дрогнул, хотя руки и лица у многих были в крови. Там, где напор доведенной до бешенства обезьяны становился особенно силен, на помощь приходил Великий мастер со своим тесаком, и Микки, скалясь, отступал.
Меня мутило от мерзости всего происходившего на моих глазах и при моем участии, но, чтобы не выдать себя, я не мог ни вступиться за истязуемое животное, ни просто бежать. Оставалось утешаться мыслью, что Микки — их последняя жертва, и жертва не напрасная: если сегодня они меня не разоблачат, в следующий раз для них все будет кончено.
Наконец Микки сдался. Затравленно озираясь, он забился под ноги Бафомету. Наш натиск ослаб, теперь мы окружали загнанного зверя не одним кольцом, а двумя. Передние подступили к нему вплотную, но он даже не огрызался, лишь тяжело вздыхал и смотрел на нас полными смертельной тоски глазами.
Я уже находился в полуобморочном состоянии, когда Великий мастер встал перед скорчившейся на полу обезьяной и начал плашмя бить ее тесаком по передним лапам, вынуждая подняться на задние. Поскуливая, Микки выполнил то, что от него требовалось. Должно быть, он еще надеялся послушанием облегчить свою участь. Тогда Великий мастер принялся лупить его по задним лапам, а палладисты сдвинулись еще теснее, оставляя ему единственную возможность спастись от безжалостных ударов — вскарабкаться по статуе Бафомета, как по дереву. Повизгивая, Микки полез по ней вверх, и в ту же секунду раздался щелчок приведенного в действие механизма. Распахнутые лапы чудовища стремительно сошлись. Из них, а также из других членов с лязгом выдвинулись ужасные стальные жала. Все они были парные, лишь один, самый страшный, выступивший напротив того места, где у жертвы должно находиться сердце, пары не имел.
Содрогнувшись, я увидел, как Микки, пронзенный одиннадцатью клинками, с хрипом бьется в объятиях медного дьявола. Кровь потекла на пол, но в агонии, прежде чем умереть, непроизвольным судорожным движением лапы он сорвал маску с лица Великого мастера и при этом когтями оцарапал ему шею. Я едва не вскрикнул, узнав этого человека. Передо мной был…»
Иван Дмитриевич умел держать артистическую паузу, но сейчас она затянулась настолько, что Мжельский не вытерпел:
— Ну и кто же это был?
— В тот вечер я еще не знал кто.
— Но ведь вы говорите, что узнали этого человека, — напомнил Сафронов.
— Вы плохо меня слушаете. Я лишь изложил содержание записей, найденных мною в столе у Рогова. Сверху лежало «Драгоценное зерцало сокровенной мудрости», под ним -этот мемуар с незаконченной последней фразой. Рогов писал от первого лица, я так и пересказал.
— Какая-то у него больная фантазия, — заметил Мжельский. -Я тоже сперва так подумал, но затем вынужден был переменить свое мнение.
— И сочли его фантазию здоровой?
— Я понял, что это не фантазия, — пояснил Иван Дмитриевич.
22
Часть II. Хубилган
Глава 5
23
Снизу тянуло холодом, плесенью, древесной трухой. На ощупь я прикинул расстояние между двумя соседними скобами, сосчитал ступени и вычислил, что к тому времени, когда моя нога коснулась дна этого колодца, земная поверхность простиралась надо мной приблизительно в пяти саженях. Было сыро и холодно, пахло, как в старой, плохо просушенной с осени овощной яме. Ощущалась близость грунтовых вод. Глаза уже привыкли к темноте, я заметил в одной из стен узкий лаз, окрашенный далеким светом, и, протиснувшись в него, двинулся в ту сторону, откуда навстречу мне сочился этот красноватый трепещущий свет. Через каждые пять-шесть шагов потолок тоннеля был подперт бревнами. Временами слышался тревожный шорох осыпающейся земли, под ногами чавкало.
Через особенно грязные места были переброшены доски. По двум таким доскам я вошел в открытую дверь под мощной бревенчатой притолокой и очутился в просторной зале, освещенной несколькими укрепленными по стенам факелами. Пол здесь был выложен торцами. Три или четыре пары столбов, образуя своеобразную галерею, поддерживали потолочные балки. Вся эта довольно примитивная крепежная конструкция оставляла ощущение ненадежности.
В зале находились десятка два мужчин и женщин в черных масках, но одетых в самое обыкновенное верхнее платье, подходящее, правда, скорее для зимы, чем для начала мая. Должно быть, по опыту прежних сборищ они знали, что в любую погоду здесь не жарко. Полы одежды у многих были перемазаны глиной. Шинели, пальто с меховыми воротниками, шубки и ватные дульеты на дамах произвели на меня гораздо более тягостное впечатление, чем если бы, как я того ожидал, передо мной предстали фигуры в каких-нибудь экзотических восточных нарядах.
Когда я вошел, предварительно надев маску, никто не обратил на меня внимания. Видимо, эти люди считали свою систему конспирации абсолютно неуязвимой и были уверены, что посторонний сюда проникнуть не может. Взявшись за руки в известной манере демонопоклонников, то есть сцепив согнутые в крючок указательные пальцы, они чинно, как дети, водили хоровод вокруг стоявшей в центре залы статуи Бафомета. Я увидел знакомую бычью морду с ощеренной пастью и четырьмя обнаженными клыками, жирную грудь, чешуйчатый живот, драпировку ниже пояса, из-под которой выставлялись окрашенные в красный цвет собачьи лапы. Позеленевшая медь создавала иллюзию шерстистого тела, на губах змеилась отвратительная улыбка всезнания. Распахнутые для объятия лапы живо напомнили мне, какой конец меня ожидает, если я буду разоблачен и не успею улизнуть в глинистый лаз. Его размеры не позволили бы палладистам действовать скопом. Стоило мне нырнуть в узкий тоннель за дверью, и я мог спокойно отступить по нему до самого колодца, держа преследователей на мушке.
Стоя у входа, я почувствовал на себе взгляд высокого мужчины в накинутой поверх пальто черной крылатке, единственного, кто не участвовал в хороводе. Его осанка, манера держаться, все свидетельствовало, что это и есть Великий мастер палладистов Бафомета. Маска скрывала его лицо, широкая крылатка — очертания фигуры, и все-таки мне показалось, что где-то я уже видел этого человека. Я нащупал в кармане револьвер, догадываясь, что у него, вероятно, возникли те же мысли в отношении меня, но в следующий момент он то ли успокоился, то ли решил не торопиться с выводами и властным движением затянутой в перчатку руки указал мне встать в общий круг.
Я вклинился между дородной матроной в лисьей шубе и субтильным господином в чиновничьей шинели. Петлицы на ней были предусмотрительно обтянуты траурным крепом, дабы скрыть, по какому ведомству он служит. Этим доказывалось, что все они не слишком-то доверяют друг другу. Своими согнутыми в крючок пальцами я уцепился за пальцы соседей, и мы поскакали.
Хоровод кружился все быстрее, по знаку Великого мастера палладисты затянули свой гимн. Его мелодия оказалась проста, как мычание, но в словах была странная, дикая и сумрачная поэзия. Чтобы не быть уличенным в незнании священного текста, мне пришлось проявить чудеса изворотливости. Как только звучало первое слово очередной строки, я подхватывал его со второго слога, а одновременно по содержанию, ритму и рифмам старался угадать продолжение. В большинстве случаев мне это удавалось. Протяжный напев облегчал мою задачу, я пел вместе со всеми и лишь в некоторых, особенно богохульных местах ограничивался мелодией без слов.
Смысл гимна был тот, что адское пламя есть альфа и омега всякой мудрости, в геенне огненной душа вмещает в себя все тайны мироздания и закаляется, как меч, поэтому Бог обманом завлекает людей в райские кущи, дабы сохранить свою власть над Вселенной.
Но истинный палладист знает правду и всей душой стремится в вечное пламя. Разумеется, все хорошее не дается даром, все это надо заслужить, чем они в данный момент и занимались. Каждый куплет заканчивался славословиями Бафомету. Своей неумеренной льстивостью они напоминали титулы, которыми жрецы награждают какого-нибудь туземного царька, уверяя беднягу, что весь мир с благоговением взирает на его хижину из пальмовых листьев, прошитых рыбьими кишками и для прочности обмазанных свиным дерьмом.
Неожиданно Великий мастер подошел к низкой, но прочной дверце в стене, отодвинул засов и вскричал: «Микки! Мы ждем тебя!» — «Микки! — не переставая кружиться, завопили палладисты и я вместе с ними. — Выходи, Микки!» Глядя на медленно отворяющуюся дверцу, я не без опаски ждал, что произойдет дальше. За дверцей открылась глубокая ниша, оттуда на четвереньках выползла довольно крупная обезьяна, видимо, дрессированная, потому что она сноровисто поднялась на задние лапы и, ворча и раскачиваясь, направилась прямо ко мне. Все замерли, сосед внезапно отцепил свой палец от моего. Сердце у меня сжалось, но обезьяна проковыляла между ним и мной, не обращая на нас внимания. Едва она оказалась внутри круга, мы опять сцепили пальцы. Хоровод наш двинулся прежним порядком, обтекая обезьяну, которая издала боевой клич и с воинственными ужимками принялась прыгать вокруг статуи Бафомета, как бы пытаясь его атаковать. Лишь тогда я все понял. Гнусный фарс изображал борьбу того, кому мы только что пели осанну, с тем, чье имя было низведено до кощунственной клички, чей грозный облик архангела пародировала эта тварь. Ярость душила меня, но я заставил себя крепиться и наблюдать.
Мы кружились, набирая скорость, подчиняясь темпу, который взмахами руки задавал нам Великий мастер. Сам он все так же стоял в стороне. Иногда, как на хлыстовских радениях, кто-то из палладистов истерически провозглашал что-нибудь вроде следующего: «Душа солнц отвечает на вздох цветов!» Или: «Роза мира, цебраэль!» На эти маловразумительные оповещения хор откликался еще большей невнятицей. Тем временем храбрый Микки продолжал наскакивать на их палладиум. Медный дьявол оставался неподвижен. Очевидно, механизм должен был сработать позже. Я сосчитал еле заметные отверстия, откуда выступят смертоносные жала. Их было одиннадцать.
Раздался чей-то истошный вопль: «Меч! Дайте меч Великому мастеру!» Явился артиллерийский, насколько я в состоянии судить, тесак, вполне заурядный, но с нарисованными на клинке знаками монгольского алфавита «соёмбо», которые они, видимо, считали магическими. Какой-то шустрый адепт благоговейно поднес этот тесак господину в крылатке. Поцеловав лезвие, тот молча вступил в раздавшийся перед ним круг и занял позицию плечом к плечу с Бафометом. Теперь их стало двое против одного.
Микки заскулил, прикрыл лапами морду и попытался бежать с поля боя, но мы сдвинулись теснее, отрезая ему все пути к отступлению. Я с ужасом осознал, что в ближайшие минуты нам предстоит сжать кольцо и загнать бедную обезьяну в объятия Бафомета. Вероятно, это надо было понимать так, что, когда владыка тьмы изнемог в последней битве с архистратигом небесных сил, когда победа начала клониться на сторону последнего, тут-то мы, то есть палладисты во главе с Великим мастером, и подоспели на выручку.
Несколько не опасных, но чувствительных уколов, нанесенных острием тесака, лишили Микки воли к сопротивлению. Он опустился на четвереньки и попробовал проскользнуть между ногами участников хоровода. Всюду его встречали яростными пинками. Тогда, тоже озверев, он с рычанием стал метаться внутри круга, выискивая слабое звено в окружавшей его живой цепи. Два-три наскока не увенчались успехом, всякий раз его отбрасывали назад. В отчаянии он уже кого-то куснул, кого-то цапнул когтями. Пролилась первая кровь. Палладисты, надо отдать им должное, проявляли завидную силу духа. Никто не дрогнул, хотя руки и лица у многих были в крови. Там, где напор доведенной до бешенства обезьяны становился особенно силен, на помощь приходил Великий мастер со своим тесаком, и Микки, скалясь, отступал.
Меня мутило от мерзости всего происходившего на моих глазах и при моем участии, но, чтобы не выдать себя, я не мог ни вступиться за истязуемое животное, ни просто бежать. Оставалось утешаться мыслью, что Микки — их последняя жертва, и жертва не напрасная: если сегодня они меня не разоблачат, в следующий раз для них все будет кончено.
Наконец Микки сдался. Затравленно озираясь, он забился под ноги Бафомету. Наш натиск ослаб, теперь мы окружали загнанного зверя не одним кольцом, а двумя. Передние подступили к нему вплотную, но он даже не огрызался, лишь тяжело вздыхал и смотрел на нас полными смертельной тоски глазами.
Я уже находился в полуобморочном состоянии, когда Великий мастер встал перед скорчившейся на полу обезьяной и начал плашмя бить ее тесаком по передним лапам, вынуждая подняться на задние. Поскуливая, Микки выполнил то, что от него требовалось. Должно быть, он еще надеялся послушанием облегчить свою участь. Тогда Великий мастер принялся лупить его по задним лапам, а палладисты сдвинулись еще теснее, оставляя ему единственную возможность спастись от безжалостных ударов — вскарабкаться по статуе Бафомета, как по дереву. Повизгивая, Микки полез по ней вверх, и в ту же секунду раздался щелчок приведенного в действие механизма. Распахнутые лапы чудовища стремительно сошлись. Из них, а также из других членов с лязгом выдвинулись ужасные стальные жала. Все они были парные, лишь один, самый страшный, выступивший напротив того места, где у жертвы должно находиться сердце, пары не имел.
Содрогнувшись, я увидел, как Микки, пронзенный одиннадцатью клинками, с хрипом бьется в объятиях медного дьявола. Кровь потекла на пол, но в агонии, прежде чем умереть, непроизвольным судорожным движением лапы он сорвал маску с лица Великого мастера и при этом когтями оцарапал ему шею. Я едва не вскрикнул, узнав этого человека. Передо мной был…»
Иван Дмитриевич умел держать артистическую паузу, но сейчас она затянулась настолько, что Мжельский не вытерпел:
— Ну и кто же это был?
— В тот вечер я еще не знал кто.
— Но ведь вы говорите, что узнали этого человека, — напомнил Сафронов.
— Вы плохо меня слушаете. Я лишь изложил содержание записей, найденных мною в столе у Рогова. Сверху лежало «Драгоценное зерцало сокровенной мудрости», под ним -этот мемуар с незаконченной последней фразой. Рогов писал от первого лица, я так и пересказал.
— Какая-то у него больная фантазия, — заметил Мжельский. -Я тоже сперва так подумал, но затем вынужден был переменить свое мнение.
— И сочли его фантазию здоровой?
— Я понял, что это не фантазия, — пояснил Иван Дмитриевич.
22
Выйдя из номеров Миллера на Кирочную, Иван Дмитриевич забыл, что приехал сюда на казенных лошадях, и направился к стоявшему возле ворот извозчику. Тот, однако, еще издали, почему-то меняясь в лице, хрипло сказал: «Занят!» Лицо его показалось знакомым, но тут сзади набежал полицейский кучер, Иван Дмитриевич пошел с ним к своему экипажу и лишь у себя в подъезде вспомнил, что этот же извозчик позавчера вечером, после разговора с Каменской и Филиным, отвез его домой из Караванной. Вряд ли такое совпадение могло быть случайным.
В восемь часов он был дома, но, несмотря на относительно раннее возвращение, жена встретила его в своей обычной манере:
— Страшно смотреть, на кого ты стал похож…
— Скажи еще, — подсказал Иван Дмитриевич, — что такой цвет лица бывает у больных раком желудка.
— Смотри, накаркаешь! Кстати, утром я дала тебе зонт. Где он?
— Оставил на службе.
— Но ты приехал с другой стороны, я в окно видела. — Да, у меня были дела в городе.
— Ты, значит, — угрожающе спросила жена, — не брал с собой зонт, когда ездил по делам?
— Зачем? Дождя же не было.
— А если бы был? И если завтра с утра будет? Сколько раз ты обещал мне всегда брать с собой зонт!
— Я всегда беру…
— Тогда где он?
— Забыл у любовницы, — сказал Иван Дмитриевич, проходя в умывальную комнату.
Жена побежала за ним, взывая:
— Никогда не смей так шутить! Слышишь? Никогда!
В ожидании ужина он зашел к Ванечке, мельком взглянул на предъявленную ему тетрадь с мыслями старца при взгляде на заходящее солнце, но читать не стал, вместо этого лег на диван у себя в кабинете, закинул руки за голову и ягодицей почувствовал какую-то иголку. Кольнула единственная, а под пальцами их там оказалось несколько, воткнутых во что-то маленькое, мягкое. Он зажег лампу. Это была тряпичная куколка явно мужского пола, чем-то неуловимо похожая на него самого. Тем неприятнее было видеть всаженные в нее с разных сторон короткие толстые иглы. Не считая, он сразу понял, что их должно быть одиннадцать. Так и вышло.
Иван Дмитриевич спрятал находку в шкаф, позвал жену и, ничего ей не объясняя, осведомился, кто приходил в его отсутствие.
— Нина Николаевна, почтальон, два товарища Ванечки по гимназии, — перечислила жена. — Больше никого не было.
— Понятно. Ты тут без меня окно, случайно, не открывала?
— Да, я проветривала.
— Какое окно? То или это?
— Это, — указала она ближайшее к дивану. — Д что тебе не нравится?
— Пахнет чем-то, — на скорую руку соврал Иван Дмитриевич.
— Ничего не чувствую, — сказала жена. — Когда у человека больной желудок, его всюду преследуют дурные запахи.
Выпроводив ее, он подошел к окну и выглянул на улицу. Жили они на втором этаже, так что снизу забросить сюда эту куколку не составляло труда. Он примерил к себе фразу, которую в сходной ситуации Каменский написал на полях полученного им письма: «Страшно ли?» Пожалуй, нет, но сердце ныло, как бывает во сне, когда стоишь на пороге тайны и знаешь, что в самой загадке — смерть, а в разгадке — ужас продолжения жизни наедине с тем, что готово тебе открыться за этим порогом.
Из записок Солодовникова
Возле поселка Дзун-Модо в тридцати верстах от Урги находилась полуразрушенная крепость, и я долго убеждал командование бригады, что сама судьба послала нам этот полигон, чтобы поучиться штурмом брать такого рода укрепления. В конце концов со мной согласились, понимая, что поход на Барс-хото все равно неизбежен, вопрос только в сроках. Для тренировок были сколочены осадные лестницы, которые я предполагал взять с собой к Барс-хото, расположенному в голой степи на границах Гоби. У меня были большие сомнения, что нам удастся дотащить
туда пушки.
Крепость вблизи Дзун-Модо представляла собой единственную стену с двумя башнями по краям. Остальных трех стен, призванных вместе с этой образовать прямоугольник на вершине травянистого холма, не было вообще, не проглядывали даже остатки фундамента. Можно было допустить, что их разобрали на кирпичи, если бы знать, кому тут мог понадобиться кирпич. Монголы жили в юртах, фанзы в Дзун-Модо были глиняные, и хотя из кирпичей складывали очаги во дворах, вряд ли в их пламени сумели растрескаться три крепостные стены. Что помещалось внутри стен, тоже оставалось загадкой. Сейчас там не было ничего, кроме тарбаганьих нор.
Впоследствии я узнал, что крепость просто не достроили. Действительно, ощущалось в ней что-то ненатуральное, свойственное сооружениям не разрушенным, а начатым и незаконченным. Монголы объясняли это предательским убийством хошунного князя Найдан-вана, чья ставка располагалась некогда в Дзун-Модо и который якобы заложил здесь крепость, собираясь опереться на нее в борьбе за независимость Халхи.
Про этого Найдан-вана рассказывали какую-то совершенно мифическую историю. Будто бы лет тридцать или сорок назад он отправился в Петербург, чтобы для войны с Пекином просить помощи у Цаган-хагана, то есть Александра II или Александра III, и тот проникся к нему такой любовью, что пожелал стать его братом. Они решили испить кумыс из одной чаши, добавив туда каждый по три капли своей крови, но китайцы отравили нож Найдан-вана, он умер, как только порезал себе палец для этой процедуры. После его смерти строительство прекратилось, успели возвести лишь одну стену. Теперь она стояла в пустоте, ничто ни от чего не защищая, бессмысленная, как причуда азиатского деспота, но поражала строгостью кладки и безукоризненными линиями рельефа. Казалось, строители знали, что им не дано будет довести дело до конца, и, чтобы забыть про обреченность замысла, старательно углублялись в детали, как бывает, когда привычка к добросовестности и чувство долга заменяют веру в успех. Это я постиг на собственном опыте.
Цэрики угрюмой кучей сгрудились у подножия холма. Я приказал им разобрать осадные лестницы, но тут же встал вопрос, как лучше нести их при штурме, крючьями вперед или назад. Непонятно было, удобнее ли под обстрелом поднимать и приставлять к стене передний конец или, наоборот, заносить задний. Несколько добровольцев попробовали так и этак, я засек время и остановился на первом варианте.
Затем с помощью офицеров я распределил цэриков по группам в зависимости от рода оружия. Вначале предстояло идти тем, кто имел пики и мог поражать воображаемых защитников крепости прямо с лестничных перекладин, за ними пойдут те, что с саблями. Винтовки должны висеть за спиной, в рукопашной схватке они бесполезны. Оставшиеся будут снизу поддерживать атакующих ружейным и пулеметным огнем.
Пулеметы ударили дружно, едва сигнальщик в лисьем треухе затрубил в свою раковину. Они били по гребню стены, по зубцам. Пулеметчики пристрелялись, тогда я подал знак второму трубачу, и еще одна раковина, с более высоким и пронзительным звуком, присоединилась к первой. Это был сигнал к началу штурма. Цэрики полезли вверх по холму, добрались до стены, приставили к ней лестницы, но тем и ограничились. Некоторые присели, а то и прилегли, со страхом вслушиваясь в пение летящих над ними пуль. Согласно моему приказу, в этот момент стрельба должна была умолкнуть, но она не умолкала. Стрелки вошли в раж. Видно было, как над зубцами стены взлетает красноватая пыль и сыплется кирпичная крошка.
Я распорядился начинать все сначала. Опять загудели раковины. При том, что монголы никогда не видели моря, не умеют плавать и даже не едят рыбу, потому что ламы запрещают употреблять в пищу существа с глазами без век, они отказывались подчиняться обычным сигнальным горнам, но с трепетом внимали этим порождениям океанских пучин. В их роговых извивах звук скручивался и винтообразно проникал в ухо. Ушная раковина откликалась морской, словно когда-то они рядом лежали на дне и сохранили память о былом родстве. Вспоминая легенду, вычитанную у Анри Брюссона, я смотрел, как цэрики с лестницами карабкаются по холму, но теперь стрельба стихла много раньше, чем они достигли крепостной стены.
Когда начали в третий раз, со стороны Дзун-Модо показались трое верховых. Один из них еще издали, привстав на стременах, что-то прокричал радостным голосом. «Он призывает нас веселиться, — объяснил мой переводчик, — вчера Богдо-гэгэну стало лучше. Его высокосвятейшество поправляется». Я сразу оценил все последствия этого сообщения. Оно означало, что почти открытая борьба за власть между князьями и ламской партией вновь переходит в латентную фазу, и бригаду больше не будут задерживать в Урге.
Всадники подъехали, старший подал пакет с печатью военного министерства. Письмо информировало меня о следующем: святейший Чойджин-лама, главный государственный оракул, чья мудрость вознеслась выше горы Сумеру, он же родной брат Богдо-гэгэна Восьмого, путем длительных гаданий установил, что наиболее благоприятным днем для похода на Барс-хото является 15-й день четвертой Луны 2-го года Эры Многими Возведенного. Рядом приводилась та же дата по юлианскому календарю. До нее оставалось меньше недели, и хотя я сам готовил и торопил эту экспедицию, в тот момент у меня вдруг придавило сердце.
В восемь часов он был дома, но, несмотря на относительно раннее возвращение, жена встретила его в своей обычной манере:
— Страшно смотреть, на кого ты стал похож…
— Скажи еще, — подсказал Иван Дмитриевич, — что такой цвет лица бывает у больных раком желудка.
— Смотри, накаркаешь! Кстати, утром я дала тебе зонт. Где он?
— Оставил на службе.
— Но ты приехал с другой стороны, я в окно видела. — Да, у меня были дела в городе.
— Ты, значит, — угрожающе спросила жена, — не брал с собой зонт, когда ездил по делам?
— Зачем? Дождя же не было.
— А если бы был? И если завтра с утра будет? Сколько раз ты обещал мне всегда брать с собой зонт!
— Я всегда беру…
— Тогда где он?
— Забыл у любовницы, — сказал Иван Дмитриевич, проходя в умывальную комнату.
Жена побежала за ним, взывая:
— Никогда не смей так шутить! Слышишь? Никогда!
В ожидании ужина он зашел к Ванечке, мельком взглянул на предъявленную ему тетрадь с мыслями старца при взгляде на заходящее солнце, но читать не стал, вместо этого лег на диван у себя в кабинете, закинул руки за голову и ягодицей почувствовал какую-то иголку. Кольнула единственная, а под пальцами их там оказалось несколько, воткнутых во что-то маленькое, мягкое. Он зажег лампу. Это была тряпичная куколка явно мужского пола, чем-то неуловимо похожая на него самого. Тем неприятнее было видеть всаженные в нее с разных сторон короткие толстые иглы. Не считая, он сразу понял, что их должно быть одиннадцать. Так и вышло.
Иван Дмитриевич спрятал находку в шкаф, позвал жену и, ничего ей не объясняя, осведомился, кто приходил в его отсутствие.
— Нина Николаевна, почтальон, два товарища Ванечки по гимназии, — перечислила жена. — Больше никого не было.
— Понятно. Ты тут без меня окно, случайно, не открывала?
— Да, я проветривала.
— Какое окно? То или это?
— Это, — указала она ближайшее к дивану. — Д что тебе не нравится?
— Пахнет чем-то, — на скорую руку соврал Иван Дмитриевич.
— Ничего не чувствую, — сказала жена. — Когда у человека больной желудок, его всюду преследуют дурные запахи.
Выпроводив ее, он подошел к окну и выглянул на улицу. Жили они на втором этаже, так что снизу забросить сюда эту куколку не составляло труда. Он примерил к себе фразу, которую в сходной ситуации Каменский написал на полях полученного им письма: «Страшно ли?» Пожалуй, нет, но сердце ныло, как бывает во сне, когда стоишь на пороге тайны и знаешь, что в самой загадке — смерть, а в разгадке — ужас продолжения жизни наедине с тем, что готово тебе открыться за этим порогом.
Из записок Солодовникова
Возле поселка Дзун-Модо в тридцати верстах от Урги находилась полуразрушенная крепость, и я долго убеждал командование бригады, что сама судьба послала нам этот полигон, чтобы поучиться штурмом брать такого рода укрепления. В конце концов со мной согласились, понимая, что поход на Барс-хото все равно неизбежен, вопрос только в сроках. Для тренировок были сколочены осадные лестницы, которые я предполагал взять с собой к Барс-хото, расположенному в голой степи на границах Гоби. У меня были большие сомнения, что нам удастся дотащить
туда пушки.
Крепость вблизи Дзун-Модо представляла собой единственную стену с двумя башнями по краям. Остальных трех стен, призванных вместе с этой образовать прямоугольник на вершине травянистого холма, не было вообще, не проглядывали даже остатки фундамента. Можно было допустить, что их разобрали на кирпичи, если бы знать, кому тут мог понадобиться кирпич. Монголы жили в юртах, фанзы в Дзун-Модо были глиняные, и хотя из кирпичей складывали очаги во дворах, вряд ли в их пламени сумели растрескаться три крепостные стены. Что помещалось внутри стен, тоже оставалось загадкой. Сейчас там не было ничего, кроме тарбаганьих нор.
Впоследствии я узнал, что крепость просто не достроили. Действительно, ощущалось в ней что-то ненатуральное, свойственное сооружениям не разрушенным, а начатым и незаконченным. Монголы объясняли это предательским убийством хошунного князя Найдан-вана, чья ставка располагалась некогда в Дзун-Модо и который якобы заложил здесь крепость, собираясь опереться на нее в борьбе за независимость Халхи.
Про этого Найдан-вана рассказывали какую-то совершенно мифическую историю. Будто бы лет тридцать или сорок назад он отправился в Петербург, чтобы для войны с Пекином просить помощи у Цаган-хагана, то есть Александра II или Александра III, и тот проникся к нему такой любовью, что пожелал стать его братом. Они решили испить кумыс из одной чаши, добавив туда каждый по три капли своей крови, но китайцы отравили нож Найдан-вана, он умер, как только порезал себе палец для этой процедуры. После его смерти строительство прекратилось, успели возвести лишь одну стену. Теперь она стояла в пустоте, ничто ни от чего не защищая, бессмысленная, как причуда азиатского деспота, но поражала строгостью кладки и безукоризненными линиями рельефа. Казалось, строители знали, что им не дано будет довести дело до конца, и, чтобы забыть про обреченность замысла, старательно углублялись в детали, как бывает, когда привычка к добросовестности и чувство долга заменяют веру в успех. Это я постиг на собственном опыте.
Цэрики угрюмой кучей сгрудились у подножия холма. Я приказал им разобрать осадные лестницы, но тут же встал вопрос, как лучше нести их при штурме, крючьями вперед или назад. Непонятно было, удобнее ли под обстрелом поднимать и приставлять к стене передний конец или, наоборот, заносить задний. Несколько добровольцев попробовали так и этак, я засек время и остановился на первом варианте.
Затем с помощью офицеров я распределил цэриков по группам в зависимости от рода оружия. Вначале предстояло идти тем, кто имел пики и мог поражать воображаемых защитников крепости прямо с лестничных перекладин, за ними пойдут те, что с саблями. Винтовки должны висеть за спиной, в рукопашной схватке они бесполезны. Оставшиеся будут снизу поддерживать атакующих ружейным и пулеметным огнем.
Пулеметы ударили дружно, едва сигнальщик в лисьем треухе затрубил в свою раковину. Они били по гребню стены, по зубцам. Пулеметчики пристрелялись, тогда я подал знак второму трубачу, и еще одна раковина, с более высоким и пронзительным звуком, присоединилась к первой. Это был сигнал к началу штурма. Цэрики полезли вверх по холму, добрались до стены, приставили к ней лестницы, но тем и ограничились. Некоторые присели, а то и прилегли, со страхом вслушиваясь в пение летящих над ними пуль. Согласно моему приказу, в этот момент стрельба должна была умолкнуть, но она не умолкала. Стрелки вошли в раж. Видно было, как над зубцами стены взлетает красноватая пыль и сыплется кирпичная крошка.
Я распорядился начинать все сначала. Опять загудели раковины. При том, что монголы никогда не видели моря, не умеют плавать и даже не едят рыбу, потому что ламы запрещают употреблять в пищу существа с глазами без век, они отказывались подчиняться обычным сигнальным горнам, но с трепетом внимали этим порождениям океанских пучин. В их роговых извивах звук скручивался и винтообразно проникал в ухо. Ушная раковина откликалась морской, словно когда-то они рядом лежали на дне и сохранили память о былом родстве. Вспоминая легенду, вычитанную у Анри Брюссона, я смотрел, как цэрики с лестницами карабкаются по холму, но теперь стрельба стихла много раньше, чем они достигли крепостной стены.
Когда начали в третий раз, со стороны Дзун-Модо показались трое верховых. Один из них еще издали, привстав на стременах, что-то прокричал радостным голосом. «Он призывает нас веселиться, — объяснил мой переводчик, — вчера Богдо-гэгэну стало лучше. Его высокосвятейшество поправляется». Я сразу оценил все последствия этого сообщения. Оно означало, что почти открытая борьба за власть между князьями и ламской партией вновь переходит в латентную фазу, и бригаду больше не будут задерживать в Урге.
Всадники подъехали, старший подал пакет с печатью военного министерства. Письмо информировало меня о следующем: святейший Чойджин-лама, главный государственный оракул, чья мудрость вознеслась выше горы Сумеру, он же родной брат Богдо-гэгэна Восьмого, путем длительных гаданий установил, что наиболее благоприятным днем для похода на Барс-хото является 15-й день четвертой Луны 2-го года Эры Многими Возведенного. Рядом приводилась та же дата по юлианскому календарю. До нее оставалось меньше недели, и хотя я сам готовил и торопил эту экспедицию, в тот момент у меня вдруг придавило сердце.
Часть II. Хубилган
Глава 5
Фантом из Эрдени-Дзу
23
На следующий день, в пятницу, Иван Дмитриевич не пошел ни на службу, ни на похороны Каменского, хотя давно взял себе за правило присутствовать на похоронах тех лиц, убийство которых в данное время расследовал. К концу недели отношения с женой испортились настолько, что лучше было денек посидеть дома. Он подумал об этом еще вчера и вчера же велел Константинову побывать на кладбище, проследить, как будут вести себя Зиночка с мужем. На всякий случай Иван Дмитриевич предпочел Ванечку в гимназию не пускать. После завтрака, усадив его за французский, жена опять забралась в постель. Это было подано как большая жертва с ее стороны. Ей, мол, вовсе не хочется спать, но она себя заставляет, чтобы радовать мужа здоровым цветом лица.
— Нина Николаевна говорит, что забота о близких начинается с заботы о себе, — сказала жена, удаляясь в спальню. — В молодости я таких вещей не понимала, а теперь очень даже понимаю.
— Что за Нина Николаевна?
— Нина Николаевна с третьего этажа, супруга Павла Семеновича. Она рекомендовала мне портниху, у которой я шила капотик.
Пройдя в кабинет, Иван Дмитриевич открыл окно и выглянул на улицу. В конце квартала маячила фигура Валетко. Ему велено было встать здесь еще затемно — на тот случай, если появится косорылый. Вдвоем уж как-нибудь!
Часа полтора Иван Дмитриевич тупо пролежал на диване, а когда вышел проверить, чем занят Ванечка, из спальни послышалось: «Ваня! Поди сюда!»
Жена валялась в постели с сегодняшним номером «Санкт-Петербургских ведомостей» в руках.
— Я тут нашла одно важное для тебя сообщение, — сказала она. — По-моему, на такое способен только твой маниак.
— Какой еще маниак?
— Здрасьте! Из-за кого мы с Ванечкой вчера целый день дома просидели!
— А-а, — вспомнил Иван Дмитриевич.
— Или ты его уже поймал?
— Нет. Еще нет.
— Тогда прочти вот здесь. Мне кажется, это его рук дело. Иван Дмитриевич взял газету. Среди городских и губернских новостей напечатана была следующая корреспонденция: «На окраине дачного поселка под Териоками, в дюнах неподалеку от берега моря, третьего дня рыбаками найден труп обезьяны-шимпанзе. На теле животного имеются одиннадцать глубоких колотых ран, нанесенных каким-то заостренным предметом наподобие ружейного штыка. Остается неизвестно, сбежала ли эта обезьяна из какого-нибудь передвижного зверинца или балагана и была убита кем-то из окрестных крестьян или дачников, приезжающих подготовить свои дома к началу сезона, или же она стала жертвой собственного хозяина, который затем вывез мертвое тело подальше от города. Капитаны торговых судов нередко держат у себя ручных обезьян, однако менее крупных, да и само местонахождение трупа исключает возможность, что он был выброшен за борт и волнами прибит к берегу. Одиннадцать ран заставляют предположить, что обезьяна сама напала на человека, а тот, не в силах оправиться от испуга, продолжал наносить удары по уже бездыханному животному. Не менее вероятно, что убийца находился в невменяемом состоянии, причиной чего могло быть как психическое расстройство, так и неумеренное употребление спиртных напитков».
— Что с тобой? — встревожилась жена. — На тебе лица нет!
— Ничего-ничего. Все в порядке.
— Но это он? Я правильно поняла?
— Да. Спасибо.
— Умоляю тебя, будь осторожен! Помни, что у него есть эта заостренная штука.
— Да-да, я знаю.
— Ты должен всегда иметь при себе заряженный револьвер. У тебя есть револьвер?
— Есть, есть… Господи, какая мерзость! Он скрипнул зубами.
— Ваня, — тихо сказала жена, — можно я спрошу тебя об одной вещи?
— Ну?
— Ты только не сердись, пожалуйста. Я понимаю, женщины должны делать вид, будто знать не знают о таких вещах, но я не хочу с тобой лицемерить. Не будешь сердиться?
— Не буду.
— Честно?
— Да говори же, наконец! Надоели эти предисловия.
— Нина Николаевна говорит, что забота о близких начинается с заботы о себе, — сказала жена, удаляясь в спальню. — В молодости я таких вещей не понимала, а теперь очень даже понимаю.
— Что за Нина Николаевна?
— Нина Николаевна с третьего этажа, супруга Павла Семеновича. Она рекомендовала мне портниху, у которой я шила капотик.
Пройдя в кабинет, Иван Дмитриевич открыл окно и выглянул на улицу. В конце квартала маячила фигура Валетко. Ему велено было встать здесь еще затемно — на тот случай, если появится косорылый. Вдвоем уж как-нибудь!
Часа полтора Иван Дмитриевич тупо пролежал на диване, а когда вышел проверить, чем занят Ванечка, из спальни послышалось: «Ваня! Поди сюда!»
Жена валялась в постели с сегодняшним номером «Санкт-Петербургских ведомостей» в руках.
— Я тут нашла одно важное для тебя сообщение, — сказала она. — По-моему, на такое способен только твой маниак.
— Какой еще маниак?
— Здрасьте! Из-за кого мы с Ванечкой вчера целый день дома просидели!
— А-а, — вспомнил Иван Дмитриевич.
— Или ты его уже поймал?
— Нет. Еще нет.
— Тогда прочти вот здесь. Мне кажется, это его рук дело. Иван Дмитриевич взял газету. Среди городских и губернских новостей напечатана была следующая корреспонденция: «На окраине дачного поселка под Териоками, в дюнах неподалеку от берега моря, третьего дня рыбаками найден труп обезьяны-шимпанзе. На теле животного имеются одиннадцать глубоких колотых ран, нанесенных каким-то заостренным предметом наподобие ружейного штыка. Остается неизвестно, сбежала ли эта обезьяна из какого-нибудь передвижного зверинца или балагана и была убита кем-то из окрестных крестьян или дачников, приезжающих подготовить свои дома к началу сезона, или же она стала жертвой собственного хозяина, который затем вывез мертвое тело подальше от города. Капитаны торговых судов нередко держат у себя ручных обезьян, однако менее крупных, да и само местонахождение трупа исключает возможность, что он был выброшен за борт и волнами прибит к берегу. Одиннадцать ран заставляют предположить, что обезьяна сама напала на человека, а тот, не в силах оправиться от испуга, продолжал наносить удары по уже бездыханному животному. Не менее вероятно, что убийца находился в невменяемом состоянии, причиной чего могло быть как психическое расстройство, так и неумеренное употребление спиртных напитков».
— Что с тобой? — встревожилась жена. — На тебе лица нет!
— Ничего-ничего. Все в порядке.
— Но это он? Я правильно поняла?
— Да. Спасибо.
— Умоляю тебя, будь осторожен! Помни, что у него есть эта заостренная штука.
— Да-да, я знаю.
— Ты должен всегда иметь при себе заряженный револьвер. У тебя есть револьвер?
— Есть, есть… Господи, какая мерзость! Он скрипнул зубами.
— Ваня, — тихо сказала жена, — можно я спрошу тебя об одной вещи?
— Ну?
— Ты только не сердись, пожалуйста. Я понимаю, женщины должны делать вид, будто знать не знают о таких вещах, но я не хочу с тобой лицемерить. Не будешь сердиться?
— Не буду.
— Честно?
— Да говори же, наконец! Надоели эти предисловия.