Страница:
Теперь он знал, что сегодня эти люди обязательно здесь появятся.
Вдова встретила его с откровенным раздражением.
— Полчаса назад я объяснила вашему помощнику, что полиции совершенно нечего тут делать. У меня собрались лишь самые близкие Николаю Евгеньевичу люди.
— Мне кажется, я к ним принадлежу хотя бы как прототип его любимого героя, — ответил Иван Дмитриевич.
— Ладно, — вздохнула она, — раздевайтесь. Но учтите, они пришли сюда не для того, чтобы вам удобнее было их допрашивать. И не рассчитывайте на угощение. Только чай.
Пока шли по коридору, он узнал, что на поминках присутствовало много случайной публики, и решено было продолжить вечер в более тесном кругу, чтобы поделиться воспоминаниями о покойном, почитать вслух любимые места из его рассказов.
В гостиной выяснилось, что до этого еще далеко. Заменившая Наталью соседская горничная промедлила с самоваром, в ожидании чая гости слонялись по комнате или беседовали, разбившись на кучки. Самых близких Каменскому людей набралось около дюжины, в том числе Килин, Тургенев, Петр Францевич с Еленой Карловной. Зиночки не было.
Вдова представила Ивана Дмитриевича тем, кого он тут не знал. Среди робеющих поклонниц Каменского и скромных друзей его юности выделялись двое мужчин с манерами знаменитостей — некий Шахов, публицист, чье имя, как сказано было при знакомстве, известно каждому культурному человеку, и рассеянный господин по фамилии Рибо. Филолог, профессор Сорбонны, недавно он перевел на французский и напечатал в каком-то парижском журнале рассказ Каменского «У омута».
— Про то, как был доведен до самоубийства крестьянин, поймавший несколько пескарей в барском пруду, — напомнила вдова.
Она ушла в кухню, а Иван Дмитриевич присоединился к группе гостей, обсуждавших статью Зильберфарба в «Голосе».
— Что за фанатики? Откуда? — возмущался Тургенев. — Нет в России таких фанатиков! Вернее, есть, но уж никак не про Николая Евгеньевича. Он что, министр внутренних дел? Генерал-губернатор?
— Кроме фанатиков политических, бывают религиозные, — сказала Елена Карловна и заботливо поправила на шее у мужа неизменный шарф.
— Вы имеете в виду раскольников?
— Необязательно их. Мало ли разных сектантов!
— По-вашему, этот кучер был сектант?
— Почему нет?
— В маске? С револьвером? Конечно, я долго прожил за границей, но вряд ли все-таки за время моего отсутствия наши молокане и скопцы настолько эмансипировались. Да и что плохого сделал им Николай Евгеньевич? Нет, у меня такое ощущение, будто перед смертью он решил нас всех разыграть.
— Зачем? — спросил Шахов.
— Отомстить за то, что при жизни мы были равнодушны к нему.
— Не хочу никого провоцировать, — вмешался Рибо, — но как иностранец возьму на себя смелость предположить, что Каменский стал жертвой тайной полиции. Судя по рассказу «У омута», он был противником существующего в России режима. Русские порядки описаны там с ненавистью, а в вашей стране такое не прощается.
Воцарилось неловкое молчание.
— В нашей стране, — возразил наконец Иван Дмитриевич, — нет тайной полиции.
— Очень интересно. В России нет тайной полиции?
— Да, есть полиция наружная, есть сыскная, которую я здесь представляю, но тайной— нет. Может быть, вы говорите о Корпусе жандармов?
— Дело не в названии.
— Ну, если вы, господин Рибо, подозреваете жандармов, то я — негров, — сказал Тургенев.
— Почему?
— Потому что Николай Евгеньевич обещал Зильберфарбу прислать свою последнюю книжку, из которой тот все поймет. Последняя — «Секрет афинской камеи». Африканские порядки описаны в ней еще с большей ненавистью, чем царящие в нашем отечестве. Можно допустить, что уязвленные дикари сели на пароход в дельте Конго, приплыли в Петербург и наказали автора за неуважение к их национальным обычаям. Вероятно, кучер для того и надел маску, чтобы прохожие на улице не увидели, что он — негр.
— Ошибаетесь, — возразил Килин, — это не последняя его книжка. После нее Николай Евгеньевич написал еще «Загадку медного дьявола».
— Да-да, верно, — покивал Тургенев.
— Эта книжка пока не поступила в продажу, но вот в ней-то действуют самые настоящие фанатики, члены двух враждующих между собой тайных обществ. Одни называют себя Священной дружиной, другие -палладистами Бафомета.
— Вы полагаете, что эти персонажи существуют в реальности?
— Естественно, раньше я считал их авторским вымыслом, но теперь у меня есть сильные сомнения. Видите ли, когда рукопись была уже в наборе, Николай Евгеньевич вдруг потребовал от меня забрать ее из типографии. Я ему отказал, о чем очень сожалею.
— Слышали? — обернулся Довгайло к Ивану Дмитриевичу.
— Да, я в курсе,
— И что вы об этом думаете?
— Думаю, что если Каменского убили как автора этой книжки, то издателю тоже угрожает опасность.
— Вы серьезно? — забеспокоился Килин.
— Вполне. Потому я и здесь.
Хозяйка пригласила всех к столу. Пока гости рассаживались, она окрасила донце первой чашки порцией заварки и передала ее горничной. Та склонилась к самовару. Тонкая, окутанная паром струйка, свиваясь, потекла из краника. Все молча наблюдали это священнодействие. В тишине слышался лишь голос Елены Карловны, она занимала севшего рядом с ней Рибо рассказом о том, как пьют чай в Монголии. Муж посвятил ее во все тонкости монгольской чайной церемонии, состоявшей, насколько понял Иван Дмитриевич, в строго последовательном превращении этого утонченного напитка в отвратительную похлебку с мукой, солью и бараньим салом. Сам чай выступал в роли топора, из которого, как известно, тоже получается неплохой суп.
Кто— то попросил соседа передать сахарницу, кому-то недосталось ложечки. Торопясь, пока этот беспорядочный разговор не вылился в чье-нибудь соло, Иван Дмитриевич обратился к сидевшему
напротив Довгайло:
— Петр Францевич, вы говорили мне, что сюжет «Театра теней» абсолютно неправдоподобен. На чем основано ваше мнение?
— На том, что монголы не верят в дьявола и в принципе не способны допустить самый факт его существования.
— Но почему? Мы не глупее их, а вот верим же! Во всяком случае, допускаем.
— Мы, европейцы, не желаем видеть, что силы тьмы — не армия, где есть нижние чины, офицеры, генералы и, наконец, главнокомандующий с самыми большими рогами. Зло — это хаос, безыдейный, безначальный и бесцельный, но если мы признаем, что в нем нет ни смысла, ни иерархии, нам придется сделать следующий шаг. Догадываетесь, какой?
Иван Дмитриевич покачал головой.
— Тогда, — продолжил Довгайло, — мы должны будем признать, что зло непобедимо. Хотя бы по одной той причине, что оно просто не подозревает о нашей с ним священной войне. На такое признание нам не хватает мужества.
— А монголам, значит, мужества хватает?
— Вера в сатану -утешение слабых, буддисты в нем не нуждаются. Сознание иллюзорности этого мира дает им силы мириться с его несовершенством.
— Чай остынет, пей, — велела мужу Елена Карловна. — С твоим горлом надо попить горячего. Сколько тебе положить сахару?
— Тихо! — Вдова постучала ложечкой по чашке, призывая к вниманию.
— …Мне доводилось видеть черновики Николая Евгеньевича, — рассказывал Шахов. — Легкость и прозрачность его письма достигались, оказывается, каторжным трудом. Это было своего рода подвижничество. Однажды он признался мне, что дьявол подмигивает ему из каждой написанной им фразы, где «что» налезает на «чтобы», нарушается ритм повествования или имеется какая-нибудь неточность в деталях.
Извинившись, Иван Дмитриевич выбрался из-за стола, прошел в переднюю и осторожно выглянул на площадку. Никого. Сквозь пыльные стекла полуэтажом ниже с трудом пробивался и без того неяркий свет майского вечера.
Когда он вернулся в гостиную, за столом царила тишина, Рибо читал наизусть по-французски. Нетрудно было понять, что он первый вызвался прочесть свой любимый отрывок из Каменского и декламирует рассказ «У омута» в собственном переводе, который, видимо, нравился ему больше, чем оригинал.
Иван Дмитриевич сел на свое место рядом с Шаховым. Тот шепнул:
— Все-таки я остаюсь при убеждении, что Каменский покончил с собой.
— А причина?
— Как у всех литературных неудачников: одиночество, безденежье, отсутствие перспектив. Беллетристика, она до поры до времени хороша, пока пишешь кровью сердца, а эта чернильница не бездонна. Сумел стать признанной величиной, как Тургенев, -можешь потом окунать перо в любую жидкость, никто и не заметит. Не сумел — или займись делом, или пиши, так сказать, на потребу, без претензий. На первое у Каменского не хватило таланта, на второе — ума, на третье — смирения. Эти свои книжки про Путилова он рожал в таких муках оскорбленного самолюбия, что проще было застрелиться. Да и они почти не приносили ему дохода. Вы не ездили на кладбище, но поверьте мне, похороны были нищенские, поминки еще-того хуже. Здесь уж сами видите, чем нас потчуют. Кстати, бутерброды с рыбой не советую. Рыбка, по-моему, с душком.
— Зато чашки, кажется, настоящего китайского фарфора.
— Это ничего не значит. Когда человек сражается с нищетой, посуда изменяет ему последней.
Рибо тем временем закончил чтение. Прозвучали похвалы стилю и мастерству пейзажных зарисовок, принятые переводчиком исключительно на свой счет. «Благодарю. Благодарю, господа», — говорил он, кланяясь на все стороны, как Пугачев перед казнью.
— Кто следующий? -спросила Каменская, выразительно глядя на Тургенева.
Тот прокашлялся, но Иван Дмитриевич опередил его:
— Я хотел бы.
— Вы? — изумилась вдова. — И что вы хотите нам прочесть?
— Рассказ «Театр теней», с вашего позволения.
— Весь?
— Он вообще-то невелик, но кое-что я могу опустить.
— Вам так нравится этот рассказ? — спросил Тургенев.
— Очень нравится.
— Интересно, чем он вас пленил?
— Тем, -просто, но внятно ответил Иван Дмитриевич, — что в нем заключена тайна смерти автора.
В гробовой тишине он поднялся, подошел к полке, где стоял большой фотографический портрет Каменского, повитый траурной лентой и окруженный почетным караулом из его раскрытых на титульных листах книг, взял сборник «На распутье» и вернулся к столу. Все следили за ним, как завороженные.
Из записок Солодовникова
Накануне выступления из Урги, возвращаясь к себе домой, чтобы в последний раз переночевать на моей городской квартире, я повстречал князя Вандан-бэйле, того самого, что на вечере у Орловой читал мне стихи Минского. Узнав, что я направляюсь в китайскую харчевню, он предложил вместе поужинать у него дома. Идти было недалеко, и я согласился.
За столом речь зашла о хубилгане Найдан-вана. Князь не принял моей иронии, сказав: «Найдан-ван принадлежит к числу наших национальных героев. В прошлой жизни он не сумел изгнать китайцев из Халхи, поэтому воплотился вторично». — «В подтверждение мысли Гегеля о том, что историческая трагедия повторяется в виде фарса», — не удержался я, чтобы не съязвить. «Это, может быть, верно для Европы, но не для Монголии», — возразил Вандан-бэйле. Он снял с полки книгу некоего Каменского и, раскрыв ее на рассказе «Театр теней», попросил меня прочесть его прямо сейчас[11].
«Под именем Намсарай-гуна здесь выведен Найдан-ван», — сказал князь, когда я закончил чтение. Я поинтересовался, действительно ли он перешел в православие, как тут написано. Оказалось, что да. Я удивился: «И это не мешает ему быть вашим национальным героем?» — «Нет», — ответил Вандан-бэйле. Однако на мои дальнейшие вопросы он отвечал утвердительно. Да, Найдан-ван крестился, чтобы продать душу дьяволу. Да, дьявол ему явился. Да, они заключили договор, и Найдан-ван подписал его собственной кровью. Я спросил: «Но чего ради? Что хотел он получить за свою душу?» — «Свободу и независимость Монголии, — без тени улыбки объяснил Вандан-бэйле. — Теперь он пришел проследить, как выполняются условия контракта».
Я сделал вежливое лицо и не стал ни спорить, ни выяснять подробности. Князь вышел проводить меня. «Поверьте, — сказал он мне на прощанье, — в походе на Барс-хото этот человек будет незаменим. У того, кто после смерти возвращается в наш мир, чтобы довершить начатое, шансы на успех возрастают многократно».
27
Вдова встретила его с откровенным раздражением.
— Полчаса назад я объяснила вашему помощнику, что полиции совершенно нечего тут делать. У меня собрались лишь самые близкие Николаю Евгеньевичу люди.
— Мне кажется, я к ним принадлежу хотя бы как прототип его любимого героя, — ответил Иван Дмитриевич.
— Ладно, — вздохнула она, — раздевайтесь. Но учтите, они пришли сюда не для того, чтобы вам удобнее было их допрашивать. И не рассчитывайте на угощение. Только чай.
Пока шли по коридору, он узнал, что на поминках присутствовало много случайной публики, и решено было продолжить вечер в более тесном кругу, чтобы поделиться воспоминаниями о покойном, почитать вслух любимые места из его рассказов.
В гостиной выяснилось, что до этого еще далеко. Заменившая Наталью соседская горничная промедлила с самоваром, в ожидании чая гости слонялись по комнате или беседовали, разбившись на кучки. Самых близких Каменскому людей набралось около дюжины, в том числе Килин, Тургенев, Петр Францевич с Еленой Карловной. Зиночки не было.
Вдова представила Ивана Дмитриевича тем, кого он тут не знал. Среди робеющих поклонниц Каменского и скромных друзей его юности выделялись двое мужчин с манерами знаменитостей — некий Шахов, публицист, чье имя, как сказано было при знакомстве, известно каждому культурному человеку, и рассеянный господин по фамилии Рибо. Филолог, профессор Сорбонны, недавно он перевел на французский и напечатал в каком-то парижском журнале рассказ Каменского «У омута».
— Про то, как был доведен до самоубийства крестьянин, поймавший несколько пескарей в барском пруду, — напомнила вдова.
Она ушла в кухню, а Иван Дмитриевич присоединился к группе гостей, обсуждавших статью Зильберфарба в «Голосе».
— Что за фанатики? Откуда? — возмущался Тургенев. — Нет в России таких фанатиков! Вернее, есть, но уж никак не про Николая Евгеньевича. Он что, министр внутренних дел? Генерал-губернатор?
— Кроме фанатиков политических, бывают религиозные, — сказала Елена Карловна и заботливо поправила на шее у мужа неизменный шарф.
— Вы имеете в виду раскольников?
— Необязательно их. Мало ли разных сектантов!
— По-вашему, этот кучер был сектант?
— Почему нет?
— В маске? С револьвером? Конечно, я долго прожил за границей, но вряд ли все-таки за время моего отсутствия наши молокане и скопцы настолько эмансипировались. Да и что плохого сделал им Николай Евгеньевич? Нет, у меня такое ощущение, будто перед смертью он решил нас всех разыграть.
— Зачем? — спросил Шахов.
— Отомстить за то, что при жизни мы были равнодушны к нему.
— Не хочу никого провоцировать, — вмешался Рибо, — но как иностранец возьму на себя смелость предположить, что Каменский стал жертвой тайной полиции. Судя по рассказу «У омута», он был противником существующего в России режима. Русские порядки описаны там с ненавистью, а в вашей стране такое не прощается.
Воцарилось неловкое молчание.
— В нашей стране, — возразил наконец Иван Дмитриевич, — нет тайной полиции.
— Очень интересно. В России нет тайной полиции?
— Да, есть полиция наружная, есть сыскная, которую я здесь представляю, но тайной— нет. Может быть, вы говорите о Корпусе жандармов?
— Дело не в названии.
— Ну, если вы, господин Рибо, подозреваете жандармов, то я — негров, — сказал Тургенев.
— Почему?
— Потому что Николай Евгеньевич обещал Зильберфарбу прислать свою последнюю книжку, из которой тот все поймет. Последняя — «Секрет афинской камеи». Африканские порядки описаны в ней еще с большей ненавистью, чем царящие в нашем отечестве. Можно допустить, что уязвленные дикари сели на пароход в дельте Конго, приплыли в Петербург и наказали автора за неуважение к их национальным обычаям. Вероятно, кучер для того и надел маску, чтобы прохожие на улице не увидели, что он — негр.
— Ошибаетесь, — возразил Килин, — это не последняя его книжка. После нее Николай Евгеньевич написал еще «Загадку медного дьявола».
— Да-да, верно, — покивал Тургенев.
— Эта книжка пока не поступила в продажу, но вот в ней-то действуют самые настоящие фанатики, члены двух враждующих между собой тайных обществ. Одни называют себя Священной дружиной, другие -палладистами Бафомета.
— Вы полагаете, что эти персонажи существуют в реальности?
— Естественно, раньше я считал их авторским вымыслом, но теперь у меня есть сильные сомнения. Видите ли, когда рукопись была уже в наборе, Николай Евгеньевич вдруг потребовал от меня забрать ее из типографии. Я ему отказал, о чем очень сожалею.
— Слышали? — обернулся Довгайло к Ивану Дмитриевичу.
— Да, я в курсе,
— И что вы об этом думаете?
— Думаю, что если Каменского убили как автора этой книжки, то издателю тоже угрожает опасность.
— Вы серьезно? — забеспокоился Килин.
— Вполне. Потому я и здесь.
Хозяйка пригласила всех к столу. Пока гости рассаживались, она окрасила донце первой чашки порцией заварки и передала ее горничной. Та склонилась к самовару. Тонкая, окутанная паром струйка, свиваясь, потекла из краника. Все молча наблюдали это священнодействие. В тишине слышался лишь голос Елены Карловны, она занимала севшего рядом с ней Рибо рассказом о том, как пьют чай в Монголии. Муж посвятил ее во все тонкости монгольской чайной церемонии, состоявшей, насколько понял Иван Дмитриевич, в строго последовательном превращении этого утонченного напитка в отвратительную похлебку с мукой, солью и бараньим салом. Сам чай выступал в роли топора, из которого, как известно, тоже получается неплохой суп.
Кто— то попросил соседа передать сахарницу, кому-то недосталось ложечки. Торопясь, пока этот беспорядочный разговор не вылился в чье-нибудь соло, Иван Дмитриевич обратился к сидевшему
напротив Довгайло:
— Петр Францевич, вы говорили мне, что сюжет «Театра теней» абсолютно неправдоподобен. На чем основано ваше мнение?
— На том, что монголы не верят в дьявола и в принципе не способны допустить самый факт его существования.
— Но почему? Мы не глупее их, а вот верим же! Во всяком случае, допускаем.
— Мы, европейцы, не желаем видеть, что силы тьмы — не армия, где есть нижние чины, офицеры, генералы и, наконец, главнокомандующий с самыми большими рогами. Зло — это хаос, безыдейный, безначальный и бесцельный, но если мы признаем, что в нем нет ни смысла, ни иерархии, нам придется сделать следующий шаг. Догадываетесь, какой?
Иван Дмитриевич покачал головой.
— Тогда, — продолжил Довгайло, — мы должны будем признать, что зло непобедимо. Хотя бы по одной той причине, что оно просто не подозревает о нашей с ним священной войне. На такое признание нам не хватает мужества.
— А монголам, значит, мужества хватает?
— Вера в сатану -утешение слабых, буддисты в нем не нуждаются. Сознание иллюзорности этого мира дает им силы мириться с его несовершенством.
— Чай остынет, пей, — велела мужу Елена Карловна. — С твоим горлом надо попить горячего. Сколько тебе положить сахару?
— Тихо! — Вдова постучала ложечкой по чашке, призывая к вниманию.
— …Мне доводилось видеть черновики Николая Евгеньевича, — рассказывал Шахов. — Легкость и прозрачность его письма достигались, оказывается, каторжным трудом. Это было своего рода подвижничество. Однажды он признался мне, что дьявол подмигивает ему из каждой написанной им фразы, где «что» налезает на «чтобы», нарушается ритм повествования или имеется какая-нибудь неточность в деталях.
Извинившись, Иван Дмитриевич выбрался из-за стола, прошел в переднюю и осторожно выглянул на площадку. Никого. Сквозь пыльные стекла полуэтажом ниже с трудом пробивался и без того неяркий свет майского вечера.
Когда он вернулся в гостиную, за столом царила тишина, Рибо читал наизусть по-французски. Нетрудно было понять, что он первый вызвался прочесть свой любимый отрывок из Каменского и декламирует рассказ «У омута» в собственном переводе, который, видимо, нравился ему больше, чем оригинал.
Иван Дмитриевич сел на свое место рядом с Шаховым. Тот шепнул:
— Все-таки я остаюсь при убеждении, что Каменский покончил с собой.
— А причина?
— Как у всех литературных неудачников: одиночество, безденежье, отсутствие перспектив. Беллетристика, она до поры до времени хороша, пока пишешь кровью сердца, а эта чернильница не бездонна. Сумел стать признанной величиной, как Тургенев, -можешь потом окунать перо в любую жидкость, никто и не заметит. Не сумел — или займись делом, или пиши, так сказать, на потребу, без претензий. На первое у Каменского не хватило таланта, на второе — ума, на третье — смирения. Эти свои книжки про Путилова он рожал в таких муках оскорбленного самолюбия, что проще было застрелиться. Да и они почти не приносили ему дохода. Вы не ездили на кладбище, но поверьте мне, похороны были нищенские, поминки еще-того хуже. Здесь уж сами видите, чем нас потчуют. Кстати, бутерброды с рыбой не советую. Рыбка, по-моему, с душком.
— Зато чашки, кажется, настоящего китайского фарфора.
— Это ничего не значит. Когда человек сражается с нищетой, посуда изменяет ему последней.
Рибо тем временем закончил чтение. Прозвучали похвалы стилю и мастерству пейзажных зарисовок, принятые переводчиком исключительно на свой счет. «Благодарю. Благодарю, господа», — говорил он, кланяясь на все стороны, как Пугачев перед казнью.
— Кто следующий? -спросила Каменская, выразительно глядя на Тургенева.
Тот прокашлялся, но Иван Дмитриевич опередил его:
— Я хотел бы.
— Вы? — изумилась вдова. — И что вы хотите нам прочесть?
— Рассказ «Театр теней», с вашего позволения.
— Весь?
— Он вообще-то невелик, но кое-что я могу опустить.
— Вам так нравится этот рассказ? — спросил Тургенев.
— Очень нравится.
— Интересно, чем он вас пленил?
— Тем, -просто, но внятно ответил Иван Дмитриевич, — что в нем заключена тайна смерти автора.
В гробовой тишине он поднялся, подошел к полке, где стоял большой фотографический портрет Каменского, повитый траурной лентой и окруженный почетным караулом из его раскрытых на титульных листах книг, взял сборник «На распутье» и вернулся к столу. Все следили за ним, как завороженные.
Из записок Солодовникова
Накануне выступления из Урги, возвращаясь к себе домой, чтобы в последний раз переночевать на моей городской квартире, я повстречал князя Вандан-бэйле, того самого, что на вечере у Орловой читал мне стихи Минского. Узнав, что я направляюсь в китайскую харчевню, он предложил вместе поужинать у него дома. Идти было недалеко, и я согласился.
За столом речь зашла о хубилгане Найдан-вана. Князь не принял моей иронии, сказав: «Найдан-ван принадлежит к числу наших национальных героев. В прошлой жизни он не сумел изгнать китайцев из Халхи, поэтому воплотился вторично». — «В подтверждение мысли Гегеля о том, что историческая трагедия повторяется в виде фарса», — не удержался я, чтобы не съязвить. «Это, может быть, верно для Европы, но не для Монголии», — возразил Вандан-бэйле. Он снял с полки книгу некоего Каменского и, раскрыв ее на рассказе «Театр теней», попросил меня прочесть его прямо сейчас[11].
«Под именем Намсарай-гуна здесь выведен Найдан-ван», — сказал князь, когда я закончил чтение. Я поинтересовался, действительно ли он перешел в православие, как тут написано. Оказалось, что да. Я удивился: «И это не мешает ему быть вашим национальным героем?» — «Нет», — ответил Вандан-бэйле. Однако на мои дальнейшие вопросы он отвечал утвердительно. Да, Найдан-ван крестился, чтобы продать душу дьяволу. Да, дьявол ему явился. Да, они заключили договор, и Найдан-ван подписал его собственной кровью. Я спросил: «Но чего ради? Что хотел он получить за свою душу?» — «Свободу и независимость Монголии, — без тени улыбки объяснил Вандан-бэйле. — Теперь он пришел проследить, как выполняются условия контракта».
Я сделал вежливое лицо и не стал ни спорить, ни выяснять подробности. Князь вышел проводить меня. «Поверьте, — сказал он мне на прощанье, — в походе на Барс-хото этот человек будет незаменим. У того, кто после смерти возвращается в наш мир, чтобы довершить начатое, шансы на успех возрастают многократно».
27
— «Я хорошо помню тот сентябрьский день, -вслух читал Иван Дмитриевич, — когда мы, драгоманы министерства иностранных дел, были представлены прибывшему в Петербург чрезвычайному китайскому послу и сопровождающим его лицам. Среди них выделялся высокий человек с синим шариком чиновника третьего ранга на шапочке, но одетый в халат иного цвета и покроя, чем у остальных членов посольства, и державшийся менее церемонно, без обычного для китайцев надменного изящества, заменяющего им свободу. Манеры выдавали в нем варвара, но варвара, вкусившего от древней, клонящейся к упадку цивилизации, чью обреченность он сознает и все-таки гордится, что она приняла его в свое иссыхающее лоно. Это был монгольский князь Намсарай-гун, полковник императорской конной гвардии. В состав миссии он вошел как депутат от Халхи, с задачей курировать окончательную демаркацию нашей границы с Китаем в районе рек Акша и Онон. Опережая события, сразу скажу, что переговоры по данному пункту шли особенно тяжело. Они осложнялись взаимным непониманием, поскольку читать топографическую карту Намсарай-гун не умел, но поначалу довольно ловко притворялся, что умеет. Как истинный дикарь, он до такой степени преисполнен был чувства собственного достоинства, что с ним утомительно было иметь дело. При первой же встрече он с непередаваемой важностью сообщил мне, что по матери происходит из рода Гартул, вследствие чего ему строжайше запрещено…»
Звякнул дверной колокольчик. Иван Дмитриевич умолк, но вдова сделала ему знак не прерываться.
— «…запрещено есть сухую кровь и ездить в крашеных седлах. Снабжение посольства продовольствием, равно как и программа его пребывания в столице, вряд ли таили в себе угрозу нарушения обоих этих табу, но я отнесся к сказанному со всей серьезностью и даже пометил в книжечке. После этого князь проникся ко мне симпатией. Он спросил, сколько у меня детей…»
Скользнувшая мимо горничная склонилась к хозяйке и что-то прошептала ей на ухо. Та пожала плечами, сказав:
— Что ж, проси.
— «Узнав, что я женат, но бездетен, — по инерции прочел Иван Дмитриевич, — Намсарай-гун рекомендовал моей жене остерегаться чихать сразу после совокупления…»
— Чем обязана, ротмистр? -спросила вдова, неприветливо глядя на вошедшего Зейдлица.
— Прошу прощения, мадам, я должен переговорить кое с кем из присутствующих. Дело касается вашего покойного мужа.
— Вы тоже знаете, кто и зачем его убил?
— Что значит — тоже?
— Четверть часа назад господин Путилин заявил, что ему все известно, и теперь читает нам вслух один из рассказов Николая Евгеньевича. В нем якобы заключена тайна его смерти.
— В таком случае я подожду. Вы позволите мне сесть? Проходя мимо Ивана Дмитриевича, Зейдлиц заглянул в раскрытую перед ним книгу и удовлетворенно хмыкнул:
— Ага! Вы, значит, уже не считаете, что Губин страдал галлюцинациями.
— Продолжайте, господин Путилин, -сказала Каменская. Иван Дмитриевич перелистнул страницу, прочел о том, как Намсарай-гун слушал «Фауста», о трех его душах, из которых князь решил окрестить одну, чтобы продать ее или обменять на что-то, что так и остается загадкой для Н.
Затем он пропустил две-три страницы и сразу перешел к последнему вечеру перед отъездом посольства на родину. Время к полуночи, Намсарай-гун угощает Н. чаем из подаренного ему после крещения самовара. Мечется пламя в настольной лампе, темные пятна бегут по стенам. Театр теней, думает Н., пока бесплотные актеры разыгрывают вариации на тему обманутых надежд, утоленных и не принесших счастья желаний, прекрасной мечты, при исполнении превратившейся в свою противоположность. Настенный спектакль выходит из плоскости, обретает объем и неудержимо катится к финалу, обещая под занавес крушение всех иллюзий, кровь и смерть, но Намсарай-гун остается спокоен. «Когда все вокруг покрывает тьма, я вспоминаю тебя», — напевает он в ожидании князя тьмы. Отчаявшись переубедить его, Н. уходит, но на крыльце затевает разговор со старым ламой из княжеской свиты. Вдруг ужасный вопль доносится из покоев Намсарай-гуна. Н. распахивает дверь и видит, что князь мертв, хотя у него всего лишь порезан палец на левой руке. Рядом валяется гусиное перо, его кончик испачкан свежей кровью.
Тургенев первый нарушил затянувшееся молчание:
— Мы ждем объяснений. Какое отношение к смерти Николая Евгеньевича имеет вся эта мистика?
— Мистика? — переспросил Иван Дмитриевич. — Где вы ее видите? В чем? Сатана не явился, тени остались тенями, а померещиться, знаете ли, может всякое. У вас в «Отцах и детях» Базарову мерещатся красные собаки, так что с того? Объявим этот роман мистическим?
— Извините, но в моем романе эти собаки никаких следов после себя не оставляют. Я же не пишу, например, о том, что из комнаты, где умер Базаров, выметают собачью шерсть красного цвета. Но если мы читаем про порезанный палец и перо в крови, значит, Мефистофель все-таки явился. Что это, если не мистика?
— Нет, Иван Сергеевич, Мефистофеля там не было. Тем более что рассказ основан на подлинных фактах. Каменский написал правду, хотя и не всю.
— Правду? Ну-ну.
— Осенью к нам приезжало китайское посольство Сюй Чженя, в состав которого входил монгольский князь Найдан-ван. Он послужил прототипом Намсарай-гуна.
— И этот монгольский князь умер в Петербурге.
— Да.
— Порезал себе палец и умер?
— Настоящая причина его смерти была другая. Он… Он скончался от сердечного приступа. -Иван Дмитриевич вовремя заметил, что Зейдлиц движением бровей предостерегает его от разглашения государственной тайны. — А вот то, что он крестился, — чистая правда. Петр Францевич был переводчиком при посольстве Сюй Чженя и рассказал об этом Каменскому.
— Да, — подтвердил Довгайло, — но все остальное является плодом его фантазии. Разумеется, у Найдан-вана в мыслях не было вступать в сделку с дьяволом.
— Почему вы так думаете?
— Это долгий разговор.
— А если вкратце?
— Хорошо, вот вам экстракт. Найдан-ван был буддист, а буддизм отрицает существование бессмертной души. Не признается и присутствие в мире дьявола, каким мы его себе представляем. Иными словами, продавать князю было, во-первых, нечего, во-вторых, некому.
— Тогда что же побудило его принять крещение?
— Подарки, — просипел Довгайло. — От наших бурят он мог слышать о подарках, получаемых знатными инородцами при переходе в православие.
— Как-то не вяжется с его образом.
— С образом Намсарай-гуна — да, но Найдан-ван был другим. -Если верить Каменскому, — заметил Зейдлиц, — самым ценным из даров был самовар. По-вашему, из-за самовара он изменил вере предков?
— Это с вашей, ротмистр, точки зрения. С точки зрения Найдан-вана, никакой измены тут нет. Буддизм — самая терпимая из мировых религий. Поскольку, как учил Будда Шакьямуни, все в мире не более чем иллюзия, вы можете быть буддистом и одновременно синтоистом, иудаистом, лютеранином, магометанином, кем угодно. Абсолютно не возбраняется.
— Но неужели причина только в самоваре?
— Ну, не только. Найдан-ван был буквально потрясен чудесами западной цивилизации, а крещение, вероятно, казалось ему чем-то вроде магической процедуры, в результате которой человек автоматически обретает умение читать топографическую карту, управлять паровозом или играть на рояле. Я утрирую, но что-то в этом духе.
— М-да. Звучит не слишком убедительно.
Зейдлиц вынул из кармана конверт и со значением помахал им перед собой;
— Пожалуйста, потише, господа! Прошу внимания! Вот это письмо поступило вчера в редакцию «Голоса».
— Вчера? — переспросил Иван Дмитриевич.
— Да, но уже после того, как вы там побывали. Пишет некто Павлов, лицо в этом деле совершенно постороннее, хотя вполне реальное. Сегодня я с ним встречался. Все здесь написанное он готов подтвердить под присягой.
Зейдлиц попросил налить себе полчашки чаю и лишь затем продолжил:
— Читавшие статью Зильберфарба помнят, я думаю, что кучер в маске пытался застрелить Каменского вечером двадцать пятого апреля, около девяти часов. Так оно и было, жители близлежащих домов свидетельствуют, что слышали выстрел. А позднее, во втором часу пополуночи, то есть уже двадцать шестого апреля, этот Павлов проезжал по Караванной и обратил внимание на карету с черным клеенчатым верхом, без фонаря, с кучером в маске. Не будь этой маски, он и не запомнил бы, что карета остановилась возле дома с вывеской табачной лавки внизу. Кучер спрыгнул с козел, распахнул дверцу. Из нее вышел человек, чье лицо Павлов рассмотреть не сумел, и оба они скрылись в подъезде.
Это Иван Дмитриевич и предполагал, но ничем не выдал своего удовлетворения. Остальные тогда лишь все поняли, когда вдова тихо сказала:
— Петр Францевич, это же ваш дом… Почему вы молчите?
— Что ты хочешь от меня услышать? — не сразу ответил Довгайло. — Что я не убийца? Что эти люди в масках не имеют ко мне отношения? Мы знакомы много лет, неужели я должен оправдываться перед тобой? По-твоему, я похож на фанатика, приговорившего Колю к смерти?
— Никто пока не предъявляет вам таких обвинений, — вмешался Зейдлиц. — Но в доме, где вы живете, один подъезд, и я констатирую, что эта карета с кучером в маске остановилась возле него. Хотелось бы знать почему.
— Понятия не имею.
— Значит, в ней сидели не вы?
— Не я.
— А на козлах?
— Послушайте, дорогой мой, мне шестой десяток…
— Может быть, — перебил Зейдлиц, — той ночью эти двое были у вас в гостях?
— Почему вы думаете, что у меня? У нас есть соседи.
— Прежде чем прийти сюда, я поговорил с вашими соседями. Они все отрицают, и у меня нет оснований не верить им.
— А не верить мне у вас есть основания?
— Я хочу взглянуть своими глазами. Дайте мне это письмо, — потребовала Елена Карловна.
Пока они с мужем читали его щека к шеке, Иван Дмитриевич еще раз пересчитал торчавшие из чашек чайные ложечки. На четырнадцать человек их было одиннадцать серебряных, в том числе у него самого, и три оловянных.
— Почему, — шепотом спросил он у вдовы, показывая ей свою ложечку, — таких у вас одиннадцать?
— Господи, да какая вам разница!
— Странная цифра. Обычно бывает шесть или двенадцать.
— Их и было двенадцать. Одна потерялась. Елена Карловна прочла письмо быстрее мужа.
— Успокойся, — сказала она, беря его под руку, — это провокация. Им просто не терпится лишить тебя кафедры. Они не могут простить тебе, что после прошлогодних студенческих волнений ты отказался подписать…
— Ошибаетесь, мадам, — прервал ее Зейдлиц.
— Но это же бред! Мой муж дружил и с отцом Николая Евгеньевича, и с ним самим. Зачем бы он стал убивать его?
— И правда, ротмистр, зачем? — спросил Шахов.
— Затем, что Каменский знал тайну гибели Найдан-вана.
— Какую тайну? Не мог же, в самом деле, этот монгол умереть от сердечного приступа при виде Мефистофеля, который явился торговать его душу!
— Причем никто ничего не знал, кроме Петра Францевича и Николая Евгеньевича, -подхватил Тургенев, — Вы ведь к этому клоните?
— Близко к тому, — согласился Зейдлиц.
— Тогда я солидарен с госпожой Довгайло. Это бред.
— Я сказал, близко, Иван Сергеевич, очень близко, но все же не так. Дьявола здесь, конечно, не было. Если бы мне пришло в голову допустить нечто подобное даже в качестве рабочей гипотезы, я бы не служил там, где имею честь служить. Такого рода экстравагантность у нас не поощряется. Но вся штука в том, что доктор, осматривая труп Найдан-вана, обнаружил у него на пальце свежий порез, как у Намсарай-гуна в «Театре теней». Так записано в протоколе, да и кончик пера, смею думать, тоже был в крови, просто в тот момент никто не обратил на это внимания. Следовательно, в ту ночь князь принимал у себя кого-то, кто знал о его планах сделки с дьяволом и мог сойти за покупателя. Кто-то там все-таки был! Да, был, и вы, господин Путилин, отлично знаете кто. Не правда ли?
В ответ Иван Дмитриевич в той интимной манере, с какой ссылаются на секретную служебную инструкцию, процитировал;
— «Один из лам уверял меня, что при моем знании буддийской философии и умении сосредоточиться на абстракциях я тоже мог бы попробовать себя в искусстве создания тулбо…»
В паузе Рибо спросил:
— Как вы сказали? Тулбо?
Не отвечая, Иван Дмитриевич закончил цитату:
— «Может быть, я и достиг бы в этом кое-каких успехов, но авансом с меня запросили такую плату, что пришлось отказаться от уроков монгольской магии. Цена их превосходила возможности моего кошелька». Так, — подытожил он, — пишет Петр Францевич. Но вы полагаете, что…
— Была у меня такая мысль, — не дав ему договорить, сказал Зейдлиц, — вы правы. Была, но я от нее отказался.
Смысл этого диалога остался загадкой для всех, кроме Довгайло.
— Вы прочли мою статью? — изумился он. — Лелечка, они прочли мою статью в «Трудах Географического общества»! Боже мой! Мне рассказывали, что в полиции и в вашем, ротмистр, ведомстве есть штатные медиумы и астрологи, но я не верил…
Звякнул дверной колокольчик. Иван Дмитриевич умолк, но вдова сделала ему знак не прерываться.
— «…запрещено есть сухую кровь и ездить в крашеных седлах. Снабжение посольства продовольствием, равно как и программа его пребывания в столице, вряд ли таили в себе угрозу нарушения обоих этих табу, но я отнесся к сказанному со всей серьезностью и даже пометил в книжечке. После этого князь проникся ко мне симпатией. Он спросил, сколько у меня детей…»
Скользнувшая мимо горничная склонилась к хозяйке и что-то прошептала ей на ухо. Та пожала плечами, сказав:
— Что ж, проси.
— «Узнав, что я женат, но бездетен, — по инерции прочел Иван Дмитриевич, — Намсарай-гун рекомендовал моей жене остерегаться чихать сразу после совокупления…»
— Чем обязана, ротмистр? -спросила вдова, неприветливо глядя на вошедшего Зейдлица.
— Прошу прощения, мадам, я должен переговорить кое с кем из присутствующих. Дело касается вашего покойного мужа.
— Вы тоже знаете, кто и зачем его убил?
— Что значит — тоже?
— Четверть часа назад господин Путилин заявил, что ему все известно, и теперь читает нам вслух один из рассказов Николая Евгеньевича. В нем якобы заключена тайна его смерти.
— В таком случае я подожду. Вы позволите мне сесть? Проходя мимо Ивана Дмитриевича, Зейдлиц заглянул в раскрытую перед ним книгу и удовлетворенно хмыкнул:
— Ага! Вы, значит, уже не считаете, что Губин страдал галлюцинациями.
— Продолжайте, господин Путилин, -сказала Каменская. Иван Дмитриевич перелистнул страницу, прочел о том, как Намсарай-гун слушал «Фауста», о трех его душах, из которых князь решил окрестить одну, чтобы продать ее или обменять на что-то, что так и остается загадкой для Н.
Затем он пропустил две-три страницы и сразу перешел к последнему вечеру перед отъездом посольства на родину. Время к полуночи, Намсарай-гун угощает Н. чаем из подаренного ему после крещения самовара. Мечется пламя в настольной лампе, темные пятна бегут по стенам. Театр теней, думает Н., пока бесплотные актеры разыгрывают вариации на тему обманутых надежд, утоленных и не принесших счастья желаний, прекрасной мечты, при исполнении превратившейся в свою противоположность. Настенный спектакль выходит из плоскости, обретает объем и неудержимо катится к финалу, обещая под занавес крушение всех иллюзий, кровь и смерть, но Намсарай-гун остается спокоен. «Когда все вокруг покрывает тьма, я вспоминаю тебя», — напевает он в ожидании князя тьмы. Отчаявшись переубедить его, Н. уходит, но на крыльце затевает разговор со старым ламой из княжеской свиты. Вдруг ужасный вопль доносится из покоев Намсарай-гуна. Н. распахивает дверь и видит, что князь мертв, хотя у него всего лишь порезан палец на левой руке. Рядом валяется гусиное перо, его кончик испачкан свежей кровью.
Тургенев первый нарушил затянувшееся молчание:
— Мы ждем объяснений. Какое отношение к смерти Николая Евгеньевича имеет вся эта мистика?
— Мистика? — переспросил Иван Дмитриевич. — Где вы ее видите? В чем? Сатана не явился, тени остались тенями, а померещиться, знаете ли, может всякое. У вас в «Отцах и детях» Базарову мерещатся красные собаки, так что с того? Объявим этот роман мистическим?
— Извините, но в моем романе эти собаки никаких следов после себя не оставляют. Я же не пишу, например, о том, что из комнаты, где умер Базаров, выметают собачью шерсть красного цвета. Но если мы читаем про порезанный палец и перо в крови, значит, Мефистофель все-таки явился. Что это, если не мистика?
— Нет, Иван Сергеевич, Мефистофеля там не было. Тем более что рассказ основан на подлинных фактах. Каменский написал правду, хотя и не всю.
— Правду? Ну-ну.
— Осенью к нам приезжало китайское посольство Сюй Чженя, в состав которого входил монгольский князь Найдан-ван. Он послужил прототипом Намсарай-гуна.
— И этот монгольский князь умер в Петербурге.
— Да.
— Порезал себе палец и умер?
— Настоящая причина его смерти была другая. Он… Он скончался от сердечного приступа. -Иван Дмитриевич вовремя заметил, что Зейдлиц движением бровей предостерегает его от разглашения государственной тайны. — А вот то, что он крестился, — чистая правда. Петр Францевич был переводчиком при посольстве Сюй Чженя и рассказал об этом Каменскому.
— Да, — подтвердил Довгайло, — но все остальное является плодом его фантазии. Разумеется, у Найдан-вана в мыслях не было вступать в сделку с дьяволом.
— Почему вы так думаете?
— Это долгий разговор.
— А если вкратце?
— Хорошо, вот вам экстракт. Найдан-ван был буддист, а буддизм отрицает существование бессмертной души. Не признается и присутствие в мире дьявола, каким мы его себе представляем. Иными словами, продавать князю было, во-первых, нечего, во-вторых, некому.
— Тогда что же побудило его принять крещение?
— Подарки, — просипел Довгайло. — От наших бурят он мог слышать о подарках, получаемых знатными инородцами при переходе в православие.
— Как-то не вяжется с его образом.
— С образом Намсарай-гуна — да, но Найдан-ван был другим. -Если верить Каменскому, — заметил Зейдлиц, — самым ценным из даров был самовар. По-вашему, из-за самовара он изменил вере предков?
— Это с вашей, ротмистр, точки зрения. С точки зрения Найдан-вана, никакой измены тут нет. Буддизм — самая терпимая из мировых религий. Поскольку, как учил Будда Шакьямуни, все в мире не более чем иллюзия, вы можете быть буддистом и одновременно синтоистом, иудаистом, лютеранином, магометанином, кем угодно. Абсолютно не возбраняется.
— Но неужели причина только в самоваре?
— Ну, не только. Найдан-ван был буквально потрясен чудесами западной цивилизации, а крещение, вероятно, казалось ему чем-то вроде магической процедуры, в результате которой человек автоматически обретает умение читать топографическую карту, управлять паровозом или играть на рояле. Я утрирую, но что-то в этом духе.
— М-да. Звучит не слишком убедительно.
Зейдлиц вынул из кармана конверт и со значением помахал им перед собой;
— Пожалуйста, потише, господа! Прошу внимания! Вот это письмо поступило вчера в редакцию «Голоса».
— Вчера? — переспросил Иван Дмитриевич.
— Да, но уже после того, как вы там побывали. Пишет некто Павлов, лицо в этом деле совершенно постороннее, хотя вполне реальное. Сегодня я с ним встречался. Все здесь написанное он готов подтвердить под присягой.
Зейдлиц попросил налить себе полчашки чаю и лишь затем продолжил:
— Читавшие статью Зильберфарба помнят, я думаю, что кучер в маске пытался застрелить Каменского вечером двадцать пятого апреля, около девяти часов. Так оно и было, жители близлежащих домов свидетельствуют, что слышали выстрел. А позднее, во втором часу пополуночи, то есть уже двадцать шестого апреля, этот Павлов проезжал по Караванной и обратил внимание на карету с черным клеенчатым верхом, без фонаря, с кучером в маске. Не будь этой маски, он и не запомнил бы, что карета остановилась возле дома с вывеской табачной лавки внизу. Кучер спрыгнул с козел, распахнул дверцу. Из нее вышел человек, чье лицо Павлов рассмотреть не сумел, и оба они скрылись в подъезде.
Это Иван Дмитриевич и предполагал, но ничем не выдал своего удовлетворения. Остальные тогда лишь все поняли, когда вдова тихо сказала:
— Петр Францевич, это же ваш дом… Почему вы молчите?
— Что ты хочешь от меня услышать? — не сразу ответил Довгайло. — Что я не убийца? Что эти люди в масках не имеют ко мне отношения? Мы знакомы много лет, неужели я должен оправдываться перед тобой? По-твоему, я похож на фанатика, приговорившего Колю к смерти?
— Никто пока не предъявляет вам таких обвинений, — вмешался Зейдлиц. — Но в доме, где вы живете, один подъезд, и я констатирую, что эта карета с кучером в маске остановилась возле него. Хотелось бы знать почему.
— Понятия не имею.
— Значит, в ней сидели не вы?
— Не я.
— А на козлах?
— Послушайте, дорогой мой, мне шестой десяток…
— Может быть, — перебил Зейдлиц, — той ночью эти двое были у вас в гостях?
— Почему вы думаете, что у меня? У нас есть соседи.
— Прежде чем прийти сюда, я поговорил с вашими соседями. Они все отрицают, и у меня нет оснований не верить им.
— А не верить мне у вас есть основания?
— Я хочу взглянуть своими глазами. Дайте мне это письмо, — потребовала Елена Карловна.
Пока они с мужем читали его щека к шеке, Иван Дмитриевич еще раз пересчитал торчавшие из чашек чайные ложечки. На четырнадцать человек их было одиннадцать серебряных, в том числе у него самого, и три оловянных.
— Почему, — шепотом спросил он у вдовы, показывая ей свою ложечку, — таких у вас одиннадцать?
— Господи, да какая вам разница!
— Странная цифра. Обычно бывает шесть или двенадцать.
— Их и было двенадцать. Одна потерялась. Елена Карловна прочла письмо быстрее мужа.
— Успокойся, — сказала она, беря его под руку, — это провокация. Им просто не терпится лишить тебя кафедры. Они не могут простить тебе, что после прошлогодних студенческих волнений ты отказался подписать…
— Ошибаетесь, мадам, — прервал ее Зейдлиц.
— Но это же бред! Мой муж дружил и с отцом Николая Евгеньевича, и с ним самим. Зачем бы он стал убивать его?
— И правда, ротмистр, зачем? — спросил Шахов.
— Затем, что Каменский знал тайну гибели Найдан-вана.
— Какую тайну? Не мог же, в самом деле, этот монгол умереть от сердечного приступа при виде Мефистофеля, который явился торговать его душу!
— Причем никто ничего не знал, кроме Петра Францевича и Николая Евгеньевича, -подхватил Тургенев, — Вы ведь к этому клоните?
— Близко к тому, — согласился Зейдлиц.
— Тогда я солидарен с госпожой Довгайло. Это бред.
— Я сказал, близко, Иван Сергеевич, очень близко, но все же не так. Дьявола здесь, конечно, не было. Если бы мне пришло в голову допустить нечто подобное даже в качестве рабочей гипотезы, я бы не служил там, где имею честь служить. Такого рода экстравагантность у нас не поощряется. Но вся штука в том, что доктор, осматривая труп Найдан-вана, обнаружил у него на пальце свежий порез, как у Намсарай-гуна в «Театре теней». Так записано в протоколе, да и кончик пера, смею думать, тоже был в крови, просто в тот момент никто не обратил на это внимания. Следовательно, в ту ночь князь принимал у себя кого-то, кто знал о его планах сделки с дьяволом и мог сойти за покупателя. Кто-то там все-таки был! Да, был, и вы, господин Путилин, отлично знаете кто. Не правда ли?
В ответ Иван Дмитриевич в той интимной манере, с какой ссылаются на секретную служебную инструкцию, процитировал;
— «Один из лам уверял меня, что при моем знании буддийской философии и умении сосредоточиться на абстракциях я тоже мог бы попробовать себя в искусстве создания тулбо…»
В паузе Рибо спросил:
— Как вы сказали? Тулбо?
Не отвечая, Иван Дмитриевич закончил цитату:
— «Может быть, я и достиг бы в этом кое-каких успехов, но авансом с меня запросили такую плату, что пришлось отказаться от уроков монгольской магии. Цена их превосходила возможности моего кошелька». Так, — подытожил он, — пишет Петр Францевич. Но вы полагаете, что…
— Была у меня такая мысль, — не дав ему договорить, сказал Зейдлиц, — вы правы. Была, но я от нее отказался.
Смысл этого диалога остался загадкой для всех, кроме Довгайло.
— Вы прочли мою статью? — изумился он. — Лелечка, они прочли мою статью в «Трудах Географического общества»! Боже мой! Мне рассказывали, что в полиции и в вашем, ротмистр, ведомстве есть штатные медиумы и астрологи, но я не верил…