Страница:
Очень тяжело находиться в подобных «комфортабельных» кутузках-кибитках летом в сорокаградусную жару — от неимоверной жары и спертого воздуха в раскаленном от солнца железном ящике «разрывало» голову и часто происходили тепловые удары, а если, не дай боже, сердечник попадал в подобный фургон, то шансов выйти живым из него было не так уж много.
Но на этом злоключения бедолаг не кончались — в тюрьме могли еще промарьяжить[69] несколько часов в боксиках, а потом водить на комиссию и засовывать стеклянные трубочки в анальные отверстия на предмет обнаружения Дизентерии, затем наголо стричь машинкой голову, лобок, а потом этой же машинкой состричь усы.
Затем арестантов вели в прожарку и баню. В прожарке всю одежду подследственных изымали и закладывали в огромные барабаны с высокой температурой (администрация панически боялась вшей, тараканов, блох и всякой прочей нечисти, которую заносили на своем теле бичи — эти распространители всякой заразы и, конечно же, чумы, холеры и СПИДа).
В бане долго замываться не давали — пять-десять минут, и пошел. На очереди — следующая ватага, жаждавшая очищения.
Лишь к утру заключенные попадали в камеры измотанные и голодные.
Осинин, зная по своему горькому опыту о всех злоключениях и кознях, которым подвергались заключенные во время этапирования в тюрьму, приготовился ко всему худшему, и, странное дело, благодаря своей психологической подготовленности он легко и с юмором преодолел весь конвейер этих пренеприятных процедур.
Привычка — вторая натура!
«Значит, я, как рецидивист, ко всему привык и все сношу безропотно? — сделал мрачное умозаключение Виктор. — До чего же я опустился?»
Осинин оказался прав. Его действительно снова опустили на дно жизни — в прямом и переносном смысле — поместили почему-то в огромную сырую камеру в подвальном помещении, хотя на других этажах камеры были сухие и теплые. В ней собрался весьма своеобразный сброд — сексуальные гангстеры, штопорилы и дебоширы.
Один южанин, бывший солдат — «дед», У которого кончался срок службы в армии, изнасиловал молодого солдата и привлекался теперь по ст. 121 УК РСФСР. Второй, московский студент, наоборот, был застигнут врасплох, когда сам отдавался добровольно темнокожему сокурснику.
Но больше всего вызывал омерзение забитый, небритый мужчина в засаленной одежде. Он изнасиловал двенадцатилетнюю дочь своей сожительницы.
Находиться в камере ему было несладко. Все смотрели на него с презрением, словно на грязную собаку, никто с ним не общался. Само собой, с молчаливого решения всей камеры он сидел около толчка, убирал его, подметал и мыл полы, то есть дежурил за всех.
— Ты чего, сука, разоспался? — орал обычно на него один хулиганистый малый. — Я тебе сейчас метелку в задницу воткну.
Камера ржала, то ли из подхалимства и страха, то ли над трагикомизмом положения, потому как мужичишка вскакивал, словно ошпаренный, хватался то за метлу, то за тряпку и «вылизывал» и без того чистый кафельный пол.
Осинина встретили настороженно, хмуро и с опаской, а когда узнали, что он изрезал их земляков, то многие смотрели на него с ненавистью. Таким образом он оказался первое время в своеобразном вакууме, но через некоторое время в камеру кинули двоих кавказцев — одного за убийство, другого за разбой, и Виктор, чтобы упрочить свое положение, вынужден был взять их к себе в кенты, как-никак земляки. Через некоторое время в камере был наведен порядок — никого не обижали, ни у кого ничего не отбирали, а местные бакланы[70] стали теперь заискивать перед Виктором.
Прошло уже более двух недель, а Виктора никто никуда не вызывал. Всем ясно, что хуже неизвестности и неопределенности для человека нет ничего.
И вообще, пожалуй, самое трудное время для зэка — это период следствия до суда.
— Быстрее бы зона, быстрее бы дали срок! — одно и то же желание западает в душу почти каждого подследственного, за исключением, конечно, бывалых рецидивистов, которые с точностью до месяца вычисляют сами себе или соседу по шконке срок по соответствующей статье уголовного кодекса, который знают назубок. Они, эти лагерные волки, ничуть не печалятся, ни о чем не думают и веселятся словно дети. Никто их, как правило, не интересует и не беспокоит. Обычно это люди без семьи и крова, от которых отказались родители и жены.
Виктор это наблюдал не раз и поражался тому, как мог человек приспособиться к этим человеческим джунглям, в которых чувствовал себя, словно зверь в лесу, словно зоновский барак являлся вовсе и не лагерем, а самой обычной общагой.
"Что бы это могло значить? — мучительно ломал голову Виктор, когда бил тусовки[71] по камере. — Ведь мой следователь, такой доброжелательный и порядочный, пообещал устроить мне свиданку с Тоней и уже давно должен был меня вызвать. Тут что-то не так".
Тогда он сел и написал заявление своему следователю, чтобы тот немедленно вызвал его на прием.
Глава тридцать шестая
Глава тридцать седьмая
Глава тридцать восьмая
Глава тридцать девятая
Глава сороковая
Но на этом злоключения бедолаг не кончались — в тюрьме могли еще промарьяжить[69] несколько часов в боксиках, а потом водить на комиссию и засовывать стеклянные трубочки в анальные отверстия на предмет обнаружения Дизентерии, затем наголо стричь машинкой голову, лобок, а потом этой же машинкой состричь усы.
Затем арестантов вели в прожарку и баню. В прожарке всю одежду подследственных изымали и закладывали в огромные барабаны с высокой температурой (администрация панически боялась вшей, тараканов, блох и всякой прочей нечисти, которую заносили на своем теле бичи — эти распространители всякой заразы и, конечно же, чумы, холеры и СПИДа).
В бане долго замываться не давали — пять-десять минут, и пошел. На очереди — следующая ватага, жаждавшая очищения.
Лишь к утру заключенные попадали в камеры измотанные и голодные.
Осинин, зная по своему горькому опыту о всех злоключениях и кознях, которым подвергались заключенные во время этапирования в тюрьму, приготовился ко всему худшему, и, странное дело, благодаря своей психологической подготовленности он легко и с юмором преодолел весь конвейер этих пренеприятных процедур.
Привычка — вторая натура!
«Значит, я, как рецидивист, ко всему привык и все сношу безропотно? — сделал мрачное умозаключение Виктор. — До чего же я опустился?»
Осинин оказался прав. Его действительно снова опустили на дно жизни — в прямом и переносном смысле — поместили почему-то в огромную сырую камеру в подвальном помещении, хотя на других этажах камеры были сухие и теплые. В ней собрался весьма своеобразный сброд — сексуальные гангстеры, штопорилы и дебоширы.
Один южанин, бывший солдат — «дед», У которого кончался срок службы в армии, изнасиловал молодого солдата и привлекался теперь по ст. 121 УК РСФСР. Второй, московский студент, наоборот, был застигнут врасплох, когда сам отдавался добровольно темнокожему сокурснику.
Но больше всего вызывал омерзение забитый, небритый мужчина в засаленной одежде. Он изнасиловал двенадцатилетнюю дочь своей сожительницы.
Находиться в камере ему было несладко. Все смотрели на него с презрением, словно на грязную собаку, никто с ним не общался. Само собой, с молчаливого решения всей камеры он сидел около толчка, убирал его, подметал и мыл полы, то есть дежурил за всех.
— Ты чего, сука, разоспался? — орал обычно на него один хулиганистый малый. — Я тебе сейчас метелку в задницу воткну.
Камера ржала, то ли из подхалимства и страха, то ли над трагикомизмом положения, потому как мужичишка вскакивал, словно ошпаренный, хватался то за метлу, то за тряпку и «вылизывал» и без того чистый кафельный пол.
Осинина встретили настороженно, хмуро и с опаской, а когда узнали, что он изрезал их земляков, то многие смотрели на него с ненавистью. Таким образом он оказался первое время в своеобразном вакууме, но через некоторое время в камеру кинули двоих кавказцев — одного за убийство, другого за разбой, и Виктор, чтобы упрочить свое положение, вынужден был взять их к себе в кенты, как-никак земляки. Через некоторое время в камере был наведен порядок — никого не обижали, ни у кого ничего не отбирали, а местные бакланы[70] стали теперь заискивать перед Виктором.
Прошло уже более двух недель, а Виктора никто никуда не вызывал. Всем ясно, что хуже неизвестности и неопределенности для человека нет ничего.
И вообще, пожалуй, самое трудное время для зэка — это период следствия до суда.
— Быстрее бы зона, быстрее бы дали срок! — одно и то же желание западает в душу почти каждого подследственного, за исключением, конечно, бывалых рецидивистов, которые с точностью до месяца вычисляют сами себе или соседу по шконке срок по соответствующей статье уголовного кодекса, который знают назубок. Они, эти лагерные волки, ничуть не печалятся, ни о чем не думают и веселятся словно дети. Никто их, как правило, не интересует и не беспокоит. Обычно это люди без семьи и крова, от которых отказались родители и жены.
Виктор это наблюдал не раз и поражался тому, как мог человек приспособиться к этим человеческим джунглям, в которых чувствовал себя, словно зверь в лесу, словно зоновский барак являлся вовсе и не лагерем, а самой обычной общагой.
"Что бы это могло значить? — мучительно ломал голову Виктор, когда бил тусовки[71] по камере. — Ведь мой следователь, такой доброжелательный и порядочный, пообещал устроить мне свиданку с Тоней и уже давно должен был меня вызвать. Тут что-то не так".
Тогда он сел и написал заявление своему следователю, чтобы тот немедленно вызвал его на прием.
Глава тридцать шестая
Через несколько дней, когда Осинин, измученный безысходностью положения и неизвестностью, завалился спать на шконку прямо в одежде, он услышал сквозь полудрему:
— Осинин!
— Виктор Александрович! — вскочил он быстро с койки.
— На выход.
Его провели по нескольким однообразным коридорам и, наконец, привели в пустой кабинет, в котором стол и стулья были наглухо привинчены к полу.
— Следователь скоро придет, — заявил ему пупкарь.
Через несколько минут вошел смуглый мужчина с грубо вытесанными чертами лица.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, — удивился Виктор.
— Я ваш новый следователь.
Осинина словно обухом ударило. Он сразу понял, что его дела плохи.
— А где мой прежний следователь?
— Перевели, — черство проговорил смуглолицый.
— Почему?
— Так надо. Вы какой раз привлекаетесь к уголовной ответственности, молодой человек? — враждебно посмотрел следователь на Виктора.
«Из идейных», — пронеслась в голове мысль у Осинина.
— Второй раз.
— Нет, третий, — ядовито произнес чиновник, — а «крытку» забыли? Так почему вы скрыли это от следователя?
— А какое это имеет значение? Ведь для следствия важен сам факт события, вещественные доказательства и показания свидетелей.
— А вы грамотный. Прямо юрист. В нашем деле все имеет значение. Прежде всего, мы учитываем личность человека, обстоятельства, при которых совершено преступление, и его мотивы.
Следователь еще долго бы изрекал Осинину прописные юридические истины, но зазвонил телефон.
— Да, так точно, Игорь Петрович, скоро закончу. Вы не сможете дать санкцию? Почему? А, а, понятно, понятно, — угодливо заулыбался следователь. — Борис Семенович звонил? Хорошо, я скоро буду. Итак, Осинин, мне с вами некогда церемониться, я принес постановление о возбуждении против вас уголовного дела по ст. 108 ч. II и 206 ч. III УК РСФСР. Распишитесь.
— Что? На каком основании?
— На том основании, что прежний следователь неправильно квалифицировал ваши действия и инкриминировал вам не ту статью, какая полагается. Вы что, не могли без ножа обойтись?
— А что, меня должны убивать, а я должен стоять, сложа руки? Ведь в деле есть показания милиционера, который видел, как на меня нападали хулиганы.
— Это вы хулиган, Осинин, и к тому же рецидивист! Я буду добиваться для вас 24-й[72] статьи. Все, мне некогда. Подписываете?! Еще раз спрашиваю.
— Нет, — твердо проговорил Осинин.
— Хорошо. Так и запишем: от подписи отказался, — крепко сжав зубы, процедил следователь. — Увести!
«Как переменчива судьба, — тягостно размышлял Осинин, когда шел назад в камеру, заложив руки за спину, как это полагалось по тюремному уставу. — Главное не сломаться, не распускать нюни, мы еще пободаемся».
И поэтому, когда он вошел в камеру, он не стал плакаться на неудачу и никому ничего объяснять.
— Осинин!
— Виктор Александрович! — вскочил он быстро с койки.
— На выход.
Его провели по нескольким однообразным коридорам и, наконец, привели в пустой кабинет, в котором стол и стулья были наглухо привинчены к полу.
— Следователь скоро придет, — заявил ему пупкарь.
Через несколько минут вошел смуглый мужчина с грубо вытесанными чертами лица.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, — удивился Виктор.
— Я ваш новый следователь.
Осинина словно обухом ударило. Он сразу понял, что его дела плохи.
— А где мой прежний следователь?
— Перевели, — черство проговорил смуглолицый.
— Почему?
— Так надо. Вы какой раз привлекаетесь к уголовной ответственности, молодой человек? — враждебно посмотрел следователь на Виктора.
«Из идейных», — пронеслась в голове мысль у Осинина.
— Второй раз.
— Нет, третий, — ядовито произнес чиновник, — а «крытку» забыли? Так почему вы скрыли это от следователя?
— А какое это имеет значение? Ведь для следствия важен сам факт события, вещественные доказательства и показания свидетелей.
— А вы грамотный. Прямо юрист. В нашем деле все имеет значение. Прежде всего, мы учитываем личность человека, обстоятельства, при которых совершено преступление, и его мотивы.
Следователь еще долго бы изрекал Осинину прописные юридические истины, но зазвонил телефон.
— Да, так точно, Игорь Петрович, скоро закончу. Вы не сможете дать санкцию? Почему? А, а, понятно, понятно, — угодливо заулыбался следователь. — Борис Семенович звонил? Хорошо, я скоро буду. Итак, Осинин, мне с вами некогда церемониться, я принес постановление о возбуждении против вас уголовного дела по ст. 108 ч. II и 206 ч. III УК РСФСР. Распишитесь.
— Что? На каком основании?
— На том основании, что прежний следователь неправильно квалифицировал ваши действия и инкриминировал вам не ту статью, какая полагается. Вы что, не могли без ножа обойтись?
— А что, меня должны убивать, а я должен стоять, сложа руки? Ведь в деле есть показания милиционера, который видел, как на меня нападали хулиганы.
— Это вы хулиган, Осинин, и к тому же рецидивист! Я буду добиваться для вас 24-й[72] статьи. Все, мне некогда. Подписываете?! Еще раз спрашиваю.
— Нет, — твердо проговорил Осинин.
— Хорошо. Так и запишем: от подписи отказался, — крепко сжав зубы, процедил следователь. — Увести!
«Как переменчива судьба, — тягостно размышлял Осинин, когда шел назад в камеру, заложив руки за спину, как это полагалось по тюремному уставу. — Главное не сломаться, не распускать нюни, мы еще пободаемся».
И поэтому, когда он вошел в камеру, он не стал плакаться на неудачу и никому ничего объяснять.
Глава тридцать седьмая
Людоеда спас лес. Так во всяком случае ему казалось.
Было уже за полночь. Светила луна. Но в лесной чащобе было темно. Пробираться сквозь густой пахучий лес было тяжело, но Котенкин пер напрямик, словно буйвол, куда кривая выведет. Пистолет он выронил, но не стал искать, тем более что в нем не было маслят[73]. Животный страх подстегивал его, и он шел и шел, пока в изнеможении не свалился на землю и тут же захрапел.
Проснулся он от солнечного луча, который, пробившись сквозь густую листву, больно ударил ему прямо в глаза. Страшно ныли руки и ноги. Он был в наручниках! Поняв всю нелепость своего положения, Людоед в дикой ярости вскочил, подбежал к высокому пеньку и что есть силы ударил по нему наручниками, но они не поддавались, а запястья сильно заныли от боли. Тогда он, сжав зубы, вторично, взмахнув над головой сцепленными руками, резко опустил их на пенек. Наручники согнулись, но не сломались, лишь в хомутике одного браслета появилась небольшая трещина.
— Черт! — дико заорал от злости Котенкин и, размахнувшись, что есть мочи стукнул оковами об пень.
К великой радости Котенкина, руки стали на сей раз свободными, но только не запястья — на каждой руке красовалось по металлическому изогнутому браслету.
Сбить их было невозможно.
Но все равно Людоед остался доволен. В конце концов он попробует спрятать наручники под рукава, хотя это было трудно.
Котенкин огляделся. К его удивлению, лес в том месте, где он стоял, оказался редким. Присмотревшись повнимательнее, он, к своему ужасу, заметил невдалеке людей… Там, всего в двухстах метрах от него, была поляна, а чуть далее шоссе!
Женщина-блондинка с крупным задом и модным бюстом дико хохотала, видимо, над анекдотом, который рассказывал пожилой усатый горец. Двое кавказцев жарили шашлык, а третий, видимо шофер, ковырялся в двигателе.
«Наверное, отдохнуть решили, а может быть, начнут девку по очереди трахать, — подумал Людоед, — надо сваливать отсюда». И он, пошатываясь, медленно пошел по лесу, испытывая жажду и голод, в сторону горного села, где жил его приятель-кузнец, с которым вместе отбывал меру наказания в Коми, на «Княжпогосте». О нем Котенкин вспомнил только сейчас.
К вечеру, когда немного стемнело, Котенкин осмелился выйти на шоссе и остановил грузовую машину, которая подвезла его до перекрестка, откуда было рукой подать до нужного поселка.
Людоед подошел к окну кузнеца и тихо постучал браслетом в окно.
— Кто там? — послышался тонкий женский голос.
— Костю позовите.
— Игорь?! Какими судьбами? Чего так долго не показывался?
Вышедший кузнец сразу не узнал Людоеда и обнял его, прижавшись щекой к щеке по кавказскому обычаю.
— Да все дела, дела, по командировкам мотаюсь, я ведь снабженец.
— Понятно, а ко мне чего пожаловал? Просто так или дела?
— Да вот, по нужде, — простецки улыбнулся Игорь. — Поддатый был, нахулиганил малость, а мент один прицепился, пришлось ему рожу набить.
— Ничтяк, их бить через одного надо, чтобы грабки не распускали, — с восхищением проговорил кузнец. — Беспределом и рэкетом занимаются, твари, вместо того, чтобы закон блюсти.
— Короче, — показал Людоед свои оковы кузнецу, — это по твоей части.
— Ты их разбил? — поразился Костя.
— Да, но не совсем.
— Я их сейчас быстро раскоцаю. Заходи.
— Смотри, чтобы никто не видел.
Через двадцать минут кузнец быстро распилил наручники. Запястья Людоеда распухли и напоминали взбухшее тесто.
— Ты бы поел чего-нибудь, — предложил Костя.
— Да не мешало бы, с утра маковой росинки во рту не было.
Черезнесколько минут кузнец принес огромную бутылку чачи, соус и помидоры.
— Ну, давай, за встречу, — возбужденно проговорил кузнец. Ему льстило выпивать с Людоедом, который был одним из авторитетов в зоне.
Было уже за полночь. Светила луна. Но в лесной чащобе было темно. Пробираться сквозь густой пахучий лес было тяжело, но Котенкин пер напрямик, словно буйвол, куда кривая выведет. Пистолет он выронил, но не стал искать, тем более что в нем не было маслят[73]. Животный страх подстегивал его, и он шел и шел, пока в изнеможении не свалился на землю и тут же захрапел.
Проснулся он от солнечного луча, который, пробившись сквозь густую листву, больно ударил ему прямо в глаза. Страшно ныли руки и ноги. Он был в наручниках! Поняв всю нелепость своего положения, Людоед в дикой ярости вскочил, подбежал к высокому пеньку и что есть силы ударил по нему наручниками, но они не поддавались, а запястья сильно заныли от боли. Тогда он, сжав зубы, вторично, взмахнув над головой сцепленными руками, резко опустил их на пенек. Наручники согнулись, но не сломались, лишь в хомутике одного браслета появилась небольшая трещина.
— Черт! — дико заорал от злости Котенкин и, размахнувшись, что есть мочи стукнул оковами об пень.
К великой радости Котенкина, руки стали на сей раз свободными, но только не запястья — на каждой руке красовалось по металлическому изогнутому браслету.
Сбить их было невозможно.
Но все равно Людоед остался доволен. В конце концов он попробует спрятать наручники под рукава, хотя это было трудно.
Котенкин огляделся. К его удивлению, лес в том месте, где он стоял, оказался редким. Присмотревшись повнимательнее, он, к своему ужасу, заметил невдалеке людей… Там, всего в двухстах метрах от него, была поляна, а чуть далее шоссе!
Женщина-блондинка с крупным задом и модным бюстом дико хохотала, видимо, над анекдотом, который рассказывал пожилой усатый горец. Двое кавказцев жарили шашлык, а третий, видимо шофер, ковырялся в двигателе.
«Наверное, отдохнуть решили, а может быть, начнут девку по очереди трахать, — подумал Людоед, — надо сваливать отсюда». И он, пошатываясь, медленно пошел по лесу, испытывая жажду и голод, в сторону горного села, где жил его приятель-кузнец, с которым вместе отбывал меру наказания в Коми, на «Княжпогосте». О нем Котенкин вспомнил только сейчас.
К вечеру, когда немного стемнело, Котенкин осмелился выйти на шоссе и остановил грузовую машину, которая подвезла его до перекрестка, откуда было рукой подать до нужного поселка.
Людоед подошел к окну кузнеца и тихо постучал браслетом в окно.
— Кто там? — послышался тонкий женский голос.
— Костю позовите.
— Игорь?! Какими судьбами? Чего так долго не показывался?
Вышедший кузнец сразу не узнал Людоеда и обнял его, прижавшись щекой к щеке по кавказскому обычаю.
— Да все дела, дела, по командировкам мотаюсь, я ведь снабженец.
— Понятно, а ко мне чего пожаловал? Просто так или дела?
— Да вот, по нужде, — простецки улыбнулся Игорь. — Поддатый был, нахулиганил малость, а мент один прицепился, пришлось ему рожу набить.
— Ничтяк, их бить через одного надо, чтобы грабки не распускали, — с восхищением проговорил кузнец. — Беспределом и рэкетом занимаются, твари, вместо того, чтобы закон блюсти.
— Короче, — показал Людоед свои оковы кузнецу, — это по твоей части.
— Ты их разбил? — поразился Костя.
— Да, но не совсем.
— Я их сейчас быстро раскоцаю. Заходи.
— Смотри, чтобы никто не видел.
Через двадцать минут кузнец быстро распилил наручники. Запястья Людоеда распухли и напоминали взбухшее тесто.
— Ты бы поел чего-нибудь, — предложил Костя.
— Да не мешало бы, с утра маковой росинки во рту не было.
Черезнесколько минут кузнец принес огромную бутылку чачи, соус и помидоры.
— Ну, давай, за встречу, — возбужденно проговорил кузнец. Ему льстило выпивать с Людоедом, который был одним из авторитетов в зоне.
Глава тридцать восьмая
После шоковой встречи с новым следователем Осинин замкнулся — почти ни с кем не разговаривал, был мрачным и скованным, целыми часами расхаживал по камере, когда все спали и исчезал едкий табачный дым, или отлеживался на кровати, укрывшись одеялом, обдумывая и анализируя свое поведение.
— Ты чего, погнал, Витек? — участливо спрашивали его сокамерники, — плюй ты на все. Что будет — то будет.
«Зачем мне, семейному человеку, понадобилось связываться с непутевой девкой? Как я теперь посмотрю в глаза Тоне? Чем объяснить ей свое поведение? Я виноват во всем».
Так казнил он самого себя, не находя оправдания. И теперь, если парень умрет до суда от тяжелых ран, ему могут, согласно новой статье, которую решил применить к нему следователь, вмазать не меньше червонца. На справедливость он не рассчитывал. Разве можно в нашем государстве добиться какой-либо справедливости?
Подумать только, что судьбу человека решает какая-то троица людей — судья и двое заседателей! Последние, как правило, никогда не перечат судье в принимаемых им решениях. А если найдутся строптивые, умные и справедливые заседатели, то их тут же отзывают под любым благовидным предлогом, как несправляющихся со своими обязанностями.
Так уж устроена наша судебная система. А о том, чтобы вести судебное расследование с привлечением двенадцати присяжных заседателей, дабы все решалось правильно и «по уму», как у нормальных людей, нет, об этом и разговора не может быть. Ведь у нас же «диктатура… пролетариата?!», или, правильнее сказать, «диктатура партократа».
Но в любом случае Осинин не думал сдаваться, тем более что не в его правилах было складывать оружие без боя.
Надо было прежде всего создать стройную систему защиты, отказаться от второго следователя ввиду его предвзятости и вызвать толкового адвоката.
— Ты чего, погнал, Витек? — участливо спрашивали его сокамерники, — плюй ты на все. Что будет — то будет.
«Зачем мне, семейному человеку, понадобилось связываться с непутевой девкой? Как я теперь посмотрю в глаза Тоне? Чем объяснить ей свое поведение? Я виноват во всем».
Так казнил он самого себя, не находя оправдания. И теперь, если парень умрет до суда от тяжелых ран, ему могут, согласно новой статье, которую решил применить к нему следователь, вмазать не меньше червонца. На справедливость он не рассчитывал. Разве можно в нашем государстве добиться какой-либо справедливости?
Подумать только, что судьбу человека решает какая-то троица людей — судья и двое заседателей! Последние, как правило, никогда не перечат судье в принимаемых им решениях. А если найдутся строптивые, умные и справедливые заседатели, то их тут же отзывают под любым благовидным предлогом, как несправляющихся со своими обязанностями.
Так уж устроена наша судебная система. А о том, чтобы вести судебное расследование с привлечением двенадцати присяжных заседателей, дабы все решалось правильно и «по уму», как у нормальных людей, нет, об этом и разговора не может быть. Ведь у нас же «диктатура… пролетариата?!», или, правильнее сказать, «диктатура партократа».
Но в любом случае Осинин не думал сдаваться, тем более что не в его правилах было складывать оружие без боя.
Надо было прежде всего создать стройную систему защиты, отказаться от второго следователя ввиду его предвзятости и вызвать толкового адвоката.
Глава тридцать девятая
Махачкала с ее колоритными базарами и великолепными горами, гордо возвышающимися над городом, поразила даже такого циника, как Людоед. Но ему было не до лирики. За несколько недель скитаний он оброс, осунулся и поизносился.
Поэтому, добравшись до ближайшей бани, он побрился, оставив усы и небольшую бородку, вымылся и облачился в новенький костюм и белоснежную рубашку. Взглянув в зеркало, Людоед не узнал самого себя. Он преобразился. «Ничтяк, — подумал он довольно. — Как только меня менты не заграбастали? Они же ведь только бичей и хапают», — подумал Котенкин, хотя в принципе он ошибался.
Бичей как раз таки на Кавказе не трогали. Грязные, замызганные, с длинными черными ногтями и нечесанными патлами, они бесцельно шлялись по городу, никому не было до них дела. В милицию забирали в основном молодых бичевок, чтобы использовать их для мытья полов в отделении милиции.
Фруктов и овощей здесь было навалом, «ешь даром — не хочу». Вместо бани по вечерам теплое, как парное молоко, море, а что еще надо бродяге?
Поздно вечером Котенкин нашел на окраине города улицу, где проживал бывший летчик, которому он по дешевке продал почти новую автомашину, которую отобрал у частного таксиста в аэропорту, задушив удавкой.
Людоед знал, что летчик Сафронов, которого за пьянство уволили из авиации, был убежденным холостяком, и он надеялся остановиться у него на ночь или на несколько дней.
Звонить пришлось долго.
— Кто это? — послышался хриплый недовольный голос.
— Свои. Славик, это я, Игорь.
— Какой еще Игорь? — открыл дверь летчик. Он был в стельку пьяным и еле держался на ногах. — Входи. А-а. Да тебя не узнать. Смотри ты, вырядился.
— Ну как тачка? Гоняешь?
— Какой гоняешь — раскокал давно уже.
— Как же это так?
— Ты знаешь, дал одной шалаве покататься. Прицепилась, как репей, научи да научи. Ей экзамены, видите ли, надо было на вождение сдавать, а практики не было. Вот вдвоем в глубоком овраге и очутились.
— И живы остались?!
— Я почти невредим, а она два месяца в больнице провалялась. Бог наказал. Хорошо, что еще в овраге грязь была с водой, а так бы взорвались. В багажнике у меня четыре канистры бензина было!
— Да, в рубашке родились.
— Ой, не говори, и смех, и грех. Машина в лепешку, а она лежит вся в грязи, одни белки блестят только и стонет…
— Короче, — оборвал его болтовню Котенкин, — я к тебе на пару дней. Можно?
— Давай распрягайся[74]. У меня здесь небольшой бардачок, но ты не обращай внимания.
— Развлекаешься?
— Да были у меня здесь две телки-молодячки.
— Мне бы сделать хоть одну.
— Какой базар, запросто. Только с ними опасно, заразу с ходу можно подцепить. Я с ними только через гандон[75]. Хочешь, сейчас позвоню?
— Не стоит, давай лучше завтра организуем маленький сабантуйчик.
— Годится.
На следующий день вечером, когда спала жара, Людоед предложил летчику отправиться на пляж, который был в трехстах метрах от его дома.
Но как только взгляд его натыкался на жирные туши толстых дам, он быстро отводил глаза, брезгливо морщась. И вдруг он остолбенел. Прямо в двадцати метрах от него молодая женщина медленно сняла бюстгальтер, обнажив свои буйные титьки, а потом так же спокойно сняла плавки и как ни в чем не бывало медленно погрузилась в воду.
Тело ее было бронзовым.
Котенкин смотрел на все это как загипнотизированный. От возбуждения у него пересохло в горле.
"Ничтяк, — подумал он, — сейчас я ее зафалую[76]".
Поплавав немного, она вышла из воды и начала вяло растираться.
Котенкин не вытерпел.
— Здравствуйте, — нагло произнес он, подойдя к ней почти вплотную. — Меня зовут Игорь. Как море? Теплое? — Голос его от волнения дрожал, но женщина не реагировала. Она отрешенно смотрела сквозь него. Не слышала и не видела его. Она молча растиралась, закрыв глаза и подставив свое узкое лицо лучам заходящего солнца, а потом все так же спокойно оделась и ушла. — Что за дела? — удивился Людоед.
— Да это же чокнутая, — сказал Славик. — Она каждый день приходит сюда в это время на пляж. Милиция уже не обращает на нее внимания. Недавно из дурдома выписалась.
— А я подумал, что она нудистка.
— Нет, здесь это не принято.
Под ногами шуршала галька. Людоед почти не ощущал своего мощного тела, после морской ванны он чувствовал какую-то невесомость и легкость. Летчик шагал рядом бодро и уверенно.
— Что значит море! — восторгался он. Людоед молчал, он думал о том, как побыстрее отсюда свалить.
Вечером приехали девчата, которых летчик заказал в каком-то борделе. Людоеду досталась худенькая блондинка с детским личиком.
Вначале он хотел отказаться от нее, но когда она разделась, то ее юное тело приятно взбесило его. Оно было горячим и темпераментным.
— Сколько тебе лет? — спросил он у нее.
— Девятнадцать, — пропищала блондиночка.
За время побега Людоед изголодался по юному девичьему телу. Всю ночь он не мог насытиться ею. «Коль уж я плачу звонкую монету, то должен вовсю разрядиться», — плотоядно думал Котенкин. Но худенькая ничуть не устала.
— Ну как девочка? — спросил на следующее утро Сафронов, когда Людоед расплатился с проститутками и посадил их в такси.
— В порядке, — довольно проговорил Котенкин, — я твой должник.
Вечером, в тот же день, выпив с летчиком по стакану коньяка, Людоед решил раскрыть ему свои карты, но не полностью, полагая, что Славик уже «сварился» и согласится с его предложением.
Он вытащил из кармана пригоршню старинных золотых монет и сунул их под нос летчику.
— Видишь?!
— Вот это да! — с восхищением протянул Славик, — антиквариат! А чьи это?
— Царские. Вот видишь, червонец. Это «Николашка», а это монета — пятнадцатирублевка — раритет! А вот эта монета с изображением Екатерины II и Александра I — вообще большая редкость. Половину всего этого я дам тебе, если ты полетишь со мной в Стамбул!
— ?!
— Да, в Турцию.
— А как? Ничего не пойму.
— Да так, очень просто. Ты летчик, мы едем в аэропорт, проникаем в самолет с оружием и отправляемся в Стамбул.
— Да, не мешало бы, но надо подумать… — Хватился за голову в смятении и ужасе летчик.
Поэтому, добравшись до ближайшей бани, он побрился, оставив усы и небольшую бородку, вымылся и облачился в новенький костюм и белоснежную рубашку. Взглянув в зеркало, Людоед не узнал самого себя. Он преобразился. «Ничтяк, — подумал он довольно. — Как только меня менты не заграбастали? Они же ведь только бичей и хапают», — подумал Котенкин, хотя в принципе он ошибался.
Бичей как раз таки на Кавказе не трогали. Грязные, замызганные, с длинными черными ногтями и нечесанными патлами, они бесцельно шлялись по городу, никому не было до них дела. В милицию забирали в основном молодых бичевок, чтобы использовать их для мытья полов в отделении милиции.
Фруктов и овощей здесь было навалом, «ешь даром — не хочу». Вместо бани по вечерам теплое, как парное молоко, море, а что еще надо бродяге?
Поздно вечером Котенкин нашел на окраине города улицу, где проживал бывший летчик, которому он по дешевке продал почти новую автомашину, которую отобрал у частного таксиста в аэропорту, задушив удавкой.
Людоед знал, что летчик Сафронов, которого за пьянство уволили из авиации, был убежденным холостяком, и он надеялся остановиться у него на ночь или на несколько дней.
Звонить пришлось долго.
— Кто это? — послышался хриплый недовольный голос.
— Свои. Славик, это я, Игорь.
— Какой еще Игорь? — открыл дверь летчик. Он был в стельку пьяным и еле держался на ногах. — Входи. А-а. Да тебя не узнать. Смотри ты, вырядился.
— Ну как тачка? Гоняешь?
— Какой гоняешь — раскокал давно уже.
— Как же это так?
— Ты знаешь, дал одной шалаве покататься. Прицепилась, как репей, научи да научи. Ей экзамены, видите ли, надо было на вождение сдавать, а практики не было. Вот вдвоем в глубоком овраге и очутились.
— И живы остались?!
— Я почти невредим, а она два месяца в больнице провалялась. Бог наказал. Хорошо, что еще в овраге грязь была с водой, а так бы взорвались. В багажнике у меня четыре канистры бензина было!
— Да, в рубашке родились.
— Ой, не говори, и смех, и грех. Машина в лепешку, а она лежит вся в грязи, одни белки блестят только и стонет…
— Короче, — оборвал его болтовню Котенкин, — я к тебе на пару дней. Можно?
— Давай распрягайся[74]. У меня здесь небольшой бардачок, но ты не обращай внимания.
— Развлекаешься?
— Да были у меня здесь две телки-молодячки.
— Мне бы сделать хоть одну.
— Какой базар, запросто. Только с ними опасно, заразу с ходу можно подцепить. Я с ними только через гандон[75]. Хочешь, сейчас позвоню?
— Не стоит, давай лучше завтра организуем маленький сабантуйчик.
— Годится.
На следующий день вечером, когда спала жара, Людоед предложил летчику отправиться на пляж, который был в трехстах метрах от его дома.
Но как только взгляд его натыкался на жирные туши толстых дам, он быстро отводил глаза, брезгливо морщась. И вдруг он остолбенел. Прямо в двадцати метрах от него молодая женщина медленно сняла бюстгальтер, обнажив свои буйные титьки, а потом так же спокойно сняла плавки и как ни в чем не бывало медленно погрузилась в воду.
Тело ее было бронзовым.
Котенкин смотрел на все это как загипнотизированный. От возбуждения у него пересохло в горле.
"Ничтяк, — подумал он, — сейчас я ее зафалую[76]".
Поплавав немного, она вышла из воды и начала вяло растираться.
Котенкин не вытерпел.
— Здравствуйте, — нагло произнес он, подойдя к ней почти вплотную. — Меня зовут Игорь. Как море? Теплое? — Голос его от волнения дрожал, но женщина не реагировала. Она отрешенно смотрела сквозь него. Не слышала и не видела его. Она молча растиралась, закрыв глаза и подставив свое узкое лицо лучам заходящего солнца, а потом все так же спокойно оделась и ушла. — Что за дела? — удивился Людоед.
— Да это же чокнутая, — сказал Славик. — Она каждый день приходит сюда в это время на пляж. Милиция уже не обращает на нее внимания. Недавно из дурдома выписалась.
— А я подумал, что она нудистка.
— Нет, здесь это не принято.
Под ногами шуршала галька. Людоед почти не ощущал своего мощного тела, после морской ванны он чувствовал какую-то невесомость и легкость. Летчик шагал рядом бодро и уверенно.
— Что значит море! — восторгался он. Людоед молчал, он думал о том, как побыстрее отсюда свалить.
Вечером приехали девчата, которых летчик заказал в каком-то борделе. Людоеду досталась худенькая блондинка с детским личиком.
Вначале он хотел отказаться от нее, но когда она разделась, то ее юное тело приятно взбесило его. Оно было горячим и темпераментным.
— Сколько тебе лет? — спросил он у нее.
— Девятнадцать, — пропищала блондиночка.
За время побега Людоед изголодался по юному девичьему телу. Всю ночь он не мог насытиться ею. «Коль уж я плачу звонкую монету, то должен вовсю разрядиться», — плотоядно думал Котенкин. Но худенькая ничуть не устала.
— Ну как девочка? — спросил на следующее утро Сафронов, когда Людоед расплатился с проститутками и посадил их в такси.
— В порядке, — довольно проговорил Котенкин, — я твой должник.
Вечером, в тот же день, выпив с летчиком по стакану коньяка, Людоед решил раскрыть ему свои карты, но не полностью, полагая, что Славик уже «сварился» и согласится с его предложением.
Он вытащил из кармана пригоршню старинных золотых монет и сунул их под нос летчику.
— Видишь?!
— Вот это да! — с восхищением протянул Славик, — антиквариат! А чьи это?
— Царские. Вот видишь, червонец. Это «Николашка», а это монета — пятнадцатирублевка — раритет! А вот эта монета с изображением Екатерины II и Александра I — вообще большая редкость. Половину всего этого я дам тебе, если ты полетишь со мной в Стамбул!
— ?!
— Да, в Турцию.
— А как? Ничего не пойму.
— Да так, очень просто. Ты летчик, мы едем в аэропорт, проникаем в самолет с оружием и отправляемся в Стамбул.
— Да, не мешало бы, но надо подумать… — Хватился за голову в смятении и ужасе летчик.
Глава сороковая
Новый следователь, третий по счету, который был назначен взамен второго по заявлению Осинина, почти ничем не отличался oт последнего, разве только что был повежливей, но зато поехидней.
— Так вы просили заменить следователя? — проговорил он, сладко улыбаясь в предвкушении триумфа над своей жертвой, но ошибся. Виктор приготовился к худшему. — Так его заменили. Я теперь буду вашим следователем. А что это вам даст? Статью я вам все равно не| изменю. Наоборот, я решил закрыть ваше дело по ст. 108, ч. И, 206, ч. III и 218, ч. I УК РСФСР.
— А 218 к чему? — удивился Осинин.
— Ножик, холодное оружие, «Лиса»!
— Так он же в магазине продается свободно.
— Мало ли что продается. Автоматы тоже продаются на складах, но не для вашего же брата.
Осинин усмехнулся. Он понял, что доказывать что-либо этому человеку совершенно бесполезно.
— Суд разберется, — изрек Виктор. И повернулся к выходу.
— А обвинительное заключение кто будет подписывать?
— Маяковский, но только не Пушкин, — язвительно усмехнулся Осинин.
— Как хотите, — в замешательстве проговорил следователь, — только себе хуже сделаете.
— Обвинительное получил? — дружно встретили его сокамерники, когда Осинина завели в камеру. — Ну-ка, покажи, — с нетерпением накинулись на него с любопытством ребята.
— Да я еще сам его не читал.
— Потом почитаешь, — улыбнулся его кент Надрик, — родителей надо было почитать, — и почти вырвал листок из его рук.
Обвинительные заключения были своего рода характеристикой и паспортом подследственного. Ведь любой подследственный мог «навешать лапши» на уши своим друзьям по несчастью, заявить для утверждения своего авторитета, что якобы он убил прокурора или ограбил банк, а на поверку выходило, когда читали его обвинительное заключение, что сей чернушник[77] где-то надебоширил и грабил банки, но только консервные… из овощных магазинов.
Обвинительное заключение Виктора произвело большое впечатление на сокамерников, так как в этом документе обычно отображалась вся биография и уголовное прошлое узника.
— Так ты в крытке был? — удивился Бадрик. — Что ж ты молчал?
— А зачем хлестаться?
— Я же ведь тоже в крытке был. В Златоусте.
— Знаю, к нам в Балашов приходили оттуда этапом бедолаги. Еле ноги волокли, настоящие доходяги.
Авторитет Осинина в камере значительно вырос. Даже местная шпана приглашала его теперь чифирить и угощала чем-нибудь вкусным из своих передач.
Через несколько дней снова вызвали на прием. На сей раз обошлось без шоковой терапии. Его встретил улыбающийся благообразный адвокат.
— Здравствуйте, молодой человек, — проговорил он с приятным одесским акцентом. — Моя фамилия Светленький Аркадий Сергеевич. Я буду вашим адвокатом. Вы меня заказывали? — иронически спросил он.
— Да, я написал заявление. Мне рекомендовали вас.
Имя Светленького было на устах шпаны. Он пользовался большим успехом среди уголовников, так как отличался большими организаторскими способностями и умением выигрывать громкие и запутанные дела, особенно если в них было достаточно всяких зацепок.
— Аркадий Сергеевич! — говорили обычно ему работники милиции. — Вам бы следователем работать, а не адвокатом. Цены бы вам не было. Такие дела раскручиваете, которые ни один Шерлок Холмс не смог бы.
Многие люди (от работников юстиции и журналистов до уголовников) знали и уважали его, но больше всего он вырос в глазах общественности после одного запутанного судебного процесса, на котором один бич обвинялся в убийстве водителя «Жигулей» путем нанесения удара ножницами в спину.
Суть дела вкратце была такова. Бомж Николаев накануне убийства подходил к водителю желтых «Жигулей» и просил его подвезти в город С. Но никто не видел, поехал ли он с этим водителем или нет, и тем не менее его сочли виновным, так как он был рецидивистом — неоднократно привлекался к уголовной ответственности за кражи квартир, просидев в общей сложности около двадцати лет в лагерях. Этого было Достаточно, чтобы состряпать против него дело и осудить. Таким образом, работники МВД избавлялись от «висячки» и имели шансы получить поощрение.
Во время следствия Николаев признался в совершении убийства, однако во время судебного расследования он наотрез отказался от своих показаний. Задрав рубашку, он показал следы побоев на своем теле и заявил, что никакого отношения к убийству шофера желтых «Жигулей» не имеет, но, к сожалению, предъявить какое-либо веское алиби он не смог.
Прокурор в своей страстной обличительной речи доказывал, что вина бомжа вне всякого сомнения. Правда, никаких веских доказательств страж законов предъявить не смог, а сослался только на его чудовищное уголовное прошлое и общественную опасность.
Прокурор требовал применения смертной казни!
Затем слово было предоставлено адвокату обвиняемого.
Светленький в своей речи не оставил камня на камне в обвинении прокурора. В качестве веских аргументов невинности бомжа Аркадий Сергеевич привел тот факт, что никаких отпечатков пальцев Николаева на орудии убийства — ножницах, которые так и остались торчать в спине водителя, найдено не было.
— Так вы просили заменить следователя? — проговорил он, сладко улыбаясь в предвкушении триумфа над своей жертвой, но ошибся. Виктор приготовился к худшему. — Так его заменили. Я теперь буду вашим следователем. А что это вам даст? Статью я вам все равно не| изменю. Наоборот, я решил закрыть ваше дело по ст. 108, ч. И, 206, ч. III и 218, ч. I УК РСФСР.
— А 218 к чему? — удивился Осинин.
— Ножик, холодное оружие, «Лиса»!
— Так он же в магазине продается свободно.
— Мало ли что продается. Автоматы тоже продаются на складах, но не для вашего же брата.
Осинин усмехнулся. Он понял, что доказывать что-либо этому человеку совершенно бесполезно.
— Суд разберется, — изрек Виктор. И повернулся к выходу.
— А обвинительное заключение кто будет подписывать?
— Маяковский, но только не Пушкин, — язвительно усмехнулся Осинин.
— Как хотите, — в замешательстве проговорил следователь, — только себе хуже сделаете.
— Обвинительное получил? — дружно встретили его сокамерники, когда Осинина завели в камеру. — Ну-ка, покажи, — с нетерпением накинулись на него с любопытством ребята.
— Да я еще сам его не читал.
— Потом почитаешь, — улыбнулся его кент Надрик, — родителей надо было почитать, — и почти вырвал листок из его рук.
Обвинительные заключения были своего рода характеристикой и паспортом подследственного. Ведь любой подследственный мог «навешать лапши» на уши своим друзьям по несчастью, заявить для утверждения своего авторитета, что якобы он убил прокурора или ограбил банк, а на поверку выходило, когда читали его обвинительное заключение, что сей чернушник[77] где-то надебоширил и грабил банки, но только консервные… из овощных магазинов.
Обвинительное заключение Виктора произвело большое впечатление на сокамерников, так как в этом документе обычно отображалась вся биография и уголовное прошлое узника.
— Так ты в крытке был? — удивился Бадрик. — Что ж ты молчал?
— А зачем хлестаться?
— Я же ведь тоже в крытке был. В Златоусте.
— Знаю, к нам в Балашов приходили оттуда этапом бедолаги. Еле ноги волокли, настоящие доходяги.
Авторитет Осинина в камере значительно вырос. Даже местная шпана приглашала его теперь чифирить и угощала чем-нибудь вкусным из своих передач.
Через несколько дней снова вызвали на прием. На сей раз обошлось без шоковой терапии. Его встретил улыбающийся благообразный адвокат.
— Здравствуйте, молодой человек, — проговорил он с приятным одесским акцентом. — Моя фамилия Светленький Аркадий Сергеевич. Я буду вашим адвокатом. Вы меня заказывали? — иронически спросил он.
— Да, я написал заявление. Мне рекомендовали вас.
Имя Светленького было на устах шпаны. Он пользовался большим успехом среди уголовников, так как отличался большими организаторскими способностями и умением выигрывать громкие и запутанные дела, особенно если в них было достаточно всяких зацепок.
— Аркадий Сергеевич! — говорили обычно ему работники милиции. — Вам бы следователем работать, а не адвокатом. Цены бы вам не было. Такие дела раскручиваете, которые ни один Шерлок Холмс не смог бы.
Многие люди (от работников юстиции и журналистов до уголовников) знали и уважали его, но больше всего он вырос в глазах общественности после одного запутанного судебного процесса, на котором один бич обвинялся в убийстве водителя «Жигулей» путем нанесения удара ножницами в спину.
Суть дела вкратце была такова. Бомж Николаев накануне убийства подходил к водителю желтых «Жигулей» и просил его подвезти в город С. Но никто не видел, поехал ли он с этим водителем или нет, и тем не менее его сочли виновным, так как он был рецидивистом — неоднократно привлекался к уголовной ответственности за кражи квартир, просидев в общей сложности около двадцати лет в лагерях. Этого было Достаточно, чтобы состряпать против него дело и осудить. Таким образом, работники МВД избавлялись от «висячки» и имели шансы получить поощрение.
Во время следствия Николаев признался в совершении убийства, однако во время судебного расследования он наотрез отказался от своих показаний. Задрав рубашку, он показал следы побоев на своем теле и заявил, что никакого отношения к убийству шофера желтых «Жигулей» не имеет, но, к сожалению, предъявить какое-либо веское алиби он не смог.
Прокурор в своей страстной обличительной речи доказывал, что вина бомжа вне всякого сомнения. Правда, никаких веских доказательств страж законов предъявить не смог, а сослался только на его чудовищное уголовное прошлое и общественную опасность.
Прокурор требовал применения смертной казни!
Затем слово было предоставлено адвокату обвиняемого.
Светленький в своей речи не оставил камня на камне в обвинении прокурора. В качестве веских аргументов невинности бомжа Аркадий Сергеевич привел тот факт, что никаких отпечатков пальцев Николаева на орудии убийства — ножницах, которые так и остались торчать в спине водителя, найдено не было.