Страница:
Он небрежно смял их и кинул на пол.
– Наглее всех письмо Кашеварова. Он уж не знает, как выслужиться… По всем признакам, нам объявляют войну не на жизнь, а на смерть. Вот с кем война страшна! Катя, ангел мой, собирайся и уезжай. Будущая зима предстоит тяжелая, нас будут брать измором… И не губи дитя. Я выйду с тобой на «Оливуце», провожу до Аяна и все устрою, пошлю письма и объяснюсь.
– Теперь об этом не может быть и речи! Я ни за что не покину тебя! – твердо сказала Екатерина Ивановна. И воскликнула весело: – Коля плывет! Братец Колюшка! А от тебя я никуда, никуда! Ах, милый, милый мой! Мы проживем, у нас будет такой прекрасный картофель, и такая рыба наморожена на зиму, и соленая черемша. И мы не умрем!
– А дитя? Катя… Не губи дитя.
– Нет-нет! Об нем не может быть и речи!
Быстро вошел Чихачев.
– Геннадий Иванович, беда!
– Что такое? – вскочил капитан.
– Гонец от Бошняка. Вот письмо. В Николаевске сбежали матросы, обокрали денежный ящик, угнали вельбот.
– Что вы говорите!.. – Невельской побледнел, взял дрожащими руками письмо. – И вельбот, подлецы, украли! Это охотские. И Шестаков с ними? О боже! Мой Шестаков! Как мог он с ними уйти? На своих байкальских я всегда надеялся. Может быть, его убили? А ну, Березина сюда!
Глаза Невельского забегали.
– Березин, вернувшись в пьяном виде, уверял, что в Николаевске будет бунт, а я значения не придал.
Приказчик живо явился.
– Что вы говорили о бунте в Николаевске? А теперь так и случилось. Что было вам известно и откуда?
Березин усмехнулся, но сразу же сделал серьезное лицо и рассказал, что толком сам ничего не знал, слышал лишь разговоры, в которых проскальзывали намеки…
Вошел часовой и сообщил, что идет баркас. Екатерина Ивановна вышла. Через некоторое время явился молодой белокурый офицер невысокого роста. Невельской знал его по прошлому году. Это мичман барон Розенберг, родственник помощника управителя колонии на Аляске. Лихачев почему-то послал его вместо Овсянкина. Розенберг привез ответ командира на вчерашнее письмо Невельского. Лихачев благодарил Геннадия Ивановича за присланные карты залива, но сообщил, что воспользоваться ими не может, так как корвету воспрещено входить в залив. Он сообщил, что ему приказано давать команду на берег только в крайнем случае, если потребовалась бы она для защиты с ружьями, поэтому он не может дать людей для разгрузки и что к первому августа он должен непременно быть свободен, а распоряжения может исполнять лишь до этого. «Офицеров, прибывших на службу в экспедицию, я отправляю», – писал он.
Невельской поднял взор.
– Честь имею явиться. Мичман Петров[22], – отрапортовал рослый, высокий офицер с широким умным лицом. Он понравился капитану с первого взгляда.
– Мичман Разградский[23]! – громко и с сильным украинским выговором произнес его товарищ, тоже славный и видный, коренастый, румяный и черноволосый. – Прибыл в распоряжение вашего высокоблагородия для прохождения службы во вверенной вам экспедиции.
Невельской перевел взор на спокойное и самодовольное лицо Розенберга, потом на письмо Бошняка, затем на Чихачева и опять на вновь прибывших офицеров. Капитан был взбешен и письмом Лихачева, и известием из Николаевска.
Он уставился на груду бумаг на столе, забыв подать руку прибывшим офицерам. Нервы его были напряжены до крайности. Он не мог не думать об этой куче оскорблений, лежавших у него на столе. И как результат голода в экспедиции – бунт, бегство. Уставшие, измученные за зиму люди не выдержали. Слишком велики были тяготы, взваленные на них. Казалось, и сам вот-вот рухнешь под этой ужасной тяжестью. А офицеры, прибывшие для службы в экспедицию, молоды, полны сил, улыбаются до ушей.
– Нечего улыбаться, господа, – вдруг грубо сказал Невельской. – Да сбросьте ваши мундиры, – повелительно и грозно добавил он. – Прочь их! Здесь форма не нужна. Вы здесь должны будете уметь делать все, как простые казаки. Каюрить, то есть управлять собаками, – пояснил он, заметя вытаращенные от удивления глаза Петрова. – Ходить на лыжах, грести, спать на снегу, в нарте… Да, да! Забудьте все ваши дворянские привычки! Вы тут такие же, как все! Понятно? Николай Матвеевич, – вдруг обратился он к Чихачеву, – немедля выстройте всю команду перед казармой да пересчитайте всех. А я сейчас явлюсь.
Николай Матвеевич понял, что Невельской опасается, нет ли у николаевских бунтовщиков сношений и заговора с кем-нибудь из здешних людей и не бежал ли кто-нибудь отсюда. Березин только что сказал, что корни могут быть и тут.
– Под страхом смерти, чтобы весь гарнизон стоял в строю. Строить без оружия!
«Боже мой милосердный, – подумал Разградский, – куда мы попали?..» Он переглянулся с товарищем.
Невельской замолк и уставился на офицеров.
Петров, видя, что ни о каком деле речи нет, и не понимая, отчего такая суматоха, спросил с холодной неприязнью у Невельского:
– А где же нам поместиться, ваше высокоблагородие?
Невельской глянул на него со злом, распахнул окно и показал вдаль на одинокое дерево.
– Вон, под елкой!
– Что же, мы должны помещаться на открытом воздухе, под тем деревом? – спросил Разградский.
– Да, так точно!
Невельской вызвал Орлова.
– Поместите господ офицеров под елкой. Да объясните им все.
«Вот ад! – подумал Петров. – И что мы тут можем ожидать хорошего…»
Орлов представился, пожал руки и повел офицеров к себе. Выйдя на улицу, он сказал, стараясь выручить Невельского, что даст палатку, которую и надо разбить под елкой, и что именно это имел в виду начальник экспедиции.
Тут Орлов добавил с улыбкой, что капитан очень хороший, но есть причины, по которым нынче он не в духе, и что они привыкнут и сами убедятся. А сейчас неприятности.
«Ну и ад! – подумал упрямый Петров. – Что же тут может быть хорошего! Куда нас занесло!»
А капитан доказывал Розенбергу, что ни один порядочный человек не смеет действовать так, как Лихачев, если у него даже и есть такая инструкция, и что командиру «Оливуцы» придется со временем нести ответственность, что об этом сообщено будет генерал-губернатору и в Петербург князю Меншикову и великому князю Константину и что пусть Лихачев, если он затеял переписку и желает обелить себя, представит немедленно копию инструкции, которая дана ему от Завойко.
Вернулся Чихачев. Невельской увел его в соседнюю комнату и долго говорил о чем-то. Вскоре они вышли. Чихачев с Розенбергом отправился на шлюпке на корвет объясняться с Лихачевым.
Невельской и Орлов пошли к казарме, где был выстроен гарнизон. Вид у людей живой и веселый, и сразу видно, что про николаевский бунт и бегство матросов никто ничего не знает. Все рады, что пришло судно, что прекратится голод. Все готовы идти на выгрузку товаров и продуктов. Невельской успокоился и приказал команде разойтись.
Когда с корабля возвратился Чихачев, Невельской собрал военный совет. Решено было немедленно действовать, в помощь Бошняку отправить Березина с четырьмя самыми надежными людьми. Поедут Подобин, Конев и двое казаков. Подобина при всяком удобном случае Невельской старался посылать в командировки.
Орлов на только что спущенном ботике отправился в лиман искать беглецов. Бошняку было написано краткое письмо. Он должен объявить гилякам, что за поимку беглецов назначается награда.
Во второй половине дня шлюпка несколько раз ходила с берега на судно. Переписка продолжалась.
Наконец Лихачев уступил и согласился помочь при выгрузке, посменно поставить на работу сто человек своих матросов.
На другой день выгрузка началась. Работали экипаж «Оливуцы» и гарнизон Петровского.
Чихачев снова поехал на судно с новой просьбой. Лихачев снова уступил настояниям старого своего товарища и согласился сходить в Аян за недостающим грузом, взять почту оттуда и доставить все в Петровское. Разгрузка шла полным ходом. В полдень на берег съехал Дитмар, молодой ученый из Петербурга, желающий ознакомиться с новым заселением.
Глава восемнадцатая
Глава девятнадцатая
– Наглее всех письмо Кашеварова. Он уж не знает, как выслужиться… По всем признакам, нам объявляют войну не на жизнь, а на смерть. Вот с кем война страшна! Катя, ангел мой, собирайся и уезжай. Будущая зима предстоит тяжелая, нас будут брать измором… И не губи дитя. Я выйду с тобой на «Оливуце», провожу до Аяна и все устрою, пошлю письма и объяснюсь.
– Теперь об этом не может быть и речи! Я ни за что не покину тебя! – твердо сказала Екатерина Ивановна. И воскликнула весело: – Коля плывет! Братец Колюшка! А от тебя я никуда, никуда! Ах, милый, милый мой! Мы проживем, у нас будет такой прекрасный картофель, и такая рыба наморожена на зиму, и соленая черемша. И мы не умрем!
– А дитя? Катя… Не губи дитя.
– Нет-нет! Об нем не может быть и речи!
Быстро вошел Чихачев.
– Геннадий Иванович, беда!
– Что такое? – вскочил капитан.
– Гонец от Бошняка. Вот письмо. В Николаевске сбежали матросы, обокрали денежный ящик, угнали вельбот.
– Что вы говорите!.. – Невельской побледнел, взял дрожащими руками письмо. – И вельбот, подлецы, украли! Это охотские. И Шестаков с ними? О боже! Мой Шестаков! Как мог он с ними уйти? На своих байкальских я всегда надеялся. Может быть, его убили? А ну, Березина сюда!
Глаза Невельского забегали.
– Березин, вернувшись в пьяном виде, уверял, что в Николаевске будет бунт, а я значения не придал.
Приказчик живо явился.
– Что вы говорили о бунте в Николаевске? А теперь так и случилось. Что было вам известно и откуда?
Березин усмехнулся, но сразу же сделал серьезное лицо и рассказал, что толком сам ничего не знал, слышал лишь разговоры, в которых проскальзывали намеки…
Вошел часовой и сообщил, что идет баркас. Екатерина Ивановна вышла. Через некоторое время явился молодой белокурый офицер невысокого роста. Невельской знал его по прошлому году. Это мичман барон Розенберг, родственник помощника управителя колонии на Аляске. Лихачев почему-то послал его вместо Овсянкина. Розенберг привез ответ командира на вчерашнее письмо Невельского. Лихачев благодарил Геннадия Ивановича за присланные карты залива, но сообщил, что воспользоваться ими не может, так как корвету воспрещено входить в залив. Он сообщил, что ему приказано давать команду на берег только в крайнем случае, если потребовалась бы она для защиты с ружьями, поэтому он не может дать людей для разгрузки и что к первому августа он должен непременно быть свободен, а распоряжения может исполнять лишь до этого. «Офицеров, прибывших на службу в экспедицию, я отправляю», – писал он.
Невельской поднял взор.
– Честь имею явиться. Мичман Петров[22], – отрапортовал рослый, высокий офицер с широким умным лицом. Он понравился капитану с первого взгляда.
– Мичман Разградский[23]! – громко и с сильным украинским выговором произнес его товарищ, тоже славный и видный, коренастый, румяный и черноволосый. – Прибыл в распоряжение вашего высокоблагородия для прохождения службы во вверенной вам экспедиции.
Невельской перевел взор на спокойное и самодовольное лицо Розенберга, потом на письмо Бошняка, затем на Чихачева и опять на вновь прибывших офицеров. Капитан был взбешен и письмом Лихачева, и известием из Николаевска.
Он уставился на груду бумаг на столе, забыв подать руку прибывшим офицерам. Нервы его были напряжены до крайности. Он не мог не думать об этой куче оскорблений, лежавших у него на столе. И как результат голода в экспедиции – бунт, бегство. Уставшие, измученные за зиму люди не выдержали. Слишком велики были тяготы, взваленные на них. Казалось, и сам вот-вот рухнешь под этой ужасной тяжестью. А офицеры, прибывшие для службы в экспедицию, молоды, полны сил, улыбаются до ушей.
– Нечего улыбаться, господа, – вдруг грубо сказал Невельской. – Да сбросьте ваши мундиры, – повелительно и грозно добавил он. – Прочь их! Здесь форма не нужна. Вы здесь должны будете уметь делать все, как простые казаки. Каюрить, то есть управлять собаками, – пояснил он, заметя вытаращенные от удивления глаза Петрова. – Ходить на лыжах, грести, спать на снегу, в нарте… Да, да! Забудьте все ваши дворянские привычки! Вы тут такие же, как все! Понятно? Николай Матвеевич, – вдруг обратился он к Чихачеву, – немедля выстройте всю команду перед казармой да пересчитайте всех. А я сейчас явлюсь.
Николай Матвеевич понял, что Невельской опасается, нет ли у николаевских бунтовщиков сношений и заговора с кем-нибудь из здешних людей и не бежал ли кто-нибудь отсюда. Березин только что сказал, что корни могут быть и тут.
– Под страхом смерти, чтобы весь гарнизон стоял в строю. Строить без оружия!
«Боже мой милосердный, – подумал Разградский, – куда мы попали?..» Он переглянулся с товарищем.
Невельской замолк и уставился на офицеров.
Петров, видя, что ни о каком деле речи нет, и не понимая, отчего такая суматоха, спросил с холодной неприязнью у Невельского:
– А где же нам поместиться, ваше высокоблагородие?
Невельской глянул на него со злом, распахнул окно и показал вдаль на одинокое дерево.
– Вон, под елкой!
– Что же, мы должны помещаться на открытом воздухе, под тем деревом? – спросил Разградский.
– Да, так точно!
Невельской вызвал Орлова.
– Поместите господ офицеров под елкой. Да объясните им все.
«Вот ад! – подумал Петров. – И что мы тут можем ожидать хорошего…»
Орлов представился, пожал руки и повел офицеров к себе. Выйдя на улицу, он сказал, стараясь выручить Невельского, что даст палатку, которую и надо разбить под елкой, и что именно это имел в виду начальник экспедиции.
Тут Орлов добавил с улыбкой, что капитан очень хороший, но есть причины, по которым нынче он не в духе, и что они привыкнут и сами убедятся. А сейчас неприятности.
«Ну и ад! – подумал упрямый Петров. – Что же тут может быть хорошего! Куда нас занесло!»
А капитан доказывал Розенбергу, что ни один порядочный человек не смеет действовать так, как Лихачев, если у него даже и есть такая инструкция, и что командиру «Оливуцы» придется со временем нести ответственность, что об этом сообщено будет генерал-губернатору и в Петербург князю Меншикову и великому князю Константину и что пусть Лихачев, если он затеял переписку и желает обелить себя, представит немедленно копию инструкции, которая дана ему от Завойко.
Вернулся Чихачев. Невельской увел его в соседнюю комнату и долго говорил о чем-то. Вскоре они вышли. Чихачев с Розенбергом отправился на шлюпке на корвет объясняться с Лихачевым.
Невельской и Орлов пошли к казарме, где был выстроен гарнизон. Вид у людей живой и веселый, и сразу видно, что про николаевский бунт и бегство матросов никто ничего не знает. Все рады, что пришло судно, что прекратится голод. Все готовы идти на выгрузку товаров и продуктов. Невельской успокоился и приказал команде разойтись.
Когда с корабля возвратился Чихачев, Невельской собрал военный совет. Решено было немедленно действовать, в помощь Бошняку отправить Березина с четырьмя самыми надежными людьми. Поедут Подобин, Конев и двое казаков. Подобина при всяком удобном случае Невельской старался посылать в командировки.
Орлов на только что спущенном ботике отправился в лиман искать беглецов. Бошняку было написано краткое письмо. Он должен объявить гилякам, что за поимку беглецов назначается награда.
Во второй половине дня шлюпка несколько раз ходила с берега на судно. Переписка продолжалась.
Наконец Лихачев уступил и согласился помочь при выгрузке, посменно поставить на работу сто человек своих матросов.
На другой день выгрузка началась. Работали экипаж «Оливуцы» и гарнизон Петровского.
Чихачев снова поехал на судно с новой просьбой. Лихачев снова уступил настояниям старого своего товарища и согласился сходить в Аян за недостающим грузом, взять почту оттуда и доставить все в Петровское. Разгрузка шла полным ходом. В полдень на берег съехал Дитмар, молодой ученый из Петербурга, желающий ознакомиться с новым заселением.
Глава восемнадцатая
ПРИЕЗД УЧЕНОГО ДИТМАРА
Дитмар – коренастый, плотный блондин с темно-русой бородкой и свежим цветом лица. Ему лет тридцать пять – сорок, трудно определить по виду. Это довольно известный молодой ученый. Он рассказал в беседе с Геннадием Ивановичем и Екатериной Ивановной, что послан на Камчатку Географическим обществом с одобрения правительства. Должен ради науки совершить это тяжелое путешествие и представить добросовестную картину мест, которые, как он выразился, никогда основательно не исследовались.
Перед его отъездом в Петербург много было разговоров о предстоящем изучении Камчатки. В Российско-американской компании много было сказано Дитмару о деятельности Василия Степановича Завойко, которую надо подкрепить средствами науки. Об этом в письмах на имя родственников своих, известных ученых, просили как жена Василия Степановича, урожденная баронесса Врангель, так и сам он.
Кроме того, Дитмару дано еще одно поручение. Про Невельского и его экспедицию в Петербурге высказывалось очень много противоречивых мнений. Компания и ее управляющий Этолин давно желали, чтобы нашелся человек, который мог бы проверить Невельского на месте. Необходимо составить мнение, ложны ли его исследования, о чем есть сведения в Компании, или же он просто брульон.
Известно было, что Дитмар не сможет посетить самих устьев реки Амура и не побывает в проливе, отделяющем якобы Сахалин от материка, о существовании которого докладывал Невельской. На Камчатке дела важней. Но в правлении Компании очень довольны, что Дитмар хотя бы увидит Петровское.
Для самого Дитмара очень важно было сначала выяснить, как относится Невельской к авторитетам науки и к видным ученым в Петербурге, которые давно занимаются проблемами Великого океана. В Петербурге ходят слухи, что Невельской очень много мнит о себе. Он уж сделал большую подлость, замахнулся опровергнуть достопочтенного Крузенштерна и даже самого Фердинанда Петровича Врангеля… Очень, очень прыток.
Невельской с восторгом принялся рассказывать про все, что тут сделано. Главное: край богат. Есть места для судостроительных заводов, можно строить корабли, есть дуб, железная руда, уголь для пароходства,
«Но я пока не вижу ничего подобного», – думал Дитмар, любезно улыбаясь. Радушный прием и отсутствие у капитана и тени подозрительности к нему, петербургскому ученому, вышедшему из среды немецких ученых кругов, в глубине души возмутили Дитмара.
«Что же, он меня за своего союзника принимает?» – думал ученый, слушая восторженные речи Невельского.
А тот радовался случаю выложить все и открывал все карты в упоении своими планами.
Долго сидели за большим столом, Невельской говорил о будущем края.
«Да он совершенно неуравновешенный фантазер! У него, как послушаешь, все есть в этом краю обетованном. Что за бессмыслица, ненаучная и безграмотная! Откуда это золото может быть на Амуре?» – с раздражением думал Дитмар. Неприятен и смысл речей Невельского, и тон, и его радушие. Так и хочется сказать: «Ну нет, голубчик, гусь свинье не товарищ, и не думай, пожалуйста, что тебя с распростертыми объятиями вот так и примут в наш круг».
Чем больше слушал Дитмар этого восторженного и необузданного моряка, тем больше убеждался, что он, конечно, не ученый. Уж такому, какие бы он великие открытия ни сделал, памятник в Петербурге никогда не поставят. Ни за что!
А Невельской водил гостя по зимовью, потом возил на лодке по заливу, побывал с ним на устье речки Иски и все рассказывал, радуясь, что наконец-то догадались прислать к нему настоящего ученого, который слушает все так внимательно.
С речки Невельской повел Дитмара пешком через лес, по косе. Он уверял, что здесь во всех речках много золота.
«Заморыш, лысеет, губит жену-красавицу!» – думал Дитмар.
Кое-что было очень интересно. Могло пригодиться, тут есть, конечно, простор для будущей научной деятельности, для солидной петербургской экспедиции.
За столом Дитмар был очень любезен с Екатериной Ивановной.
«Хорошенькая дамочка, но, верно, очень скучает с дураком мужем».
– Вам не тоскливо? – спрашивал он Екатерину Ивановну.
– Как тут можно тосковать, когда так много дела, – казалось, откровенно ответила Невельская. – Некогда тосковать!
– Но здесь так однообразно.
– Весна наступила, море зашумело, или, как мы по-здешнему называем, кошка зашумела. Своя прелесть в этом есть!
– Ну что же тут хорошего? – ласково заметил Дитмар.
– А небо, а песок? Он так чист! И море прекрасно.
– Ах, человек! – воскликнул Дитмар. – Куда его ни закинь, он всюду найдет себе утешение!
Вечером Дитмар отправился на «Оливуцу». Он составил себе определенное мнение о качествах Невельского. Прежде всего он решил, что этот знаменитый Геннадий Иванович не может быть настоящим ученым. Очевидно, что у него нет никакого уважения к корифеям современной науки. Он только твердит все «я», «я», «этот край!», «великое будущее России», «выход к океану». Неважное, ох неважное впечатление. Единственное светлое пятно – хорошенькая госпожа Невельская, с маленькими пухлыми ручками, но и те в мозолях. Бедняжка, бедняжка! Конечно, море иногда красиво, но уж муженек у нее ой-ой!
Разгрузка закончилась. «Оливуца» ушла.
Невельской был доволен, что у него побывал Дитмар. Казалось, заинтересовался всем, что услышал и увидел. Катя избегала говорить о Дитмаре. Муж в восторге от его визита, а ей кое-что не понравилось. Но она призналась себе, что может ошибаться. Она молчала, когда муж, вспоминая Дитмара, надеялся на его помощь. Не хотелось рассеивать его счастливого заблуждения. Иногда она упрекала себя: «Быть может, я не увидела то, что ясно моему мужу?»
Пришли письма от Бошняка и Березина. В соучастии с бунтовщиками подозревался матрос Сенотрусов. Березин в своем письме уверял, что обо всем знал боцман Салов, но выяснить это пока не удается. Похоже было, что Бошняк и Березин по-разному судят и что между ними есть разногласия.
– Придется ехать мне самому, – решил Невельской. – Я с Салова шкуру сдеру, с подлеца. У Березина есть нюх!
Невельской взял с собой Чихачева и казаков. Отправились в путь на оленях.
Перед его отъездом в Петербург много было разговоров о предстоящем изучении Камчатки. В Российско-американской компании много было сказано Дитмару о деятельности Василия Степановича Завойко, которую надо подкрепить средствами науки. Об этом в письмах на имя родственников своих, известных ученых, просили как жена Василия Степановича, урожденная баронесса Врангель, так и сам он.
Кроме того, Дитмару дано еще одно поручение. Про Невельского и его экспедицию в Петербурге высказывалось очень много противоречивых мнений. Компания и ее управляющий Этолин давно желали, чтобы нашелся человек, который мог бы проверить Невельского на месте. Необходимо составить мнение, ложны ли его исследования, о чем есть сведения в Компании, или же он просто брульон.
Известно было, что Дитмар не сможет посетить самих устьев реки Амура и не побывает в проливе, отделяющем якобы Сахалин от материка, о существовании которого докладывал Невельской. На Камчатке дела важней. Но в правлении Компании очень довольны, что Дитмар хотя бы увидит Петровское.
Для самого Дитмара очень важно было сначала выяснить, как относится Невельской к авторитетам науки и к видным ученым в Петербурге, которые давно занимаются проблемами Великого океана. В Петербурге ходят слухи, что Невельской очень много мнит о себе. Он уж сделал большую подлость, замахнулся опровергнуть достопочтенного Крузенштерна и даже самого Фердинанда Петровича Врангеля… Очень, очень прыток.
Невельской с восторгом принялся рассказывать про все, что тут сделано. Главное: край богат. Есть места для судостроительных заводов, можно строить корабли, есть дуб, железная руда, уголь для пароходства,
«Но я пока не вижу ничего подобного», – думал Дитмар, любезно улыбаясь. Радушный прием и отсутствие у капитана и тени подозрительности к нему, петербургскому ученому, вышедшему из среды немецких ученых кругов, в глубине души возмутили Дитмара.
«Что же, он меня за своего союзника принимает?» – думал ученый, слушая восторженные речи Невельского.
А тот радовался случаю выложить все и открывал все карты в упоении своими планами.
Долго сидели за большим столом, Невельской говорил о будущем края.
«Да он совершенно неуравновешенный фантазер! У него, как послушаешь, все есть в этом краю обетованном. Что за бессмыслица, ненаучная и безграмотная! Откуда это золото может быть на Амуре?» – с раздражением думал Дитмар. Неприятен и смысл речей Невельского, и тон, и его радушие. Так и хочется сказать: «Ну нет, голубчик, гусь свинье не товарищ, и не думай, пожалуйста, что тебя с распростертыми объятиями вот так и примут в наш круг».
Чем больше слушал Дитмар этого восторженного и необузданного моряка, тем больше убеждался, что он, конечно, не ученый. Уж такому, какие бы он великие открытия ни сделал, памятник в Петербурге никогда не поставят. Ни за что!
А Невельской водил гостя по зимовью, потом возил на лодке по заливу, побывал с ним на устье речки Иски и все рассказывал, радуясь, что наконец-то догадались прислать к нему настоящего ученого, который слушает все так внимательно.
С речки Невельской повел Дитмара пешком через лес, по косе. Он уверял, что здесь во всех речках много золота.
«Заморыш, лысеет, губит жену-красавицу!» – думал Дитмар.
Кое-что было очень интересно. Могло пригодиться, тут есть, конечно, простор для будущей научной деятельности, для солидной петербургской экспедиции.
За столом Дитмар был очень любезен с Екатериной Ивановной.
«Хорошенькая дамочка, но, верно, очень скучает с дураком мужем».
– Вам не тоскливо? – спрашивал он Екатерину Ивановну.
– Как тут можно тосковать, когда так много дела, – казалось, откровенно ответила Невельская. – Некогда тосковать!
– Но здесь так однообразно.
– Весна наступила, море зашумело, или, как мы по-здешнему называем, кошка зашумела. Своя прелесть в этом есть!
– Ну что же тут хорошего? – ласково заметил Дитмар.
– А небо, а песок? Он так чист! И море прекрасно.
– Ах, человек! – воскликнул Дитмар. – Куда его ни закинь, он всюду найдет себе утешение!
Вечером Дитмар отправился на «Оливуцу». Он составил себе определенное мнение о качествах Невельского. Прежде всего он решил, что этот знаменитый Геннадий Иванович не может быть настоящим ученым. Очевидно, что у него нет никакого уважения к корифеям современной науки. Он только твердит все «я», «я», «этот край!», «великое будущее России», «выход к океану». Неважное, ох неважное впечатление. Единственное светлое пятно – хорошенькая госпожа Невельская, с маленькими пухлыми ручками, но и те в мозолях. Бедняжка, бедняжка! Конечно, море иногда красиво, но уж муженек у нее ой-ой!
Разгрузка закончилась. «Оливуца» ушла.
Невельской был доволен, что у него побывал Дитмар. Казалось, заинтересовался всем, что услышал и увидел. Катя избегала говорить о Дитмаре. Муж в восторге от его визита, а ей кое-что не понравилось. Но она призналась себе, что может ошибаться. Она молчала, когда муж, вспоминая Дитмара, надеялся на его помощь. Не хотелось рассеивать его счастливого заблуждения. Иногда она упрекала себя: «Быть может, я не увидела то, что ясно моему мужу?»
Пришли письма от Бошняка и Березина. В соучастии с бунтовщиками подозревался матрос Сенотрусов. Березин в своем письме уверял, что обо всем знал боцман Салов, но выяснить это пока не удается. Похоже было, что Бошняк и Березин по-разному судят и что между ними есть разногласия.
– Придется ехать мне самому, – решил Невельской. – Я с Салова шкуру сдеру, с подлеца. У Березина есть нюх!
Невельской взял с собой Чихачева и казаков. Отправились в путь на оленях.
Глава девятнадцатая
ХОД ЛЕТНЕЙ КЕТЫ
В тайге трава поднялась уже высоко, местами скрывая оленей с всадниками. Тут душно и жарко. Чем дальше забирались в горы и чем ближе подъезжали к Амуру, тем сильнее чувствовалось лето, настоящее, континентальное, не охотское. Конец июля – самая лучшая пора в этих местах, ветры начинают дуть с суши, на море конец туманам.
Невельской и Чихачев с двумя казаками и тунгусом пробирались на оленях прямой дорогой в Николаевск.
– Растянулась наша конница, – сказал Чихачев, привставая в седле, вытягивая шею и поглядывая на рога, плывущие над травой на порядочном расстоянии друг от друга. «Дальше болото, потом переправа через речку. Надо всем идти вместе».
Невельской задержал оленя, поджидая остальных, потом заложил пальцы в рот и свистнул.
– Уж надо говорить не конница, а оленница! – заметил он.
Поехали рядом.
– Бегство матросов на руку Компании, – говорил Невельской. – Они за это ухватятся, как за крушение «Шелихова», чтобы обвинить нас. А ведь они довели людей до бунта, до того, что бегут и мрут. Шестаков убежал, а ведь он в свое время учился у меня, астрономией занимался. В Иркутске вы объясните Николаю Николаевичу, что мы гибнем и гибнет великое дело. Россия лишается великого будущего. Христом-богом просите Николая Николаевича переменить взгляд. Расскажите ему все без утайки, и эту историю о беглых. Быть не может, чтобы Лихачев на пути в Камчатку не согласился выйти на вид Аяна и высадить вас в шлюпке.
Невельской послал с «Оливуцей» губернатору письмо, в котором сообщал, что осенью отправит в Иркутск мичмана Чихачева, одного из самых преданных своих помощников.
Чихачев долго упирался. Стыдно как-то было Николаю Матвеевичу оставить на зиму своих, а самому отправляться в Иркутск, жить в прекрасных условиях. Сейчас вместе ехали в Николаевский пост производить расследование. По возвращении Николай Матвеевич отправится в Аян, как офицер, который сам был при следствии.
– Им глаза застит европейская политика! Откройте глаза Муравьеву. Сахалин нужен нам для будущего. Войны не избежать, как бы ни уверял он меня, что дела идут к спокойствию. Европейская война отзовется здесь, и для будущего наш выигрыш или проигрыш здесь будет иметь большее значение, чем там. Объясните не стесняясь, хоть вы мичман, а он генерал, все что нам нужно, о чем мы тысячу раз говорили. Сахалин нужен, южные гавани. Мы тут неуязвимы, пусть англичане нас блокируют, лишь докажут этим, что край наш. Да. Поезжайте обязательно в Петербург, как будто погостить к родным на зиму. Раскройте и там всем глаза. Представьтесь великому князю. Объясните ученым… Вам поверят, дядя Чихачев поможет.
«Я повидаю родных и буду в Петербурге, когда мои товарищи останутся здесь в самых тяжелых условиях, когда грозит голод, и Екатерина Ивановна здесь останется. Но, конечно, заманчиво! Уж я себя не пожалею».
Родные у Николая Матвеевича – люди со связями.
– Камчатская областная канцелярия вторит Петербургу. Придумывает глупости. Я их письма не могу читать. Всех этих требований не счесть – от отчетов до комиссаров. Но, слава богу, что мы живем сами по себе, здравым смыслом. Отношения наши с «метрополией» из рук вон плохи. Но, между прочим… посмотрите, Николай Матвеевич, как вокруг хорошо. Давно мы с вами не бывали летом в лесу! А нуте, давайте забудем, что есть на свете Компания и ее правление и даже сам Петербург. Это ведь они думают, что без них ничего на свете не делается. Вот растет черемуха, – сказал он, подъезжая на олене к дереву. – Да, смотрите, какая вымахала, какой ствол, толстый, каковы ветвищи, сколько на ней цвету было, сколько будет ягод. Такой и в Европе не бывает! И все это без разрешения Петербурга. Так и мы живы, несмотря на все ужасы бюрократии, что сыплются на наши головы. Все, что мы делаем, делаем сами, как независимые, поэтому не протухли заживо, несмотря на все запреты и попытки нам руки связать. Мы идем, открываем. Вот в чем преимущество новых земель, и нельзя удержать – руки коротки. И трудно заставить действовать по инструкции – далеко. Морить нас тоже надо осторожно, так как мы кусаемся и у нас есть немало сочувствующих повсюду. И мы идем вперед. А они – «то не смей», «это не смей», «дальше не моги», «революция в Китае! Бойся!» А мы, пока подлецы душат нас, воспользуемся тем, что дело у нас в руках, и все, что возможно, опишем, пока в оправдание Миддендорфа не нагрянула экспедиция из Петербурга. И все представим государю через великого князя! Вы были в четырех командировках, описали то, что дает вам право на бог знает какую честь и славу. А вернулись голодный, в рванье, больной. И каждый так! Где взяли силы? Вот молодые офицеры прибыли. Петров на меня зверем смотрел, когда я ему сказал: мол, ночуй под елкой. А он поночует под елкой, сходит раза два на баркасе из Петровска в Николаевск и откинет всю спесь. И у него крылья вырастут, забудет и мундир, и дворянство. А будь мы под носом у Петербурга – не пикнули бы. Вот я еще думаю, что надо составить артели – охотничью и рыболовецкую на каждом посту… Я уж просил губернатора, чтобы выписали из Астрахани рыболова. Надо гиляков научить ловить осетров как следует, ведь они не умеют.
Солнце шло к закату, когда в лесу послышался стук. На Николаевском посту строили дома. Вскоре видна стала река. Справа, там, где когда-то основан был пост в палатке, высились стропила не покрытой еще крыши новой бревенчатой казармы, тут же вышка и окружавшая строения засека – груда беспорядочно сваленных бревен, через которые ни пройти, ни проехать. В воротах – пушка.
Сейчас тепло, и рядом с казармой расставлены палатки. Сушится белье, женщины носят воду. Из кустарников выскочила целая ватага ребятишек. У одного солдатский картуз на голове. Он откозырял Невельскому. У другого все лицо в расчесах, а на спине маленькая девочка лет трех. Он пустился с ней вприпрыжку к казарме, а за ними – вся орава.
Вышел Бошняк в парусиновой куртке. Невельской и Чихачев слезли с оленей, и все пошли на пост. Подошел Березин.
– Команда еще на работах. Простите, караула не выстроил, – заговорил Бошняк.
– Я заждался вас, Геннадий Иванович, – сказал Березин. – Много товару привезли?
– Тридцать аршин драдедаму, – отвечал Невельской.
– Славно! Скупим на это пол-Китая! А ус?
– Сами с усами!
– А кость мамонтовая?
– Ничего нет! Судно ничего не доставило.
– А как же быть? Маньчжуры ждут к первому августа нас в гости. Дано русское слово.
– Вот мы и приехали сюда смотреть, что можно послать.
– На складе у нас одна соль, только ее беглые не украли.
– Мичман Петров идет на баркасе, кое-что доставит. Ну, удалось ли открыть преступников?
– Сегодня я нашел в дупле узел и в нем деньги, – сказал Березин.
– Вы нашли? Чьи же?
– Деньги из нашей казенной кассы – двести рублей ассигнациями: серебро беглецы взяли с собой, а ассигнации, видно, отдали своему человеку. Подозреваю Салова в соучастии.
– Салов знает, что вы эти деньги нашли?
– Никто не знает, кроме Николая Константиновича. Даже мог бы себе взять – никто бы не узнал.
Невельской вошел в казарму и приказал вызвать с работы Салова и матроса Сенотрусова.
Сснотрусов – худой, с изможденным лицом и с голубыми глазами; они бегали вправо и влево, как маятник часов. Он в рабочей рубахе из синей китайской дабы и в стоптанных сапогах. Гаркнул, захрипев от волнения:
– Здравия желаю, вашескородие!
– Ты дружил с Дайноковым и Сокольниковым?
– Знал… Как же…
– Где познакомились?
– В Охотске.
– Ну говори прямо, предлагали тебе бежать?
– Да прямо – нет. А вроде… намекали.
– А ты понял их намек?
– Понял.
– Почему же не донес?
– Они убить меня грозились.
– Куда же они пошли?
– Этого не знаю.
– А куда они тебя звали?
Сенотрусов стал рассказывать, что намеревались идти вверх по Амуру, туда, где жилые места. Но иногда говорили, что надо в море искать иностранное судно и наняться на него.
– А точно – куда идти?
– А в точности не сказали. Таились!
Невельской помолчал с мрачным видом. Он приказал взять Сенотрусова под караул.
– Николай Константинович, – обратился капитан к Бошняку, – нельзя быть таким маменькиным сынком. Я нянчусь с вами, как с маленьким ребенком. Где у вас глаза были? Есть у вас голова на плечах?
Бошняк сидел понурившись. Он мог бы сказать, что молод, верил людям, жалел их. Березин терпеливо ждал.
– Салова сюда, – подойдя к двери, крикнул Невельской.
Вошел стриженный ежом Салов, вытянулся. Его колючие глаза зорко и смело смотрели в лицо капитану.
– Говори, Салов, как могло быть, что взломан ящик, украдены деньги, взят вельбот?
– Я ничего… вашескородие… Как перед истинным.
– Я прошу тебя! Беглецов надо поймать во что бы то ни стало. Это позор… Я убежден, что ты знаешь все. Ты не дурак и умеешь держать язык за зубами. Но настала пора один раз тебе открыться. Я знаю – ты соучастник. С тобой они делились деньгами, говори все толком, а то будет худо.
– Как перед истинным! Ничего не знаю!
Он стал сбивчиво рассказывать, как бежали люди, что сам удивлен… Невельской долго слушал и наконец не выдержал. Он подал знак Алексею Петровичу.
– А ну, Николай Константинович, – меняясь в лице, крикнул он, – выстройте пять человек с ружьями. Салова – под расстрел!
Унтера схватили и вывели из казармы. Невельской вышел следом.
– Привязать его, мерзавца, к дереву. Дух из тебя вышибу. Ты отвечаешь за все! Отвечай или сейчас же…
– Это же твой платок, – сказал Березин. – Вот ассигнации!
– Деньги были в этом платке! Ты в сговоре с ними.
– Вашескородие… Ваше… – закричал побледневший Садов. Его прикрутили веревками к дереву. – Что знаю, все скажу. А чего не знаю, то не знаю…
– Куда бежали, где они? Только две дороги есть – на море и по Амуру.
– По Амуру.
– Толком говори! Рассказывай все! Мало им, что вельбот украли, негодяи, – ящик взломали, украли деньги! Шестаков бежал!
Офицеры перешли в землянку. Невельской не мог успокоиться:
– Какой предатель оказался! А как я надеялся на него, как его любил! Если поймаем, придется судить, чего я не хочу и не умею. Надо их поймать! Напишу Муравьеву, что сбежали люди лучшие, грамотные, разумные! Да пусть Николай Николаевич подумает об этом. Вы объясните ему: у людей не хватает терпения. Подло ставить нас в такие условия! Люди поддаются влиянию негодяев, забывают долг. И это те, которые еще недавно были верны!
Невельской и Чихачев с двумя казаками и тунгусом пробирались на оленях прямой дорогой в Николаевск.
– Растянулась наша конница, – сказал Чихачев, привставая в седле, вытягивая шею и поглядывая на рога, плывущие над травой на порядочном расстоянии друг от друга. «Дальше болото, потом переправа через речку. Надо всем идти вместе».
Невельской задержал оленя, поджидая остальных, потом заложил пальцы в рот и свистнул.
– Уж надо говорить не конница, а оленница! – заметил он.
Поехали рядом.
– Бегство матросов на руку Компании, – говорил Невельской. – Они за это ухватятся, как за крушение «Шелихова», чтобы обвинить нас. А ведь они довели людей до бунта, до того, что бегут и мрут. Шестаков убежал, а ведь он в свое время учился у меня, астрономией занимался. В Иркутске вы объясните Николаю Николаевичу, что мы гибнем и гибнет великое дело. Россия лишается великого будущего. Христом-богом просите Николая Николаевича переменить взгляд. Расскажите ему все без утайки, и эту историю о беглых. Быть не может, чтобы Лихачев на пути в Камчатку не согласился выйти на вид Аяна и высадить вас в шлюпке.
Невельской послал с «Оливуцей» губернатору письмо, в котором сообщал, что осенью отправит в Иркутск мичмана Чихачева, одного из самых преданных своих помощников.
Чихачев долго упирался. Стыдно как-то было Николаю Матвеевичу оставить на зиму своих, а самому отправляться в Иркутск, жить в прекрасных условиях. Сейчас вместе ехали в Николаевский пост производить расследование. По возвращении Николай Матвеевич отправится в Аян, как офицер, который сам был при следствии.
– Им глаза застит европейская политика! Откройте глаза Муравьеву. Сахалин нужен нам для будущего. Войны не избежать, как бы ни уверял он меня, что дела идут к спокойствию. Европейская война отзовется здесь, и для будущего наш выигрыш или проигрыш здесь будет иметь большее значение, чем там. Объясните не стесняясь, хоть вы мичман, а он генерал, все что нам нужно, о чем мы тысячу раз говорили. Сахалин нужен, южные гавани. Мы тут неуязвимы, пусть англичане нас блокируют, лишь докажут этим, что край наш. Да. Поезжайте обязательно в Петербург, как будто погостить к родным на зиму. Раскройте и там всем глаза. Представьтесь великому князю. Объясните ученым… Вам поверят, дядя Чихачев поможет.
«Я повидаю родных и буду в Петербурге, когда мои товарищи останутся здесь в самых тяжелых условиях, когда грозит голод, и Екатерина Ивановна здесь останется. Но, конечно, заманчиво! Уж я себя не пожалею».
Родные у Николая Матвеевича – люди со связями.
– Камчатская областная канцелярия вторит Петербургу. Придумывает глупости. Я их письма не могу читать. Всех этих требований не счесть – от отчетов до комиссаров. Но, слава богу, что мы живем сами по себе, здравым смыслом. Отношения наши с «метрополией» из рук вон плохи. Но, между прочим… посмотрите, Николай Матвеевич, как вокруг хорошо. Давно мы с вами не бывали летом в лесу! А нуте, давайте забудем, что есть на свете Компания и ее правление и даже сам Петербург. Это ведь они думают, что без них ничего на свете не делается. Вот растет черемуха, – сказал он, подъезжая на олене к дереву. – Да, смотрите, какая вымахала, какой ствол, толстый, каковы ветвищи, сколько на ней цвету было, сколько будет ягод. Такой и в Европе не бывает! И все это без разрешения Петербурга. Так и мы живы, несмотря на все ужасы бюрократии, что сыплются на наши головы. Все, что мы делаем, делаем сами, как независимые, поэтому не протухли заживо, несмотря на все запреты и попытки нам руки связать. Мы идем, открываем. Вот в чем преимущество новых земель, и нельзя удержать – руки коротки. И трудно заставить действовать по инструкции – далеко. Морить нас тоже надо осторожно, так как мы кусаемся и у нас есть немало сочувствующих повсюду. И мы идем вперед. А они – «то не смей», «это не смей», «дальше не моги», «революция в Китае! Бойся!» А мы, пока подлецы душат нас, воспользуемся тем, что дело у нас в руках, и все, что возможно, опишем, пока в оправдание Миддендорфа не нагрянула экспедиция из Петербурга. И все представим государю через великого князя! Вы были в четырех командировках, описали то, что дает вам право на бог знает какую честь и славу. А вернулись голодный, в рванье, больной. И каждый так! Где взяли силы? Вот молодые офицеры прибыли. Петров на меня зверем смотрел, когда я ему сказал: мол, ночуй под елкой. А он поночует под елкой, сходит раза два на баркасе из Петровска в Николаевск и откинет всю спесь. И у него крылья вырастут, забудет и мундир, и дворянство. А будь мы под носом у Петербурга – не пикнули бы. Вот я еще думаю, что надо составить артели – охотничью и рыболовецкую на каждом посту… Я уж просил губернатора, чтобы выписали из Астрахани рыболова. Надо гиляков научить ловить осетров как следует, ведь они не умеют.
Солнце шло к закату, когда в лесу послышался стук. На Николаевском посту строили дома. Вскоре видна стала река. Справа, там, где когда-то основан был пост в палатке, высились стропила не покрытой еще крыши новой бревенчатой казармы, тут же вышка и окружавшая строения засека – груда беспорядочно сваленных бревен, через которые ни пройти, ни проехать. В воротах – пушка.
Сейчас тепло, и рядом с казармой расставлены палатки. Сушится белье, женщины носят воду. Из кустарников выскочила целая ватага ребятишек. У одного солдатский картуз на голове. Он откозырял Невельскому. У другого все лицо в расчесах, а на спине маленькая девочка лет трех. Он пустился с ней вприпрыжку к казарме, а за ними – вся орава.
Вышел Бошняк в парусиновой куртке. Невельской и Чихачев слезли с оленей, и все пошли на пост. Подошел Березин.
– Команда еще на работах. Простите, караула не выстроил, – заговорил Бошняк.
– Я заждался вас, Геннадий Иванович, – сказал Березин. – Много товару привезли?
– Тридцать аршин драдедаму, – отвечал Невельской.
– Славно! Скупим на это пол-Китая! А ус?
– Сами с усами!
– А кость мамонтовая?
– Ничего нет! Судно ничего не доставило.
– А как же быть? Маньчжуры ждут к первому августа нас в гости. Дано русское слово.
– Вот мы и приехали сюда смотреть, что можно послать.
– На складе у нас одна соль, только ее беглые не украли.
– Мичман Петров идет на баркасе, кое-что доставит. Ну, удалось ли открыть преступников?
– Сегодня я нашел в дупле узел и в нем деньги, – сказал Березин.
– Вы нашли? Чьи же?
– Деньги из нашей казенной кассы – двести рублей ассигнациями: серебро беглецы взяли с собой, а ассигнации, видно, отдали своему человеку. Подозреваю Салова в соучастии.
– Салов знает, что вы эти деньги нашли?
– Никто не знает, кроме Николая Константиновича. Даже мог бы себе взять – никто бы не узнал.
Невельской вошел в казарму и приказал вызвать с работы Салова и матроса Сенотрусова.
Сснотрусов – худой, с изможденным лицом и с голубыми глазами; они бегали вправо и влево, как маятник часов. Он в рабочей рубахе из синей китайской дабы и в стоптанных сапогах. Гаркнул, захрипев от волнения:
– Здравия желаю, вашескородие!
– Ты дружил с Дайноковым и Сокольниковым?
– Знал… Как же…
– Где познакомились?
– В Охотске.
– Ну говори прямо, предлагали тебе бежать?
– Да прямо – нет. А вроде… намекали.
– А ты понял их намек?
– Понял.
– Почему же не донес?
– Они убить меня грозились.
– Куда же они пошли?
– Этого не знаю.
– А куда они тебя звали?
Сенотрусов стал рассказывать, что намеревались идти вверх по Амуру, туда, где жилые места. Но иногда говорили, что надо в море искать иностранное судно и наняться на него.
– А точно – куда идти?
– А в точности не сказали. Таились!
Невельской помолчал с мрачным видом. Он приказал взять Сенотрусова под караул.
– Николай Константинович, – обратился капитан к Бошняку, – нельзя быть таким маменькиным сынком. Я нянчусь с вами, как с маленьким ребенком. Где у вас глаза были? Есть у вас голова на плечах?
Бошняк сидел понурившись. Он мог бы сказать, что молод, верил людям, жалел их. Березин терпеливо ждал.
– Салова сюда, – подойдя к двери, крикнул Невельской.
Вошел стриженный ежом Салов, вытянулся. Его колючие глаза зорко и смело смотрели в лицо капитану.
– Говори, Салов, как могло быть, что взломан ящик, украдены деньги, взят вельбот?
– Я ничего… вашескородие… Как перед истинным.
– Я прошу тебя! Беглецов надо поймать во что бы то ни стало. Это позор… Я убежден, что ты знаешь все. Ты не дурак и умеешь держать язык за зубами. Но настала пора один раз тебе открыться. Я знаю – ты соучастник. С тобой они делились деньгами, говори все толком, а то будет худо.
– Как перед истинным! Ничего не знаю!
Он стал сбивчиво рассказывать, как бежали люди, что сам удивлен… Невельской долго слушал и наконец не выдержал. Он подал знак Алексею Петровичу.
– А ну, Николай Константинович, – меняясь в лице, крикнул он, – выстройте пять человек с ружьями. Салова – под расстрел!
Унтера схватили и вывели из казармы. Невельской вышел следом.
– Привязать его, мерзавца, к дереву. Дух из тебя вышибу. Ты отвечаешь за все! Отвечай или сейчас же…
– Это же твой платок, – сказал Березин. – Вот ассигнации!
– Деньги были в этом платке! Ты в сговоре с ними.
– Вашескородие… Ваше… – закричал побледневший Садов. Его прикрутили веревками к дереву. – Что знаю, все скажу. А чего не знаю, то не знаю…
– Куда бежали, где они? Только две дороги есть – на море и по Амуру.
– По Амуру.
– Толком говори! Рассказывай все! Мало им, что вельбот украли, негодяи, – ящик взломали, украли деньги! Шестаков бежал!
Офицеры перешли в землянку. Невельской не мог успокоиться:
– Какой предатель оказался! А как я надеялся на него, как его любил! Если поймаем, придется судить, чего я не хочу и не умею. Надо их поймать! Напишу Муравьеву, что сбежали люди лучшие, грамотные, разумные! Да пусть Николай Николаевич подумает об этом. Вы объясните ему: у людей не хватает терпения. Подло ставить нас в такие условия! Люди поддаются влиянию негодяев, забывают долг. И это те, которые еще недавно были верны!