Задорнов Николай Павлович. Война за океан

   – А губернатор обязательно приедет?
   – Да, он очень желал видеть Петровское.
   – Так вы его видели? А его жена знает вашу супругу?
   – Они дружны, – ответил Невельской.
   Шарпер в восторге выкатил глаза. Это для него важно, надежней всяких ручательств. Он угодил! «Да, я знаю, нос – как у хорошей собаки! Я догадался, что мадам Невельская принадлежит к высшему обществу. Англичанка с ней любезна! Черт возьми, русские любят жениться на нерусских! Наверно, очень скучная жизнь у них в середине России! Жена у губернатора – парижанка! Конечно, каждый хотел бы этого!»
   Шарпер сказал, что на его ботах люди следят и, если англичане появятся, немедленно сообщат…
   Вечером Невельской отдал последние распоряжения остающемуся на посту Воронину. Утром в сопровождении Антипа и Питкена он выехал на оленях в Николаевск. Ему приказано было ждать возвращения генерала. По его расчетам, генерал вот-вот должен прибыть со штабом в Николаевск. «Как-то они прошли лиманом? Верно, уж кляли меня!»
   Шарпер, взором проводив капитана, занялся на берегу делами.
   Воронин пришел обедать и сказал Елизавете Осиповне, что удивлен, как это англичане и американцы недолюбливают друг друга.
   – Англичане относятся к ним, как к богатому и беспутному брату, за которым приходится смотреть. Или как военный относится к штатскому, которым занимается не армейское начальство, а полиция.
   Екатерина Ивановна с удовольствием слушала необычайные парадоксы своей любимицы. Елизавета Осиповна очень беспокоилась о муже. Он моложе ее. Он казался Елизавете Осиповне совершенно неопытным.
   «Как он теперь командует постом в Де-Кастри? – тревожилась Елизавета Осиповна. – Бог знает! Проклятые французы могут его погубить!»
   Через два дня, поутру, Екатерина Ивановна увидела дым со стороны лимана. Вскоре виден стал пароход, похожий на блюдце со свечкой. Пришел Орлов и сказал, что, по всей вероятности, идет шхуна «Восток». Видно, губернатор прислал ее с распоряжениями.
   – Жаль в таком случае, что Геннадий Иванович уехал! – сказала она.
   Пришел Воронин.
   – На всякий случай надо быть готовыми к встрече с неприятелем! – сказал он. – Может быть, английский пароход.
   Он отдал распоряжения. На посту ударили тревогу. А по заливу тоже шли какие-то суда. Два баркаса, в них полно народа, все офицеры в блестящих мундирах. Эти появились из-за мыса. Вскоре баркасы подошли, и Екатерина Ивановна разглядела в трубу сияющее лицо Миши Корсакова. Друг Геннадия, свой человек в доме дядюшки, любимец генерал-губернатора.
   Орлов с вышки рассмотрел, что на шхуне губернаторский флаг. Он проворно спустился и сказал, что прибыл генерал.

Глава двадцать вторая
ЛЕЙТЕНАНТ БОШНЯК

   … Бошняк, литератор, натуралист, многократно осужденный за всякие провинности и преступления, потом выпущенный… и получивший в секретном порядке чин… Он хорошо говорил чуть ли не на всех языках, сумел втереться в разные тайные общества, и он сообщал графу Витту секретные сведения о заговоре.

Адам Мицкевич

   – Петровское зимовье, Николай Константинович! – сказал Римский-Корсаков, завидя вышедшего на палубу Бошняка. – День-то какой сегодня – прелесть! Вон видите, что-то похожее на батарею, а это, кажется, мачты «Охотска». Узнаете?
   – Как же!
   Прекрасный день. Именно в такой же солнечный день приехал сюда Бошняк. Сейчас ему с болью вспоминалось то время. И хотелось плакать от радости, что он сейчас увидит Екатерину Ивановну и Невельского, и, верно, ему будет снова совсем хорошо, как прежде. Нервы его успокаивались, и являлось такое ощущение, словно он начинал жить заново. Бывало, наговоришься с Невельскими, расскажешь им все, все выложишь, что на душе, и уйдешь к себе во флигель, ляжешь с какой-нибудь отрадной мечтой и уснешь сладко и спокойно. Казалось, и сейчас будет так же.
   Он только чувствовал себя виноватым перед своими верными спутниками Парфентьевым и Беломестновым. Во многих передрягах бывал он с ними. В Де-Кастри вместе провели почти всю позапрошлую зиму, потом с ними же открывал залив Хади. Это честные и самоотверженные люди. Теперь он отделен от них, находится в отличной офицерской каюте, столуется в кают-компании вместе с генералом, у которого великолепный повар и готовятся разные деликатесы. А Парфентьев с Беломестновым помещены внизу, в жилой палубе. А когда умирали вместе с голоду, они отдавали последний кусок, спасали его в беде, вытащили однажды Бошняка из воды, когда он в море бил тюленей, чтобы добыть пропитание для умирающих, и провалился. «Всем делились, жили, как братья, и вот теперь я как бы чуждаюсь их. Странно устроено человеческое общество! Я не могу сидеть вместе с ними за столом. Зачем все это? Да они по многим своим качествам выше меня».
   Первые дни Бошняк часто ходил к казакам в жилую палубу и проводил с ними гораздо больше времени, чем в кругу офицеров. Временами чувство своей вины и стыда особенно усиливалось. Но чем дольше продолжалось плавание, тем больше Бошняку хотелось проводить время в одиночестве, размышлениях, и поэтому он реже бывал у своих приятелей. Ему хотелось бы вообще избегать людей, но на судне это невозможно. Смех Муравьева и громкий смех вторившего ему Буссэ так и стояли в его ушах. Ему неприятно встречаться с губернатором. К Буссэ он испытывал чувство отвращения. Конечно, спокойней всего беседовать с казаками. Но Бошняку казалось, что очень они унижены, только не подают вида.
   Плавание затянулось. В лимане все время садились на мель. Хотели было идти в Николаевск на соединение со штабом, но раздумали из-за этих же мелей. Но вот и Петровское.
   В то время как Римский-Корсаков приветливо обратился к Николаю Константиновичу, тот увидел, что на баке появились его приятели-казаки. Бошняк не стал разговаривать с капитаном, повернулся и отошел.
   – Как, брат Парфентьев, подходим?
   – Да уж Орлов мыш видать! – ответил скуластый казак. Ветер треплет его отросшие светлые волосы.
   – Слава богу! Вот и мучения наши оканчиваются.
   Бошняк мысленно входил в интересы своих спутников, как им приятно будет возвратиться в семьи. Хотелось верить, что они счастливы. «А вот я думал, что все мои близкие испытывают неприятности оттого, что я рядом».
   – Я виноват перед тобой, Парфентьев.
   – Что вы, ваше благородие!
   Казаки уже знали, что их Николай Константинович «не в себе» и что с ним надо обходиться помягче и поласковей.
   – Нет, право! Я твои благодеяния всегда помню. Вот я тебе рассказывал про Россию. Знаешь, когда закончится война, я возьму вас обоих туда. Могу даже и сыновей ваших взять. Ведь я богатый человек. Поживете в имении, увидите, какая там жизнь, посмотрите, что такое яблоневые сады.
   – Премного благодарен вам, Николай Конштантинович, – ласково, как с маленьким, говорил казак.
   Подошел Беломестнов. Николай Константинович достал табак, и все закурили. На душе у Бошняка сейчас стало спокойно. «Мне так хорошо! – думал он. – Даже плакать хочется от этой душевной тишины. Как хорошо!»
   Сколько было переговорено с этими верными товарищами в долгие зимние вечера, сколько они ему порассказывали о здешней жизни, учили ходить на лыжах, разводить костры, охотиться! Все это очень важно в жизни. Никогда и никому он так не был обязан, как им. Всю зиму боялся, как бы с ними чего не случилось. Оба выжили благополучно, он мысленно благодарил за это бога.
   Берег приближался.
   – Накат! – сказал Парфентьев, кивая на тяжелые волны, время от времени валом рушившиеся на берет.
   На палубу вышел Муравьев. С ним Буссэ и офицеры. Донесся запах дорогих сигар.
   – Обратите внимание, ваше превосходительство, какая льдина, – заметил Римский-Корсаков, показывая на белую громадину, видневшуюся на отмели острова Удд. – Я думаю, футов тридцать вышиной.
   – Так в залив не пойдем? – подходя, спросил Бошняк.
   – Да, встанем на рейде и будем на шлюпках высаживаться.
   – Как подумаешь, что ночью можешь встретиться с таким мореходцем! – сказал Римский-Корсаков, глядя на ледяную гору. – Бр-р… – повел он плечами.
   – Холодно еще тут! – сказал губернатор. – И это второе июля!
   «А каково нам жилось здесь все эти годы!» – подумал Бошняк.
   Загрохотал якорь. Судно стало в полумиле от песчаного вала, над которым видны были крыши и мачты. Муравьеву хотелось знать, тут ли Невельской.
   – В такое волнение через бар пройти нельзя, ваше превосходительство, – сказал капитан. – Придется оставаться на рейде.
   Муравьев знал, что такое местный накат. На море не очень заметно, а на берег рушится большая волна. Плавание вообще оказалось на редкость неудачным, шхуна так часто садилась на мель. Фарватер, не обставленный знаками, утеряли. В лимане бушевали штормы.
   В Николаевске следовало решать вместе с Невельским и Казакевичем, где строить батареи, склады, как укрепить вход в реку, где и как расквартировать людей, которые останутся зимовать.
   Волнение некстати, Муравьев хотел бы немедленно съехать на берег. Римский-Корсаков обратился за советом к Бошняку, не рискуя высаживать генерала при таком накате.
   – У нас на судне Парфентьев, – ответил Николай Константинович, – он лучшим лоцманом считается и может дать гораздо более дельный совет, чем я.
   Вызвали Парфентьева.
   – Возможна высадка при такой волне? – спросил губернатор.
   – Конешно, ваше превошходительство!
   Парфентьеву приходилось высаживаться и не при таком накате.
   Посоветовавшись, решили, что в шлюпке с гребцами отправится адъютант губернатора Сычевский. Он передаст начальнику поста письмо для срочной отсылки Невельскому, если тот уехал в Николаевск.
   Бошняк сказал, что желал бы на берег вместе с казаками. Доктор Вейрих посоветовал генералу не задерживать его на шхуне. Бошняку, по его словам, будет значительно спокойней на берегу, в кругу близких ему людей, о которых он скучает.
   Спустили шлюпку. В нее сели матросы, Бошняк, Парфентьев, Беломестнов и Сычевский. Вскоре шлюпка отвалила. Волны то подымали ее высоко, то опускали низко, но не заплескивались, ни единая капля воды не попадала на гребцов. На корме рядом с унтер-офицером сидел Парфентьев.
   Вот и берег. Он все ближе, вот он пляшет вверх и вниз, желтый, голый, нагоняющий тоску на любого приезжего, но желанный для Бошняка, который видит в нем отраду и прекрасное зрелище. Это родной берег. Бошняк высаживался тут много раз.
   Гребцы налегли на весла, шлюпка пошла быстрей. Вдруг налетел сильный ветер. И то не беда. Теперь дома, а дома ничто не страшно. Черт возьми, настоящий шквал! Поздно возвращаться на судно, берег близко, надо выбрасываться. Унтер-офицер приказал навалиться.
   Высокий пенистый гребень подбросил шлюпку. И вдруг совсем близко поднялась и понеслась вверх песчаная коса. Бошняк вспомнил, как, бывало, читал Лермонтова, когда плыл сюда впервые. Весело звучало у него тогда в ушах: «Играют волны, ветер свищет…» Волна рухнула прямо в шлюпку. Сам не понимая, как это могло случиться, Бошняк очутился в воде. Быстро отхлынула волна, вокруг все кипело от пены. Он увидел, что люди барахтаются в воде, и вдруг ощутил под ногами песок. «Слава богу, мы на берегу», – подумал Бошняк. Парфентьев что-то кричал, взмахивая руками. Сзади несся огромный вал, весь в пене. Вдруг коса пошла вниз, песок под ногами исчез. Бошняк плавал прекрасно. Он видел, как Парфентьев выбежал на мель и пустился к берегу, но вал с черневшими обломками шлюпки догнал и рухнул прямо на казака. Неподалеку от Бошняка в воде что-то чернело. Это голова Беломестнова. Бошняк сильными взмахами пошел к нему. Волна ударила снова, вокруг все опять закипело, и все исчезло. Бошняк опять достал ногами дно и побежал по мелкой воде. Гребцы уже были на берегу, они кричали, показывая на воду.
   Сбежались люди из селения. Казаков не было.
   – Где же они? – спросил Николай Константинович.
   – Оба утонули! – сказал смертельно бледный усатый унтер-офицер.
   – Шлюпка обо что-то грохнула – и в щепы…
   – Льдина… – говорили матросы.
   – Какая льдина – камень.
   – Парфентьева шлюпкой убило!
   Бошняк смолк, быстро вскинул свой мешок на плечи и пошагал к зимовью. Навстречу ему шли какие-то люди, кажется офицеры.
   – Здравствуйте, Николай Константинович, – обратился один из них.
   – Здравствуйте, здравствуйте, дяденька! – небрежно ответил Бошняк. – Ха-ха-ха!
   – Что случилось?
   – Да товарищи мои такие чудаки!
   – Вы не узнаете меня? Мы только что прибыли. Я Корсаков Михаил Семенович. Весь штаб Николая Николаевича прибыл. Как Николай Николаевич себя чувствует?
   – А-а! – ответил Бошняк, и взор его прояснился и стал серьезным. – Так это вы?
   – Мы все его ждем с нетерпением.
   – Но какая неприятность!
   Кто-то жал руки Бошняку. Он долго не мог опомниться.
   – Как жаль, что Геннадий Иванович уехал, – услышал он чей-то голос.
   – Невельской разве тоже уехал? – с испугом спросил Бошняк.
   – Да, он уехал в Николаевск. А мы – сюда, но не на пароходе «Аргунь», а на шлюпках. Весь штаб Николая Николаевича собрался здесь. А мы только что прибыли. Да вот и Екатерина Ивановна…
   Бошняк, увидя Невельскую, кинулся к ней и зарыдал.
   – Что с вами, Николай Константинович? – спросила она, обнимая и целуя его.
   – Екатерина Ивановна! – воскликнул он. – Только что при высадке погибли Парфентьев и Кир Беломестнов.
   – Успокойтесь, Николай Константинович! – властно сказала она.
   – Еще шлюпка отходит от судна.
   – Это сам генерал! – раздались голоса.
   – Он, видимо, все заметил и решил немедленно высадиться.
   – Отважно!
   – Он на гичке…
   Бошняк, кусая губы и щурясь, зорко всматривался в идущую к берегу шлюпку, словно опасался, что и с ней что-то случится. Екатерина Ивановна заметила необычайную пристальность его взгляда.
   – Да где Геннадий Иванович, скажите, ради Христа? – обратился к ней Бошняк.
   – Он три дня как уехал в Николаевск, – ответила Екатерина Ивановна.
   – Боже мой, боже мой! Парфентьев погиб, Екатерина Ивановна, и Беломестнов. Что мне теперь делать! Право, я в отчаянии, Екатерина Ивановна, утешьте меня, мозги мои горят, что мне делать?..
   Миша Корсаков взял за руку Николая Константиновича.
   – Что вы делаете, лейтенант? – тихо, но резко сказал он. – Зачем вы расстраиваете Екатерину Ивановну? Сдержитесь. Как вам не стыдно!
   – Что? – растерянно спросил Бошняк, не понимая, отчего с ним так говорят. Он пристально стал вглядываться в красивое лицо молодого полковника.
   – Вы забываете, что у нее ребенок умер только что, – тихо сказал Корсаков, несколько оторопев под безумным взглядом Бошняка и отводя его за руку в сторону.
   – Как вы сказали?
   – Да разве вы не знаете, что у Невельских умерла дочь? Ее на днях похоронили.
   – Маленькая Катя? А ведь я ее нянчил…
   Бошняк вдруг схватился за голову и с криком кинулся бежать вдоль берега. Он что-то дико кричал, вздымая кулаки к огромному ясному небу, которое, казалось, было раскалено ярким солнцем. Ветер ударами бил с моря.
   – Держите его, господа! – крикнул Корсаков.
   Офицеры и матросы пустились вдогонку за Бошняком.
   – Какой ужас, какой ужас! – словно сквозь сон говорила Екатерина Ивановна.
   С ней остался низенький, смуглый, черный, с плоским маленьким лицом начальник канцелярии генерал-губернатора камер-юнкер Бибиков. Тут же высокий молодой человек, стройный, с тонким лицом, в форме казачьего урядника. Это Михаил Раевский, сын декабриста, бывшего князя Волконского. Он взят в поход в этом чине в качестве переводчика английского языка.
   Мать желала спасти его от мести царя, записала на свое имя, так как под фамилией отца ему служить невозможно. Это изобретение Николая Николаевича. Под фамилией матери он записал юношу в казачье сословие, а не в крестьянское, куда повелел царь записывать всех детей знатных ссыльных.
   Бибиков и Волконский старались утешить Екатерину Ивановну.
   Между тем шлюпка с губернатором благополучно прошла через бар и вошла в залив.
   Бошняка схватили на берегу. Он с яростью ударил Мишу Корсакова так, что тот упал на песок. Калашников и Веревкин – здоровенные матросы – схватили Бошняка под руки. Но безумие придавало ему такую силу, что и эти здоровяки полетели прочь. Где только бралась она в сухом мускулистом теле Бошняка! Матросы снова схватили его, на этот раз смелей, и держали крепко. Миша Корсаков стал уговаривать его, подошел Сычевский.
   С поста прибежал поручик Воронин.
   – Николай Константинович, что с вами? – сказал он. – А ну, отпустить его, – приказал он матросам. Он взял Бошняка под руку, потом обнял и дружески повел его на пост. Временами Бошняк припадал к его плечу и начинал рыдать.
   Муравьев выскочил из шлюпки и быстрой, легкой походкой подошел к Екатерине Ивановне.
   – Дорогая Екатерина Ивановна! – сказал он, обнимая ее и целуя в лоб. – Боже мой, боже мой! Я спешил к вам. Ваше горе – мое горе! Я привез вам благословение императора… Его величество приказал передать вам…
   Екатерина Ивановна вдруг всхлипнула, слезы потекли по ее щекам, но она с отчаянным усилием старалась подавить их.
   – Николай Константинович плох! – сказала она, кривя лицо, как простая баба.
   – Да… А где же Геннадий Иванович? Ах, он уже уехал! Жаль так! Боже, какое горе! Я прикажу немедленно известить его. Вы женщина высокого благородства! Перед вашими подвигами бледнеет все… Все прославленные героини…
   На берегу слышались отчаянные крики и причитания женщин.
   – Это рыдают семьи погибших, – с глазами, полными слез, сказала Екатерина Ивановна. – Сейчас при высадке погибли два наших лучших товарища – Парфентьев и Беломестнов. Мы провели с ними все эти три года… Их гибель подействовала на Николая Константиновича, и он расстроился…
   – Ах, вот в чем дело! – мрачно пробормотал губернатор.
   Муравьеву еще на шхуне сообщили о гибели казаков.
   Сычевский подошел и стал докладывать. Муравьев сделал ему знак, чтобы молчал.
   – Пойдемте отсюда, Екатерина Ивановна, прошу вас, – сказал Николай Николаевич.
   Ведя ее под руку, Муравьев шел по направлению поста. Свита в блестящих мундирах, молчаливая и расстроенная, следовала за ними. Подошел Миша Корсаков и сказал, что Николаю Константиновичу лучше, он успокоился, встретив Воронина, но только плачет все время и просит, чтобы к нему никого не допускали, говорит, что очень сожалеет, что расстроил Екатерину Ивановну, и просит прощения.
   Ей было приятно внимание генерала, но странно, что он уводит ее с берега. Да она видела много подобного…
   Екатерина Ивановна пригласила генерала в дом. Обед был почти готов, губернатора ждали. Предусмотрительный Муравьев помог и здесь, и Мартын живо отправлен был на кухню. Матрос принес ящик с винами, с консервами и со всяческими закусками.
   – Вы повар? – спросила Мартына хлопотавшая на кухне Бачманова.
   – Жаль, жаль, что Геннадий Иванович уехал, – говорил Муравьев. Он, как всегда, полон энергии. – Михаил Семенович, немедленно пошлите за ним гонца в Николаевск, мы ждем его здесь. Мы все его гости и хотим разделить его горе. Он герой, ваш муж! Я вызываю его по делу. Но в то же время и к вам, чтобы он побыл дома. «На ней лица нет… Как она переменилась!»
   Отданы были приказания ставить палатки на берегу для губернатора, для штаба и охраны. Разбивался целый лагерь.
   – Господа! – торжественно заговорил Муравьев. – Его величество государь император повелел мне передать благословение Геннадию Ивановичу и Екатерине Ивановне. Его высочество великий князь Константин посылает вам, Екатерина Ивановна, вот этот перстень.
   Катя поклонилась и присела, принимая открытую коробку, оживление мелькнуло в ее глазах, но она закрыла коробку, словно не смея радоваться.
   Офицеры в мундирах плотно теснились в маленькой столовой, там, где, бывало, на полу, рассевшись кружком, гиляки углем чертили реки и тропы, по которым прибывали теперь эти люди во главе войска.
   Муравьев достал еще один подарок – ожерелье, которое передавал Екатерине Ивановне бывший министр внутренних дел граф Перовский.
   Как вместе с мужем ждала она когда-то всего подобного! И как мечтали они о том дне, когда будут принимать у себя на Петровской косе дорогих гостей! Из года в год! Каждую весну… И вот они приехали. Приехали на… похороны! Как-то не по себе принимать подарки, когда дочь в могиле, у Матрены муж утонул.
   Все стали поздравлять Екатерину Ивановну. Она не желала выказывать чувств, которые владели ею. Все это странно и страшно. Былой безмятежной радости больше не могло быть никогда. Но все-таки где-то в глубине души она была тронута и очень благодарна. Эти люди пришли утешить ее в горе.
   – Жизнь прекрасна, и мы постараемся рассеять ваше горе, милая путешественница, и все исправить, – сказал Муравьев. – Вся Россия гордится вами!
   В коридоре появились еще двое офицеров, один – лысоватый, с красным лицом.
   «Господин Буссэ», – изумилась Екатерина Ивановна. Ей захотелось бежать, скрыться. Она содрогнулась от мысли, что он сейчас подойдет к ней и станет говорить, поздравлять.
   Николай Васильевич Буссэ уже приготовил фразу: «Примите и мое глубокое соболезнование, дорогая Екатерина Ивановна…»
   Но между ним и губернатором встала высокая Бачманова.
   – Простите, генерал! – сказала она по-французски, делая знак Екатерине Ивановне отойти. – Я должна просить вас… – она перешла на английский, так как этого языка никто почти не знал, – не ставить нас в ложное положение. Ее великодушие…
   – Простите, Елизавета Осиповна, – любезно перебил ее генерал, – простите меня. – И он обратился к Буссэ: – Я совершенно забыл, Николай Васильевич! Прошу вас, отправляйтесь сейчас же на шхуну. Да разыщите черновик. Чтобы к утру… – и тихо добавил: – Понимаете – чтобы к утру все было готово. Раньше не возвращайтесь!
   Буссэ был сильно смущен, но вышел с осанкой и, кажется, с камнем за пазухой. Муравьев глянул ему вслед. «Урок тебе!» – подумал он.
   – Почему ушел Николай Васильевич? – заговорили у стола.
   Муравьев сказал, что дело неожиданное, извинился, что задержал, и все стали садиться.
   «Видно, наша королева Елизавета попросила генерала дать поручение мерзавцу, – думал поручик Воронин, – а то, мол, господин Буссэ может, как китобой, получить по физиономии».
   – Происшедшее несчастье, – сказала Бачманова генералу, – так как очень горячий воздух…
   – Атмосфера! – подсказал Муравьев.
   – О да!
   «Адский темперамент у этой дамы, – подумал Муравьев. – Тут, кажется, особые нравы, чувствуешь себя, как в чужом государстве… Как с ней живет Бачманов и еще не запил!»
   – Этот суп из кеты, – поясняла генералу Елизавета Осиповна. – Рыба породы лососей. Мой отец смолоду был путешественником. Он объехал весь мир. Он рассказывал мне, что в Канаде про этот вид лососей в народе говорят: «A little of chicken, a little of pork and a little of fish!»^[91] Вы понимаете это, генерал?
   Муравьев знал, что у Бачманова из-за жены были неприятности. «Он знаток паровых машин и отличный, опытный офицер. Но у нас рассудили проще: не в Кронштадте же его держать с женой-англичанкой, у нее пол-Англии родня, – и петербургские родичи уехали к себе перед войной».
   Муравьеву для экспедиции нужен был офицер, знающий пароходы, и он охотно согласился взять в экспедицию Бачманова. «Сколько я их таких собрал в Сибири! Не сносить тебе головы, Николаша, когда-нибудь!»
   Конечно, Екатерина Ивановна могла бы быть поснисходительней, сделать вид, что не замечает Буссэ. Или они тут так опростились, что собой не владеют? Натура в них развилась против цивилизации?
   Обед был скромен и продолжался недолго, но много доброго чувства было выказано Екатерине Ивановне. Все понимали, что не время развлекаться, но и Екатерину Ивановну необходимо было рассеять. О ней все время говорили. Она начинала бояться, что может совершенно поддаться общему восторженному настроению. Эти люди явились сюда, как шквал. Вид у них знакомый, родной с детства. Общество привычное, отдающее родным дядиным домом, так напоминающее былую ее жизнь! К такому обществу долго тянулась ее душа, пока жили здесь, в пустыне. Она истосковалась по этим людям.
   Муравьев стал рассказывать про Екатерину Николаевну, потом про сестру Сашу и ее мужа. Такие рассказы лучше всяких похвал, они лечат душу.
   Но почему нет Геннадия? Он так нужен был бы сейчас. Она чувствовала, что как ни приятны утешения, но ведь надо, надо, и именно сейчас, сказать генералу главное, а это некому сделать. Она готова была не слушать даже про сестру и готова была проклясть себя за то, что слаба, что не мужчина.
   – Как вам не страшно здесь, Екатерина Ивановна! – воскликнул черноусый узколицый полковник князь Енгалычев.
   Мягким, добрым взором смотрел на нее Свербеев.
   – А если оказалось бы, что подходят англичане? – спросил Бибиков. – Ведь они могут подойти?
   – Да мы ждем их все время.
   – Что же тогда?
   – Мы – женщины – уйдем в тайгу.
   – И там?
   – А там с гиляками пешком в Николаевск.
   – Вы – пешком? А ваша дочь? И как вы не боитесь гиляков?
   – Дочь я возьму на руки. А гиляки – наши друзья.
   Она почувствовала, что им это может показаться неправдой.
   – Я вижу, господа, что вы совершенно не представляете нашей жизни здесь и нашей деятельности, – тихо, но гордо сказала Невельская. – Это касается не только мелочей. Мы выработали свои взгляды, и у нас есть своя стратегия и своя политика.