Страница:
На площадке у лифта курил какой-то парень, а внизу у мусоропровода расположилась целая компания. Несколько человек с пивными бутылками и сигаретами расселись на ступенях и довольно громко смеялись.
«И чему они могут так радоваться?» – подумал я, тут же возненавидев их всех.
Но компания не обратила на нас никакого внимания, как не обращала внимания на парочку, слившуюся в поцелуе да так и остолбеневшую между окном и мусоропроводной трубой.
На Макса, свидетеля и виновника моего позора, я не мог спокойно смотреть. И за весь день я не сказал с ним и двух слов. Макс тоже оставался молчалив и задумчив, и даже как-то величественен, что уж совершенно не шло к нему.
Уже ночью, лёжа в постели, я дал себе слово забыть всё, что случилось с нами. Я решил, что никогда не стану заговаривать об этом с Максом и никогда больше, ни под каким предлогом не стану вступать в тайные общества. Это решение придало мне спокойствия. Я почувствовал облегчение, как если бы избавился от тяжёлого груза. Мне захотелось решиться на что-то большее. И я сказал себе, что не буду бывать на вечерах у Алисы. Не помню уж, как это пришло мне в голову. Помню только, что мне тогда с необычайной силой захотелось чего-то благообразного, настоящего. И вот, ничего лучше я и не смог изобрести.
Думать, что никогда больше я не появлюсь в доме на Гончарной улице, было грустно. Но вместе с тем, я чувствовал, что, отказавшись от этих визитов, я сделаю что-то очень важное и полезное. Когда я сказал о своём намерении Максу, он не удивился и не стал возражать. А только, передёрнув плечом, сказал мне:
– Странно... Я думал, она тебе понравилась...
– Кто?
– Алиска...
– Дурак!..
А между тем обнаружилось, что «братство свободных людей» – никакая не шутка. И клятва, которую мы принесли, и кровь, которую пили – всё это настоящее и вопиет о продолжении. Макс передал мне длинный, глянцевый конверт из хорошей, плотной бумаги. В письме говорилось, что 13 октября ровно в 21:45 мы должны явиться по уже известному нам адресу. Тоска навалилась на меня, пока я читал это письмо. Как-то смутно я чувствовал, что мне уж никогда не отвертеться от «братства». И что навеки связан я с Максом этой чёртовой верёвочкой. В назначенный день я тащился за ним как на заклание.
В двадцать второй квартире нам снова выдали балахоны. Только теперь мне достался чёрный, а Максу красный. Вилен, случившийся тут же, объяснил, что белые балахоны положены только новичкам. А поскольку мы уже прошли обряд посвящения, то имеем полное право на одежды посолиднее.
В комнате было всё то же: ряженые, свечи на полу и в руках, тот же потир, молоток, кинжал. Только стол был другой. Нас поставили в шеренгу с другими «братьями». И вскоре затем в комнату ввели какого-то маленького угловатого человечка в белом балахоне. Новичок крутил головой и, очевидно, был поражён увиденным. Так, что даже рот у него не закрывался. Мне вдруг стало жаль этого несчастного. Но очень скоро я забыл и думать о нём. С удивлением заметил я, что пока шёл обряд, настроение моё, как столбик термометра жарким утром, медленно, но неуклонно ползло вверх. Страх и тоска сменились во мне желанием какого-то дикого, необузданного веселья. Я смеялся над своими сомнениями и не жалел, что пришёл сюда. «Прав был Вилен, – думалось мне, – будем его благодарить!»...
– Который час? – расслышал я вопрос Инквизитора.
– Полночь, – ответил кто-то.
– Так как теперь полночь, – сказал Инквизитор, – мы продолжим, братья, наши занятия. Но пусть новый брат покинет нас, ибо ему ещё не дано знать всех тайн...
Раздались три удара. И человек в Красном балахоне вывел новичка из комнаты. Скоро я услышал, как в прихожей хлопнула дверь. В то же самое время из двери, через которую появлялся Инквизитор со своей свитой, вышла девица в чёрной полумаске. В руках она держала стальную миску. Девица была чудо как хороша. Длинные русые волосы её были рассыпаны по плечам. Тело не имело изъянов. Это легко было заметить, тем более что девица была совершенно голой. Нисколько не смущаясь своей наготы и улыбаясь всем ласково, она подошла к одному из «братьев». Тот сделал глоток из миски. Девица кивнула и перешла к следующему «брату».
Она обнесла всех. И каждый сделал по глотку из миски. Только после этого девица удалилась.
– Братья! – объявил Инквизитор. – Мы собрались здесь, чтобы славить нашего владыку, хозяина Земли. Но мы собрались здесь и для того, чтобы научиться свободе. А для этого каждый из нас должен стать богом. Что это значит? Бог есть абсолютное начало. Но и в каждом из нас есть абсолютное начало. Что же мы должны сделать, чтобы открыть его в себе? Вы знаете, братья, что любовь – ключ ко всему. Предадимся же любви! И пусть любовь освятит нас и выпустит ту энергию, что сделает нас немножко свободнее от всех наших уз и комплексов.
Тут где-то за стеной, очевидно, в соседней комнате, включили музыку. Кажется, это было что-то из репертуара «KISS». Но в первый момент звуки показались мне настоящим неистовством: выкрики, сопровождавшиеся ритмичными ударами и гнусавым гулом электрических гитар.
В комнату снова вошла нагая, но уже не одна. За руку она вела другую девицу, тоже совершенно голую, глаза которой были завязаны чёрной повязкой. Эта вторая невыгодно отличалась зажатостью и одеревенелостью. Даже груди её, слабые и неразвитые, показались мне похожими на две стружки. Её подвели к столу и уложили на спину.
Что было дальше, я не стану описывать. Скажу только: хоть я был пьян, и в голове у меня стучало, но я искренно удивился – именно удивился! – разверзшемуся кругом меня безобразию. Я торчал свечой среди копошащихся тел и искал глазами Макса, который как-то сразу утонул в этой порнографической волне. Нагая, оказавшаяся вдруг рядом, молча посмотрела на меня и улыбнулась какой-то тяжёлой, физиологической улыбкой. Потом взяла меня за руку и повела вон из комнаты.
Мы оказались в полутёмном коридоре. Здесь на полу стоял музыкальный центр, изрыгавший грохот и скрежет с такой силой, что на мгновение мне показалось, будто это внутри у меня что-то грохочет и скрежещет. Тут же на полу лежали несколько человек, по всей видимости, ничего не понимавшие из происходящего. Под ногами у меня хрустело и шуршало, то и дело я наступал на что-то, но в темноте не мог разобрать на что. Из коридора мы попали в другую комнату, большую и тёмную, которую пересекли по диагонали. У противоположной стены я различил полоску рыжего света. Нагая толкнула дверь и жестом повелела мне войти. Я послушался, и дверь за мной тотчас закрылась. Я оглянулся: нагая не последовала за мной. Это удивило меня: я не ждал, что останусь один.
Комната, в которой я оказался, отличалась от прочих своим убранством. На окне висели массивные шторы, в углу стоял торшер из оранжевой бумаги. Тут же была широкая мягкая тахта, засыпанная подушками. Перед тахтой стоял тёмного дерева столик с гнутыми ножками. На столике я заметил хрустальную пепельницу, полную окурков, распечатанную пачку сигарет, массивную зажигалку и точно такой же серебряный потир, какой был у Инквизитора. На тахте, поджав под себя ноги, сидела женщина в чёрном атласном балахоне и ласково улыбалась. Капюшон скрывал её глаза, но вялый контур лица и губ выдавал возраст. В комнате пахло сигаретным дымом и пряными женскими духами.
В этой комнате я сразу повеселел и осмелел. Мне стало радостно, оттого что поразившие меня безобразия исчезли вдруг, и, оказалось, что у меня есть теперь выбор – никто и не собирался принуждать меня безобразничать. Мне захотелось смеяться, шалить – так, бывает, дети, узнав что-нибудь приятное, кидаются прыгать на кровати или подбрасывать вверх тарелки.
Пока я оглядывался, женщина с улыбкой наблюдала за мной. Она точно ждала, давая мне время осмотреться. Потом вдруг она соскользнула с дивана, подхватила потир и отпила из него.
– Пей, – шепнула она, оказавшись передо мной и протягивая мне потир.
Я принял и сделал несколько глотков. Она тихо рассмеялась и поставила потир обратно. Потом проворно скинула с себя балахон и, оставшись голой, легко тряхнула пушистыми красноватыми волосами, разделёнными несвежим пробором. Я узнал Липисинову.
Последнее, что врезалось мне в память – это ванильный вкус её жирной алой помады и тяжёлый, пряный запах её тела.
Я дал себе слово не бывать у Алисы, но о «братстве» я уже не думал в этом роде. И когда Макс принёс очередной длинный глянцевый конверт из хорошей, плотной бумаги, я только усмехнулся. Я чувствовал, что совершается нечто неумолимое, независящее от моей воли и желания. И самое лучшее для меня – подчиниться ходу вещей и научиться извлекать из происходящего пользу. Я не думал ни о свободе, ни о том, что же на самом деле представляло собой «братство свободных людей». Из всей гаммы чувств, разыгравшихся в моей душе после «посвящения», я выбрал только одну, самую приятную ноту. Всё остальное казалось мне утомительным. «Стыд, сомнения – к чему всё это? – думал я. – Похоже на протискиванье в узкие двери... А зачем?..»
Третья наша встреча с «братством» должна была состояться на свежем воздухе. В письме говорилось, что нас ждёт какое-то испытание. В субботу, 30 октября, ровно в двадцать часов нам предписывалось явиться на Ярославский вокзал, дождаться электрички на Александров и ехать до станции, названием которой определялась её удалённость от столицы.
Около двадцати двух часов, как и значилось в письме, мы были на месте. Нам рекомендовалось занять места в четвёртом от головы вагоне, а при выходе воспользоваться последней дверью. И действительно, напротив двери в облаке бледного, дрожавшего фонарного света мы увидели кончик тропинки, которая как нитка из клубка, высовывалась из обволокшего платформу леса.
Небо над нами было чистым и по-осеннему высоким, отчего и звёзды казались особенно далёкими и мелкими. Полная рыжая луна глядела из-за леса испуганной кошкой. Я задрал голову и с шумом выдохнул. Клок серого пара, оторвавшись от меня, растаял в чёрном, холодном воздухе.
Электричка взвизгнула и со стуком исчезла в темноте.
– Подожди, – шепнул Макс, когда я вступил на тропинку. – Подожди, у меня фонарь есть...
Он извлёк откуда-то фонарик и пошёл вперёд, кое-как освещая тропинку узким и хилым лучиком. Место было неприятное: тропинка вилась, лес пугал звуками и темнотой. То и дело я оглядывался: мне всё мерещилось, будто кто-то крадётся за нами. А однажды я совершенно отчётливо услышал чей-то смех у себя за спиной. Я порывисто обернулся – никого.
– Макс, – тихо позвал я. – Здесь есть кто-то, слышишь? Кто-то смеётся.
Макс обернулся и, пятясь, пошарил кругом фонариком.
– Нет здесь никого... – зашептал он в ответ. – Показалось...
Мы поплелись дальше. К счастью, лес вскоре стал редеть. И сквозь ветки мы увидели рыжее пламя: там впереди горел костёр.
Костру мы обрадовались, точно в нём было наше спасение и обетование. Как два мотылька понеслись мы на свет его пламени. Но, выскочив из лесу, мы остановились потрясённые.
Перед нами раскинулось поле, лысое после пахоты. За полем унылыми огоньками светилась деревня. Луна, грустная и побледневшая, висела над опушкой. А под луной полыхал костёр. Кругом костра стояли люди в чёрных балахонах с капюшонами. Лица всех были обращены к огню. Несколько человек держали в руках факелы. Слышны были голоса, но слов я не мог разобрать – говорили довольно тихо.
В стороне от всей этой компании я заметил на земле чёрный куб. Скорее всего, это была большая коробка, покрытая тёмной тканью. На коробке лежали какие-то вещи, но слабый свет позволял различить только потир и череп. От костра в нашу сторону направился человек и, остановившись у коробки, сделал нам знак, чтобы мы подошли к нему. Когда мы приблизились, он передал нам два балахона и снова сделал знак, приглашая следовать за собой. Натянув на себя балахоны, мы поспешили за нашим провожатым к костру. Нам дали место, и мы оказались в круге. Всё происходило в молчании, только костёр потрескивал да пощёлкивал. И потому, когда вдруг раздался знакомый голос Инквизитора, я поневоле вздрогнул.
– Братья! – сказал он, и я понял, что слова его обращены к нам. – Вы были приняты в братство, но не были испытаны в верности братству. Сегодня великий праздник, и вам выпала честь доказать свою преданность именно в этот благословенный день. Вы клялись повиноваться братству. Вы клялись не отказываться от исполнения приказаний. Вы клялись топтать ногами все предрассудки. Вы клялись неустанно работать ради освобождения и нести свободу другим. Так поклянитесь же исполнить свою клятву! Докажите, что вы достойны выбора, который пал на вас!..
Я вдруг поймал себя на том, что, вглядываясь поочерёдно в фигуры и лица «братьев», изо всех сил стараюсь узнать Липисинову.
– Жизнь человеческая, – продолжал тем временем Инквизитор, – полна заблуждений. Люди готовы обоготворять друг друга только из чувства признательности, забывая разум и логику. Но, предаваясь чувствам, люди теряют свободу. Братство наше, призванное на борьбу с рабством, несёт свет человечеству. Мы будем бороться с рабством словом и мечом, пока не исчезнет последний из рабов! Поклянёмся же, братья, вести людей к счастью и уничтожать всех, кто встанет на этом пути!
– Клянёмся! – подхватили кругом.
– Клянёмся! – услышал я голос Макса.
– Клянёмся! – присоединился и я к хору.
Откуда-то сам собой взялся потир и пошёл по кругу. Рук не резали, и я не знаю, была ли кровь. Было сладкое, пьянящее с первых же глотков вино. И когда потир, обойдя круг, исчез так же таинственно, как и появился; когда Инквизитор, обращаясь к нам, спросил, готовы ли мы «ради уничтожения невежества и рабства прямо сейчас совершить акт правосудия», я уже чувствовал готовность совершать любые, самые дерзкие акты. Я чувствовал какое-то необыкновенное воодушевление, дикий восторг вперемежку со злобой. «Канкан» заиграл у меня в голове. Сначала тихо и медленно, потом всё громче и быстрее; кружась и, как воронка, затягивая меня в своё необузданное веселье.
В круг вошёл человек. Оказавшись возле меня, он вытянул вперёд руки. И я увидел, что на ладонях у него плашмя лежит огромный кухонный нож с чёрной ручкой и клеймом на лезвии. Этот нож рассмешил меня: дома, на кухне у нас был точно такой же китайский нож – на клейме красовалось гордое made in China. Мама рубила капусту таким ножом.
Дурацкое совпадение привело меня в восторг. Я потянулся к ножу, но тут новое сходство поразило меня. Что-то знакомое было во всей этой фигуре. И эти малиновые губы, и эти щуплые ручки, сжавшиеся в кулачки, едва только я принял нож. Ах! Ну, конечно... Он ухмыльнулся и исчез в темноте. В круг вошли новые люди. Их было двое. Они держали за углы чёрный полиэтиленовый мешок, чем-то набитый и тяжёлый. Бросив мешок мне под ноги, они отступили.
– Брат! – объявил Инквизитор. – Ты клялся в верности и послушании братству! Ты клялся мстить! Представь, что перед тобой изменник! Подними меч и трижды порази им отступника! Смерть ему!..
И вокруг все затвердили:
– Смерть ему!..
– Смерть ему!..
– Смерть ему!..
– Смерть ему!..
Клянусь, я был уверен, что мешок набит каким-нибудь тряпьём. Мне даже показалось забавным наброситься на этот куль и с рыком, со скрежетом зубовным колоть его, колоть, колоть...
Вдруг у меня на глазах куль шевельнулся. Сначала я подумал, что мне это померещилось. Но словно специально, чтобы развеять все сомнения, куль шевельнулся ещё раз.
– Что это? – прошептал я.
Но меня никто не услышал. Я присел на корточки и потрогал пакет рукой. От моего прикосновения куль снова зашевелился. Я отдёрнул руку.
– Что это? – повторил я.
Но вместо ответа я услышал рядом с собой шёпот.
– Ну, чего ты ждёшь?
Я обернулся. Слева, почти вплотную ко мне, сидел на корточках воровато съёжившийся человек в чёрном балахоне. Но я сразу узнал его: это был Вилен.
– Чего ты ждёшь? – повторил он. – Они же тебя испытывают, так докажи им... Ударь, чего ты?
– Что это? – спросил я у него.
– Да какая тебе разница! Просто мешок с дерьмом!.. – он противненько захихикал, но в ту же секунду переменил маску. – Ну ты же свободный человек!.. Вспомни... Ну ты же сам говорил!..
Мне страшно признаваться в этом, но я колебался.
– Ну, чего ты? – подначивал меня Вилен. – Ударь, посмотрим, что будет... Только разок... В конце концов, лица твоего никто не видел... Ну не закона же ты боишься!..
– Что это? – закричал я и вскочил на ноги.
Все, кто твердили «смерть ему», один за другим умолкли.
– Ты клялся беспрекословно повиноваться и выполнять... – начал было Инквизитор, как вдруг отвратительный визг прервал его. И в следующее мгновение Макс, сорвавшись со своего места, опрометью, не разбирая дороги, бросился к лесу. Я отступил на шаг, потом отшвырнул от себя нож и кинулся за Максом. Упав и ударившись обо что-то твёрдое, нож звонко и равнодушно брякнул.
До сих пор я содрогаюсь, вспоминая дорогу домой. Прежде всего, на платформе выяснилось, что последняя электричка уже два часа как ушла в Москву. А ведь раньше нам даже в голову не пришло справиться о расписании! Теперь же оставалось ждать до утра на перроне. Или, в надежде поймать хоть какую-нибудь машину, отправляться на поиски трассы. Но, во-первых, мы были напуганы и ждали погони. А во-вторых, мы совершенно не знали местности. И вопрос о том, как нам разыскать шоссе, был равнозначен вопросу о массе солнца или удельном весе плутония.
Мысль провести ночь на платформе приводила нас в ужас. Макс объявил, что самоубийцей никогда не был и быть не собирается. И ждать, когда его посадят в такой же чёрный полиэтиленовый мешок, он не намерен.
– Ты хоть понимаешь, во что мы влипли? – шептал он, стаскивая с себя балахон. – Ты понимаешь, куда мы влезли?
– Ты хочешь сказать, куда тынас втянул? – не удержался я.
– Ну откуда я знал! Я же не собирался...мокрушничать.
– Да? А что ты собирался, когда в масоны шёл?
– Ну не мокрушничать же!.. И потом... чего ты на меня пальцем тычешь? Я что ли предлагал попрать законы? А?..
– Чего ты несёшь?!
– Я преступлений совершать не призывал. Это ты всё... со своей долбанной теорией...
– Чего ты несёшь?!
– «Надо совершить преступление или признать, что свобода это миф!..» Философ...
– Да-а-а?! Так это я виноват?.. А-а-а!.. Да это ты! А я-то думал, это ты... со своими... долбанными тусовками!.. «Мы скажем, что ты гигант мысли!..» А теперь ищет крайнего... Потаскун...
– Хо-хо-хо! На себя посмотри!..
Кругом было тихо. Деревья замерли в строгом молчании. Луна стыдливо выглядывала из-за леса, разливаясь белым отблеском по рельсам. А мы кричали и размахивали руками. Вдруг кто-то чихнул рядом. А вслед за тем послышалось глухое, неразборчивое ворчание.
– Это они! – зашипел Макс и стрельнул за кассу.
Высовываясь осторожно из-за кассы, я пытался разглядеть фигуру, устроившуюся на скамейке и в тот же миг занявшуюся каким-то свёртком. Свёрток, кажется, не хотел разворачиваться. Фигура досадовала и ворчала.
– Да это бомж какой-то... – предположил я.
– Бомж, не бомж... Мы их лиц не видели! – шептал Макс.
– Ну и они наших не видели...
– А кому здесь быть, кроме нас?! Потом их много, и неизвестно, какие они бывают. А нас двое... Нас всегда двое... Кстати, кое-кто наши лица знает...
– Ну и что теперь делать?
– Пешком пойдём...
Я фыркнул.
– Куда? К стрелочнику в гости?
– В Москву, в Москву!.. Так по рельсам и пойдём...
– Что, до Москвы?!
– Иди до Москвы, если хочешь... А я лично поеду на первой же электричке. На следующей станции сяду и поеду.
Сначала я решил, что Макс шутит. Но он и не думал смеяться.
– Если у тебя есть другие предложения, – объявил он, – я готов их выслушать.
У меня не было других предложений...
До ближайшей станции мы добрались через два часа. Путешествие не показалось нам утомительным. Мы отдохнули и, вообразив, что очень скоро нас ожидает новый отдых, а может быть, даже электричка, поплелись дальше. Но как мы ошиблись! Следующий перегон растянулся на два десятка километров. Мы брели просекой вдоль путей. Было холодно и темно, стал накрапывать дождь. И мне казалось, что мы одни в целом свете, и кем-то обречены на вечное скитание. Поезда пролетали мимо нас янтарными нитками. Вот наконец с визгом пронеслась и первая электричка. Потом вторая, третья... А мы всё брели и брели. А станция всё не показывалась и не показывалась... И не было конца этой чёртовой просеке!..
Когда мы усаживались в электричку в Сергиевом Посаде, был уже седьмой час в начале. Мы были изнеможены. Едва только мы опустились на лавку, как тотчас забылись сном. А в следующее мгновение, как мне показалось, кто-то уже тряс меня за плечо и кричал в самое ухо:
– ...Да вставайте вы... Что ж такое?.. Приехали!.. Москва!.. Пьяные, что ли?.. Москва! Мос-ква!..
Часть вторая
«И чему они могут так радоваться?» – подумал я, тут же возненавидев их всех.
Но компания не обратила на нас никакого внимания, как не обращала внимания на парочку, слившуюся в поцелуе да так и остолбеневшую между окном и мусоропроводной трубой.
***
На другой день я уже стыдился своих приключений. Я томился от наплыва самых разнообразных чувств, в которых не мог разобраться. Мне было неприятно вспоминать вчерашний балаган. Но в то же самое время я был доволен собой. Я гордился своей смелостью, своей дерзостью, мне льстило, что я вошёл в совершенно диковинное сообщество. И тут же, уличив себя в этом мелком тщеславии, я злился. И тут же снова краснел от мысли, что позволил кому-то так разыграть себя. Неспособность разобраться мучила и пуще злила меня.На Макса, свидетеля и виновника моего позора, я не мог спокойно смотреть. И за весь день я не сказал с ним и двух слов. Макс тоже оставался молчалив и задумчив, и даже как-то величественен, что уж совершенно не шло к нему.
Уже ночью, лёжа в постели, я дал себе слово забыть всё, что случилось с нами. Я решил, что никогда не стану заговаривать об этом с Максом и никогда больше, ни под каким предлогом не стану вступать в тайные общества. Это решение придало мне спокойствия. Я почувствовал облегчение, как если бы избавился от тяжёлого груза. Мне захотелось решиться на что-то большее. И я сказал себе, что не буду бывать на вечерах у Алисы. Не помню уж, как это пришло мне в голову. Помню только, что мне тогда с необычайной силой захотелось чего-то благообразного, настоящего. И вот, ничего лучше я и не смог изобрести.
Думать, что никогда больше я не появлюсь в доме на Гончарной улице, было грустно. Но вместе с тем, я чувствовал, что, отказавшись от этих визитов, я сделаю что-то очень важное и полезное. Когда я сказал о своём намерении Максу, он не удивился и не стал возражать. А только, передёрнув плечом, сказал мне:
– Странно... Я думал, она тебе понравилась...
– Кто?
– Алиска...
– Дурак!..
А между тем обнаружилось, что «братство свободных людей» – никакая не шутка. И клятва, которую мы принесли, и кровь, которую пили – всё это настоящее и вопиет о продолжении. Макс передал мне длинный, глянцевый конверт из хорошей, плотной бумаги. В письме говорилось, что 13 октября ровно в 21:45 мы должны явиться по уже известному нам адресу. Тоска навалилась на меня, пока я читал это письмо. Как-то смутно я чувствовал, что мне уж никогда не отвертеться от «братства». И что навеки связан я с Максом этой чёртовой верёвочкой. В назначенный день я тащился за ним как на заклание.
В двадцать второй квартире нам снова выдали балахоны. Только теперь мне достался чёрный, а Максу красный. Вилен, случившийся тут же, объяснил, что белые балахоны положены только новичкам. А поскольку мы уже прошли обряд посвящения, то имеем полное право на одежды посолиднее.
В комнате было всё то же: ряженые, свечи на полу и в руках, тот же потир, молоток, кинжал. Только стол был другой. Нас поставили в шеренгу с другими «братьями». И вскоре затем в комнату ввели какого-то маленького угловатого человечка в белом балахоне. Новичок крутил головой и, очевидно, был поражён увиденным. Так, что даже рот у него не закрывался. Мне вдруг стало жаль этого несчастного. Но очень скоро я забыл и думать о нём. С удивлением заметил я, что пока шёл обряд, настроение моё, как столбик термометра жарким утром, медленно, но неуклонно ползло вверх. Страх и тоска сменились во мне желанием какого-то дикого, необузданного веселья. Я смеялся над своими сомнениями и не жалел, что пришёл сюда. «Прав был Вилен, – думалось мне, – будем его благодарить!»...
– Который час? – расслышал я вопрос Инквизитора.
– Полночь, – ответил кто-то.
– Так как теперь полночь, – сказал Инквизитор, – мы продолжим, братья, наши занятия. Но пусть новый брат покинет нас, ибо ему ещё не дано знать всех тайн...
Раздались три удара. И человек в Красном балахоне вывел новичка из комнаты. Скоро я услышал, как в прихожей хлопнула дверь. В то же самое время из двери, через которую появлялся Инквизитор со своей свитой, вышла девица в чёрной полумаске. В руках она держала стальную миску. Девица была чудо как хороша. Длинные русые волосы её были рассыпаны по плечам. Тело не имело изъянов. Это легко было заметить, тем более что девица была совершенно голой. Нисколько не смущаясь своей наготы и улыбаясь всем ласково, она подошла к одному из «братьев». Тот сделал глоток из миски. Девица кивнула и перешла к следующему «брату».
Она обнесла всех. И каждый сделал по глотку из миски. Только после этого девица удалилась.
– Братья! – объявил Инквизитор. – Мы собрались здесь, чтобы славить нашего владыку, хозяина Земли. Но мы собрались здесь и для того, чтобы научиться свободе. А для этого каждый из нас должен стать богом. Что это значит? Бог есть абсолютное начало. Но и в каждом из нас есть абсолютное начало. Что же мы должны сделать, чтобы открыть его в себе? Вы знаете, братья, что любовь – ключ ко всему. Предадимся же любви! И пусть любовь освятит нас и выпустит ту энергию, что сделает нас немножко свободнее от всех наших уз и комплексов.
Тут где-то за стеной, очевидно, в соседней комнате, включили музыку. Кажется, это было что-то из репертуара «KISS». Но в первый момент звуки показались мне настоящим неистовством: выкрики, сопровождавшиеся ритмичными ударами и гнусавым гулом электрических гитар.
В комнату снова вошла нагая, но уже не одна. За руку она вела другую девицу, тоже совершенно голую, глаза которой были завязаны чёрной повязкой. Эта вторая невыгодно отличалась зажатостью и одеревенелостью. Даже груди её, слабые и неразвитые, показались мне похожими на две стружки. Её подвели к столу и уложили на спину.
Что было дальше, я не стану описывать. Скажу только: хоть я был пьян, и в голове у меня стучало, но я искренно удивился – именно удивился! – разверзшемуся кругом меня безобразию. Я торчал свечой среди копошащихся тел и искал глазами Макса, который как-то сразу утонул в этой порнографической волне. Нагая, оказавшаяся вдруг рядом, молча посмотрела на меня и улыбнулась какой-то тяжёлой, физиологической улыбкой. Потом взяла меня за руку и повела вон из комнаты.
Мы оказались в полутёмном коридоре. Здесь на полу стоял музыкальный центр, изрыгавший грохот и скрежет с такой силой, что на мгновение мне показалось, будто это внутри у меня что-то грохочет и скрежещет. Тут же на полу лежали несколько человек, по всей видимости, ничего не понимавшие из происходящего. Под ногами у меня хрустело и шуршало, то и дело я наступал на что-то, но в темноте не мог разобрать на что. Из коридора мы попали в другую комнату, большую и тёмную, которую пересекли по диагонали. У противоположной стены я различил полоску рыжего света. Нагая толкнула дверь и жестом повелела мне войти. Я послушался, и дверь за мной тотчас закрылась. Я оглянулся: нагая не последовала за мной. Это удивило меня: я не ждал, что останусь один.
Комната, в которой я оказался, отличалась от прочих своим убранством. На окне висели массивные шторы, в углу стоял торшер из оранжевой бумаги. Тут же была широкая мягкая тахта, засыпанная подушками. Перед тахтой стоял тёмного дерева столик с гнутыми ножками. На столике я заметил хрустальную пепельницу, полную окурков, распечатанную пачку сигарет, массивную зажигалку и точно такой же серебряный потир, какой был у Инквизитора. На тахте, поджав под себя ноги, сидела женщина в чёрном атласном балахоне и ласково улыбалась. Капюшон скрывал её глаза, но вялый контур лица и губ выдавал возраст. В комнате пахло сигаретным дымом и пряными женскими духами.
В этой комнате я сразу повеселел и осмелел. Мне стало радостно, оттого что поразившие меня безобразия исчезли вдруг, и, оказалось, что у меня есть теперь выбор – никто и не собирался принуждать меня безобразничать. Мне захотелось смеяться, шалить – так, бывает, дети, узнав что-нибудь приятное, кидаются прыгать на кровати или подбрасывать вверх тарелки.
Пока я оглядывался, женщина с улыбкой наблюдала за мной. Она точно ждала, давая мне время осмотреться. Потом вдруг она соскользнула с дивана, подхватила потир и отпила из него.
– Пей, – шепнула она, оказавшись передо мной и протягивая мне потир.
Я принял и сделал несколько глотков. Она тихо рассмеялась и поставила потир обратно. Потом проворно скинула с себя балахон и, оставшись голой, легко тряхнула пушистыми красноватыми волосами, разделёнными несвежим пробором. Я узнал Липисинову.
Последнее, что врезалось мне в память – это ванильный вкус её жирной алой помады и тяжёлый, пряный запах её тела.
***
Это необычное происшествие произвело на меня странное действие. Придя в себя на другой день, я не чувствовал больше ни стыда, ни досады. Напротив, что-то основательное, аккуратное поселилось в моей душе. Какое-то довольство, точно меня повысили в должности или навели кругом меня безупречный порядок.Я дал себе слово не бывать у Алисы, но о «братстве» я уже не думал в этом роде. И когда Макс принёс очередной длинный глянцевый конверт из хорошей, плотной бумаги, я только усмехнулся. Я чувствовал, что совершается нечто неумолимое, независящее от моей воли и желания. И самое лучшее для меня – подчиниться ходу вещей и научиться извлекать из происходящего пользу. Я не думал ни о свободе, ни о том, что же на самом деле представляло собой «братство свободных людей». Из всей гаммы чувств, разыгравшихся в моей душе после «посвящения», я выбрал только одну, самую приятную ноту. Всё остальное казалось мне утомительным. «Стыд, сомнения – к чему всё это? – думал я. – Похоже на протискиванье в узкие двери... А зачем?..»
Третья наша встреча с «братством» должна была состояться на свежем воздухе. В письме говорилось, что нас ждёт какое-то испытание. В субботу, 30 октября, ровно в двадцать часов нам предписывалось явиться на Ярославский вокзал, дождаться электрички на Александров и ехать до станции, названием которой определялась её удалённость от столицы.
Около двадцати двух часов, как и значилось в письме, мы были на месте. Нам рекомендовалось занять места в четвёртом от головы вагоне, а при выходе воспользоваться последней дверью. И действительно, напротив двери в облаке бледного, дрожавшего фонарного света мы увидели кончик тропинки, которая как нитка из клубка, высовывалась из обволокшего платформу леса.
Небо над нами было чистым и по-осеннему высоким, отчего и звёзды казались особенно далёкими и мелкими. Полная рыжая луна глядела из-за леса испуганной кошкой. Я задрал голову и с шумом выдохнул. Клок серого пара, оторвавшись от меня, растаял в чёрном, холодном воздухе.
Электричка взвизгнула и со стуком исчезла в темноте.
– Подожди, – шепнул Макс, когда я вступил на тропинку. – Подожди, у меня фонарь есть...
Он извлёк откуда-то фонарик и пошёл вперёд, кое-как освещая тропинку узким и хилым лучиком. Место было неприятное: тропинка вилась, лес пугал звуками и темнотой. То и дело я оглядывался: мне всё мерещилось, будто кто-то крадётся за нами. А однажды я совершенно отчётливо услышал чей-то смех у себя за спиной. Я порывисто обернулся – никого.
– Макс, – тихо позвал я. – Здесь есть кто-то, слышишь? Кто-то смеётся.
Макс обернулся и, пятясь, пошарил кругом фонариком.
– Нет здесь никого... – зашептал он в ответ. – Показалось...
Мы поплелись дальше. К счастью, лес вскоре стал редеть. И сквозь ветки мы увидели рыжее пламя: там впереди горел костёр.
Костру мы обрадовались, точно в нём было наше спасение и обетование. Как два мотылька понеслись мы на свет его пламени. Но, выскочив из лесу, мы остановились потрясённые.
Перед нами раскинулось поле, лысое после пахоты. За полем унылыми огоньками светилась деревня. Луна, грустная и побледневшая, висела над опушкой. А под луной полыхал костёр. Кругом костра стояли люди в чёрных балахонах с капюшонами. Лица всех были обращены к огню. Несколько человек держали в руках факелы. Слышны были голоса, но слов я не мог разобрать – говорили довольно тихо.
В стороне от всей этой компании я заметил на земле чёрный куб. Скорее всего, это была большая коробка, покрытая тёмной тканью. На коробке лежали какие-то вещи, но слабый свет позволял различить только потир и череп. От костра в нашу сторону направился человек и, остановившись у коробки, сделал нам знак, чтобы мы подошли к нему. Когда мы приблизились, он передал нам два балахона и снова сделал знак, приглашая следовать за собой. Натянув на себя балахоны, мы поспешили за нашим провожатым к костру. Нам дали место, и мы оказались в круге. Всё происходило в молчании, только костёр потрескивал да пощёлкивал. И потому, когда вдруг раздался знакомый голос Инквизитора, я поневоле вздрогнул.
– Братья! – сказал он, и я понял, что слова его обращены к нам. – Вы были приняты в братство, но не были испытаны в верности братству. Сегодня великий праздник, и вам выпала честь доказать свою преданность именно в этот благословенный день. Вы клялись повиноваться братству. Вы клялись не отказываться от исполнения приказаний. Вы клялись топтать ногами все предрассудки. Вы клялись неустанно работать ради освобождения и нести свободу другим. Так поклянитесь же исполнить свою клятву! Докажите, что вы достойны выбора, который пал на вас!..
Я вдруг поймал себя на том, что, вглядываясь поочерёдно в фигуры и лица «братьев», изо всех сил стараюсь узнать Липисинову.
– Жизнь человеческая, – продолжал тем временем Инквизитор, – полна заблуждений. Люди готовы обоготворять друг друга только из чувства признательности, забывая разум и логику. Но, предаваясь чувствам, люди теряют свободу. Братство наше, призванное на борьбу с рабством, несёт свет человечеству. Мы будем бороться с рабством словом и мечом, пока не исчезнет последний из рабов! Поклянёмся же, братья, вести людей к счастью и уничтожать всех, кто встанет на этом пути!
– Клянёмся! – подхватили кругом.
– Клянёмся! – услышал я голос Макса.
– Клянёмся! – присоединился и я к хору.
Откуда-то сам собой взялся потир и пошёл по кругу. Рук не резали, и я не знаю, была ли кровь. Было сладкое, пьянящее с первых же глотков вино. И когда потир, обойдя круг, исчез так же таинственно, как и появился; когда Инквизитор, обращаясь к нам, спросил, готовы ли мы «ради уничтожения невежества и рабства прямо сейчас совершить акт правосудия», я уже чувствовал готовность совершать любые, самые дерзкие акты. Я чувствовал какое-то необыкновенное воодушевление, дикий восторг вперемежку со злобой. «Канкан» заиграл у меня в голове. Сначала тихо и медленно, потом всё громче и быстрее; кружась и, как воронка, затягивая меня в своё необузданное веселье.
В круг вошёл человек. Оказавшись возле меня, он вытянул вперёд руки. И я увидел, что на ладонях у него плашмя лежит огромный кухонный нож с чёрной ручкой и клеймом на лезвии. Этот нож рассмешил меня: дома, на кухне у нас был точно такой же китайский нож – на клейме красовалось гордое made in China. Мама рубила капусту таким ножом.
Дурацкое совпадение привело меня в восторг. Я потянулся к ножу, но тут новое сходство поразило меня. Что-то знакомое было во всей этой фигуре. И эти малиновые губы, и эти щуплые ручки, сжавшиеся в кулачки, едва только я принял нож. Ах! Ну, конечно... Он ухмыльнулся и исчез в темноте. В круг вошли новые люди. Их было двое. Они держали за углы чёрный полиэтиленовый мешок, чем-то набитый и тяжёлый. Бросив мешок мне под ноги, они отступили.
– Брат! – объявил Инквизитор. – Ты клялся в верности и послушании братству! Ты клялся мстить! Представь, что перед тобой изменник! Подними меч и трижды порази им отступника! Смерть ему!..
И вокруг все затвердили:
– Смерть ему!..
– Смерть ему!..
– Смерть ему!..
– Смерть ему!..
Клянусь, я был уверен, что мешок набит каким-нибудь тряпьём. Мне даже показалось забавным наброситься на этот куль и с рыком, со скрежетом зубовным колоть его, колоть, колоть...
Вдруг у меня на глазах куль шевельнулся. Сначала я подумал, что мне это померещилось. Но словно специально, чтобы развеять все сомнения, куль шевельнулся ещё раз.
– Что это? – прошептал я.
Но меня никто не услышал. Я присел на корточки и потрогал пакет рукой. От моего прикосновения куль снова зашевелился. Я отдёрнул руку.
– Что это? – повторил я.
Но вместо ответа я услышал рядом с собой шёпот.
– Ну, чего ты ждёшь?
Я обернулся. Слева, почти вплотную ко мне, сидел на корточках воровато съёжившийся человек в чёрном балахоне. Но я сразу узнал его: это был Вилен.
– Чего ты ждёшь? – повторил он. – Они же тебя испытывают, так докажи им... Ударь, чего ты?
– Что это? – спросил я у него.
– Да какая тебе разница! Просто мешок с дерьмом!.. – он противненько захихикал, но в ту же секунду переменил маску. – Ну ты же свободный человек!.. Вспомни... Ну ты же сам говорил!..
Мне страшно признаваться в этом, но я колебался.
– Ну, чего ты? – подначивал меня Вилен. – Ударь, посмотрим, что будет... Только разок... В конце концов, лица твоего никто не видел... Ну не закона же ты боишься!..
– Что это? – закричал я и вскочил на ноги.
Все, кто твердили «смерть ему», один за другим умолкли.
– Ты клялся беспрекословно повиноваться и выполнять... – начал было Инквизитор, как вдруг отвратительный визг прервал его. И в следующее мгновение Макс, сорвавшись со своего места, опрометью, не разбирая дороги, бросился к лесу. Я отступил на шаг, потом отшвырнул от себя нож и кинулся за Максом. Упав и ударившись обо что-то твёрдое, нож звонко и равнодушно брякнул.
***
Не знаю, была ли за нами погоня, но пока мы неслись через лес, ломая кусты, спотыкаясь о корни и валежник, мне всё слышался за спиной не то свист, не то хохот. Мне казалось, что остановись я только на секунду или оглянись назад, как случится нечто непоправимое. И я терпеливо сносил все пощёчины и заушенья от леса, и, цепляясь за Макса, продирался вперёд.До сих пор я содрогаюсь, вспоминая дорогу домой. Прежде всего, на платформе выяснилось, что последняя электричка уже два часа как ушла в Москву. А ведь раньше нам даже в голову не пришло справиться о расписании! Теперь же оставалось ждать до утра на перроне. Или, в надежде поймать хоть какую-нибудь машину, отправляться на поиски трассы. Но, во-первых, мы были напуганы и ждали погони. А во-вторых, мы совершенно не знали местности. И вопрос о том, как нам разыскать шоссе, был равнозначен вопросу о массе солнца или удельном весе плутония.
Мысль провести ночь на платформе приводила нас в ужас. Макс объявил, что самоубийцей никогда не был и быть не собирается. И ждать, когда его посадят в такой же чёрный полиэтиленовый мешок, он не намерен.
– Ты хоть понимаешь, во что мы влипли? – шептал он, стаскивая с себя балахон. – Ты понимаешь, куда мы влезли?
– Ты хочешь сказать, куда тынас втянул? – не удержался я.
– Ну откуда я знал! Я же не собирался...мокрушничать.
– Да? А что ты собирался, когда в масоны шёл?
– Ну не мокрушничать же!.. И потом... чего ты на меня пальцем тычешь? Я что ли предлагал попрать законы? А?..
– Чего ты несёшь?!
– Я преступлений совершать не призывал. Это ты всё... со своей долбанной теорией...
– Чего ты несёшь?!
– «Надо совершить преступление или признать, что свобода это миф!..» Философ...
– Да-а-а?! Так это я виноват?.. А-а-а!.. Да это ты! А я-то думал, это ты... со своими... долбанными тусовками!.. «Мы скажем, что ты гигант мысли!..» А теперь ищет крайнего... Потаскун...
– Хо-хо-хо! На себя посмотри!..
Кругом было тихо. Деревья замерли в строгом молчании. Луна стыдливо выглядывала из-за леса, разливаясь белым отблеском по рельсам. А мы кричали и размахивали руками. Вдруг кто-то чихнул рядом. А вслед за тем послышалось глухое, неразборчивое ворчание.
– Это они! – зашипел Макс и стрельнул за кассу.
Высовываясь осторожно из-за кассы, я пытался разглядеть фигуру, устроившуюся на скамейке и в тот же миг занявшуюся каким-то свёртком. Свёрток, кажется, не хотел разворачиваться. Фигура досадовала и ворчала.
– Да это бомж какой-то... – предположил я.
– Бомж, не бомж... Мы их лиц не видели! – шептал Макс.
– Ну и они наших не видели...
– А кому здесь быть, кроме нас?! Потом их много, и неизвестно, какие они бывают. А нас двое... Нас всегда двое... Кстати, кое-кто наши лица знает...
– Ну и что теперь делать?
– Пешком пойдём...
Я фыркнул.
– Куда? К стрелочнику в гости?
– В Москву, в Москву!.. Так по рельсам и пойдём...
– Что, до Москвы?!
– Иди до Москвы, если хочешь... А я лично поеду на первой же электричке. На следующей станции сяду и поеду.
Сначала я решил, что Макс шутит. Но он и не думал смеяться.
– Если у тебя есть другие предложения, – объявил он, – я готов их выслушать.
У меня не было других предложений...
До ближайшей станции мы добрались через два часа. Путешествие не показалось нам утомительным. Мы отдохнули и, вообразив, что очень скоро нас ожидает новый отдых, а может быть, даже электричка, поплелись дальше. Но как мы ошиблись! Следующий перегон растянулся на два десятка километров. Мы брели просекой вдоль путей. Было холодно и темно, стал накрапывать дождь. И мне казалось, что мы одни в целом свете, и кем-то обречены на вечное скитание. Поезда пролетали мимо нас янтарными нитками. Вот наконец с визгом пронеслась и первая электричка. Потом вторая, третья... А мы всё брели и брели. А станция всё не показывалась и не показывалась... И не было конца этой чёртовой просеке!..
Когда мы усаживались в электричку в Сергиевом Посаде, был уже седьмой час в начале. Мы были изнеможены. Едва только мы опустились на лавку, как тотчас забылись сном. А в следующее мгновение, как мне показалось, кто-то уже тряс меня за плечо и кричал в самое ухо:
– ...Да вставайте вы... Что ж такое?.. Приехали!.. Москва!.. Пьяные, что ли?.. Москва! Мос-ква!..
Часть вторая
Не могу отказать себе в удовольствии произвести эффект на читателя.
Одиннадцатое апреля. В этот день минула неделя моего отшельничества в Вайермосо, деревушке в северной части Гомеры, острова Канарского архипелага. Как я оказался здесь – чуть позже. Сначала несколько слов о Вайермосо.
В Вайермосо почти всегда пасмурные дни и ослепительно-звёздные ночи. Вайермосо – это горы. Не суровые островерхие скалы, но похожие на смятое одеяло, добродушные, бурые горы. Вайермосо – это охристые, укреплённые камнем террасы, это изумрудные островки пальм, это прилепившиеся к горам домики, напоминающие белые коробки. Вайермосо – это марево, неизвестно откуда берущееся, каждое утро неуклюже поднимающееся и застревающее в горах.
Я живу совершенно один в белом домике с плоской черепичной крышей. Жилищу моему полтораста лет. Когда-то здесь жила одинокая швея, и на втором этаже стоит чёрная швейная машинка с колесом на боку. Хозяйка давно истлела в земле. А орудие, которым она добывала хлеб свой насущный, по сей день стоит памятником в ставшем чужим доме.
Днём я обыкновенно брожу в окрестностях Вайермосо с этюдником или отправляюсь на юг острова. Там солнце, там чудные пляжи, там туристочки в бикини.
Этюдник пусть никого не удивляет. С некоторых пор я почти не расстаюсь с ним. Но об этом тоже потом.
Здесь на острове я научился жить сегодняшним днём. Я не люблю вспоминать прошлое и не хочу загадывать о будущем. Я никому не завидую и не пекусь ни о чём. Жизнь моя спокойна и безмятежна. Единственное моё желание – сделаться хорошим художником. Для чего я отправляюсь на пленэр или, случается, корплю дома над «мёртвой натурой».
Единственный вопрос, который иногда тревожит меня, это: зачем я здесь, на Гомере? Я задаюсь им вечерами, когда рассеиваются облака и пронзительно-синее небо обнажается предо мной, точно красавица, скинувшая грубые одежды. Этот цвет, эта синева волнует меня. Я начинаю тосковать и ждать чего-то. В то же время меня охватывает неизъяснимый восторг. И кажется, что ещё немного и приоткроются великие тайны. Точно душа моя вдруг освободится от тумана и устремится вверх. Туда, в эту пронзительную синеву! Чтобы раствориться в ней, чтобы слиться с кем-то неведомым, но зовущим меня к себе!..
А иногда, особенно в ветреную погоду, я извожу себя дурацкой фантазией. Что если сейчас, сквозь шум ветра, я услышу стук швейной машинки?..
От этих мыслей мне делается жутко. И тогда я пытаюсь отвлечься: напеваю какую-нибудь русскую песню и думаю, что, должно быть, русский язык впервые звучит в этом доме.
Но проходит ночь, и наутро я снова спокоен. И снова отправляюсь бродить со своим этюдником. И это занимает меня больше всего. Ведь я обещал местному пастору две картины для церкви. Потом заказ от одного бара на площади – что-нибудь типично гомерианское. А, кроме того, мой новый приятель Хуан ждёт от меня несколько пейзажей. И я рад, что могу быть полезным добрым гомерианцам...
Впрочем, довольно. К Гомере я вернусь ещё. А пока накопилось слишком много вопросов.
Одиннадцатое апреля. В этот день минула неделя моего отшельничества в Вайермосо, деревушке в северной части Гомеры, острова Канарского архипелага. Как я оказался здесь – чуть позже. Сначала несколько слов о Вайермосо.
В Вайермосо почти всегда пасмурные дни и ослепительно-звёздные ночи. Вайермосо – это горы. Не суровые островерхие скалы, но похожие на смятое одеяло, добродушные, бурые горы. Вайермосо – это охристые, укреплённые камнем террасы, это изумрудные островки пальм, это прилепившиеся к горам домики, напоминающие белые коробки. Вайермосо – это марево, неизвестно откуда берущееся, каждое утро неуклюже поднимающееся и застревающее в горах.
Я живу совершенно один в белом домике с плоской черепичной крышей. Жилищу моему полтораста лет. Когда-то здесь жила одинокая швея, и на втором этаже стоит чёрная швейная машинка с колесом на боку. Хозяйка давно истлела в земле. А орудие, которым она добывала хлеб свой насущный, по сей день стоит памятником в ставшем чужим доме.
Днём я обыкновенно брожу в окрестностях Вайермосо с этюдником или отправляюсь на юг острова. Там солнце, там чудные пляжи, там туристочки в бикини.
Этюдник пусть никого не удивляет. С некоторых пор я почти не расстаюсь с ним. Но об этом тоже потом.
Здесь на острове я научился жить сегодняшним днём. Я не люблю вспоминать прошлое и не хочу загадывать о будущем. Я никому не завидую и не пекусь ни о чём. Жизнь моя спокойна и безмятежна. Единственное моё желание – сделаться хорошим художником. Для чего я отправляюсь на пленэр или, случается, корплю дома над «мёртвой натурой».
Единственный вопрос, который иногда тревожит меня, это: зачем я здесь, на Гомере? Я задаюсь им вечерами, когда рассеиваются облака и пронзительно-синее небо обнажается предо мной, точно красавица, скинувшая грубые одежды. Этот цвет, эта синева волнует меня. Я начинаю тосковать и ждать чего-то. В то же время меня охватывает неизъяснимый восторг. И кажется, что ещё немного и приоткроются великие тайны. Точно душа моя вдруг освободится от тумана и устремится вверх. Туда, в эту пронзительную синеву! Чтобы раствориться в ней, чтобы слиться с кем-то неведомым, но зовущим меня к себе!..
А иногда, особенно в ветреную погоду, я извожу себя дурацкой фантазией. Что если сейчас, сквозь шум ветра, я услышу стук швейной машинки?..
От этих мыслей мне делается жутко. И тогда я пытаюсь отвлечься: напеваю какую-нибудь русскую песню и думаю, что, должно быть, русский язык впервые звучит в этом доме.
Но проходит ночь, и наутро я снова спокоен. И снова отправляюсь бродить со своим этюдником. И это занимает меня больше всего. Ведь я обещал местному пастору две картины для церкви. Потом заказ от одного бара на площади – что-нибудь типично гомерианское. А, кроме того, мой новый приятель Хуан ждёт от меня несколько пейзажей. И я рад, что могу быть полезным добрым гомерианцам...
Впрочем, довольно. К Гомере я вернусь ещё. А пока накопилось слишком много вопросов.