Страница:
01.02.95. среда
– Oh! – сказала Рэйчел, когда я подвёл её к портрету.И я похолодел. Потому что не мог разобрать, что она хочет выразить этим своим «Oh».
Перед осмотром Рэйчел принесла два бокала вина. И теперь, прижимая свой бокал к щеке, с настороженным удивлением и даже как будто с испугом смотрела она на портрет. Потом подалась назад, повернулась к портрету левым глазом, потом правым. Потом недоверчиво взглянула на меня, отпила немного вина и сказала:
– Great!
У меня гора с плеч упала. Как же я волновался, ожидая, что она скажет! Я таки не теряю надежду писать на заказ. Пусть я бездарен, но быть живописцем, писать картинки за деньги – всё лучше, чем мыть посуду.
Залпом я выпил своё вино.
Оказывается, моя мазня может кому-то нравиться! Хо-хо!
Вот только зачем я сказал ей, что портрет ещё не окончен?!
– Как? – удивилась она. – Разве нужно ещё что-то?
– Видишь ли, – я подошёл к камину поставил пустой бокал на каминную полку. – Я хотел только... кое-где тронуть. Так... чуть-чуть. Я хотел сделать портрет более... э-э-э... ярким, понимаешь? Более экспрессивным.
– Экспрессивным? Это в духе Мунка?
– Да-да. Что-то в духе Мунка.
– Oh! Я понимаю, – закивала она. – Немного скучно?
Я улыбнулся и неопределённо покрутил головой.
– Прекрасно! – сказала она, снова углубляясь в созерцание портрета.
Я почувствовал себя неловко.
– Эдвард Мунк! – громко сказал я.
– Прости? – она повернулась ко мне.
– Ничего... Я говорю: Эдвард Мунк!
– А-а! Да, мне очень нравится Мунк! Oh! – и она ласково погрозила мне пальчиком. – Я не ошиблась в вас, Mister великий художник!
Потом она подошла ко мне, обвила мою шею правой рукой и прошептала, дыша в лицо белым вином:
– Подумать только, я и не знала, что выхожу замуж за русского художника!
Вознаграждён я был щедро...
Однако наутро мне пришлось-таки разбираться с экспрессией. К счастью, у Рэйчел есть несколько альбомов по искусству и среди прочих – Мунк. Вероятно, ей действительно «очень нравится Мунк».
Мне нужно было уяснить для себя что-то общее, что-то характерное – то, из чего, собственно, складывается «экспрессия в духе Мунка». Альбом оказался тоненьким – всего-то сотня листов. Репродукций немного, зато печать отменного качества. Я полистал альбом, отметил для себя несколько работ и принялся за дело.
Прежде всего, за спиной у Рэйчел я поместил широченную ультрамариновую волну. Волна выбегала из нижнего левого угла и по диагонали поднималась наверх. Показавшись из-за головы Рэйчел, волна круто забирала влево. И, перерезав холст надвое, разбивалась о левую вертикаль.
Изо всех сил я пытался навязать портрету экспрессию, для чего отчаянно смешивал краски, наносил мазки беспорядочными, резкими движеньями, точно побивая холст. Верхнюю часть полотна я покрыл кроваво-красными перьями, вкрапливая местами лазурь.
Взглянув на своё детище с двух шагов, я пришёл в ужас. За спиной у Рэйчел развёртывалось что-то несосветимое. Небо налилось кровью, и реки стали горьки! Но Рэйчел ко всему этому оставалась совершенно безучастной. Тогда я решил заняться её лицом.
Прежде всего, я тронул щёки и лоб Рэйчел синей краской. Рэйчел как будто удивилась. «Погоди же, голубушка!», – обрадовался я новому выражению. И следом затем добавил зелени под глазами и на подбородке.
В какой-нибудь час я разукрасил Рэйчел так, что от прежнего портрета не осталось и следа. Теперь при беглом взгляде на картину могло показаться, что это индейская женщина, одетая в европейское платье и причёсанная на европейский манер. «Река Амазонка и пожар в джунглях», – подумалось мне.
Но стоило присмотреться, и впечатление менялось. Раскраска, а точнее игра света и тени, придавала Рэйчел выражение жёсткое, хищное, но вместе с тем беззащитное.
Я ещё раз оглядел портрет.
Н-да!..
Картина способна разве что вызвать недоумение да навеять скуку.
И зачем я связался с этой экспрессией? Испортил и без того плохой портрет. А ну как Рэйчел не понравится? Что тогда?
А может, Макс был прав? Что если главное – оригинальность и эпатаж? В таком случае я должен рассчитывать не на ценителей талантов, а на любителей экстравагантности. И если уж художник из меня никудышный, так почему бы мне не сделаться шутом, забавляющим публику? Можно самому рассказывать о своих творениях, растолковывая и приукрашивая. Побольше уверенности, Mister великий художник!
Впрочем, слово «шут» мне совершенно не нравится. Гораздо лучше «show-men»...
Я назову картину так: «Урбанизация». Нет, лучше так: «Дитя урбанизации».
Нет, чёрт побери! «Miss Урбанизация»!
Эта волна и эти кровавые перья значат течение городской жизни, беспощадной и неумолимой. А раскраска значит одиночество городского человека.
Да, но при чём тут раскраска?
Очень просто. Раскраска – это попытка городского человека привлечь к себе внимание.
Я поправил свою подпись в нижнем левом углу, добавил название и отправился спать до прихода Рэйчел.
– Oh! Darling! – вскричала Рэйчел и схватила меня за руку. – Это тот самый портрет?
– Да, – зевнул я. – Помнишь, я говорил тебе об экспрессии?
– В духе Мунка?
– Ага... в духе Мунка. Эту картину я назвал «Miss Урбанизация».
– «Miss Урбанизация»?!
– Ну да. Городской человек одинок... Видишь эту волну?
– Да.
– Это... это жизнь. Такая... суровая, – я покачал рукой, как будто взвешивал в ней камень. – Как сама вечность. Красный цвет подчёркивает жестокость жизни. А эти пятна на лице...
– Светотень?
– Да, но на лице городского человека это выглядит как боевая раскраска. Защитный слой, долженствующий пугать врагов. Городской человек одинок, но подозрителен. Он хочет любви, но не даёт любить себя и не умеет сам.
Рэйчел сложила на груди руки, точно Пабло Пикассо, и углубилась в созерцание.
– Это потрясающе, Кен! – воскликнула она, наконец.
– Что?
– Твоя идея. И та свобода, с которой ты выразил её... Человек хочет и не умеет любить! И не даёт никому любить себя!.. Это действительно потрясающе! Сколько у тебя свободы! Я не знала...
– Ну, сколько? – усмехнулся я.
– Ну... э-э-э... ты быстро учишься. Понимаешь? Ты недавно приехал и уже умеешь свободно выражать себя. Ты ничем не скован... Это потрясающе! Знаешь, этот портрет обязательно нужно показать Джеффри...
05.02.95. воскресенье
Вчера к обеду у нас были гости. С утра мы готовили с Рэйчел угощение. Какие-то пирамидки на палочках – микроскопические квадратики ветчины, салатных листьев, рыбы, огурца и хлеба, смазанного майонезом. Ещё микроскопические квадратики с чёрной икрой. Рэйчел утверждает, что именно так и надлежит есть икру. И что в России едят её неправильно. Ещё фрукты, шампанское и белое вино.Никакого застолья. Гости, пять человек, свободно перемещаются по квартире с бокалами, сидят на полу, на столах и непринуждённо болтают.
Главное угощение – портрет.
Рэйчел оставила его на мольберте прямо посреди гостиной, и все, кто входил в комнату, неизбежно оказывались во власти «Miss Урбанизации».
Первой пришла Наташа. Делая вид, что ей ни до чего решительно нет дела, она в передней принялась рыскать глазами, так что невзначай заглянула даже на потолок. Рэйчел ответила ей таким же напускным равнодушием. Можно было подумать, что Наташа заглянула с прогулки на чашку кофе.
Улыбаясь как можно более дружелюбно, обе они важно проследовали в гостиную. Я поплёлся за ними. Завидев портрет, Наташа вдруг остановилась и впилась в него глазами. Дружелюбие улетучилось, от улыбки осталась лишь судорога.
Потом она достала откуда-то очки и, нацепив их, подошла поближе. Потом попятилась назад, обернулась ко мне и напрягла лицевые мышцы, изображая улыбку. Потом снова повернулась к портрету и, наконец, сказала:
– Мило...
– Это «Miss Урбанизация», – охотно пояснила Рэйчел. – Городской человек хочет любить, но не умеет. Хочет быть любимым и не даёт себя любить. Он одинок и подозрителен. Даже игра света и тени на лице и одежде городского человека выглядит как боевая раскраска у примитивных народов.
– Oh! – заметила Наташа.
В это время позвонили в дверь. Рэйчел, извинившись, поспешила открывать, а я, чтобы не оставаться с Наташей, увязался за ней.
Пришли Таня с Диком.
Дик, едва только перешагнул порог, спокойно и уверенно обшарил глазами потолок и стены. Не обнаружив ничего нового, он всё так же спокойно протянул Рэйчел свёрток и коробку конфет.
Таня также не думала скрывать своего любопытства. Но оглядывалась она с видом лукавым и извиняющимся, точно говоря: «Ничего не могу с собой поделать». Встретившись со мной взглядом, она хихикнула и опустила глаза.
Рэйчел подвела их к портрету и замерла в ожидании.
– Oh! Рэйчи! Здорово! – воскликнула Таня.
И, обернувшись ко мне, кокетливо улыбнулась:
– Я тоже хочу портрет.
– Да, это очень хороший портрет, – серьёзно заметил Дик. – Настоящий фамильный портрет. И, прежде всего, он хорош потому, что он есть. Потому что это здорово – иметь портреты членов семьи. У меня есть портрет моей прабабушки. Но он очень маленький. А я бы хотел, чтобы он был большой.
– Да, большой это лучше, чем маленький, – согласилась Рэйчел.
Она была в том особенном расположении духа, когда хочется, чтобы всем вокруг было хорошо. Оттого она охотно поддакивала и соглашалась с каждым.
– Картина называется «Miss Урбанизация», – отозвалась Наташа, развалившаяся на диване.
– «Miss Урбанизация»? – переспросил Дик.
Таня снова кокетливо мне улыбнулась.
– Да, ведь городской человек одинок... – с удовольствием принялась объяснять Рэйчел.
А я, к удивлению своему, вдруг понял, что мне жаль Рэйчел. В ту же секунду я заскучал и, отойдя от портрета, уселся на диван рядом с дружелюбно улыбавшейся Наташей.
Звонок в дверь оборвал Рэйчел на полуслове.
– Это Джеффри! – почему-то шёпотом объявила она.
Глаза у неё загорелись, она затрепетала.
В следующую секунду вся компания, включая меня, бросилась в прихожую. Рэйчел сумела заразить нас своим беспокойством. Я чувствовал, что и сам с нетерпением жду этого Джеффри. И отчего-то волнуюсь.
– Привет, Рэйчи! – прогремел Джеффри. – Ну показывай, показывай... Привет, Кен. Как твоё здоровье?
И они с Тимом бешено расхохотались, намекая, очевидно, на мои вопросы в день нашего знакомства в «Cheshire Cheese».
Рэйчел нервно рассмеялась и повела всех в гостиную.
В дверях гостиной вся компания остановилась. Джеффри в середине, остальные около него полукругом.
В чёрном свитере с высоким горлом, испещрённая разноцветными как конфетти мазками, безразличная и равнодушная ко всему на свете, смотрела на нас с портрета Рэйчел. А за спиной у неё что-то такое полыхало и разливалось.
– Вау! – хихикнул Тим. – Да это крутой авангард, а? Рэйчи?
Никто не обратил на него никакого внимания. Все ждали, что скажет Джеффри. Меня, правда, неприятно кольнуло замечание Тима. Я уже приготовился обороняться, но потом решил послушать, что же всё-таки скажет Джеффри.
А Джеффри, знакомый, очевидно, с системой Станиславского, держал паузу.
– Эй, Джефф, ты уснул? – не вытерпела Наташа.
– Что ж, – очнулся Джеффри, – неплохо... Неплохо, старик! – он повернулся ко мне и погладил (ой!) меня по плечу. – Этот ультрамарин мне нравится... И умбра... Особенно ультрамарин... Я чувствую этот ультрамарин... Н-да... Только, вот что... Академизм... Поменьше академизма, старик!
– Что плохого в академизме? – удивился я.
– Видишь ли, – он обнял меня за плечо. – Для художника – для большого художника! – живопись сейчас не самое актуальное.
– Как это? – не понял я.
– Просто голая живопись – это как ученичество, понимаешь? В современном искусстве главное – это свобода выражения. Эй, раскрепостись! Почувствуй себя свободно и комфортно. Ничто не должно мешать или запрещать тебе самовыражаться. Вываливай из себя всё, что только есть в тебе, понимаешь? Это-то и интересно. За это хотят платить. Мысль, не табуированная ничем и воплощённая в образах – вот, что такое современное искусство.
– Да, но все великие культуры, в том числе европейская, рождались во времена великих табу, – робко заметил я.
– Нужно идти вперёд, старик! Нельзя до второго пришествия рыдать перед Рембрандтом! Надо создавать своё, современное. Tempora mutantur, меняется и искусство. Мы живём в век свободы, в свободной стране, где каждый человек может иметь любые взгляды. Это наше время, оно выпало нам, и мы должны творить здесь и сейчас. Художник просто обязан быть современным. Ну ладно! – он засмеялся. – Мы уже всем надоели. Нельзя злоупотреблять вниманием публики. Приходи лучше на нашу выставку. Посмотришь, что есть в Лондоне интересного. O`key?
– Окей, – вздохнул я.
Все сразу оживились, заговорили. Наступило какое-то облегчение, точно все мы успешно сдали экзамен.
– Понимаешь, Джеффри, – щебетала Рэйчел, – картина называется «Miss Урбанизация». Ведь городской человек одинок...
Чудесная английская вечеринка: пирамидки, икра, белое вино, чувство лёгкого голода, потом конфеты, добрая марихуана и, наконец, такси, которое везёт нас по ночному Лондону в какой-то клуб.
Едем молча. Во всю дорогу ни разу не останавливаемся на красный свет. Точно по сценарию проскакиваем все светофоры на зелёный. Джеффри, который сидит рядом с водителем, делает ему комплимент. Довольный водитель ёрзает в кресле и со скромным достоинством соглашается с похвалой.
И вот мы прибываем, расплачиваемся и выходим из такси.
То, что я вижу, превосходит все мои ожидания. Тяжёлое, мрачное здание бывшей фабрики, напоминающее чем-то каменоломню. Полная луна, тусклая от городского света. И, точно отголосок какой-то дьявольской оргии, тревожный гул под ритмичные удары, доносящийся откуда-то из чрева земли. «Это ад, мама», – невольно думаю я.
Мы вошли, заплатили за вход. Два охранника с огромным чёрным псом внимательно оглядели нашу компанию. В довершение картины мы получили печати на руки. И только после этого удостоились вступить в таинственный мир, скрытый в подземном лабиринте бывшей фабрики и недоступный любопытному глазу праздношатающегося обывателя.
Бесконечные, как мне показалось, коридоры и переходы, гулкие железные лестницы, кирпичные стены – я ждал, что вот-вот случится что-нибудь необыкновенное. Именно здесь, в этом странном месте, венчающем прежние лондонские впечатления.
Но ничего не произошло.
Мы спустились вниз по железной лестнице, прошли по длинному, узкому коридору и оказались на самой обыкновенной дискотеке. Здесь гремела музыка, которую я ощущал наверху подошвами. Было многолюдно, тесно и душно.
Рэйчел потянула меня за рукав, и мы протиснулись с ней в самой гущу колышущихся тел. Потом она сказала, чтобы я ждал, и исчезла куда-то. Я оглянулся. Вся наша компания растворилась в толпе, я остался один. Тогда я отправился за Рэйчел. Но её нигде не было. Я решил подождать Рэйчел где-нибудь с краю, протолкнулся к стене и оказался между двумя динамиками.
В ту же секунду звук захватил и сотряс меня, проник под кожу, прикоснулся к внутренностям. Я точно перешёл какую-то черту, вторгся во владения невидимого духа. К тому же, оказавшись внутри низкочастотного потока, я вдруг перестал слышать членораздельно: все звуки – музыка, разговор, чьи-то выкрики – слились для меня в один – неистовый, терзающий моё нутро гул. Дискотека вдруг показалась мне каким-то страшным видением: в тёмно-синем полумраке мечутся и скрещиваются белые лучи, выхватывая из тьмы полуобнажённых извивающихся людей. Меня охватил такой ужас, что я, сам не зная, зачем, закричал, что было мочи. И не услышал себя. Меня никто не услышал. Я шагнул вперёд и смешался с толпой.
Излишнюю свою впечатлительность я объяснил действием марихуаны. Тем более что со мной случилась ещё одна странность. Когда мы уже собирались уходить, я вдруг увидел Вилена. Он не танцевал, стоял как-то в сторонке, поглядывал на меня и противненько улыбался. Сначала я не признал его и прошёл мимо. Но тут же опомнился, оглянулся – его уже не было. Я решил, что мне показалось.
А сегодня Рэйчел сообщила, что её родители приглашают нас в гости на следующей неделе. Я удивился, потому что никогда не думал об этом. То есть я совершенно забыл, что у Рэйчел где-то есть родители. Вообще-то я слышал, как она разговаривает с ними по телефону. Но вот уже месяц, как я живу в Лондоне, и до сих пор ни разу не видел их.
06.02.95. вторник
Боюсь сглазить, но, кажется, в моей жизни начинается полоса везения.Сегодня вечером позвонил Дик и напросился к нам в гости, чтобы переговорить со мной по важному делу.
Со мной! По важному делу!
Я чуть не умер, пока дожидался этого чёртова Дика!
Наконец он появился. В тёмно-синем костюме, в полосатом галстуке, с дурацким кейсом.
Рэйчел провела Дика в гостиную, принесла ему чашку чая, и мы втроём расположились на диване. Из кейса Дик извлёк тощую папку, в которой оказались три старые чёрно-белые фотографии. На каждой так или иначе был запечатлён длинный, одноэтажный белый домик, обнесённый каменной оградкой. На одной из фотографий за домом виднелись высокие холмы и кусок какого-то водоёма – не то озера, не то моря. На другой фотографии перед домом была лужайка, покрытая редкими, похожими на метёлки кустарниками. На третьей фотографии дом казался не в фокусе; зато на переднем плане стояла улыбающаяся, склонившая голову набок молодая женщина в длинном платье и накинутом на плечи мужском пиджаке. В правой согнутой руке она держала несколько длинных травинок, касавшихся её щеки.
Выяснилось, что дом принадлежал семье Дика. В этом доме Дик провёл первые семь лет своей жизни. Отец Дика был фермером, и жили они где-то в Шотландии. Но в начале восьмидесятых отец Дика разорился. Дом пришлось продать, и вся семья переехала в Лондон.
Но дом остался для Дика самым светлым воспоминанием детства. Вот почему Дик хотел бы, чтобы я написал для него этот дом. Совершенно необязательна точная копия с фотографии. Я вполне могу проявить фантазию. Например, рядом с домом изобразить животных – собак, лошадей, овец.
Словом, единственное, чего бы хотелось Дику – это узнавать свой дом.
Дик готов заплатить за картину двести фунтов. Впрочем, если я не согласен, мы могли бы обсудить цену. У меня есть время подумать. Завтра утром Дик позвонит, чтобы узнать окончательное моё решение. А пока оставит мне небольшой залог.
Торопиться с работой не нужно. Главное, чтобы вышло похоже.
Дик выпил свой чай, выложил на столик пятьдесят фунтов и, с обещанием позвонить на следующее утро, ушёл.
Итак, я художник.
Я живу в Лондоне в районе Chelsea и зарабатываю тем, что пишу картины для руководителей отделов продаж.
У-у-у...
09.02.95. четверг
Домик, в котором прошло детство Дика, я написал в два сеанса по три часа.Перед домиком, для контраста и воздушной перспективы, я поместил воронопегую лошадку с телегой. Холмы за домом я оставил; оставил и лужайку. Море писать не стал. Зато насадил перед домом деревьев и украсил фасад лепкой.
То, что я согласился считать окончательным вариантом, был вялый, застывший пейзаж, один из тех, что во множестве предлагают уличные живописцы.
Я знал, что лучше ничего не сделаю. И просить за эту ерунду двести фунтов мне было как-то неловко. Впрочем, утешал я себя, Дик сам назначил такую цену. К тому же, никто и не ждал от меня шедевра.
Чтобы хоть как-то скрасить впечатление от картины, я решил сделать эффектным момент передачи. Двухуровневая прихожая, вмещающая маленькую площадку перед входной дверью, семь ступенек и пространство второго уровня, позволила мне исполнить всё именно так, как я и задумал.
Дело в том, что на противоположной от входа стене у нас висит большое зеркало. Картину я разместил слева от входной двери, но на втором уровне и так, чтобы вся она отражалась в зеркале. Дик, войдя и поднявшись по лесенке, неизбежно наткнулся бы взглядом на отражение – картина оказалась бы у него за спиной. Так всё и вышло.
Уже на пятой ступеньке Дик увидел в зеркале картину.
– Как дела? – безразлично спросил он, остановившись и вперившись в зеркало.
Я промолчал.
Точно обидевшись на моё молчание, Дик прямо на лестнице развернулся ко мне спиной, ухватился рукой за перила и замер. Потом снова обернулся, перепрыгнул через две ступени, по пути неловко улыбнулся мне и бросился к картине.
Спустя некоторое время, он произнёс:
– Good...
И, помолчав немного, спросил:
– Картина, стало быть, готова?
Неуверенность, а может быть, и разочарование, которые я различил в его тоне, заставили меня насторожиться.
– В чём дело, Дик? – спросил я, чувствуя, как ладони мои становятся влажными. – Что-то не так?
Дик виновато посмотрел на меня, потом взглянул на картину и вкрадчиво начал:
– Я понимаю... эти фотографии, что я дал тебе... они, конечно, старые. Там не очень видно, что дом... видишь ли, дом был белый.
– Понятно, белый! Он и есть белый, – я кивнул на картину.
– Но у тебя он вышел какой-то... голубой...
– Голубой?! – этот ужасный Дик сведёт меня с ума.
Господи! Ведь для меня всё только начинается. И неужели своими глупыми придирками этот джентльмен с замашками бюргера хочет испортить мне будущность! Конечно, дом голубой. Кто же будет писать белый дом чистыми белилами? Разве какой-нибудь дилетант. Я всего-навсего приглушил белизну, доведя её до зелени с голубизной.
Это-то я и попытался объяснить Дику, прочитав ему целую лекцию по теории цвета и в доказательство мазнув дом чистыми белилами.
– Видишь? – ткнул я кистью в белый мазок. – Видишь теперь? Ну во что это превращается?
Дик слушал очень внимательно. Моя речь, похоже, произвела на него впечатление. Но более всего поразил его белый мазок.
– Потрясающе! – сказал он, разглядывая белое пятно. – Так стало ещё хуже.
«Ещё хуже»! Я усмехнулся.
И странно, это простодушное и даже, может быть, случайное замечание, почти обрадовало меня. Радость эта была сродни злорадству. А я, признаться, никогда не думал, что можно злорадствовать по поводу себя самого.
Ещё как можно! Я не вспылил и не обиделся на Дика. Я принял эти два слова как заслуженное унижение. Думаю, всё дело в том, что я чертовски неуверен в себе. Хотя нет. Я уверен, что не имею права быть в себе уверенным. Я отлично понимаю, что художник я никудышный, но уж коли взялся, пусть и по необходимости, так подавай мне и славу, и первенство, и Бог знает, чего ещё.
Представим себе человека с желаниями непомерными, а возможностями скудными. Ну как тут не позлорадствовать! А если такой человек я самый и есть?
Дик попросил меня убрать белизну и сказал, что хочет сделать ещё один заказ. Завтра он привезёт фотографию и тот самый маленький портрет своей прабабушки. Моя задача – с их помощью написать большой портрет прабабушки Дика.
А, кроме того, Таня тоже хочет писать у меня свой портрет. И если я не против, завтра Таня приедет с Диком обсудить свой заказ.
Итак, договорились: завтра в 11.00. Дик оставил мне причитавшиеся деньги, забрал свой «Белый домик» и уехал.
– Завтра в одиннадцать у меня в ателье, – сказал я ему на прощанье.
Похоже, я всё-таки становлюсь модным портретистом. И гостиная Рэйчел действительно грозит превратиться в ателье художника.
10.02.95. пятница
Ну и дела-а!К одиннадцати приехали Таня с Диком. Уже по их лицам я понял: что-то не так. А когда увидел в руках у Дика «Белый домик», я чуть не заплакал.
Оказалось, что Тане не понравилась телега.
– Выглядит слишком бедно, – объяснил за Таню Дик. – Думаю, нужно заменить телегу каким-нибудь экипажем. Может быть, кэбом? – обратился он к Тане.
– Хм... Кэб здесь не при чём. И откуда в деревне кэбы?.. Тем более в Шотландии...
– Да, действительно, – согласился Дик. – Тогда, может, карета?
– Послушай, Дик, – сказал я. – Будет лучше, если ты найдёшь мне картинку. Покажи, что именно ты хочешь видеть вместо телеги, и я впишу это.
– O`key, – обрадовался Дик. – Но ещё лошадь...
– Что с лошадью? – не понял я.
– Видишь ли, – промямлил Дик, – эта лошадь... она похожа на корову...
– Прости?
– Я говорю, лошадь. Лошадь похожа на корову.
Так. Вчера он сказал мне: «Ещё хуже», а сегодня утверждает, что я не могу написать лошадь. Тогда какого чёрта им от меня надо?
Конечно, эта чёрная с белыми пятнами лошадь, запряжённая в телегу, вовсе не орловский жеребец, а всего лишь вислозадая кляча. Но утверждать на этом её сходство с коровой... Нет, право, это выше моих сил.
Я припал к картине, стараясь понять, чем же это моя лошадь напомнила им корову. Положение моё было ужасно: во-первых, я вспылил и готов был нагрубить Дику, во-вторых, я совершенно не понимал, как теперь вести себя. Спорить – глупо. Спрашивать – как-то неловко. Тьфу!..
– Я имею в виду её цвет, – пояснил Дик.
Ах, вот оно что!
– Было бы лучше, если бы ты сделал её просто чёрной. И, может быть, надо вписать ещё одну?
– Ещё одну – что?
– Ещё одну лошадь. Вторая лошадь подчеркнёт благосостояние хозяев дома.
– Лошадь подчеркнёт благосостояние?