Страница:
Из окна троллейбуса я наблюдал за машинами и изводил себя тем, что расшифровывал буквы на номерах – изнурительное, но неотвязчивое занятие. Я даже думаю, что это что-нибудь нервное. Такие навязчивые состояния порой просто одолевают меня. Помню, однажды я шёл следом за какой-то дамой, и вдруг мне пришло в голову, что вот если сейчас она повернёт куда-нибудь в сторону, и мы разойдёмся с ней, то ведь я никогда уже не узнаю, какого цвета у неё глаза. «Никогда! Никогда в жизни!» – вертелось у меня в голове. Это так напугало меня, что я прибавил шагу и, обогнав поселившую в меня ужас даму, заглянул ей в лицо.
Глаза у дамы оказались серыми. Выяснив это, я в ту же секунду успокоился и забыл о ней. Уже потом, вспоминая свой нелепый поступок, я смеялся над собой. «А что, если бы ты был близорук как Макс? Воображаю, что бы началось, когда, придвинувшись вплотную, ты стал бы разглядывать цвет её глаз!»...
Вот проехала мимо «шестёрка» с номером Х153РС. «Хрен редьки слаще», – лезло мне в голову. Вот «Москвич» О250РТ. «Орден рыцарей-тамплиеров... Тьфу! Ерунда какая!» И снова это сладкое томление... «Мерседес» Н777ТВ. «Нет трус о в вообще... Идиотизм!» «Волга» М395ВН. «Масоны – враги народа»...
Только в метро я очнулся от этого наваждения. Часы на платформе показывали пять сорок. Мы с Максом опаздывали. Мечты, занимавшие меня дорогой, испарились, и я снова заволновался и засуетился.
– Да мы никуда не успеем! – закричал я на Макса.
Макс поморщился.
– Поедем по-другому, – важно объявил он.
– По какому другому?
– Другой дорогой... И чего ты так долго копался?
– Я?! Копался?!
В это время подали поезд. Двери разверзлись, толпа подхватила нас, занесла в вагон и тот же час рассеялась, выстроившись цепочкой под поручнями и заняв собой все свободные ещё уголки. Мы устроились под схемой, изучением которой и занялся Макс. Он очень серьёзно оглядывал её, шевелил губами и даже потрогал.
– Нормально, – сказал он наконец.
– Что нормально?
– Успеем...
Я не стал выяснять, что он там придумал. Я решил не вмешиваться, переложив тем самым всю ответственность за возможное опоздание на Макса. Конечно, здесь было некоторое малодушие, но тогда я не думал об этом.
Спустя десять минут, на «Белорусской», мы вышли из вагона, и Макс устремился в переход. Когда же мы оказались на Кольцевой линии, часы на платформе показывали без пяти шесть. «Новослободская», «Проспект Мира», «Комсомольская», «Курская», «Таганская», снова переход – на часах двадцать минут седьмого. «Площадь Ильича», «Авиамоторная», длиннющий, наверное, самый длинный в Москве, эскалатор наверх.
– Уже половина седьмого, – рычит Макс.
Наконец мы выскакиваем из метро и, сломя головы, Макс впереди, я за ним, несёмся сначала по Авиамоторной, а затем сворачиваем в Красноказарменную.
– Где-то здесь, – кричит мне, задыхаясь, Макс, – справа... поворот...
Вдруг он останавливается, крутит головой и тяжело дышит. Я смотрю на него и не понимаю, в чём дело.
– Прошли... – с трудом выговаривает он.
Ах, прошли! Да, действительно, «прошли». Делать нечего, возвращаемся. Вот наконец и поворот. Только теперь уже слева. Макс забегает в переулок, я за ним. Так и есть. Энергетический проезд. Вот слева высокое старое грязно-жёлтое здание с колоннами и лепниной. Вот таксофон. Нет только Майки. Времени – без четверти семь.
– Ты что, думаешь, она прячется? – спросил я.
Как только я понял, что Майки, а заодно и масонов сегодня вечером нам уже не видать, мною овладело какое-то безразличие. Я даже зевнул несколько раз. Но Макс просто не мог смириться с тем, что не стал масоном.
– Ну к-как мы могли опоздать! – вскричал он, с силой пнув железную ногу таксофона. – Ну как!
На Макса жалко было смотреть. На лице его было прописано такое отчаяние, что капли от мокрого снега на щеках вполне сошли бы за слёзы. Новое пальто его всё измялось и было забрызгано грязью. То же и брюки. Мокрые волосы растрепались, прядка надо лбом обвисла и стала похожа на чёлку Гитлера. Штиблеты, которые Макс впервые достал ради такого случая, совершенно потерялись под слоем буроватой жижи.
– И зачем я только поехал к тебе! А? Надо было в центре где-нибудь встречаться... Зачем я попёрся на твой... «С-сокол»...
– Сам же и предложил. Сам же и опоздал... Чего теперь?
– Вот именно... Чего теперь?
– Да ничего... В другой раз поедешь...
– Другого раза не будет. Она больше не позовёт... обидится...
– Ну не позовёт и ладно... Не очень-то и хотелось... Сейчас-то чего? Не ночевать же здесь.
Мы поплелись обратно. На Красноказарменной, возле МЭИ, Макс остановился, похлопал себя по карманам, достал из пальто сигареты и закурил.
– Напиться, что ли? – брякнул он, с удовольствием выдыхая перед собой облако серого дыма.
– У тебя никак голова прошла?.. А потом, Макс, тебя блины дома ждут...
Макс грустно усмехнулся в ответ.
– Хочешь, поедем ко мне на блины, – как-то вяло предложил он.
– Нет уж. Спасибо, дружище.
Он снова усмехнулся. Помолчали.
– Слушай, а чего это тебя понесло в объезд? – спросил я, вспомнив почему-то предложенную Максом «другую дорогу».
Макс скривился и пожал плечами.
«Если бы кто-нибудь наблюдал за нами со стороны, – думал я, когда мы спускались в метро, – то, наверное, решил, что мы приезжали сюда ради пробежки. А если бы за нами наблюдал человек с фантазией, он выдумал бы историю о двух чудаках, которые каждый день, принарядившись, приезжают в Лефортово, чтобы промчаться на всех парах по улице Красноказарменной. После чего “усталые, но довольные ”возвращаются домой».
Да, я был уверен, что мы возвращаемся домой. Но как я ошибся! Поистине, это был день сюрпризов.
Усевшись на свободное место в вагоне, Макс немедленно согнулся в три погибели: упёрся локтями в коленки, уронил лицо на ладони и замер. Вид у него был невесёлый. Я просто смотреть спокойно не мог на эту скрюченную фигуру и, не выдержав, толкнул его в плечо.
– Макс! Ты что, с похорон едешь?.. Вот беда-то – на детский праздник не попали!..
Две девицы напротив с интересом наблюдали за нами, то и дело обмениваясь словечками и хихикая. Обе они были одеты во всё чёрное, шеи и руки их были обвешены какими-то железными побрякушками. Девицы смотрели на нас зазывно. Но нам было не до них.
– Какой мы шанс упустили! – не разгибаясь, Макс повернул ко мне голову. – Какой шанс!..
– Да какой шанс-то! – закричал я, но, опомнившись, понизил тон. – Какой шанс?.. Даже если там на самом деле были масоны, зачем они тебе? Ты что, всерьёз собираешься вступать в масонскую ложу? Зачем?.. Зачем тебебыть масоном?
Макс как-то странно, так что я слегка испугался, посмотрел на меня и спросил грустно:
– А чего ещё делать-то?
Признаться, я не нашёлся, что ответить. И только, чтобы не повисала пауза, проворчал себе под нос:
– Тебя туда всё равно не примут...
Поезд остановился. Девицы в чёрном встали и, стрельнув напоследок в нашу сторону глазами, вышли. Их места тотчас заняла сухонькая, седенькая, с замотанными в пучок тонюсенькими косицами суетливая старушонка, только что первой ворвавшаяся в вагон. Заняв собою одно место, она немедленно заняла другое сумкой. Это была довольно громоздкая хозяйственная кожаная кошёлка с двумя подковообразными ручками. Такая точно кошёлка из кожи болотного цвета была у моей бабушки. Бабушка ходила с ней по магазинам, а когда возвращалась, из сумки обычно выглядывали батон белого хлеба, горлышко стеклянной бутылки, покрытое зелёной фольгой, рыбий нос, букет зелёного лука и прочая снедь. Почему-то бабушка нипочём не хотела расставаться с этой кошёлкой. И сколько мы ни смеялись, сколько ни дарили ей новых, модных, как нам казалось, хозяйственных сумок, бабушка не сдавалась. И каждый раз кефир, батон и зелёный лук попадали к нам в дом исключительно в этой неуклюжей кошёлке, которую мой двоюродный брат прозвал «ридикюль Крупской». Глядя на старушку в метро, я вспомнил это прозвище. «Ридикюль Крупской», – подумал я. Мне стало смешно. Я повернулся к Максу, чтобы показать ему ридикюль Крупской, но Макс одним своим видом отбил у меня охоту веселиться. Разглядывая пассажиров, я как-то забыл про его «горе» и теперь, когда я снова наткнулся на эту бестолковую скорбь, я взъелся на Макса.
– У тебя, Макс, по-моему, крыша едет, – толкнул я его. – Ну ты ещё поплачь, поплачь!.. Тоже мне... вольный каменщик...
Макс молча выслушал и только тяжко вздохнул в ответ. Я тотчас пожалел, что сорвался на этом полоумном и даже несколько устыдился своих слов. И чтобы хоть как-то утешить Макса, я сказал уже примирительно:
– Ну чего ты, правда, Макс?.. Ну чего тебя, в пионеры, что ли, не приняли?.. Ну чего ты киснешь?.. Помнишь, ты говорил, что у тебя какая-то богемная тусовка есть?
– Меня туда тоже не принимают, – тихо сказал он, не отрывая глаз от ног vis-а-vis.
– Почему? – спросил я более из сострадания, чем из любопытства.
– Потому что я должен привести с собой интересного человека. Ну, не просто интересного, а какого-то выдающегося. Без этого туда не пустят... Я вот думал, кого бы...
– Ты чего? – я с ужасом уставился на Макса и даже чуть отодвинулся от него, потому что он вдруг перевёл глаза от ног старушки с ридикюлем на меня. Я и не подозревал у Макса такого взгляда. Он смотрел на меня как на добычу. Обыкновенно так смотрят вампиры в кино на потенциальных жертв. В этом взгляде азарт, жестокость, сладострастие, жажда крови и предвкушение удовольствия переплетаются в один адский букет.
– Выйдем, – хрипло прошептал Макс.
– Никуда я с тобой не пойду. Ты чего?
– Выйдем... пожалуйста, – он схватил меня за локоть и потянул. Страшный взгляд потух. Теперь он смотрел на меня просительно, и я понемногу успокоился – передо мной был прежний Макс. Но на всякий случай я решил сопротивляться.
– Да зачем нам здесь выходить?
– Ну я тебя прошу... ну пожалуйста... Я тебе сейчас всё объясню... Это что у нас? «Марксистская»?.. Мы сейчас на «Таганку» перейдём, и я тебе всё объясню.
Поезд остановился. Макс схватил меня за рукав куртки и вытащил из вагона.
– Что опять? Куда ты меня тащишь? – сыпал я вопросами. – При чём тут «Таганка»? Почему ты здесь не можешь объяснить?
– Сейчас всё объясню, – шептал Макс, – сейчас... сейчас...
Наконец мы пришли. Макс остановился, похлопал ладонью белый мраморный пилон, и как-то недоверчиво заглядывая мне в глаза, спросил:
– Ты мне друг?
– Ну точно! Крыша съехала у хлопца!.. – я отвернулся от него и сделал вид, что разглядываю ближайшее к нам голубое стрельчатое панно с барельефным профилем солдата в круглой шапке.
– Не, ну скажи! – настаивал Макс.
– Во-первых, об этом тебя надо спросить. А во-вторых, говори прямо, чего тебе надо.
Макс помолчал немного, точно собираясь с мыслями, погладил белый пилон и робко, заискивая, сказал:
– Пойдём со мной... на одну тусовку.
– На какую?
– На ту самую... на богемную.
– Ты хочешь, чтобы тебя не одного, а вместе со мной выгнали? – усмехнулся я.
– Нас не выгонят.
– Ты же говорил, что нужен выдающийся человек?
– Он у нас есть.
– Да-а?! И где же он? – я вытащил из карманов руки и стал крутить головой, изображая изо всех сил, что хочу отыскать выдающегося человека, только что бывшего здесь и вот затерявшегося где-то у меня под ногами.
– Это ты.
– Что-о-о?!!
Два этих коротких слова привели меня в бешенство. Клянусь, было мгновение, когда я хотел треснуть Макса по лбу. Но вместо этого я расхохотался. Проходившая мимо девочка-подросток шарахнулась от меня в сторону и потом долго ещё оглядывалась.
– Ну и за кого же ты меня выдашь? – хохотал я. – За гиганта мысли? За отца русской демократии?
– Ну... вроде того, – Макс был спокоен: очевидно, эта бредовая идея уже успела прочно овладеть им.
– Что это значит: «вроде того»?
– С тебя же никто не станет спрашивать диплома или там... удостоверения. Так?
– Ну, допустим.
– Мы скажем, что ты – молодой и подающий надежды философ, автор новейшей философской... доктрины.
Помню, что в ту именно минуту я испытал на себе, что такое потерять дар речи.
– Как ты себе это представляешь? – спросил я, опомнившись. – Если спросят, что за доктрина такая, что я скажу?
– Это не важно...
– Это тебе не важно, потому что я окажусь в дураках и я же получу пинка под зад!
– Ну ты же увлекаешься философией... доклады всё какие-то пишешь... А потом пойми, не важно, что именно ты будишь говорить. Главное, не молчать...
– Хорошо... Скажи мне, что за люди там соберутся.
– Разные люди... Известные... Ну какая разница, какие люди?
– Да? А если там философы?
– Чудак! Да пойми ты, дело не в том, что именно ты скажешь, а в том, слышали они это или нет. Главное – новизна, оригинальность и эпатаж. Хорошо, конечно, если б ты смог их шокировать!.. Но даже если и не получится – ничего... Можно смело говорить любую чушь, знай тверди: «Это моё мнение... Это моё убеждение. Даже если оно ошибочно, оно имеет право на существование, как и всякое прочее». Понимаешь?
– Почему ты сам этого не сделаешь? – я ехидно прищурился.
Макс замялся.
– Меня там уже знают, – вздохнул он.
– Кто?
– Хозяйка.
– Кто такая? И вообще, – я вдруг понял, что Макс до сих пор ещё не разъяснил мне, куда собственно он меня приглашает, – может, ты меня просветишь, а? Куда мы идём, что за люди там? Никуда я не пойду, пока ты мне не расскажешь...
– Ну, это вроде как салон...
– Хозяйка что, камелия, что ли?.. «Салон»!..
– Не-ет! Она журналистка!
– А-а-а!... не далеко ушла... Валяй дальше.
– В общем, хозяйка – дочка моего отчима.
– Выходит, твоя сводная сестра.
– Ну да... Дед её, по матери, был какой-то академик. Поэтому у них в доме уже давно такая тусня... Ну у неё там артисты какие-то, учёные, писатели, музыканты... Ну, разные люди... Я раз туда сунулся, так она меня выперла.
– Тебя в дверь, а ты в окно?
– Дело-то не в ней. Если б я к ней так рвался... Короче, она говорит: «Приведёшь мне интересного человека, пущу тебя». Вот я и приведу. Пойми, нам с тобой таких людей больше нигде не встретить. А это связи... Знаешь, тусовка сейчас всё решает.
– И ты думаешь, они нас не раскусят? – осторожно спросил я.
– Ка-ак? Я тебе объясняю... Ты телевизор-то вообще смотришь?.. Вылезает на экран какая-нибудь картавая тётя килограмм на сто, порет на всю страну дичь несусветную и ничего... не краснеет. Твоё дело – не краснеть, понял?
– Хорошо. Представим, что я картавая тётя. Что конкретно я буду говорить? В чём заключается моя... доктрина?
– По местности сориентируемся. Я тебе помогу. Просечём, что они там обсуждают, вклинимся как-нибудь... Я, например, скажу: «Иннокентий думает так-то». А ты делай глубокомысленное лицо и небрежно поддакивай. Понимаешь, ты – философ, ты – гигант мысли, тебе многое позволено, поэтому ты и ведёшь себя небрежно... Они там все такие... небрежные, – он махнул рукой.
– А что, это обязательно – вести себя небрежно?
– Ну не веди себя небрежно. Главное, веди себя уверенно. Запомни: на воре шапка горит...
Впоследствии я любил припоминать одну забавную деталь: как незаметно мы с Максом поменялись ролями. Признаюсь, я довольно быстро купился на артистов. И уже всерьёз подумывал о том, что я, как «автор новейшей философской доктрины», смогу предложить всей этой публике. Но, кроме того, меня привлекла авантюрность предприятия. Ведь Макс предлагал мне настоящее античное приключение, плутовской роман, водевиль с переодеванием. И вот уж он наставлял меня, а я слушал, мотал на ус и приуготовлялся выступить в новом качестве.
Мы поднимались пешком. Макс, точно не замечая лифта, прямиком направился к лестнице. Лестница оказалась хорошей: чистой, широкой, светлой. Макс шёл впереди, тяжело и медленно шаркая по ступеням ногами, и шаги его гулко отдавались в каждом этаже. Никто не встретился нам на лестнице. Наконец Макс остановился. Посмотрев на меня заговорщицки, он выдохнул, как выдыхают перед стаканом водки, перекрестился щепотью слева направо, потом поплевал через плечо и нажал кнопку звонка. Звонок, резкий, визгливый, пронзительный – какой-то скандальный, – заставил меня вздрогнуть и поморщиться. Ждать пришлось недолго. В квартире вдруг послышались голоса и смех, потом всё стихло, потом я различил торопливые женские шаги, всего несколько шажков, потом зазвенел ключ в замке, дверь распахнулась, и передо мной возникла хозяйка квартиры. Макс, проделывавший только что свои нелепые ритуалы перед звонком, оказался где-то сбоку и с краю, и она не сразу заметила его. Вот почему мы какое-то время молча смотрели друг на друга, не отводя глаз. Она – силясь понять, кто я и что мне нужно, я – онемев от восторга, потому что увидел перед собой исключительную красавицу.
На вид ей было лет 27. Роста она была средне-высокого, не худая и не толстая, а вот именно такая, какой должна быть красавица. Волосы её, блестящие, яркие, какого-то необыкновенного медового оттенка, так что на секунду мне показалось, что от неё пахнет мёдом, были гладко зачёсаны назад и стянуты под затылком в хвост. Длинный, пышный, медовый хвост был разделён на две пряди. Одна спускалась на спину, другая, переброшенная через плечо, покоилась на правой груди. Ещё меня поразил цвет её глаз – морская волна, утренняя заря, кобальт с древнерусских икон. Я никогда прежде не видел такого. Она смотрела на меня, на незнакомца, прямо, серьёзно и совершенно спокойно. И в лице её, ни в одной даже черте, я не заметил ничего ни глумливо-ироничного, ни злобно-насторожённого, ни высокомерно-недоверчивого, ни вульгарно-циничного. Это выражение так понравилось мне, что я поневоле улыбнулся – как будто за долгие годы впервые встретил человека. В ответ на мою улыбку она удивлённо повела бровью и, как мне показалось, собралась о чём-то спросить, как вдруг Макс дал о себе знать.
– Привет, – развязно сказал он.
Она перевела взгляд на него, всмотрелась и, узнав, усмехнулась. Макс стоял на одной ноге, засунув руки в карманы брюк, привалившись плечом к стене. Вторую ногу он изогнул кренделем и упёр носком в пол.
– Привет, – сказала она, но с места не двинулась, точно спрашивая тем самым: «Что надо?»
– Вот, познакомься, – Макс кивнул на меня. – Это Кент... э-э-э... Кеша... Иннокентий. Я обещал тебе... И вот... привёл... – говорил он развязно, точно на пол собирался плюнуть.
Она молчала и не двигалась с места. Наконец до Макса дошло, что его объяснения не исчерпывающи.
– Иннокентий – мой хороший... знакомый, – уклончиво начал он, – это известный в определённых кругах философ. В смысле... в прямом смысле. Иннокентий – автор новейшей философской теории, получившей высокую оценку в профессорской среде.
Тут я вспомнил, что совсем недавно писал реферат по Шпенглеру по «Истории философии» и действительно получил высокую оценку. «Господи! Что он несёт? – подумал я. – Не знаешь, то ли смеяться, то ли со стыда проваливаться». Но мне не пришлось ни смеяться, ни проваливаться, потому что она протянула мне через порог руку и сказала:
– Алиса. Очень приятно. Проходите.
Мы оказались в небольшой квадратной прихожей. Пахло мокрой кожей, тяжёлыми женскими духами и несвежей одеждой. Справа и чуть дальше от входа помещалась двустворчатая распашная стеклянная дверь, отделявшая прихожую от комнат. К левой стене прилепилась серая стальная вешалка, крючки которой все были заняты. Также и пол был уставлен обувью всех фасонов и размеров. При виде этой чумазой обуви я немного успокоился. Дело в том, что я терпеть не могу хозяек, почитающих за высший шик и аристократизм предлагать гостям остаться в грязной обуви. По-моему, за таковыми предложениями кроется стиль жизни и даже целое мировоззрение. Ох уж мне эта советская светскость!
Помню, ещё старшеклассником я оказался вместе с мамой в гостях в одной роскошной квартире. Хозяйка, кажется, озеленитель по профессии, даже и до нескольких раз в год выезжала в командировки в Швейцарию, в связи с чем дом её решительно отличался от прочих домов. Интерьер слагался преимущественно из соблазнительных заграничных вещиц. Напитки, посуда, зажигалки – всё было импортным. Одевалась хозяйка на зависть всем подружкам. Например, к нам с мамой она вышла в сногсшибательном по тому времени белом махровом костюме. Куртка казалась спортивной, но вместо штанов хозяйские бёдра облегала короткая юбочка.
Посмотреть на привезённые шмотки, которые хозяйка с успехом сбывала знакомым, мы и пожаловали тогда с мамой.
Стоял ноябрь, и казалось, что уличная грязь прилипает и обволакивает с ног до головы. Но едва только я сделал попытку избавиться в прихожей от истекающих грязью ботинок, как хозяйка надула губки.
– Фи-и, – протянула она, – Ке-еша! Что за деревенские замашки? Ты что, из рязанского домика с геранькой к нам прибыл?.. Вытри ножки о коврик и проходи.
И вместе с виновато улыбающейся мамой они скрылись в комнате. Мама уже успела отереть подошвы и обить грязь с востроносых сапожек на тоненьких каблучках. Но мои «ножки» сорок четвёртого размера в ботиночках на протекторе не подлежали, я уверен, очищению через посредство коврика. К тому же замечание и вся его глупость мне решительно не понравились. И я решил доказать бестолковой хозяйке на практике, что оставаться дома в уличной обуви прилично и целесообразно только при наличии калош, и что Москва и Берн – совсем не одно и то же. Я вошёл в комнату и, для успокоения совести, с порога объявил, что калош не ношу. Хозяйка странно посмотрела на меня, хихикнула и пригласила сесть. Мне показалось, что она ничего не поняла.
Я прошёл в комнату и огляделся. В комнате, я сразу это понял, было нечто такое, что, несомненно, могло бы заинтересовать меня. Я чувствовал это, хотя и не сразу смог разглядеть. Такое бывает: смотришь иногда на вещь и не видишь её. Наконец я разглядел это нечто. Это был ковёр. Довольно большой белый пушистый ковёр с мелким геометрическим рисунком. Он лежал посреди комнаты, и на нём помещались стол со стульями. До сих пор я уверен, что этот ковёр был предметом хозяйской гордости.
Я возликовал. На такую удачу я даже и не рассчитывал. Я бросился к ковру, с удовольствием ступил на него, потом обошёл кругом стола и уселся. Следы, которые я оставил на ковре, уже смогли бы произвести эффект, но мне показалось этого мало.
На столе для гостей были разбросаны старые номера ярких заграничных журналов – у нас таких ещё не печатали. Я расположился и занялся прошлогодним номером «Vogue». Ноги свои я поставил под столом плашмя – как два утюга. И уже очень скоро вокруг моих «ножек» появились бурые каёмочки с неровными краями...
Когда мы с мамой собирались уходить, я уже стыдился своей выходки, своей мелочной обидчивости и даже жалел хозяйку, которую, сам не зная зачем, наказал так жестоко. По временам на меня находит какое-то странное злорадное желание одёрнуть, поставить на место. Даже на доброту или простодушие мне иногда хочется ответить насмешкой. И я всегда знал, что поддайся я на этот искус, сам же первый буду жалеть, стыдиться, изводить себя ощущением собственной мерзости. В тот раз соблазн был слишком велик. Хозяйка не казалась мне ни доброю, ни простодушною. Напротив, это был тип интеллигентной хабалки. Сколько я представляю себе, таковые хабалки – один из самых гнусных отечественных типов, продукт семидесятых годов. Не путать с шестидесятниками. Те, романтичные, восторженные, готовые на борьбу с мёртвыми тиранами и верные до слёз делу Ленина, ещё не отъелись после войны, ещё воодушевлены Победой и экзальтированны развенчанием культа. Может быть, скажут, что я не имею права судить о времени, в котором не жил. Но в таком случае и учебники истории придётся сжечь.
По-моему, шестидесятые годы – это время невысоких притязаний, но высоких амбиций. Народ, породивший Пушкина, вдруг заплакал в восторге от Вознесенского – вот символ той эпохи. Но на смену этим чудакам пришла интеллигенция сытая и завистливая. Остались в прошлом тяготы войны и ужасы ГУЛАГа. И вот уже замелькало в умах: laisser passer, laisser fair, laisser recevoir plaisir. [ пропустите, не мешайте действовать, не мешайте получать удовольствие (фр.) laisser passer, laisser fair – один из лозунгов фр. революции.] «Дайте нам недорогой качественной колбасы, свежих овощей, а нашим детям – модных тряпок. И не мешайте нам жить!» Попробуйте троньте их, помешайте-ка получать удовольствие – и облетит интеллигентская глазурь, проглянет из-под неё хамоватый сноб, лишённый напрочь как аристократизма, так и незлобивой мягкотелости. Этот тип прекрасно показан современной писательницей Липисиновой. Сама яркая представительница, Липисинова описывает его прямо-таки с ностальгической нежностью. И перед читателем предстают герои, наивно верящие в собственную неотразимость и, как следствие, почитающие всех кругом своими должниками. Цель и стиль их жизни – удовлетворяться всеми возможными способами, что, по мнению Липисиновой, совершенно разумно и наиболее естественно...
Глаза у дамы оказались серыми. Выяснив это, я в ту же секунду успокоился и забыл о ней. Уже потом, вспоминая свой нелепый поступок, я смеялся над собой. «А что, если бы ты был близорук как Макс? Воображаю, что бы началось, когда, придвинувшись вплотную, ты стал бы разглядывать цвет её глаз!»...
Вот проехала мимо «шестёрка» с номером Х153РС. «Хрен редьки слаще», – лезло мне в голову. Вот «Москвич» О250РТ. «Орден рыцарей-тамплиеров... Тьфу! Ерунда какая!» И снова это сладкое томление... «Мерседес» Н777ТВ. «Нет трус о в вообще... Идиотизм!» «Волга» М395ВН. «Масоны – враги народа»...
Только в метро я очнулся от этого наваждения. Часы на платформе показывали пять сорок. Мы с Максом опаздывали. Мечты, занимавшие меня дорогой, испарились, и я снова заволновался и засуетился.
– Да мы никуда не успеем! – закричал я на Макса.
Макс поморщился.
– Поедем по-другому, – важно объявил он.
– По какому другому?
– Другой дорогой... И чего ты так долго копался?
– Я?! Копался?!
В это время подали поезд. Двери разверзлись, толпа подхватила нас, занесла в вагон и тот же час рассеялась, выстроившись цепочкой под поручнями и заняв собой все свободные ещё уголки. Мы устроились под схемой, изучением которой и занялся Макс. Он очень серьёзно оглядывал её, шевелил губами и даже потрогал.
– Нормально, – сказал он наконец.
– Что нормально?
– Успеем...
Я не стал выяснять, что он там придумал. Я решил не вмешиваться, переложив тем самым всю ответственность за возможное опоздание на Макса. Конечно, здесь было некоторое малодушие, но тогда я не думал об этом.
Спустя десять минут, на «Белорусской», мы вышли из вагона, и Макс устремился в переход. Когда же мы оказались на Кольцевой линии, часы на платформе показывали без пяти шесть. «Новослободская», «Проспект Мира», «Комсомольская», «Курская», «Таганская», снова переход – на часах двадцать минут седьмого. «Площадь Ильича», «Авиамоторная», длиннющий, наверное, самый длинный в Москве, эскалатор наверх.
– Уже половина седьмого, – рычит Макс.
Наконец мы выскакиваем из метро и, сломя головы, Макс впереди, я за ним, несёмся сначала по Авиамоторной, а затем сворачиваем в Красноказарменную.
– Где-то здесь, – кричит мне, задыхаясь, Макс, – справа... поворот...
Вдруг он останавливается, крутит головой и тяжело дышит. Я смотрю на него и не понимаю, в чём дело.
– Прошли... – с трудом выговаривает он.
Ах, прошли! Да, действительно, «прошли». Делать нечего, возвращаемся. Вот наконец и поворот. Только теперь уже слева. Макс забегает в переулок, я за ним. Так и есть. Энергетический проезд. Вот слева высокое старое грязно-жёлтое здание с колоннами и лепниной. Вот таксофон. Нет только Майки. Времени – без четверти семь.
***
Как два дурака стояли мы возле таксофона и вертели головами. Макс всё никак не мог поверить тому, что Майка не дождалась нас. Он обошёл кругом Дворец Культуры, поискал другой таксофон – заглянул под каждый куст.– Ты что, думаешь, она прячется? – спросил я.
Как только я понял, что Майки, а заодно и масонов сегодня вечером нам уже не видать, мною овладело какое-то безразличие. Я даже зевнул несколько раз. Но Макс просто не мог смириться с тем, что не стал масоном.
– Ну к-как мы могли опоздать! – вскричал он, с силой пнув железную ногу таксофона. – Ну как!
На Макса жалко было смотреть. На лице его было прописано такое отчаяние, что капли от мокрого снега на щеках вполне сошли бы за слёзы. Новое пальто его всё измялось и было забрызгано грязью. То же и брюки. Мокрые волосы растрепались, прядка надо лбом обвисла и стала похожа на чёлку Гитлера. Штиблеты, которые Макс впервые достал ради такого случая, совершенно потерялись под слоем буроватой жижи.
– И зачем я только поехал к тебе! А? Надо было в центре где-нибудь встречаться... Зачем я попёрся на твой... «С-сокол»...
– Сам же и предложил. Сам же и опоздал... Чего теперь?
– Вот именно... Чего теперь?
– Да ничего... В другой раз поедешь...
– Другого раза не будет. Она больше не позовёт... обидится...
– Ну не позовёт и ладно... Не очень-то и хотелось... Сейчас-то чего? Не ночевать же здесь.
Мы поплелись обратно. На Красноказарменной, возле МЭИ, Макс остановился, похлопал себя по карманам, достал из пальто сигареты и закурил.
– Напиться, что ли? – брякнул он, с удовольствием выдыхая перед собой облако серого дыма.
– У тебя никак голова прошла?.. А потом, Макс, тебя блины дома ждут...
Макс грустно усмехнулся в ответ.
– Хочешь, поедем ко мне на блины, – как-то вяло предложил он.
– Нет уж. Спасибо, дружище.
Он снова усмехнулся. Помолчали.
– Слушай, а чего это тебя понесло в объезд? – спросил я, вспомнив почему-то предложенную Максом «другую дорогу».
Макс скривился и пожал плечами.
«Если бы кто-нибудь наблюдал за нами со стороны, – думал я, когда мы спускались в метро, – то, наверное, решил, что мы приезжали сюда ради пробежки. А если бы за нами наблюдал человек с фантазией, он выдумал бы историю о двух чудаках, которые каждый день, принарядившись, приезжают в Лефортово, чтобы промчаться на всех парах по улице Красноказарменной. После чего “усталые, но довольные ”возвращаются домой».
Да, я был уверен, что мы возвращаемся домой. Но как я ошибся! Поистине, это был день сюрпризов.
Усевшись на свободное место в вагоне, Макс немедленно согнулся в три погибели: упёрся локтями в коленки, уронил лицо на ладони и замер. Вид у него был невесёлый. Я просто смотреть спокойно не мог на эту скрюченную фигуру и, не выдержав, толкнул его в плечо.
– Макс! Ты что, с похорон едешь?.. Вот беда-то – на детский праздник не попали!..
Две девицы напротив с интересом наблюдали за нами, то и дело обмениваясь словечками и хихикая. Обе они были одеты во всё чёрное, шеи и руки их были обвешены какими-то железными побрякушками. Девицы смотрели на нас зазывно. Но нам было не до них.
– Какой мы шанс упустили! – не разгибаясь, Макс повернул ко мне голову. – Какой шанс!..
– Да какой шанс-то! – закричал я, но, опомнившись, понизил тон. – Какой шанс?.. Даже если там на самом деле были масоны, зачем они тебе? Ты что, всерьёз собираешься вступать в масонскую ложу? Зачем?.. Зачем тебебыть масоном?
Макс как-то странно, так что я слегка испугался, посмотрел на меня и спросил грустно:
– А чего ещё делать-то?
Признаться, я не нашёлся, что ответить. И только, чтобы не повисала пауза, проворчал себе под нос:
– Тебя туда всё равно не примут...
Поезд остановился. Девицы в чёрном встали и, стрельнув напоследок в нашу сторону глазами, вышли. Их места тотчас заняла сухонькая, седенькая, с замотанными в пучок тонюсенькими косицами суетливая старушонка, только что первой ворвавшаяся в вагон. Заняв собою одно место, она немедленно заняла другое сумкой. Это была довольно громоздкая хозяйственная кожаная кошёлка с двумя подковообразными ручками. Такая точно кошёлка из кожи болотного цвета была у моей бабушки. Бабушка ходила с ней по магазинам, а когда возвращалась, из сумки обычно выглядывали батон белого хлеба, горлышко стеклянной бутылки, покрытое зелёной фольгой, рыбий нос, букет зелёного лука и прочая снедь. Почему-то бабушка нипочём не хотела расставаться с этой кошёлкой. И сколько мы ни смеялись, сколько ни дарили ей новых, модных, как нам казалось, хозяйственных сумок, бабушка не сдавалась. И каждый раз кефир, батон и зелёный лук попадали к нам в дом исключительно в этой неуклюжей кошёлке, которую мой двоюродный брат прозвал «ридикюль Крупской». Глядя на старушку в метро, я вспомнил это прозвище. «Ридикюль Крупской», – подумал я. Мне стало смешно. Я повернулся к Максу, чтобы показать ему ридикюль Крупской, но Макс одним своим видом отбил у меня охоту веселиться. Разглядывая пассажиров, я как-то забыл про его «горе» и теперь, когда я снова наткнулся на эту бестолковую скорбь, я взъелся на Макса.
– У тебя, Макс, по-моему, крыша едет, – толкнул я его. – Ну ты ещё поплачь, поплачь!.. Тоже мне... вольный каменщик...
Макс молча выслушал и только тяжко вздохнул в ответ. Я тотчас пожалел, что сорвался на этом полоумном и даже несколько устыдился своих слов. И чтобы хоть как-то утешить Макса, я сказал уже примирительно:
– Ну чего ты, правда, Макс?.. Ну чего тебя, в пионеры, что ли, не приняли?.. Ну чего ты киснешь?.. Помнишь, ты говорил, что у тебя какая-то богемная тусовка есть?
– Меня туда тоже не принимают, – тихо сказал он, не отрывая глаз от ног vis-а-vis.
– Почему? – спросил я более из сострадания, чем из любопытства.
– Потому что я должен привести с собой интересного человека. Ну, не просто интересного, а какого-то выдающегося. Без этого туда не пустят... Я вот думал, кого бы...
– Ты чего? – я с ужасом уставился на Макса и даже чуть отодвинулся от него, потому что он вдруг перевёл глаза от ног старушки с ридикюлем на меня. Я и не подозревал у Макса такого взгляда. Он смотрел на меня как на добычу. Обыкновенно так смотрят вампиры в кино на потенциальных жертв. В этом взгляде азарт, жестокость, сладострастие, жажда крови и предвкушение удовольствия переплетаются в один адский букет.
– Выйдем, – хрипло прошептал Макс.
– Никуда я с тобой не пойду. Ты чего?
– Выйдем... пожалуйста, – он схватил меня за локоть и потянул. Страшный взгляд потух. Теперь он смотрел на меня просительно, и я понемногу успокоился – передо мной был прежний Макс. Но на всякий случай я решил сопротивляться.
– Да зачем нам здесь выходить?
– Ну я тебя прошу... ну пожалуйста... Я тебе сейчас всё объясню... Это что у нас? «Марксистская»?.. Мы сейчас на «Таганку» перейдём, и я тебе всё объясню.
Поезд остановился. Макс схватил меня за рукав куртки и вытащил из вагона.
– Что опять? Куда ты меня тащишь? – сыпал я вопросами. – При чём тут «Таганка»? Почему ты здесь не можешь объяснить?
– Сейчас всё объясню, – шептал Макс, – сейчас... сейчас...
Наконец мы пришли. Макс остановился, похлопал ладонью белый мраморный пилон, и как-то недоверчиво заглядывая мне в глаза, спросил:
– Ты мне друг?
– Ну точно! Крыша съехала у хлопца!.. – я отвернулся от него и сделал вид, что разглядываю ближайшее к нам голубое стрельчатое панно с барельефным профилем солдата в круглой шапке.
– Не, ну скажи! – настаивал Макс.
– Во-первых, об этом тебя надо спросить. А во-вторых, говори прямо, чего тебе надо.
Макс помолчал немного, точно собираясь с мыслями, погладил белый пилон и робко, заискивая, сказал:
– Пойдём со мной... на одну тусовку.
– На какую?
– На ту самую... на богемную.
– Ты хочешь, чтобы тебя не одного, а вместе со мной выгнали? – усмехнулся я.
– Нас не выгонят.
– Ты же говорил, что нужен выдающийся человек?
– Он у нас есть.
– Да-а?! И где же он? – я вытащил из карманов руки и стал крутить головой, изображая изо всех сил, что хочу отыскать выдающегося человека, только что бывшего здесь и вот затерявшегося где-то у меня под ногами.
– Это ты.
– Что-о-о?!!
Два этих коротких слова привели меня в бешенство. Клянусь, было мгновение, когда я хотел треснуть Макса по лбу. Но вместо этого я расхохотался. Проходившая мимо девочка-подросток шарахнулась от меня в сторону и потом долго ещё оглядывалась.
– Ну и за кого же ты меня выдашь? – хохотал я. – За гиганта мысли? За отца русской демократии?
– Ну... вроде того, – Макс был спокоен: очевидно, эта бредовая идея уже успела прочно овладеть им.
– Что это значит: «вроде того»?
– С тебя же никто не станет спрашивать диплома или там... удостоверения. Так?
– Ну, допустим.
– Мы скажем, что ты – молодой и подающий надежды философ, автор новейшей философской... доктрины.
Помню, что в ту именно минуту я испытал на себе, что такое потерять дар речи.
– Как ты себе это представляешь? – спросил я, опомнившись. – Если спросят, что за доктрина такая, что я скажу?
– Это не важно...
– Это тебе не важно, потому что я окажусь в дураках и я же получу пинка под зад!
– Ну ты же увлекаешься философией... доклады всё какие-то пишешь... А потом пойми, не важно, что именно ты будишь говорить. Главное, не молчать...
– Хорошо... Скажи мне, что за люди там соберутся.
– Разные люди... Известные... Ну какая разница, какие люди?
– Да? А если там философы?
– Чудак! Да пойми ты, дело не в том, что именно ты скажешь, а в том, слышали они это или нет. Главное – новизна, оригинальность и эпатаж. Хорошо, конечно, если б ты смог их шокировать!.. Но даже если и не получится – ничего... Можно смело говорить любую чушь, знай тверди: «Это моё мнение... Это моё убеждение. Даже если оно ошибочно, оно имеет право на существование, как и всякое прочее». Понимаешь?
– Почему ты сам этого не сделаешь? – я ехидно прищурился.
Макс замялся.
– Меня там уже знают, – вздохнул он.
– Кто?
– Хозяйка.
– Кто такая? И вообще, – я вдруг понял, что Макс до сих пор ещё не разъяснил мне, куда собственно он меня приглашает, – может, ты меня просветишь, а? Куда мы идём, что за люди там? Никуда я не пойду, пока ты мне не расскажешь...
– Ну, это вроде как салон...
– Хозяйка что, камелия, что ли?.. «Салон»!..
– Не-ет! Она журналистка!
– А-а-а!... не далеко ушла... Валяй дальше.
– В общем, хозяйка – дочка моего отчима.
– Выходит, твоя сводная сестра.
– Ну да... Дед её, по матери, был какой-то академик. Поэтому у них в доме уже давно такая тусня... Ну у неё там артисты какие-то, учёные, писатели, музыканты... Ну, разные люди... Я раз туда сунулся, так она меня выперла.
– Тебя в дверь, а ты в окно?
– Дело-то не в ней. Если б я к ней так рвался... Короче, она говорит: «Приведёшь мне интересного человека, пущу тебя». Вот я и приведу. Пойми, нам с тобой таких людей больше нигде не встретить. А это связи... Знаешь, тусовка сейчас всё решает.
– И ты думаешь, они нас не раскусят? – осторожно спросил я.
– Ка-ак? Я тебе объясняю... Ты телевизор-то вообще смотришь?.. Вылезает на экран какая-нибудь картавая тётя килограмм на сто, порет на всю страну дичь несусветную и ничего... не краснеет. Твоё дело – не краснеть, понял?
– Хорошо. Представим, что я картавая тётя. Что конкретно я буду говорить? В чём заключается моя... доктрина?
– По местности сориентируемся. Я тебе помогу. Просечём, что они там обсуждают, вклинимся как-нибудь... Я, например, скажу: «Иннокентий думает так-то». А ты делай глубокомысленное лицо и небрежно поддакивай. Понимаешь, ты – философ, ты – гигант мысли, тебе многое позволено, поэтому ты и ведёшь себя небрежно... Они там все такие... небрежные, – он махнул рукой.
– А что, это обязательно – вести себя небрежно?
– Ну не веди себя небрежно. Главное, веди себя уверенно. Запомни: на воре шапка горит...
Впоследствии я любил припоминать одну забавную деталь: как незаметно мы с Максом поменялись ролями. Признаюсь, я довольно быстро купился на артистов. И уже всерьёз подумывал о том, что я, как «автор новейшей философской доктрины», смогу предложить всей этой публике. Но, кроме того, меня привлекла авантюрность предприятия. Ведь Макс предлагал мне настоящее античное приключение, плутовской роман, водевиль с переодеванием. И вот уж он наставлял меня, а я слушал, мотал на ус и приуготовлялся выступить в новом качестве.
***
Макс привёл меня в Гончарную улицу, в четвёртый этаж одного громоздкого сталинского дома. Идти было недалеко, но мне дорога показалась бесконечной. Снова я дрожал, снова сердце моё стучало, и ладони снова были влажны. Я совершенно ясно осознавал, что от волнения утратил способность соображать что-либо. И это было мучительно. Ни одна мысль, приходившая ко мне в голову, не получала продолжения и повисала, точно ненужная тряпка на ржавом гвозде. Я боялся, что не просто не сумею изложить «модную философскую доктрину», но и двух слов-то не свяжу. И всё-таки покорно шёл за Максом.Мы поднимались пешком. Макс, точно не замечая лифта, прямиком направился к лестнице. Лестница оказалась хорошей: чистой, широкой, светлой. Макс шёл впереди, тяжело и медленно шаркая по ступеням ногами, и шаги его гулко отдавались в каждом этаже. Никто не встретился нам на лестнице. Наконец Макс остановился. Посмотрев на меня заговорщицки, он выдохнул, как выдыхают перед стаканом водки, перекрестился щепотью слева направо, потом поплевал через плечо и нажал кнопку звонка. Звонок, резкий, визгливый, пронзительный – какой-то скандальный, – заставил меня вздрогнуть и поморщиться. Ждать пришлось недолго. В квартире вдруг послышались голоса и смех, потом всё стихло, потом я различил торопливые женские шаги, всего несколько шажков, потом зазвенел ключ в замке, дверь распахнулась, и передо мной возникла хозяйка квартиры. Макс, проделывавший только что свои нелепые ритуалы перед звонком, оказался где-то сбоку и с краю, и она не сразу заметила его. Вот почему мы какое-то время молча смотрели друг на друга, не отводя глаз. Она – силясь понять, кто я и что мне нужно, я – онемев от восторга, потому что увидел перед собой исключительную красавицу.
На вид ей было лет 27. Роста она была средне-высокого, не худая и не толстая, а вот именно такая, какой должна быть красавица. Волосы её, блестящие, яркие, какого-то необыкновенного медового оттенка, так что на секунду мне показалось, что от неё пахнет мёдом, были гладко зачёсаны назад и стянуты под затылком в хвост. Длинный, пышный, медовый хвост был разделён на две пряди. Одна спускалась на спину, другая, переброшенная через плечо, покоилась на правой груди. Ещё меня поразил цвет её глаз – морская волна, утренняя заря, кобальт с древнерусских икон. Я никогда прежде не видел такого. Она смотрела на меня, на незнакомца, прямо, серьёзно и совершенно спокойно. И в лице её, ни в одной даже черте, я не заметил ничего ни глумливо-ироничного, ни злобно-насторожённого, ни высокомерно-недоверчивого, ни вульгарно-циничного. Это выражение так понравилось мне, что я поневоле улыбнулся – как будто за долгие годы впервые встретил человека. В ответ на мою улыбку она удивлённо повела бровью и, как мне показалось, собралась о чём-то спросить, как вдруг Макс дал о себе знать.
– Привет, – развязно сказал он.
Она перевела взгляд на него, всмотрелась и, узнав, усмехнулась. Макс стоял на одной ноге, засунув руки в карманы брюк, привалившись плечом к стене. Вторую ногу он изогнул кренделем и упёр носком в пол.
– Привет, – сказала она, но с места не двинулась, точно спрашивая тем самым: «Что надо?»
– Вот, познакомься, – Макс кивнул на меня. – Это Кент... э-э-э... Кеша... Иннокентий. Я обещал тебе... И вот... привёл... – говорил он развязно, точно на пол собирался плюнуть.
Она молчала и не двигалась с места. Наконец до Макса дошло, что его объяснения не исчерпывающи.
– Иннокентий – мой хороший... знакомый, – уклончиво начал он, – это известный в определённых кругах философ. В смысле... в прямом смысле. Иннокентий – автор новейшей философской теории, получившей высокую оценку в профессорской среде.
Тут я вспомнил, что совсем недавно писал реферат по Шпенглеру по «Истории философии» и действительно получил высокую оценку. «Господи! Что он несёт? – подумал я. – Не знаешь, то ли смеяться, то ли со стыда проваливаться». Но мне не пришлось ни смеяться, ни проваливаться, потому что она протянула мне через порог руку и сказала:
– Алиса. Очень приятно. Проходите.
Мы оказались в небольшой квадратной прихожей. Пахло мокрой кожей, тяжёлыми женскими духами и несвежей одеждой. Справа и чуть дальше от входа помещалась двустворчатая распашная стеклянная дверь, отделявшая прихожую от комнат. К левой стене прилепилась серая стальная вешалка, крючки которой все были заняты. Также и пол был уставлен обувью всех фасонов и размеров. При виде этой чумазой обуви я немного успокоился. Дело в том, что я терпеть не могу хозяек, почитающих за высший шик и аристократизм предлагать гостям остаться в грязной обуви. По-моему, за таковыми предложениями кроется стиль жизни и даже целое мировоззрение. Ох уж мне эта советская светскость!
Помню, ещё старшеклассником я оказался вместе с мамой в гостях в одной роскошной квартире. Хозяйка, кажется, озеленитель по профессии, даже и до нескольких раз в год выезжала в командировки в Швейцарию, в связи с чем дом её решительно отличался от прочих домов. Интерьер слагался преимущественно из соблазнительных заграничных вещиц. Напитки, посуда, зажигалки – всё было импортным. Одевалась хозяйка на зависть всем подружкам. Например, к нам с мамой она вышла в сногсшибательном по тому времени белом махровом костюме. Куртка казалась спортивной, но вместо штанов хозяйские бёдра облегала короткая юбочка.
Посмотреть на привезённые шмотки, которые хозяйка с успехом сбывала знакомым, мы и пожаловали тогда с мамой.
Стоял ноябрь, и казалось, что уличная грязь прилипает и обволакивает с ног до головы. Но едва только я сделал попытку избавиться в прихожей от истекающих грязью ботинок, как хозяйка надула губки.
– Фи-и, – протянула она, – Ке-еша! Что за деревенские замашки? Ты что, из рязанского домика с геранькой к нам прибыл?.. Вытри ножки о коврик и проходи.
И вместе с виновато улыбающейся мамой они скрылись в комнате. Мама уже успела отереть подошвы и обить грязь с востроносых сапожек на тоненьких каблучках. Но мои «ножки» сорок четвёртого размера в ботиночках на протекторе не подлежали, я уверен, очищению через посредство коврика. К тому же замечание и вся его глупость мне решительно не понравились. И я решил доказать бестолковой хозяйке на практике, что оставаться дома в уличной обуви прилично и целесообразно только при наличии калош, и что Москва и Берн – совсем не одно и то же. Я вошёл в комнату и, для успокоения совести, с порога объявил, что калош не ношу. Хозяйка странно посмотрела на меня, хихикнула и пригласила сесть. Мне показалось, что она ничего не поняла.
Я прошёл в комнату и огляделся. В комнате, я сразу это понял, было нечто такое, что, несомненно, могло бы заинтересовать меня. Я чувствовал это, хотя и не сразу смог разглядеть. Такое бывает: смотришь иногда на вещь и не видишь её. Наконец я разглядел это нечто. Это был ковёр. Довольно большой белый пушистый ковёр с мелким геометрическим рисунком. Он лежал посреди комнаты, и на нём помещались стол со стульями. До сих пор я уверен, что этот ковёр был предметом хозяйской гордости.
Я возликовал. На такую удачу я даже и не рассчитывал. Я бросился к ковру, с удовольствием ступил на него, потом обошёл кругом стола и уселся. Следы, которые я оставил на ковре, уже смогли бы произвести эффект, но мне показалось этого мало.
На столе для гостей были разбросаны старые номера ярких заграничных журналов – у нас таких ещё не печатали. Я расположился и занялся прошлогодним номером «Vogue». Ноги свои я поставил под столом плашмя – как два утюга. И уже очень скоро вокруг моих «ножек» появились бурые каёмочки с неровными краями...
Когда мы с мамой собирались уходить, я уже стыдился своей выходки, своей мелочной обидчивости и даже жалел хозяйку, которую, сам не зная зачем, наказал так жестоко. По временам на меня находит какое-то странное злорадное желание одёрнуть, поставить на место. Даже на доброту или простодушие мне иногда хочется ответить насмешкой. И я всегда знал, что поддайся я на этот искус, сам же первый буду жалеть, стыдиться, изводить себя ощущением собственной мерзости. В тот раз соблазн был слишком велик. Хозяйка не казалась мне ни доброю, ни простодушною. Напротив, это был тип интеллигентной хабалки. Сколько я представляю себе, таковые хабалки – один из самых гнусных отечественных типов, продукт семидесятых годов. Не путать с шестидесятниками. Те, романтичные, восторженные, готовые на борьбу с мёртвыми тиранами и верные до слёз делу Ленина, ещё не отъелись после войны, ещё воодушевлены Победой и экзальтированны развенчанием культа. Может быть, скажут, что я не имею права судить о времени, в котором не жил. Но в таком случае и учебники истории придётся сжечь.
По-моему, шестидесятые годы – это время невысоких притязаний, но высоких амбиций. Народ, породивший Пушкина, вдруг заплакал в восторге от Вознесенского – вот символ той эпохи. Но на смену этим чудакам пришла интеллигенция сытая и завистливая. Остались в прошлом тяготы войны и ужасы ГУЛАГа. И вот уже замелькало в умах: laisser passer, laisser fair, laisser recevoir plaisir. [ пропустите, не мешайте действовать, не мешайте получать удовольствие (фр.) laisser passer, laisser fair – один из лозунгов фр. революции.] «Дайте нам недорогой качественной колбасы, свежих овощей, а нашим детям – модных тряпок. И не мешайте нам жить!» Попробуйте троньте их, помешайте-ка получать удовольствие – и облетит интеллигентская глазурь, проглянет из-под неё хамоватый сноб, лишённый напрочь как аристократизма, так и незлобивой мягкотелости. Этот тип прекрасно показан современной писательницей Липисиновой. Сама яркая представительница, Липисинова описывает его прямо-таки с ностальгической нежностью. И перед читателем предстают герои, наивно верящие в собственную неотразимость и, как следствие, почитающие всех кругом своими должниками. Цель и стиль их жизни – удовлетворяться всеми возможными способами, что, по мнению Липисиновой, совершенно разумно и наиболее естественно...