Замыслов Валерий. Иван Болотников (Часть 1)

   - Рыло воротить?
   Прищурился, вперив в Болотникова тяжелый взгляд.
   - Гордыни в тебе лишку. А чем чванишься? Смерд, княжий холоп! Я из тебя спесь вытряхну, живьем буду палить. В адских муках сдохнешь.
   Мамон выпил и, с трудом унимая злобу, заходил по избе. Взял топор, провел пальцем по острому лезвию, ступил к Болотникову.
   - По кусочкам буду тяпать, а к ранам - щипцы калены да уголья красны. Орать будешь, корчиться, пощады просить. Но я не милостив, я тут всех в царство небесное отсылаю. А зачем отпущать? Пропал раб божий, сгинул - и вся недолга. Да и волков потешить надо. Уж больно человечье мясо жрут в охотку... Чего зверем смотришь? Ух, глазищи-то горят. Не милы мои речи? А ты слушай, слушай, Ивашка. Покуда слова, а потом и за дело примусь... Жутко, а?
   Тяжело сел на лавку, помолчал, а затем вновь тихо и вкрадчиво спросил:
   - А хошь я тебя помилую?
   - Не глумись, Мамон. В ногах ползать не буду.
   - Удал ты, паря. А я взаправду. Отпущу тебя на волю и денег дам, много денег, Ивашка. Живи и радуйся. Но и ты мне сослужи. Попрошу у тебя одну вещицу.
   - У меня просить нечего, кончай потеху, - хмуро бросил Болотников.
   - Не торопись, на тот свет поспеешь... Есть чего, Ивашка. Богат ты, зело богат, сам того не ведаешь. Но жизнь еще дороже.
   - О чем ты?
   - Дурнем прикидываешься аль взаправду не ведаешь? - Мамон подсел к Болотникову, глаза его стали пытливыми, острыми. - А вот ваш, Пахомка Аверьянов, о ларце мне сказывал.
   - О ларце?
   - О ларце, паря. А в нем две грамотки... Припомнил? Тебе ж их Пахомка показывал.
   Болотников насторожился: выходит, Мамон все еще не забыл о потайном ларце. Неужели он вновь пытал Пахома?
   - Так припомнил?
   - Сказки, Мамон. Ни грамот, ни ларца в глаза не видел.
   - Да ну?.. И не слышал?
   - Не слышал.
   - Лукавишь, паря, а зря. Ведаешь ты о ларце, по зенкам вижу. Нешто кой-то ларец башки дороже? Чудно... Ты поведай, и я тебя отпущу. Не веришь? Вот те крест. Хошь перед иконой?
   - Брось, Мамон, не корчь святого. Не богу - дьяволу служишь, давно ему душу продал.
   Мамон поднялся и ударил Болотникова в лицо. Иванка стукнулся головой о стену, в глазах его помутнело.
   - Припомнил, собака?
   - Сам собака.
   Мамон вновь ударил Болотникова.
   - Припомнишь, Ивашка. Как огнем зачну палить, все припомнишь. Мой будет ларец.
   Откинул крюк, распахнул дверь.
   - Ермила, отведи парня в яму!
   Одноух недовольно глянул на атамана.
   - Пора бы и на плаху, Багрей. Чего тянешь?
   - Утром буду казнить.
   Ермила позвал лихих, те отвели Иванку за атаманову избу, столкнули в яму с водой.
   - Прими христову купель!
   Сгущались сумерки. Лес - темный, мохнатый - тесно огрудил разбойный стан, уныло гудел, сыпал хвоей, захлебывался дождем. Прошел час, другой. Караульный, сутулясь, подошел к яме, ткнул рогатиной о решетку.
   - Эгей, сын боярский!
   Иванка шевельнулся, отозвался хрипло:
   - Чего тебе?
   - Не сдох? Поди, худо без одежи, а?
   Голос караульного ленив и скучен. Иванка промолчал. Караульный сморкнул, вытер пальцы о штаны.
   - Один черт помирать. Ты бы помолился за упокой, а?
   Иванка вновь смолчал. Босые ноги стыли в воде, все тело била мелкая дрожь.
   - Чей хоть родом-то, человече? За кого свечку ставить?
   Но ответа так и не дождался.
   Мамон лежал на лавке. Скользнул рукой по стене, наткнулся на холодную рукоять меча в золотых ножнах.
   "Князя Телятевского... Горюет, поди, Андрей Андреич. Царев подарок".
   Вспомнил гордое лицо Телятевского, ухмыльнулся.
   "Не довелось тебе, князь, надо мной потешиться. Ушел твой верный страж, далече ушел. Теперь ищи-свищи".
   Еще прошлым летом Мамон жил в Богородском. После бунта Телятевский спешно прискакал в вотчину с оружной челядью. Был разгневан, смутьянов повелел сечь нещадно батогами. Всю неделю челядинцы с приказчиком рыскали по избам, искали жито.
   - Худо княжье добро стережешь, Мамон. Разорил ты меня, пятидесятник. Ежели хлеб пропадет, быть тебе битым. Батогов не пожалею, - серчал Телятевский.
   Но хлеб как сквозь землю провалился. Телятевский повелел растянуть Мамона на козле. Тот зло сверкнул глазами.
   - Не срами перед холопами, князь. Служил тебе верой и правдой.
   - Вон твоя служба, - Телятевский показал рукой на пустые амбары. Вяжите его!
   - Дружинник15 все же... По вольной к тебе пришел, - заметался Мамон.
   - Ничего, не велик родом. Приступайте!
   Привязали к скамье, оголили спину. Били долго, кровеня белое тело. Мамон стонал, скрипел зубами, а затем впал в беспамятство. Очнулся, когда окатили водой. Подле стоял ближний княжий челядинец Якушка, скалил зубы:
   - Однако слаб ты, Мамон Ерофеич. И всего-то батогом погрели.
   - Глумишься? Ну-ну, припомню твое радение, век не забуду, - набычась, выдавил Мамон.
   Несколько дней отлеживался в своей избе, пока ее позвал княжий тиун Ферапонт.
   - Князь Андрей Андреич отбыл в Москву. Повелел тебе крепко оберегать хоромы. Ты уж порадей, милок.
   - Порадею, Ферапонт Захарыч, порадею. Глаз не спущу. Ноне сам буду в хоромах ночевать, как бы мужики петуха не пустили. Недовольствует народишко.
   - Сохрани господь, милок... А ты ночуй, и мне покойней.
   Тиун был тих и набожен, он вскоре удалился в молельную, а Мамон прошелся по княжьим покоям. Полы и лавки устланы заморскими коврами, потолки и стены обиты красным сукном, расписаны травами. В поставцах золотые и серебряные яндовы и кубки, чаши и чарки. В опочивальне князя, над ложницей, вся стена увешана мечами и саблями, пистолями и самопалами, бердышами и секирами. А в красном углу, на киоте, сверкали золотом оклады икон в дорогих каменьях.
   "Богат князь. Вон сколь добра оберегать... Уж порадею за твои батоги, Андрей Андреич, ух, порадею! - кипел злобой Мамон. - Попомнишь ты меня, князь. Ты хоть и государев стольник, но и я не смерд. Дед мой подле великого князя Василия в стремянных ходил, был его любимцем... А тут перед холопами высек. Ну нет, князь, не быть по-твоему. Буде, послужил. Поищи себе другого стража, а я к Шуйскому сойду".
   С вечера Мамон выпроводил холопов из княжьих хором во двор.
   - Неча слоняться. Берите рогатины и ступайте в дозор. Мужики вот-вот в разбой кинутся.
   В покоях остался один тиун. С горящей свечой Ферапонт обошел терем, загнал девок в подклет, и вновь затворился в молельной.
   Мамон тихо, крадучись вернулся со двора в княжьи покои. Неслышно ступая по мягким коврам, подошел к поставцу и сунул в котомку золотой кубок. Затем шагнул к киоту и снял икону с тяжелым окладом в самоцветах.
   За темным слюдяным оконцем протяжно и гулко рявкнул караульный:
   - Поглядыва-а-ай!
   Мамон ступил к ложнице. Когда снимал меч, задел плечом за секиру, и та со звоном грохнулась о лавку. Наклонился, чтобы поднять, и в ту же минуту в покоях прибавилось свету. Из молельной вышел со свечой Ферапонт.
   - Мамон?.. Пошто меч берешь? А вон и икона в суме... Да ты...
   - Молчи!.. Молчи, старик.
   Седая борода тиуна затряслась, глаза гневно блеснули.
   - Не тронь, холопей позову. Эй, лю...
   Мамон взмахнул мечом, и крик оборвался.
   Укрылся в лесах: теперь ни в Москву, ни к князю Шуйскому дороги не было. Собрал ватагу из лихих и промышлял разбоем. Копил деньги.
   "Год, другой людишек потрясу, а там и татьбу16 брошу. С тугой мошной нигде не пропаду. После бога - деньги первые", - раздумывал он.
   Казна богатела, полнилась. У Ермилы при виде мошны загорались глаза и тряслись руки.
   - Роздал бы, атаман.
   - Что, есаул, руки зудят?
   - Да я что... Ватага сумлевается.
   - Ватага? - лицо Мамона суровело. - Лукавишь, Одноух. Сам, поди, ватагу подбиваешь. Вон как трясца берет при сундуке-то. Уж не заграбастать ли хочешь, а?
   - Креста на тебе нет, атаман, - обидчиво фыркал есаул.
   - Чужая душа - дремучий бор, Ермила. Ты у меня смотри, не погляжу, что есаул. Волчья-то клеть рядом... А ватагу упреди - ни единой полушки из казны не пропадет. Всю добычу поровну, никого не обижу.
   "Никого не обижу", - часто в раздумьи повторял он, прищурив глаза и затаенно усмехаясь. А скрытых помыслов у него было немало, они властвовали, давили, теребили душу, и от них никуда нельзя было уйти. Особо не давал ему покоя тот небольшой темно-зеленый ларец, уплывший из его рук во время набега ордынцев.
   "Черт дернул этого Пахомку... Сунулся в баню, княжну увидел, рвань казачья! Да с тем бы ларцом заботушки не ведал. Самого князя Шуйского можно было за бороду ухватить, крепко ухватить, и никуды бы не рыпнулся. Ничего бы Василий Иваныч не пожалел. В грамотках-то о его измене писано, татар на Русь призывал. Ну-ка с этим ларцом - да к царю! Головы бы князю не сносить. Тут не токмо - последний алтын выложишь. Сошлись бы с князем Василием, полюбовно сошлись".
   Но ларец прячет Пахомка, будто каменной стеной им прикрывается. Не подступись. Сколь его не пытал, одно долбит:
   - Не видать тебе ларца. А коль со мной что приключится и тебе не жить. Ведает о ларце еще один божий человек. Он-то праведный, за копейку себя не продаст. Сказнит тебя Телятевский за княжну Ксению.
   Не раз к Пахомке подступался, но тот уперся - оглоблей не свернешь. Силу за собой чует. И башку ему не снимешь: с мертвого и подавно ларец не возьмешь да и себя от беды не упасешь. А что как в самом деле Пахомка о ларце сболтнул? Но кому? Казаку с Дона, мужику беглому или сосельнику в Богородском?
   Всяко прикидывал. И вдруг нежданный гостенек, он-то и всколыхнул угасшую было надежду.
   "Не иначе как Ивашка. Не мог ему Пахомка о грамотках умолчать".
   Обрадовался, загорелся, но радость вскоре померкла? Болотников о ларце - ни слова.
   "Ужель знает да помалкивает? Но пошто таится? Ужель какой-то ларец ему жизни дороже? Пахомку жалеет? Да ему на погост пора. Нет, тут другое. Ивашка не дурак, видно, сам хочет к Шуйскому пожаловать, о щедрой награде тщится. От денег-то еще никто не отказывался... Ну, нет, Ивашка, не видать тебе княжьей награды. Сейчас пытать зачну, шибко пытать. Не выдюжишь, язык-то сразу развяжешь. Тут тебе и конец. И Пахомку порешу. А там с грамотками к Шуйскому".
   - Эгей, Ермила!.. Тащи молодца из ямы.
   Одноух вскоре вернулся, лицо его было растерянным.
   - Пуста яма, атаман. Пропал сын боярский.
   ГЛАВА 4
   СКОМОРОХ УДАЛОЙ
   Евстигней неслышно ступил к лавке, тихо окликнул:
   - Спишь, Варька?
   Девка не отозвалась, сморил ее крепкий сон.
   "Выходит, не позвал Федотка. Ну и слава богу, обошлось без греха".
   Федотка храпел богатырски, с посвистом. Лежал на спине, широко раскинув ноги, черная борода колыхалась по груди.
   Евстигней все так же неслышно шагнул в горницу, глянул на киот с тускло мерцающей лампадкой, перекрестился. Потянулся рукой к изголовью, нащупал кушак. Федотка не шелохнулся. Евстигней, придерживая овчину, потянул кушак на себя. Кудлатая голова качнулась, и храп смолк.
   Замер, чувствуя, как лоб покрывается испариной. В голове недобро мелькнуло:
   "Пырнуть ножом. А с теми Гаврила управится".
   Нож - за голенищем, нагнись, выхвати - и нет Федотки. Но тот вдруг протяжно замычал, зашлепал губами и захрапел пуще прежнего.
   Вновь потянул. И вот кушак в руках - длинный, увесистый. На цыпочках вышел в сени и только тут шумно выдохнул.
   "Все!.. Мой кушачок, Федотка... Теперь запрятать подале. Пожалуй, на конюшню, под назем. Попробуй сыщи".
   Ступил было к лесенке, но тотчас передумал:
   "Идти-то через подклет, а мужики, чай, не спят. Изоська и без того волком зыркает".
   Стоял столбом, скреб пятерней бороду. Из горницы, с печи тянуло густым, сладковатым запахом опары. Невольно подумал:
   "Варька хлебы замесила. Завтра день воскресный. Пирогов с луком напечет".
   И тут его осенило - в кадушку с тестом! Никому и в голову не придет.
   Притащил квашню в чулан, поставил шандал со свечой на ларь. Опара бродила, выпирала наружу. Запустил руку в пышное, теплое, пахучее тесто и вывернул белый, липнущий к ладоням ком. Однако вновь остановила неутешная мысль:
   "Федотка утром хватится, мужиков взбулгачит. Тут не отвертишься, в горнице-то вкупе были. Вот оказия".
   Соскреб ножом тесто, кинул в квашню, вытер полой кафтана руки. Кушак манил, не давал покоя. Помял его пальцами.
   "Сколь же тут? Поди, много".
   Не утерпел, чиркнул ножом. На колени посыпались серебряные монеты. Чиркнул другой раз, а затем вспорол и весь кушак. Глаза лихорадочно заблестели.
   "Богат путничек, зело богат. Да на эти деньжищи!.."
   Голова туманилась, без вина хмелела, в груди росла, ширилась буйная радость.
   "Князю долги отдам, на волю выйду. Сам себе хозяин. Каменну лавку на Москве поставлю, торговать начну. А там и до гостиной сотни17 недолго..."
   С улицы вдруг послышались шумные голоса, кто-то гулко, по-разбойному забухал в калитку.
   - Открывай, хозяин!
   - Будет спать-ночевать!
   - Впущай, да живо!
   В страхе перекрестился, заметался по чулану.
   "Кто бы это, господи!.. А куды ж деньги?"
   - Впущай, хозяин! Ворота сымем!
   Раздумывать было некогда. Сгреб деньги в опару, кушак запихал в ларь с мукой и поспешил вниз. Навстречу, по лесенке, поднимался встревоженный Гаврила.
   - Чуешь, Евстигней Саввич?
   - Чую. Кого это нелегкая? Буди мужиков.
   - Поднялись мужики.
   Впятером вывалились из подклета. За воротами горланила толпа - буйная, дерзкая, неотступная.
   - Навались, ребятушки! Неча ждать.
   Евстигней стал средь двора, слюдяной фонарь плясал в руке. Молвил тихо:
   - Что делать будем, мужики? Разбойный люд прет. Животы18 пограбят.
   Гаврила выхватил из-за кушака пистоль.
   - Огнем встречу.
   Но Изоська перехватил его руку,
   - Остынь. Их тут целая ватага. Сомнут.
   Затрещали ворота. Евстигней, поняв, что лихие вот-вот окажутся на дворе, шагнул ближе, окликнул осекшимся голосом:
   - Кто будете, милочки?.. Я щас.
   - А-а, проснулось, красно солнышко.
   - Скоморохи мы, впущай! Скрозь промокли.
   Евстигней шагнул еще ближе.
   - Ай проманете, милочки. Не скоморохи.
   - Ну-ка сыпь ему в ухи, ребятушки!
   На какой-то миг все смолкло, но затем дружно загудели дудки и волынки, загремели тулумбасы19. И вновь наступила тишина.
   - А лиха не будете чинить? - вновь недоверчиво вопросил Евстигней.
   - Как приветишь, хозяин. Да впущай же!
   - Щас, милочки, щас, родимые.
   Откинул засов, и тотчас перед ним вздыбился, рявкнув, матерый медведь. Евстигней ошалело попятился. "Помилуйте, крещеные!" - хотелось ему выкрикнуть, но язык онемел.
   - Да ты не пужайся, хозяин. Он у меня смирный, - прогудел из калитки могутный детина.
   Двор заполнился пестрой, крикливой толпой, которая разом повалила в подклет. К Евстигнею шагнул Гаврила.
   - Тут их боле двух десятков. Куды эту прорву?
   Евстигней, приходя в себя, буркнул, утирая со лба испарину:
   - Эк ночка выдалась... Поглядывай, Гаврила.
   В подклете опасливо глянул на зверя; тот топтался в углу. У медведя подпилены зубы, сквозь ноздри продето железное кольцо с цепью, которую придерживал вожак - рыжий, большеротый мужик в армяке.
   Скоморохи кидали сырую одежду на лавки, весело гомонили, обрадовавшись теплу.
   - Покормил бы, хозяин, - сказал вожак.
   - С каких шишей, милочки? Сам на квасе.
   - Поищи, хозяин. Нам много не надо. Хлеба да капустки - и на том спасибо.
   - Бесхлебица ныне. Голодую.
   Вожак повернулся к ватаге.
   - Слышали, веселые? Оскудел хозяин. Ни винца, ни хлеба. Не помочь ли, сирому?
   - Помочь, помочь, Сергуня!
   - А ну глянем, веселые. Ломись в подвалы!
   К Евстигнею подскочил Гаврила, пистоль выхватил. Но Евстигней дернул его за рукав, поспешно закричал:
   - Стойте, стойте, милочки!.. Пошто разбоем? Чай, не басурмане какие, так и быть поднесу. Найду малу толику.
   - Вот это по-нашему. Неси, хозяин!
   Ватага уселась за столы, а Евстигней поманил Гаврилу.
   - Помогай, милок.
   - А Варька? Подымусь, кликну.
   - Не, пущай носа не кажет. Ох, разорят меня, нечестивцы. Эку ораву накормить надо.
   Вздохнул скорбно, однако и снеди принес, и медку бражного поставил.
   "Хоть бы так обошлось. Народ лихой. В соседней вотчине, чу, боярские хоромы порушили, животы пограбили, а боярина дегтем вымазали - да в кучу назема. Уж не те ли самые? Упаси, господь!"
   Слушал, поддакивал, ходил со смирением. Раза два поднимался наверх, ступал к горнице, ловил ухом богатырский храп.
   "Крепок на сон Федотка. Изрядно винца-то хлебнул, вот и сшибло".
   Веселые начали укладываться на ночлег; валились на пол, заполонив подклет. Вожака Евстигней позвал наверх.
   - В горнице-то повадней будет, милок. Тут, правда, у меня мужичок проезжий. Вишь, как разливает. Поди, не помешает?
   - Мужик-то? Чудишь, хозяин. Наш Филипп ко всему привык, - Сергуня широко зевнул и повалился на лавку, Сыто, размеренно молвил: - Толкни на зорьке.
   Евстигней вышел из горницы и столкнулся в дверях с Федоткиными мужиками.
   - А нам куды? В подклете ступить негде, - сказал Изоська.
   Евстигней малость подумал и ткнул перстом себе под ноги.
   - Вот тут и заночуем. И я с вами. Щас овчину брошу. Ладно ли?
   Мужики согласно мотнули бородами: и Федотка рядом, и хозяин с ними.
   Евстигней поднялся, когда загуляла заря и робкий свет пробил сумрак сеней. На дворе горланили петухи.
   "Пора вожака подымать, неча дрыхнуть".
   Сергуня вставал тяжко, зевал, тряс головой.
   - Чару бы, хозяин.
   - Налью, милок, налью.
   Опохмелившись, Сергунй спустился в подклет, принялся расталкивать ватагу.
   - Вставай, веселые. В путь!
   Снялись быстро, знать, и впрямь торопились.
   - Прощевай, хозяин. Добрые мы седни, порухи чинить не будем. Не поминай лихом, - молвил на прощание Сергуня.
   - С богом, с богом, милочки.
   Когда вымелись со двора, спросил Гаврилу:
   - С чего бы им поспешать? Не ведаешь, Гаврила?
   - Ведаю. Вечор спьяну-то проболтались. Боярские хоромы, чу, разорили. Губные же старосты20 стрельцов за ими снарядили, вот и недосуг гостевать.
   - Вона как, - протянул Евстигней. - Хоть нас бог-то миловал,
   Федотка проснулся от шумной брани хозяина постоялого двора. Тот сновал по горнице и сыпал проклятия:
   - Нищеброды, паскудники, рвань воровская!
   Было уже утро, и солнечный луч грел избу. Федотка потянулся, сел на лавку и с минуту, кряхтя и покачиваясь, тупо глядел в пол. Потом поднял кудлатую башку на Евстигнея.
   - Че орешь?.. Тащи квасу.
   Евстигней, сокрушенно покачивая головой, заохал:
   - Ой, беда, милок, ой, напасть на мою голову! Кафтан-то новехонький, суконный. Намедни справил.
   Помятое, опухшее лицо Федотки все еще досыпало, мутные глаза безучастно скользнули по Евстигнею и вновь вперились в пол.
   - Квасу, грю, тащи.
   - Щас, милок... Кафтану-то цены нет. Сперли, окаянные.
   - Че сперли? - помалу стало доходить до Федотки.
   - Кафтан. Удал скоморох в горнице ночевал. Кафтан с собой унес да ишо сапоги прихватил. Вишь, в лаптях остался. Я-то в сенях с твоими мужиками лег. Проснулся, а его нет, чуть свет убрался и ватагу свел. У-у, лиходей!
   - Кой скоморох, что за ватага?.. Изоська!
   Мужики появились в дверях.
   - Звал, Федот Назарыч? - спросил щербатый.
   - Че он мелет? - кивнул Федот на Евстигнея. - Скоморох... ватага.
   - Были, Федот Назарыч. Вечор нагрянули. Ты почивал, а большак их тут улегся, - пояснил Изоська.
   Федотка сунул руку под изголовье.
   - Кушак... Где кушак? - заорал он.
   Мужики молчали. Федотка заметался по горнице, лицо его побелело, борода ходуном заходила. Подскочил к Евстигнею, рванул за рубаху.
   - Где кушак? Куды кушак подевался?
   С округлившимися глазами яро затряс Евстигнея, а тот забормотал:
   - Ты что?.. Ты что, милок? Аль не слышал? Скоморох ночевал... Отчепись!
   Федотка, как подкошенный, плюхнулся на лавку.
   - Без ножа зарезал... Плутень ты. Пошто скомороха впущал?
   - А куды ж деваться? Народец лихой, мужики твои видели. Едва двор не порушили. Слава богу, что так обошлось. У соседей, чу, боярина побили и хоромы пожгли.
   Федотка убито повел глазами по горнице. Понурый взгляд его остановился на мужиках.
   - А вы куды глядели? Это так-то вы меня блюли? Ну погоди, сведаете кнута!
   - Что серчаешь, Федот Назарыч? Мы-то тебя упреждали - не ходи в горницу, будь с нами. Не послушал, - обидчиво проронил Изоська.
   - Молчи, раззява! - гневно выпалил Федотка. - Я-то во хмелю был, а вы трезвы сидели. Запорю!
   - Да чего горевать-то, милок? Не велика пропажа. Чай, новый кушак справишь. У меня вон кафтан унесли. Нешто теперь убиваться? - попытался утихомирить Федотку Евстигней.
   - Да что твой кафтан? Тьфу! - все больше распалялся Федотка. - А вы че рты разинули? Запрягайте коня!
   Мужики кинулись во двор, а Федотка суетливо, не попадая в рукава, начал облачаться в сермягу.
   - Куды ватага сошла?
   - К лесу, милок, по дороге. Аль догонять будешь?
   - Буду, хозяин! До губного старосты дойду. Оружных людей снаряжу, никуды не денутся. Догоню татей!
   - Даст ли оружных староста? Ныне всюду разбой.
   - Даст! Человек я государев. Федот Назарыч Сажин - купец гостиной сотни. Даст!
   ГЛАВА 5
   ВАСЮТА
   Ночь. Лес гудит, сыплет дождем и хвоей; колючие лапы и сучья цепляются, рвут рубаху. Босые ноги разбиты в кровь.
   Шли долго. Но вот мужик остановился и молвил, переведя дух:
   - Теперь не сыщут. Далече забрались... Жив ли, паря?
   Иванка устало привалился к ели; его знобило, в глазах плыли огненные круги. Мужик снял зипун, накинул Болотникову на плечи. Иванка слабо отмахнулся.
   - Не надо. Зазябнешь.
   - Одевай, знай. Худо тебе, паря. Сколь в воде простоял, вот лихоманка и крутит. А ты потерпи, сейчас костер запалю, согреешься.
   Мужик нырнул в чащу. Его долго не было, но вот он появился с охапкой валежника; опустился на землю, достал огниво.
   Когда костер разорвал тьму, Иванка впервые увидел его лицо. Оно было молодо и румяно, с небольшой курчавой русой бородкой и веселыми глазами. Одет парень в синюю рубаху и холщовые порты, заправленные в сапоги, на голове - суконный колпак.
   - Как звать, друже?
   - Васютой. Васюта Шестак я, из патриаршего села Угожи, - словоохотливо промолвил парень.
   - Это от вас на Москву рыбу возят?
   - Ишь ты, - улыбнулся Васюта. - Наслышан? От нас, от нас. На озере Неро село-то. Самого патриарха и государя рыбой тешим... Да ты к огню ближе, кали пятки. Тебе сугреву надо.
   Васюта поднял с земли котомку, развязал и протянул Иванке добрый кус сушеного мяса и ломоть хлеба.
   - На, пожуй.
   Иванка был голоден: два дня ничего не ел. Вытянул ноги к костру и принялся за горбушку. А Васюта вновь нырнул во тьму и вернулся с пучком ивняка.
   - Наломал-таки. Тут речушка недалече. Лапти тебе сплету.
   Подкинул валежнику. Болотникова обдало клубами дыма; но вот лапник затрещал, пламя взметнулось ввысь, посыпались искры, и едкое облако пропало, растворилось.
   - Ходишь за мной. Из ямы вызволил...
   - Из ямы-то? Поглянулся ты мне, вот и вызволил, - простодушно ответил Васюта. - Дай-ка ступни прикину.
   Болотников смотрел на его ловкие сноровистые руки, и на душе его потеплело: "Кажись, добрый парень. Но зачем к Мамону пристал?"
   - Сам сплету, - придвинулся он к Васюте.
   - Сам? Ишь ты... Ужель приходилось?
   - Мыслишь, сын боярский? - усмехнулся Иванка.
   - А разве нет? Одежа на тебе была господская, вот и подумал.
   - Сохарь я, сын крестьянский. А кличут Иванкой.
   - Вот и ладно, - повеселел Васюта. - Теперь и вовсе нам будет повадней, - однако ивняк оставил у себя. - Квелый ты еще, лежи. Лихоманку разом не выгонишь.
   Дождь утихал, а вскоре иссяк, и лишь один ветер все еще гулял по темным вершинам.
   Васюта споро плел лапти и чуть слышно напевал. Иванка прислушался, но протяжные, грустные слова песни вязли в шуме костра.
   - О чем ты?
   - О чем? - глаза Васюты стали задумчивыми. - Мать, бывало, пела. Сестрицу ее ордынцы в полон свели. Послушай.
   Васюта пел, а Иванке вдруг вспомнилась Василиса: добрая, ласковая, синеокая. Где она, что с ней, спрятал ли ее бортник Матвей?
   Василиса!.. Родная, желанная. Вот в таком же летнем сосновом бору она когда-то голубила его, крепко целовала, жарко шептала: "Иванушка, милый... Как я ждала тебя".
   "Теперь будем вместе, Василиса. Завтра заберу тебя в село. Свадьбу сыграем".
   Ликовал, полнился счастьем, благодарил судьбу, подарившую ему суженую. В Богородское возвращался веселый и радостный. А в селе поджидала беда...
   Васюта кончил петь, помолчал, посмотрел на небо.
   - Звезды проглянулись, погодью конец. Утро с солнцем будет, благодать, - молвил он бодро, стягивая задник лаптя.
   - Как к Багрею угодил? На татя ты не схож.
   - Э-э, тут долгий сказ. Знать, так богу было угодно. Но коль пытаешь, поведаю. Чего мне тебя таиться? Чую, нам с тобой, Иванка, одно сопутье торить. А ты лежи, глядишь, и соснешь под мою бывальщину...
   Мужики на челнах раскидывали невод, а парни на берегу озоровали: кидали свайку, боролись. Но тут послышался зычный возглас:
   - Невод тяни-и-и!
   Парни кинулись к озеру, ухватились за аркан. Когда вынимали рыбу из мотни, на берегу появился церковный звонарь. Он подошел к Васюте.
   - Старцы кличут.
   - Пошто?
   - О том не ведаю. Идем, парень.
   Старцы дожидались в избе тиуна; сидели на лавках - дряхлые, согбенные, белоголовые. Васюта поясно поклонился.
   - Звали, отцы?
   Один из старцев, самый древний, с белой, как снег, бородой, опершись на посох, молвил:
   - Духовный отец наш Паисий помре, осиротил Угожи, ушел ко господу. Неможно приходу без попа. Кому ныне о душе скорбящей поведать, кому справлять в храме требы?
   - Неможно, Арефий. Скорбим! - дружно воскликнули старцы.
   Арефий поднялся с лавки, ткнул перед собой посохом, ступил на шаг к Васюте.
   - Тебя, чадо, просим. Возлюби мир, стань отцом духовным.
   Васюта опешил, попятился к двери.
   - Да вы что?! Какой из меня пастырь?.. Не, я к озеру. Мне невод тянуть.