Замыслов Валерий. Иван Болотников (Часть 1)

   - Горишь ты, паря. Худо тебе.
   - Пройдет. Вот бы водицы испить.
   - Ты лежи, а я найду водицы.
   - Вместе пойдем.
   Пошли вниз по угору, усыпанному редким ельником; Болотников ступал впереди, хмуро думал:
   "Сроду недуга не ведал, а тут скрутило. Остудил ноги. Чертов Мамон!.. Лишь бы дорогу сыскать, а там до яма33 добредем, да и Ростов будет недалече".
   После ельника вышли на простор, но он не радовал: перед ними оказались болота, поросшие мягкими кочками и зеленой клюквой. Вначале идти было легко, ноги пружинили в красном сухом мху, но вскоре под лаптями захлюпала вода. Прошли еще с полчаса, но болотам, казалось, не было конца; зелень рябила в глазах, дурманил бражный запах багульника.
   - Тут без посоха не пройти. Зыбун начинается, - высказал Иванка.
   - Авось, пройдем, - махнул рукой Ваеюта. - Кажись, вправо посуше.
   Сделал несколько шагов и тихо вскрикнул, провалившись по пояс в трясину. Попытался вытянуть ноги, но осел еще глубже.
   - Не шевелись! - крикнул Иванка, поспешно скидывая с себя опояску. Упал в мох, пополз, кинув конец Васюте.
   - Держи крепче!
   Что было сил, побагровев лицом, потянул Васюту из трясины; тот выползал медленно, бороздя грудью тугую, ржавую жижу. У Болотникова вздулись вены на шее, опояска выскальзывала из рук, но он все тянул и тянул, чувствуя, как бешено колотится сердце и меркнет свет в глазах.
   Вытащил и, тяжело дыша, откинулся в мох. Васюта благодарно тронул его за плечо.
   - Спасибо, Иванка. Не жить бы мне. Отныне за родного брата будешь.
   Болотников молча пожал его руку; отдышавшись, молвил:
   - Вспять пойдем, друже.
   - Вспять?.. Но там же лес дремуч, да и лешак поджидает.
   - Округ угора попытаем.
   Повернули вспять, но мхи следов не сохранили, да и солнце упряталось за тучи. Иванка запомнил: когда вступали в болота, солнце грело в затылок.
   - Никак и угор потеряем. Далече убрели, - озираясь, забеспокоился Васюта.
   - Выйдем, - упрямо и хрипло бросил Иванка. В горле его пересохло. Айда на брусничник.
   Тронулись к ягоднику. Здесь было суше, мягкий податливый мох вновь приятно запружинил под ногами.
   - Стой, чада! Впереди - погибель, - вдруг совсем неожиданно, откуда-то сбоку, донесся чей-то повелительный голос.
   Оба опешили, холодный озноб пробежал по телу. Саженях в пяти, из-за невысокого камыша высунулась лохматая голова с громадной серебряной бородой.
   - Водяной! - обмер Васюта. - Сгинь, сгинь, окаянный! - срывая нательный крест, попятился.
   - Не пужайтесь, чада. Да хранит вас господь.
   - Кто ты? - осевшим голосом спросил Иванка.
   - Христов человек, пустынник Назарий... А теперь зрите на те кочи, что брусничным листом сокрыты. Зрите ли гадов ползучих?
   Иванка и Васюта пригляделись к брусничнику и ужаснулись, увидев на кочках великое множество змей, свернувшихся в черные кольца.
   - Знать, сам бог тебя послал, старче, - высказал Иванка.
   - Воистину бог, - молвил отшельник.
   Был он древен, приземист, и видно, давно уже его пригорбила старость. Но глаза все еще были зорки и пытливы.
   - Ступайте за мной, чада.
   У старца - переметная сума с пучками трав, на ногах лапти-шелюжники34. Повел парней вперед, в самое непролазное болото.
   - Да куда же ты, дед! - воскликнул Васюта. - Там же сплошь трясина. Не пойду!
   - Не дури! - осерчал старец. - Не выбраться тебе из болота. А ежели сумленье имеешь - не ходи. Проглотит тебя ходун.
   - Не гневайся, старче. За тобой пойдем, - проговорил Иванка.
   - Ступайте за мной вослед, - молвил отшельник и больше не оглянулся.
   Шли долго, осторожно, мимо трясинных окон, где жижа заросла тонкой зеленой ряской, мимо коварных булькающих зыбунов, поросших густой тернавой. Ступи мимо - и тотчас ухнешь в адову яму, откуда нет пути-возврата.
   Затем потянулись высокие камыши, через которые продирались еще с полчаса, а когда из них выбрели, взору Иванки и Васюты предстал небольшой островок в дремучей поросли.
   - Здесь моя обитель, - сказал отшельник.
   Несколько минут шли глухим лесом и вскоре очутились на малой поляне, среди которой темнел убогий сруб, с двумя волоковыми оконцами. Старец снял у порога суму, толкнул перед собой дверь и молча шагнул в келью.
   Болотников устало привалился к стене, осунувшееся лицо его было бледно, в глазах все кружилось - и утлая избушка с берестяной кровлей, и вековые ели, тесно сгрудившие поляну, и сам Васюта, в изнеможении опустившийся на землю.
   Назарий вышел из сруба и протянул Болотникову ковш.
   - Выпей, отрок.
   Иванка жадно припал к ковшу, а старец окинул его долгим взором и промолвил:
   - Боялся за тебя. Недуг твой зело тяжек. Ступай в обитель.
   Обернулся к Васюте.
   - Заходи и ты, отрок. Встанешь со мной на молитву.
   В келье сумрачно, волоковые оконца скупо пропускают свет. Назарий уложил Болотникова и запалил лучину в светце. В избушке - малая печь, щербатый стол, поставец, лавки вдоль стен, в правом углу - темный закоптелый лик Богоматери, у порога - лохань и кадка с водой.
   - Помолимся, чадо, - сказал отшельник, опускаясь перед иконой на колени.
   - О чем молиться, старче?
   - Никогда не пытай о том, отрок. Душе твоей боле ведомо. Молись! Молись Богородице.
   Васюта встал рядом, помолчал, а потом надумал просить пресвятую деву Марию, чтобы смилостивилась и ниспослала здоровье "рабу божьему Ивану".
   После истового богомолья Назарий неслышно удалился из кельи, в Васюта подсел к Болотникову.
   - Старец-то - чисто колдун... Как тебе, паря?
   Болотников открыл слипающиеся глаза, облизал пересохшие губы.
   - Подай воды.
   Васюта метнулся было к кадке, но его остановил возникший на пороге отшельник.
   - Водой недуг не осилишь. Буду отварами пользовать.
   В руках старца - продолговатый долбленый сосуд из дерева.
   - Выпей, чадо, и спи крепко.
   Иванка выпил и смежил тяжелые веки.
   ГЛАВА 7
   ОТШЕЛЬНИК НАЗАРИЙ
   Проснулся рано. Возле похрапывал Васюта, а из красного угла, освещенного тускло горевшей лучиной, доносились приглушенные молитвы скитника. Когда он воздевал надо лбом руку и отбивал земные поклоны, по черной бревенчатой стене плясали причудливые тени. Вновь забылся.
   - Проснись, чадо.
   Иванка открыл глаза, перед ним стоял старец с ковшом.
   - Прими зелье. На семи травах настояно.
   Иванка приподнялся, выпил.
   - Ты лежи, лежи, чадо. Сон и травы в недуге зело пользительны.
   Назарий положил легкую сухую ладонь на его влажный лоб и сидел до тех пор, пока Иванку не одолел сон.
   Минула еще ночь, и Болотникову полегчало; старец дозволил ему выходить из кельи.
   - Наградил тебя господь добрым здравием. Иному бы и не подняться. Чую, нужен ты на земле богу.
   - Спасибо, Назарий. Травы твои и впрямь живительны.
   - Не мои - божьи, - строго поправил отшельник. - Все вокруг божье: и травы, и леса, и ключ-вода, кою ты жаждал. Молись творцу всемогущему...
   Васюта оба дня ходил на охоту; добыл стрелой трех глухарей и дюжину уток. Потчевал мясом Иванку, тот ел с хлебом и запивал квасом. Назарий же к мясу не притронулся.
   - Чего ж ты, дед? Пост еще далече.
   Скитник сердито нахмурил брови.
   - Не искушай, чадо. Не божья то пища.
   Иванка доел ломоть, сгреб крошки со стола в ладонь, кинул в рот и только тут спохватился, с удивлением глянув на отшельника.
   - Слышь, Назарий. Чьим же ты хлебом нас угощаешь?
   - Божьим, отрок, - немногословно изрек старец и вновь встал на молитву.
   Парни переглянулись. На другой день они пошли на охоту; лук и колчан со стрелами взяли у Назария.
   В бору было привольно, солнечно; воздух густой и смолистый. Часто видели лисиц и зайцев, по ветвям елей и сосен скакали белки.
   - Зверя и птицы тут довольно. Не пугливы, хоть руками бери.
   Вскоре бор раздвинулся, и парни вышли на солнечную прогалину.
   - Мать честная. Нива! - ахнул Иванка и шагнул к полю в молодой темно-зеленой озими. - Откуда? Глянь, какое доброе жито поднимается?
   - Ну, старец, ну, кудесник! - сдвинул колпак на затылок Васюта. - Нет, тут без чародейства не обошлось. Знается наш скитник с волхвами.
   Настреляв дичи, вернулись к избушке. Васюта заглянул в открытую дверь, но в келью не пошел.
   - Молится Назарий. Устали не знает.
   Отшельник вышел из кельи не скоро, а когда наконец появился на пороге, лицо его было ласково умиротворенным.
   - Замолил ваш грех, чада.
   - Какай грех, старче?
   - Много дней и ночей провел в сей пустыни, но живой твари не трогал. Вы же, - скитник ткнул перстом на дичь, - не успев в обитель ступить, божью тварь смерти предали.
   - Но как же снедь добывать, старче?
   - Все живое - свято, и нельзя то насильем рушить. Всяка тварь, как человек, должна уходить к создателю своею смертью.
   - А чем чрево насытить?
   - Чем?.. Ужель человек так кровожаден? Разве мало господь сотворил для чрева? Разве мало земля нам дарует? Стыдись, чада!
   Назарий зачем-то трижды обошел вокруг скита, затем в минутной раздумчивости постоял у ели, обратившись лицом к закату; от всей его древней согбенной фигуры веяло загадочной отрешенностью и таинством.
   - Ступайте в келью, - наконец молвил он.
   Стол в избушке был уставлен яствами. Тут был и белый мед в деревянных мисках, и калачи, и уха рыбья, и моченая брусника, и красный ядреный боровой рыжик, и белый груздь в засоле и сусло с земляникой, и прошлогодняя клюква в медовых сотах.
   - Ого! - воскликнул Васюта. - Да тут целый пир, Иванка.
   - Трапезуйте, чада. Все тут богово.
   Помолились и сели за стол. Васюта макал калачи в мед и нахваливал:
   - И калач добрый и мед отменный.
   Не удержался, спросил:
   - Хлеб-то с поля, Назарий? Откуда нива в бору оказалась?
   - Так бог повелел, молодший. Перед тем, как идти в обитель, сказал мне создатель: "Возьми пясть жита и возрасти ниву".
   - Без сохи и коня?
   - Покуда всемогущий дает мне силы, подымаю ниву мотыгой.
   - А давно ли в обители, старче? - спросил Болотников.
   - Давно, сыне. Сколь лет минуло - не ведаю. Ушел я в ту пору, когда царь Иван ливонца начал воевать.
   Иванка и Васюта с изумлением уставились на старца.
   - Тому ж тридцать лет, Назарий! - Васюта даже ложку отложил. Встал из-за стола и земно поклонился скитнику. - Да ты ж святой, старче! Всем мирянам поведаю о твоем подвиге. На тебя ж молиться надо.
   - Богу, чадо. Я ж раб его покорный.
   - А не поведаешь ли, старче, отчего ты мир покинул?
   На вопрос Болотникова Назарий ответил не сразу; он повернулся к иконе, как бы советуясь с Богоматерью. Долго сидел молчком, а затем заговорил тихим, глуховатым голосом:
   - Поведаю вам, чада, да простит меня господь... Был я в младых летах холопом боярина старого и благочестивого. Зело почитал он творца небесного и в молитвах был усерден. Перед кончиною своею духовную грамоту написал. Собрал нас, холопей, во дворе и волю свою изъявил. "Служили мне честно и праведно, а ныне отпущаю вас. Ступайте с богом". Через седмицу преставился боярин, и побрели мы новых господ искать. Недолго бродяжил в гулящих. Вскоре пристал к слуге цареву - дворянину Василью Грязнову. Тот сапоги да кафтан выдал, на коня посадил. Молвил: "Ликом ты пригож и телом крепок. Будешь ходить подле меня".
   А тут как-то на Николу полонянка в поместье оказалась. Татары ее под Рязанью схватили. На деревеньку набежали, избы пожгли, старых побили, а девок в степь погнали. Не видать бы им волюшки, да в Диком Поле казаки отбили. Вернулась Настена в деревеньку, а там затуга великая, по пожарищу псы голодные бродят и сплошь безлюдье, нет у девки ни отца, ни матери поганые посекли. С торговым обозом на Москву подалась, там сородич ее проживал. Да токмо не довелось ей с братом родным свидеться. Занедужила в дороге, а тут - поместье Грязнова. Купцы девку в людской оставили - и дале в Москву. Тут впервой я ее и приметил. Ладная из себя, нравом тихая.
   Как поправилась, дворянка Настену при себе оставила, в сенные девки определила. Мне в ту пору и двадцати годков не было. Все ходил да на Настену засматривался, пала она мне на сердце, головушку туманила. Да и Настена меня средь челяди выделяла. В перетемки встречались с ней, гуляли подле хором. Настена суженым меня называла, отрадно на душе было. На Рождество надумали Грязнову поклониться, благословения просить.
   Вечером пришли мы с Настеной к дворянину. Тот был наподгуле, с шутами балагурил, зелена вина им подносил. Увидел Настену, кочетом заходил: "Ты глянь, какая краса-девка у меня объявилась. Ух, статная!" В ноги ему поклонился: "Дозволь, батюшка, в жены Настену взять. Мила душе моей. Благослови, государь". А тот все вокруг Настены ходит да приговаривает: "Ух, красна девка, ух, пригожа!" На меня же и оком не ведет, будто и нет меня в покоях. Вновь земно поклонился: "Благослови, батюшка!" Василий же спальников кликнул, повелел меня из покоев гнать. "Недосуг мне, Назарка, поди вон!" Взял я Настену за руку - и в людскую. Спать к холопам в подклет ушел, а Настена - к сенным девкам. Всю ночь в затуге был. Ужель, думаю, не отдаст за меня дворянин Настену? Ужель счастью нашему не быть?.. Утром спальник Грязнова зубы скалит: "Обабили твою девку, Назарка". Услышал - в очах помутнело, к Настене кинулся. Та на лавке в слезах лежит. Схватил топор и к дворянину в покои. Тот у себя был, сидел за столом да пороховым зельем пистолет заряжал. Возвидел меня с топором, затрясся, лицом побелел. Я же вскричал: "Пошто Настену осрамил? Порешу, грехолюб!" Топор поднял, а Грязное из пистоля выпалил. Сразил меня дворянин. Очухался в подклете, кафтан кровью залит. Думал, не подняться, да видно господь ко мне милостив, послал мне старца благонравного. Привратником в хоромах служил. Травами меня пользовал. Через три седмицы поднял-таки. Пошел я в светелку к сенным девкам, чаял Настену повидать, а там мне молвили: "Со двора сошла блаженная о Христе Настасья. А куда - не ведаем". "Как блаженная?!" - воскликнул. И тут поведали мне, что как прознала Настена о моем убийстве, так в сей час и ума лишилась.
   Погоревал и надумал к царю податься, на Василия Грязнова челом бить. Однако же к царю меня не допустили. Стрельцы бердышами затолкали да еще плетьми крепко попотчевали, весь кафтанишко изодрали. Три года по Руси бродяжил, кормился христовым именем, а засим в Варницкий монастырь постригся35, где в малых летах жил великий чудотворец Сергий Радонежский. Да и там не нашел я покоя и утешения. Сердце мое было полно горечи и страданий. Чем доле пребывал я средь монастырской братии, тем более роптала душа моя. Оскудели святыни благочестием. В кельи женки и девки приходят, творят блуд. Монахи и попы пьянствуют, в храмах дерутся меж собой. Кругом блуд, скверна и чревоугодие.
   Многие годы скорбела душа моя: в миру - неправды, в святынях богохульство великое. Где бренное тело успокоить, где господу без прегрешений взмолиться? Принял на себя епитимью36, надел вериги и весь год усердно в постах и молитвах служил богу. Взывал к всемогущему: "Наставь, царь небесный, укажи путь истинный!" И тогда явился ко мне создатель и тихо молвил: "Ступай в пустынь, Назарий. Молись там за мир греховодный. Там ты найдешь покой и спасение". И я пошел немедля. Набрел на сей остров, поставил скит и начал молиться богу. Здесь я нашел душе утешенье.
   Старец умолк и устало опустился на ложе.
   - Отдохну, молодшие. Отвык я помногу глаголить.
   Иванка и Васюта вышли из избушки, встали на крыльце. Дождь все лил, прибивая к земле разнотравье поляны. Васюта с почтением в голосе молвил:
   - Горька жизнь у старца, и путь его праведен. Великий богомолец! Будь я на месте патриарха, огласил бы Назария святым угодником. У него вся жизнь - епитимья.
   Однако Болотников его восторга не разделил.
   - Слаб Назарий. Все его били, а он терпел. Нет, я волю свою на молитвы и вериги не променяю. Нельзя нам, друже, со смирением под господским кнутом ходить.
   - Вот ты каков, - хмыкнул Васюта, - старцу об этом не сказывай. Обидишь Назария.
   Иванка ничего ему не ответил, но после вступил с Назарием в спор.
   - А что же ты, старче, обидчику своему простил? Он девушку твою осрамил, из пистоля тебя поранил, а ты за его злодеяния - в чернецы. Пошто смирился?
   - Не простил, сыне. Но божия заповедь глаголит - не убий. Все от господа, и я покорился его повелению.
   - Покориться злу и неправде?
   - Зло не от бога - от темноты людской. Ежели бы все ведали и с молитвой выполняли божии заповеди, то не стало бы зла и насилия, а все люди были братьями.
   - Но когда то будет?
   - Не ведаю, сыне, - глухо отозвался скитник. - Поди, никогда. Человек греховен, властолюбив и злокорыстен.
   - Вот видишь, старче! А ты призываешь к смирению. Но ужель всю жизнь уповать на одну молитву?
   - Токмо в службе создателю спасение человека.
   - А богатеи пусть насилуют и отправляют на плаху?
   - Они покаются в своих грехах, но кары божией им не миновать.
   - Да что нам от их покаяния! Возрадоваться каре божьей на том свете? Не велика утеха. Нам радость здесь нужна, на земле.
   - В чем радость свою видишь, сыне?
   - Чтоб вольным быть, старче. И чтоб ниву пахать на себя, а не боярину. И чтоб не было сирых и убогих. В том вижу радость, Назарий. Ты же в пустынь призываешь. Худо то, старче, худо терпение твое.
   - Но что может раб пред господином?
   - Многое, старче!
   Болотников поднялся, шагнул к отшельнику, в глазах его блеснул огонь.
   - Господ - горсть, а мужиков да холопов полна Русь. Вот кабы поднять тяглецов да ударить по боярам. Тут им и конец, и пойдет тогда жизнь вольготная, без обид и притеснений.
   - Побить бояр?.. Христианину поднять меч на христианина? Пролить реки крови?
   - Так, Назарий! Поднять меч и побить. Иначе - неволя.
   Отшельник истово закрестился.
   - Предерзок ты, сыне. Крамолен. Имей в сердце страх божий, не то попадешь под гнев всемогущего. Дьявол в тебя вселился. Молись царю небесному и знай, как многомилостив человеколюбец бог. Мы, люди, грешны и смертны, а ежели кто нам сделает зло, то мы готовы его истребить и кровь пролить. Господь же наш, владыка жизни и смерти, терпит грехи наши, в которых мы погрязли, но он показал, как победить врага нашего - дьявола. Тремя добрыми делами можно от него избавиться и одолеть его: покаянием, терпением, милостыней...
   - Не хочу! Не хочу безропотно боярские обиды сносить! - выкрикнул Болотников, и кровь прилила к его щекам.
   Скитник стукнул посохом.
   - Закинь гордыню, чадо! Никогда зло не приносило добра, а насилие породит лишь новые злодеяния. Так богом создано, чтоб жил раб и господин, жил с Христом в душе и без кровопролитий. Иного не будет в этом мире. То гиль и безбожие.
   - Будет, старче! Будет сермяжная Русь вольной! Не все властвовать боярам. Сметет их народ в твое змеиное болото.
   - Замолчи, молодший! Не гневи бога!
   - Бог твой лишь к господам милостив, а на мужика-смерда он сквозь боярское решето взирает.
   - Не богохульствуй! Сгинь с очей моих! Не оскверняй сей обители.
   ГЛАВА 8
   ХРИСТОВЫ ОНУЧИ
   Весь день и всю длинную ночь, отказавшись от трапезы, облачившись в тяжкую власяницу37, старец молился.
   Иванка лежал в сенцах; по кровле тихо сеял дождь, навевая покой и дрему, на сон долго не приходил: голову будоражили мысли.
   "Русь не боярином - народом сильна. Не мужик ли от татар Русь защитил? Кто с Мамаем на Куликовом поле ратоборствовал? Все тот же пахарь да слобожанин. А старец - не убий, не поднимай меча, смирись и терпи. Худо речешь, Назарий, изверился ты в народе, в силе его. Да ежели народную рать собрать и вольное слово кликнуть - конец боярским неправдам..."
   Из-за неплотно прикрытой двери невнятно доносилось:
   - Прости его, господи... Млад, неразумен... Дьявол смущает... Тяжек грех, но ты ж милостив, владыка небесный... Прости раба дерзкого. Наставь его, господи!..
   "Старец о душе моей печется. Не будет в сердце моем покаяния. Никогда не смирюсь! Скорее бы в Дикое Поле. Там простор и братство вольное".
   Поутру чинили с Васютой кровлю. Старец же, казалось, не замечал стука топора он отрешенно лежал на лавке и что-то скорбно бормотал, поглаживая высохшей рукой длинную бороду.
   На другой день, как и предсказывал Назарий, дождь кончился, и сквозь поредевшие тучи проглядывало солнце. Подновив кровлю, Иванка вошел в избушку.
   - Спасибо тебе за приют, Назарий. Пора нам.
   - Провожу, чада, - согласно мотнул головой отшельник. Взял посох и повел к болоту. Когда вышли на сухмень, скитник указал в сторону бора.
   - Зрите ли ель высоку? Вон та, на холме?
   - Зрим, старче.
   - К ней и ступайте. А как дойдете, поверните от древа вправо. Минуете с полверсты - и предстанет вам дорога. На закат пойдете - то к царевой Москве, на восход - к Ярославу городу... А теперь благословляю вас. Да храни вас господь, молодшие.
   Иванка и Васюта поблагодарили старца и пошагали к угору. Прошли с версту, оглянулись. Отшельник, опершись на посох, все стоял средь пустынного болота и глядел им вслед.
   Шли к Ростову Великому.
   Шли молча, занятые думами. Пройдя с десяток верст, присели отдохнуть.
   - Скрытный ты, Иванка. Ничего о тебе не ведаю. Аль меня таишься? нарушил молчание Васюта, разматывая онучи.
   - Не люблю попусту балаболить, друже.
   - Ну и бог с тобой. Молчи себе, - обиделся Васюта.
   - Да ты не серчай, - улыбнулся Иванка. - Не каждому душу вывернешь, да и мало веселого в жизни моей.
   Болотников придвинулся к Васюте, обнял за плечи.
   - Сам я из вотчины Андрея Телятевского. Знатный князь, воин отменный, но к мужику лют. В Богородском - селе нашем, почитай, без хлеба остались. Барщина задавила, оброки. Лихо в селе, маятно. Отец мой так и помер на ниве...
   Болотников рассказывал о жизни крестьянской коротко; чуть больше поведал о ратных сражениях, о бунте в вотчине.
   - После в Дикое Поле бежать надумал. Хотел к Покрову у казаков быть, но не вышло. В селе Никольском мужики противу князя Василия Шуйского поднялись. Пристал к ним. Челядь оружную побили, хоромы княжьи пожгли. Шуйский стрельцов прислал, так в поле их встретили. Однако ж не одолели. У тех пищали, сабли да пистоли, а у нас же топоры да рогатины. В лес отступили, ватагой стали жить. Потом на Дон мужиков кликнул. Согласились: все едино в село пути нет. Шли таем - стрельцы нас искали. В одно сельцо ночью пришли, заночевали на гумне. Тут нас и схватили: староста стрельцов навел. В Москву, в Разбойный приказ на телегах повезли. Ждала меня плаха, но удалось бежать по дороге. Три дня один брел, потом скоморохов встретил и с ними пошел. Но далече уйти не довелось: вновь к стрельцам угодил. Скоморохи где-то боярина Лыкова пограбили, вот нас и настигли. Привели в боярское село, батогами отстегали и на смирение в железа посадили. Пришлось и мне скоморохом назваться. Через седмицу боярин наехал, велел нас из темницы выпустить и на кожевню посадить. Там к чанам приковали и заставили кожи выделывать.
   Всю зиму маялись. Кормили скудно, отощали крепко. А тут на Святой38, по вечеру, приказчик с холопами ввалился. Оглядел всех и на меня указал: "Отковать - и в хоромы". Повели в терем. "Пошто снадобился?" - пытаю. Холопы гогочут: "Тиун медвежьей травлей удумал потешиться. Сейчас к косолапому тебя кинем". Толкнули в подклет, ковш меду поднесли: "Тиун потчует. Подкрепись, паря". Выпил и ковш в холопа кинул, а тот зубы скалит: "Ярый ты, однако ж, но медведя те не осилить. Заломает тебя Потавыч!" Обозлился, на душе муторно стало. Ужель, думаю, погибель приму?
   А тут вдруг на дворе галдеж поднялся. Холопы в оконце глянули - и к дверям. Суматоха в тереме, крики: "Боярин из Москвы пожаловал!.. Поспешайте!" Все во двор кинулись. Остался один в подклете. Толкнулся в дверь - заперта, хоть и кутерьма, а замкнуть не забыли. На крюке, возле оконца, фонарь чадит. Оконце волоковое, малое, не выбраться. Вновь к двери подался, надавил - засовы крепкие, тут и медведю не управиться. Сплюнул в сердцах, по подклету заходил и вдруг ногой обо что-то споткнулся. Присел кольцо в полу! Уж не лаз ли? На себя рванул. Так и есть - лаз! Ступеньки вниз. Схватил фонарь - и в подполье. А там бочки с медами да винами. Смешинка пала. Надо же, в боярский погребок угодил, горькой - пей не хочу. Огляделся. Среди ковшей и черпаков топор заприметил, должно, им днища высаживали. Сгодится, думаю, теперь холопам запросто не дамся. В подполье студено, откуда-то ветер дует. Не киснуть же боярским винам. Поднял фонарь, побрел вдоль стены. Отверстие узрел, решеткой забрано. А на дворе шум, вся челядь высыпала боярина встречать. Фонарь загасил: как бы холопы не приметили. Затаился. Вскоре боярин в покои поднялся, и на дворе угомонились, челядь в хоромы повалила. Мешкать нельзя, вот-вот холопы в подклет вернутся. Решетку топором выдрал - и на волю. На дворе сутемь и безлюдье, будто сам бог помогал. В сад прокрался. Вот, думаю, на волюшке. Но тут о скоморохах вспомнил. Томятся в кожевне, худо им, так и сгниют в неволе.
   Вспять пошел, к амбарам. А там и кожевня подле. Никого, один лишь замчище на двери. Вновь топор выручил. К скоморохам кинулся, от цепей отковал - и в боярский сад. Вначале в лесах укрывались, зверя били да сил набирались. Потом на торговый путь39 стали выходить, купчишек трясти. Веселые в город засобирались, посадских тешить. Наскучила лесная жизнь. Уговаривал в Дикое Поле податься - не захотели. "Наше дело скоморошье, на волынке играть, людей забавить. Идем с нами". "Нет, - говорю, - други, не по мне веселье. На Дон сойду". Попрощался, надел нарядный кафтан, пристегнул саблю - и на коня. На Ростов поскакал, да вот к Багрею угодил.
   - На Ростов? Ты ж в Поле снарядился.
   - А так ближе, Васюта. Лесами идти на Дон долго, да и пути неведомы. А тут Ростов миную - и в Ярославль.
   - Ну и что? Пошто в Ярославль-то? - все еще не понимая, спросил Васюта.
   - На Волгу, друже. Струги да насады до Хвалынского моря40 плывут. Уразумел?