Замыслов Валерий. Иван Болотников (Часть 1)

   Но тут его ухватил за полу сермяги тиун.
   - Погодь, Васютка. Мекай, что старцы сказывают. Храму батюшка надобен.
   - Не пойду!.. Ишь, чего вздумали.
   - Угомонись. Выслушай меня, чадо, - Арефий возложил трясущуюся руку на плечо Васюты. - Ты хоть и млад, но разумен. Добролик, книжен, один на все Угожи грамоте горазд. Богу ты будешь угоден, и владыка святейший благословит тебя на приход. Ступай к нему и возвернись в сане духовном21.
   - Нет, отцы, не пойду!
   Арефий повернулся к тиуну.
   - Скликай мир, Истома.
   И мир порешил: идти Васюте в стольный град к святейшему.
   Поехал с обозом. Везли в царев дворец дощатые десятиведерные чаны с рыбой. В Ростове Великом пристали к другим оброчным подводам.
   - Скопом-то повадней. Чу, Багрей шалит по дороге. Зверь - ватаман, гудел подле Васюты возница, с опаской поглядывая на темный бор.
   - Бог не выдаст, свинья не съест. Проскочим, - подбадривал мужика Васюта. Страх тогда был ему неведом. Другое заботило: как-то встретит его владыка, не посмеется ли не прогонит ли с патриаршего двора?
   "Чудят старцы. Иного не могли сыскать?"
   На миру шумели, бородами трясли, посохом стучали.
   "Нету иного! Не пошлешь малоумка. Бессребренник, ликом благообразен. Пущай несет в мир божье слово".
   Много кричали. Мужики согласились. Одни лишь парни были против, шапки оземь:
   "Куды ему в батюшки?! Нельзя Васюту до храма, молод. Барабошка он, рот до ушей. Не пойдем в храм!"
   Но старцы их словам не вняли.
   "Веселье не грех, остепенится".
   Ехал хмурый, в попы не хотелось. Вздыхал дорогой:
   "И что это за радость - на девок не погляди, с парнями не поозоруй. Докука!"
   Чем дальше от Ростова, тем глуше и сумрачнее тянулись леса. Возницы сидели хмурые, настороженные, зорко вглядываясь в пугающую темень бора. Хоть и топор да рогатина подле, но на них надежа плохая. У Багрея ватага немалая, не успеешь и глазом моргнуть, как под разбойный кистень угодишь. Хуже нет на Москву ехать, кругом смута, шиши22 да тати. Лихое время!
   - Помоги, осподи! - истово крестился возница и тихо ворчал. - Худо живем, паря, маятно. Куды ни кинь - всюду клин. На барщине спину разогнуть неколи. Приказчик шибко лютует. Чуть что - и кнут, а то и в железа посадит.
   Возница тяжко вздохнул и надолго замолчал. Чуть повеселел, когда лес поредел, раздвинулся и обоз выехал к небольшой деревеньке.
   - Петровка. Тут, поди, и заночуем. Вон и Егор, большак наш, машет на постой. К мужикам пойдем кормиться.
   В деревеньке тихо, уныло. Утонули в бурьяне курные избенки под соломенной крышей. Меж дворов бродит тощая лохматая собака.
   - Экое безлюдье, - хмыкнул возница. - Куда народ подевался? Бывало, тут с мужиками торговались. Реки-то у них нет, леща брали.
   Обозники распрягли лошадей и пошли по избами. Но всюду было пусто, лишь у церквушки увидели дряхлого старика в ветхом рубище. Тот стоял пред вратами на коленях и о чем-то тихо молился.
   - Здорово жили, отец, - прервал его молитву Егор.
   Старик подслеповато, подставив сухую ладошку к седеньким бровям, глянул на мужика.
   - Здорово, родимый... Подыми-ка меня, мочи нет.
   Мужики подхватили деда за руки, подняли.
   - Не держат ноги-то, помру завтре. Вы тут, чу, на ночлег станете. Похороните, родимые, а я за вас богу помолюсь. Не задолго, до солнышка уберусь. Вот тут, за храмом, и положите.
   - Пожил бы, отец. Успеешь к богу-то, - молвил большак.
   - Не, родимые, на покой пора.
   - А где ж народ, отец?
   - Сошли. Кто в леса, а кто в земли окрайные. От Микиты Пупка сошли, озоровал осударь наш, шибко озоровал. От бессытицы и сбёгли.
   Старик закашлялся, изо рта его пошла сукровица. Мужики внесли деда в ближнюю избу, положили на лавку. Когда тот отдышался, Васюта протянул ему ломоть хлеба.
   - Пожуй, отец.
   Старик вяло отмахнулся.
   - Не, сынок. Нутро не принимает.
   - Плох дед. Знать и впрямь помрет, - перекрестился большак и повелел скликать мужиков.
   Растопили печь, сварили уху. Ели споро: рано подыматься.
   - Дни погожие, как бы тухлец не завелся, - степенно ронял за ухой Егор. - Тогда хлебнешь горя. На царевом дворе за таку рыбу не пожалуют. Либо кнутом попотчуют, либо в темницу сволокут. При государе Иване Васильевиче знакомца моего, из Ростова, на дыбе растянули. Доставил на Кормовой двор десять чанов, а один подыспортился. Царев повар съел рыбину да и слег - животом занедужил. Может, чем и другим объелся, но указал на большака. Схватили - и на дыбу, пытать зачали. Пошто-де, государя умыслил извести? Не кинул ли в бочку зелья отравного? Так и загубили человека.
   - Проклятое наше дело, - угрюмо проронил один из возниц.
   - Худое, братцы, - поддакнул Егор. - Я с теми подводами тоже ходил. Впервой на Москву послали. Приехал в Белокаменну - рот разинул. Кремль, терема, соборы. Сроду такой красы не видел. А вспять из царева града ехал кровушкой исходил, пластом на телеге лежал. Едва ноги не протянул. И не один я. Всех батогами пожаловали. Вот так-то, ребята!
   Поднялись на зорьке. Васюта тронул старика за плечо, но тот не шелохнулся. Прислонился ухом к груди, она была холодной и безжизненной. Широко перекрестился.
   - Преставился наш дед. Надо могилу рыть.
   - Батюшку бы сюды. Грешно без отходной, - молвил Егор.
   Мужик из Угодич кивнул на Васюту.
   - В попы его отрядили. За благословением к патриарху едет.
   - Вона как, - протянул Егор. - Так проводи упокойника, христов человек.
   - Не доводилось мне. Канон у белогостицких монахов постиг, но сам не погребал, да и нельзя без духовного сана, - растерялся Васюта.
   - Ничего, перед богом зачтется. Ты тут молись, а мы домовину пойдем ладить.
   Мужики вышли из избы, и Васюта остался один с покойником. Боязни не было, но молитвы почему-то вдруг забылись, и не сразу он припомнил нужный канон, где просил у господа простить земные грехи раба божия Ипатия и упокоить его в вечных обителях со святыми.
   Похоронив старца, тронулись дальше. И вновь обступили дремучие леса; однако до Переяславля ехали спокойно - ни с одной разбойной ватагой не встретились - и все же в верстах тридцати от Москвы пришлось взяться за топоры.
   Налетели скоморохи - хмельные, шумные, дерзкие; обступили обоз, оглушили бубнами, рожками и волынками. Вожак, рыжекудрый детина, вспрыгнул на переднюю подводу.
   - Что везем, бородачи? Кажи товар красный, наряжай люд сермяжный!
   - Людишки мы малые, шли бы себе, - зажав в руке топор, хмуро бросил большак.
   Детина шмякнул дубиной по чану.
   - Зелено винцо, ребятушки! Гулять будем!
   - Не тронь. Рыбу везем.
   - Ай, врешь. Глянем, ребятушки!
   Вышиб днище, запустил пятерню в чан и тотчас отдернул руку.
   - Винцо ли, Сергуня?
   - Стрекава23, веселые. Ой, жалит! Кинь рукавицу.
   Хохотнул, выбросил стрекаву наземь, швырнул ватаге рыбину.
   - Не соврал, борода. Худой товар, ребятушки. Оброк везете?
   - Оброк, паря. Не вели рушить, батогами запорют. Тяглецы мы царевы.
   - Так бы и сказывал, - улыбнулся Сергуня. - Мы-то думали, купчишки прут. Езжай с богом, подневольных не трогаем. В путь, веселые!
   Ватага быстро снялась, будто ее и не было, а большак поднял с земли выбитое днище, заворчал незлобливо:
   - Вот народ. Шастают по дорогам, прокудники.
   Укрыл чан и вновь повел обоз вдоль глухого, дремучего бора.
   К Сретенским воротам Скородома24 подъехали в полдень. С высокой, в два копья, башни на обозников, позевывая, глянул караульный стрелец в красном кафтане.
   - Что за люд?
   - С Ростова, служилый. Оброк на царев двор везем. Отворяй! - крикнул большак.
   - Чего шумишь? Экой торопыга. Десятника нету, а без него впущать не велено. Жди.
   Большак зло крутнул головой и потянулся за пазуху. Заворчал: Лихоимцы. Кой раз езжу и все деньгу вымогают. Ну, Москва-матушка...
   Васюта распрощался с обозниками на Никольской улице Китай-города.
   - Спасибо за сопутье, мужики. Дай вам бог удачи. Может, когда и свидимся.
   - И ты, смотри, не плошай, - хлопнул его по плечу большак. - Будешь у владыки, помолись за нас. Авось и упремудрит господь на путь добрый.
   Мужики поехали к Красной площади, а Васюта неторопливо зашагал по Никольской. Улица шумная, нарядная. Васюта загляделся было на высокие боярские терема с узорными башнями и шатровыми навесами, но тотчас его сильно двинули в бок.
   - Посторони, раззява!
   Мимо проскочил чернявый коробейник в кумачовой рубахе. Васюта погрозил вслед кулаком, но тут его цепко ухватили за полу кафтана и потянули к лавке. Торговый сиделец в суконном кафтане сунул в руки бараньи сапоги.
   - Бери, парень. Задарма отдам.
   Васюта замотал головой и хотел было ступить в толпу, но сиделец держал крепко, не выпускал.
   - Нешто по Москве в лаптях ходят? И всего-то восемь алтын.
   Васюта глянул на свои чуни из пеньковых очесов и махнул рукой.
   "Срамно в лаптях к патриарху. Старцы на одежу денег не жалели, велели казисто одеться", - подумал он, разматывая онучи.
   Сапоги оказались в самую пору, а чуни он сунул в котомку: сгодятся на обратный путь. Сиделец подтолкнул его в спину.
   - Гуляй боярином... Налетай, православныя! Сапоги белыя, красныя, сафьянны-я-я!
   Толпа оттеснила Васюту к деревянному рундуку25, за которым возвышался дебелый купчина, зазывая посадский люд к мехам бобровым. Обок с Васютой очутился скудорослый старичок в дерюжке.
   - Облапушили тебя, молодший. Сапогам твоим красная цена пять алтын, молвил он и тут же добавил, видя, что Васюта порывается шагнуть к сапожной лавке. - Напрасно, молодший, на всю Москву осмеют. Тут, брат, самому кумекать надо. А купец, что стрелец: оплошного ждет. Ты, знать, из деревеньки?
   - Угадал, отец. Как прознал?
   - Эва, - улыбнулся старичок. - Селян-то за версту видно. Вон как по теремам глазеешь. Впервой в Белокаменной?
   - Впервой, - простодушно признался Васюта. - Лепота тут. И церква и хоромы дивные.
   - Красна Москва-матушка, - кивнул старичок и повел рукой вправо. - То храмы монастыря Николы Старого. А хоромы да палаты каменны - царевых бояр. Зришь, чуден терем? Князя Ондрея Телятевского, а за им, поодаль Трубецкого, Шереметева да Воротынского. Зело пригожи.
   Мимо, расталкивая посадских, прошел высоченный мужик, оглашая торговые ряды звонким, задорным кличем:
   - Сбитень26 горяч! Вот сбитень, вот горячий - пьет приказный, пьет подьячий!
   - Поговористый парень, - сказал Васюта,
   - Этого знаю - провор! Железо ковать, девку целовать - везде поспеет. Тут иначе нельзя, на торгу деньга проказлива.
   Старичок еще что-то промолвил, но толпа вдруг качнула Васюту к бревенчатой мостовой; над Никольской гулко пронеслось:
   - Царев сродник27 едет!.. Боярин Годунов!
   Стало тихо, будто глашатай кинул в толпу черную, скорбную весть. От Никольских ворот показались стремянные стрельцы в малиновых кафтанах; сидели на резвых конях молодцеватые, горделивые, помахивая плетками. Васюта сунулся было наперед - хотелось поближе посмотреть на ближнего царева боярина - но любопытствовал недолго: плечо ожгла стрелецкая плеть.
   - Осади-и-и! Гись!
   Отшатнулся, схватился за плечо, а за спиной оказался все тот же приземистый старичок в дерюжке.
   - Не везет те, молодший. У нас и за погляд жалуют. Жмись ко мне.
   А стрельцы все напирали, теснили слобожан к рундукам и боярским тынам; наконец на белом скакуне показался и сам Годунов, лицо его несколько раз мелькнуло в частоколе серебристых бердышей, но Васюта успел разглядеть. Оно было чисто и румяно, с черными, как смоль, бровями и с короткой курчавой бородкой; из-под шапки, унизанной дорогими каменьями, вились черные кудри.
   "Статен боярин и ликом пригож", - подумал Васюта.
   - Злодей... Убивец, - услышал за спиной горячий шепот.
   - Царевича невинного загубил, - вторил ему другой тихий голос.
   И отовсюду заговорили - зло, приглушенно, под дробный цокот конских копыт.
   - Сотни угличан сказнил, ирод.
   - Царицу Марью в скит упрятал.
   - С ведунами знается.
   - Великий глад и мор на Руси. Города и веси впусте.
   - Тяглом задавил, не вздохнуть. А чуть что - и на дыбу.
   Вслед боярскому поезду кто-то громко и дерзко выкрикнул:
   - Душегуб ты, Бориска! Будет те божья кара!
   Среди слобожан зашныряли истцы и земские ярыжки28, искали дерзкого посадского. Сыщут - и не миновать ему плахи, Годунов скор на расправу.
   "Не любят боярина в народе. Ишь, как озлобились", - подумал Васюта. Обернулся к старичку:
   - Далече до Патриаршего двора?
   - Рукой подать, молодший. Жаль, недосуг, а то бы свел тебя... Да ты вот что, ступай-ка за стрельцами, они в Кремль едут. А там спросишь. Да смотри, не отставай, а не то сомнут на Красной.
   В Кремле боярский поезд повернул на Житничную улицу, а Васюта вышел на Троицкую. Стал подле храма Параскевы-пятницы, сдвинул шапку на затылок. Глазел зачарованно на кремлевские терема и соборы, покуда не увидел перед собой пожилого чернеца в рясе и в клобуке. Спросил:
   - Не укажешь ли, отче, Патриарший двор?
   Монах ткнул перстом на высокую каменную стену.
   - То подворье святой Троицы, отрок. А за ним будет двор владыки.
   Сказал и поспешил к храму, а Васюта пошагал мимо монастырского подворья. У Патриаршего двора его остановили караульные стрельцы в голубых кафтанах.
   - Куда? - пытливо уставился на него десятник.
   - К владыке для посвящения. Допусти, служилый.
   Десятник мигнул стрельцам и те обступили Васюту. Один из них проворно запустил руку за пазуху. Васюте не понравилось, оттолкнул стрельца широким плечом.
   - Не лезь, служилый!
   - Цыц, дурень! А может, у тебя пистоль али отравное зелье. Кажи одежу.
   - Ишь, чего удумал, - усмехнулся Васюта. - Гляди.
   Распахнул кафтан, вывернул карманы.
   - Ладно, ступай, - буркнул десятник и повелел открыть ворота.
   Долго расспрашивали Васюту и перед самыми палатами.
   - С ростовского уезду? А грамоту от мирян принес?
   - Принес, отче.
   Келейник принял грамоту и, не раскрывая, понес ее патриаршему казначею; вскоре вышел и молча повел Васюту в нижние покои. В темном пристенке толкнул сводчатую дверь.
   - Ожидай тут. Покличем.
   В келье всего лишь одно оконце, забранное железной решеткой. Сумеречно, тихо, в правом углу, над образом Спаса, чадит неугасимая лампадка, кидая багровые блики на медный оклад.
   Душно. Васюта снял кафтан и опустился на лавку; после дальней дороги клонило в сон. Закрыл глаза, и тотчас предстали перед ним шумные торговые ряды Красной площади, величавый Кремль с грозными бойницами и высокими башнями, белокаменные соборы с золотыми куполами, а потом все спуталось, смешалось, и он провалился в глубокий сон.
   Очнулся, когда дружно ударили колокола на звонницах, и поплыл по цареву Кремлю малиновый звон. Поднялся с лавки, зевнул, перекрестился на образ.
   В келью неслышно ступил молодой послушник - позвал Васюту в малую трапезную. Здесь, за длинным широким столом, сидели на лавках десятка два парней и мужиков в мирской одежде. Все они пришли в Москву за посвящением.
   Ели похлебку из конопляного сока с груздями, вареный горох, пироги с капустой, запивали киселем.
   Подле Васюты, утирая пот со лба, шумно чавкал дебелый бородач в темно-зеленом сукмане. Облизывая деревянную ложку, повернулся к Васюте.
   - Откель притащился?.. Из Угожей. А я и того далече. Из Каргополя пришел к святейшему.
   Васюта крутнул головой: сторонушка - самая глушь, за тыщи верст от стольного града.
   - Как же добрался? У вас там сплошь леса да болота, сказывают.
   - Хватил горюшка. Едва медведь не задрал. Хорошо, сопутник вызволил, он-то до самой Москвы со мной брел. А третий в болоте утоп. Колобродный был, все о гулящих женках бакулил. Вся-де услада в них...
   - Грешно срамословить! - пристукнул посохом седобородый келейник, надзиравший за трапезой.
   Застолица примолкла, а потом, когда поели, все встали на молитву. Келейник и тут досматривал, буравил маленькими, колючими глазками каждого богомольца.
   - Нет в тебе усердия. Поклоны малы и в молитве не горазд. Чтешь путано, - заворчал он на каргопольца. Тот зачастил, суматошно заколотил в грудь перстами, ударяясь широким лбом о пол. Васюта прыснул, а дотошный келейник тут как тут.
   - Зело весел, отрок. На молитве!
   - Прости, отче, - унимая смешинку, повинился Васюта.
   На другой день в Крестовой палате были назначены смотрины. Все стали в один ряд, а патриарх Иов сидел в резном кресле. На нем белый клобук с крылами херувима, шелковая мантия с бархатными скрижалями29, на груди темного золота панагия30 с распятием Христа, унизанная жемчугом и изумрудами; в правой руке патриарха черный рогатый посох с каменьями и серебром по древку.
   Васюта оробел: лик святейшего был суров, величав и неприступен; казалось, что сам господь сошел с неба и воссел в расписном кресле, сверкая золотыми одеждами.
   "Первый после бога... Святой. Должно, все грехи мои ведомы. Парашку-то проманул. Так ведь сама ластилась... Не угожу в батюшки", - подумалось ему.
   Патриарший казначей представлял каждого святейшему. Тот слегка кивал светло-каштановой бородой, молчаливо поглаживая белой холеной рукой панагию. Когда казначей молвил о Васюте, патриарх оживился.
   - Из Угожей?.. Добро, добро, сыне. Выходит, преставился Паисий... Боголюбивый был пастырь, на добрые дела мирян наставлял. Любил я Паисия.
   Иов широко перекрестился, лицо его стало задумчивым; когда-то он ведал Ростовской епархией, и отец Паисий был в числе его самых собинных пастырей.
   В Крестовой было тихо, никто не посмел нарушить молчания святейшего; но вот он качнулся на мягкой подушке из золотного бархата и вновь устремил свой взор на Вастоту.
   - А ведаешь ли ты, отрок, чем славна земля Ростовская?
   Васюта замялся: Ростов многим славен, был он когда-то и великокняжеским стольным градом и с погаными лихо воевал. О богатыре Алеше Поповиче по всей Руси песни складывают. А ростовские звонницы? Нигде не услышишь такого малинового звону.
   И Васюта, уняв робость, обо всем этом поведал. Лицо святителя тронула легкая улыбка.
   - Добро речешь, сыне... А еще чем славна земля твоя? Кто из великих чудотворцев осчастливил Русь православную?
   - Преподобный Сергий, владыка. Сын ростовского боярина Кирилла. Много лет он жил в скиту отшельником, а засим Троице-Сергиевой лавре начало положил.
   - Хвалю, отрок... Чти грамоту от мирян, отец Мефодий.
   Патриарший казначей приблизился к Иову и внятно, подрыгивая окладистой бородой, прочел:
   "Мы, крестьяне села Угожи, выбрали и излюбили отца своего духовного Василия себе в приход. И как его бог благоволит, и святой владыка его в попы посвятит, и будучи ему у нас в приходе с причастием и с молитвами быть подвижну и со всякими потребами. А он человек добрый, не бражник, не пропойца, ни за каким хмельным питьем не ходит; в том мы, старосты и мирские люди, ему и выбор дали".
   Патриарх кивнул и повелел Васюте подойти ближе.
   - А поведай, сыне, что держит землю?
   - Вода высока, святый отче.
   - А что держит воду?
   - Камень плоск вельми.
   - А что держит камень?
   - Четыре кита, владыка.
   - Похвально, отрок, зело похвально. А горазд ли ты в грамоте? Подай ему псалтырь, Мефодий.
   Васюта принял книгу, оболоченную синим сафьяном, и бегло начал читать.
   - Довольно, сыне. Прими мое благословение.
   Сложив руки на груди, Васюта ступил к патриарху, пал на колени. Иов высоко воздел правую руку.
   - Во имя отца и сына и святого духа! - истово промолвил он и, широко перекрестив, коснулся устами Васютиной головы.
   В тот же день отобранных патриархом ставленников рукополагали в священники.
   Из храма Васюта Шестак вышел отцом Василием.
   ГЛАВА 6
   СКИТ
   Луч солнца, пробившись через густые вершины, пал на лицо. Болотников проснулся, поднял голову. Васюта лежал рядом и чему-то улыбался во сне.
   - Вставай, друже. Пора.
   Васюта очухался не сразу, а когда наконец открыл глаза, то по лицу его все еще блуждала улыбка.
   - Эх-ма... Погодил бы чуток. Такое, брат, привиделось, - потягиваясь, весело проговорил он.
   - Аль где на пиру был?
   - Пир что... С Парашкой провожался. Вот бедовая!
   Васюта тихо рассмеялся и опустил ладони в траву, облитую росой. Умыл лицо.
   - Экая благодать седни... Не полегчало, паря?
   - Кажись, получше, - ответил Иванка, хотя чувствовал во всем теле слабость.
   В лесу тихо, покойно. Над беглецами распустила широкие ветви матерая ель; под нею росли две тоненькие рябинки, упираясь кудрявыми макушками в колючие лапы. Минет налетье-другое, и будет им тесно, не видать рябинкам ни солнца, ни простора: могучая ель навсегда упрятала их в свое сумеречное царство. А чуть поодаль ель переплелась вершиною с красною сосною, слилась с нею в единый ствол, породнясь навеки.
   - Чуден мир, друже. Глянь, - повел рукой Иванка.
   - Чуден, паря, - поддакнул Васюта, разматывая котому. - Давай-ка пожуем малость.
   Доели хлеб и мясо и побрели по замшелому лесу; кругом гомонили птицы, радуясь погожему утру.
   - Дорогу ведаешь? - спросил Иванка.
   - Не шибко, - признался Васюта. - Айда на восход, а там, версты через три, должны на ростовскую дорогу выйти.
   Шли неторопко: лес стоял густой и коряжистый.
   - Много о себе вчерась сказывал, да токмо о ватаге умолчал. Пошто к Багрею пристал?
   - А к Багрею я и не мнил приставать. Он меня сам в полон свел.
   - Это где же?
   - Из Москвы я с торговым обозом возвращался. Аглицкие купцы везли кожи на Холмогоры, а обозников они в Белокаменной подрядили. Вот и я с ними до Ростова. А тут ватага нагрянула. Купцов и возниц перебили, а меня оставили.
   - Чем же ты Багрею поглянулся?
   - Из Москвы-то я батюшкой вышел. На телеге в скуфье да в подряснике сидел, вот и не тронули лихие, Нам-де давно попа не доставало, грешные мы, будешь молиться за нас, да усопших погребать по христианскому обычаю, нельзя нам без батюшки. Поначалу стерегли накрепко, из подклета не выпускали, а потом малость волюшки дали, стали на разбой с собой брать. Противился, да куда тут. Багрей все посмеивался: "Али без греха хочешь прожить? Не выйдет, отче, в моей ватаге ангелов не водится. Бери топор да руби купчишек. А грехи свои потом замолишь". Пытался бежать, да уследили. Одного лихого шестопером31 стукнул, тот замертво упал. Хотели в волчью клеть кинуть, да Багрей не дал. Мне, говорит, поп-убивец вдвойне слюбен. Седмицу на цепи продержали, а потом вина ковш поднесли и вновь на татьбу взяли. Веселый стал, дерзкий. Купца топором засек. После хмель вылетел, да уж поздно, мертвого не воскресишь. А Багрей еще пуще смеется: "Душегуб ты, батюшка, государев преступник. Купчина царю Федору соболя вез, а ты его сатане в преисподню. Негоже, батюшка. Отныне и стеречь не буду. Что татя в железах держать?" Но сам все же упредил: "А коли уйти надумаешь - патриарху грамоту отпишем. У него истцы покрепче земских, разом сыщут, и не выдать тебе бела света. Так что, отче, бежать тебе некуда". Я после того подрясник на кафтан сменил, осквернил я попову одежу. А вскоре тебя в яму кинули, вот и весь сказ.
   - Не заробел уйти?
   - А чего робеть. Ужель средь лихих жить? Багрей чисто упырь, родной матери не пожалеет. Страшный человек!
   - Верно, друже. Легче со зверем повстречаться... А теперь куда?
   - Покуда в Ростов. Схожу в Угожи, старцам повинюсь, нельзя мне теперь в батюшки. По Руси подамся, а может, с тобой пойду. Сам-то далече ли?
   - Далече, друже... Где ж дорога твоя? Тут самое разглушье.
   - Никак, заплутали, Иванка.
   Лес стоял сплошной стеной - дремучий, дикий.
   - Забрели, однако, - присвистнул Иванка.
   - А, может, напрямик? - предложил Васюта.
   - Нет, друже. Давай-ка примем вправо.
   Прошли еще с полверсты, но лес не редел и, казалось, становился все сумрачней и неприступней. Чуть поодаль громко ухнул филин. Васюта вздрогнул, перекрестился.
   - Сгинь, нечистый!
   Теперь уже взяли влево, но вскоре Васюта остановился.
   - Зришь сосну горелую? Должно, Илья стрелу кинул. Опять сюда пришли.
   - Были мы тут, - кивнул Иванка.
   - Леший нас крутит, лесовик, - понизил голос Васюта и вновь осенил себя крестом. Огляделся, скинул котомку и принялся разматывать кушак с зипуна.
   - Ты чего, друже?
   - Как чего? Аль не знаешь, - перешел на шепот Васеюта, скидывая зипун. - Слышь, ухает. То не филин, лешак в него обернулся.
   Снял рубаху, вывернул наизнанку и вновь одел; то же самое он сделал и с зипуном. Затем перекрестил лес на все четыре стороны, приговаривая:
   - Отведи, господи, нечистого! Помоги рабам твоим от лесовика выбраться. Помоги, господи!
   Иванка тоже перекрестился: поди, и впрямь лесовик закружил. Не зря когда-то отец сказывал: "В каждом лесу леший водится. Только и ждет мужика, чтобы в глушь заманить. Хитрющий! Он и свищет, и поет, и плачет, а то начнет петь без голоса. Бывает и в волка прикинется, а то и в самого мужика с котомкой. Лукав лесовик".
   - А теперь пошли с богом, - молвил Васюта.
   Но плутали еще долго, не сразу их лешак отпустил. И вот, когда вконец уморились, лес чуть посветлел, а вскоре и вовсе раздвинулся, дав простор горячему солнцу.
   - Передохнем малость, - утирая пот со лба, сказал Васюта и начал вновь выворачивать зипун.
   - Передохнем, - согласился Иванка. Ему опять стало хуже, голова была тяжелой, по всему телу разливал жар. Очень хотелось пить.
   Васюта, переодевшись, упал в траву, широко раскинул руки.
   - Кабы не совершил обряд - сгинули. Мужик наш из Угожей убрел в сенозорник32 в лес, да так и не вернулся. Захороводил его леший.
   Болотников огляделся, заприметил буерак у молодого ельника, поднялся.
   - Пойду овражек гляну. Авось, родник сыщу.
   Спустился в буерак, с головой утонув в духовитом ягельнике, но овражек оказался без ключа. Выбрался, поманил рукой Васюту. Тот подошел, ахнул: