Замыслов Валерий. Иван Болотников (Часть 1)

Замыслов Валерий Александрович
Иван Болотников (Часть 1)

   ВАЛЕРИЙ ЗАМЫСЛОВ
   ИВАН БОЛОТНИКОВ
   ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН
   Часть 1
   ПО РУСИ
   ГЛАВА 1
   БАГРЕЙ
   Черный гривастый конь мчал наездника по лесной дороге. Вершник, надвинув шапку на смоляные брови, помахивал плеткой и зычно гикал:
   - Эге-гей, поспешай, Гнедок!.. Эге-гей!
   Гулкое отголосье протяжно прокатывалось над бором и затихало, запутавшись в косматых вершинах.
   Возле небольшого тихого озерца наездник спешился и напоил коня; распахнув нарядный кафтан, снял шапку, вдохнул полной грудью.
   Вершник молод - высокий, плечистый, чернокудрый. Небольшая густая бородка прикрывает сабельный шрам на правой щеке.
   Передохнув, наездник легко взмахнул на коня.
   - В путь, Гнедок!
   Вскоре послышался тихий перезвон бубенцов. Но вот перезвон приблизился и заполонил собой лес. Вершник насторожился: "Никак обоз".
   Только успел подумать, как перед самым конем с протяжным стоном рухнула ель, загородив дорогу. Из чащобы выскочила разбойная ватага с кистенями, дубинами, рогатинами и обрушилась на обоз.
   Трое метнулись к наезднику - бородатые, свирепые. Вершник взмахнул саблей; один из лихих, вскрикнув, осел наземь, другие отскочили.
   А из чащобы - зло и хрипло:
   - Стрелу пускай. Уйдет, дьявол!
   Гнедок, повалившись на дорогу, заржал тонко и пронзительно. Стрела вонзилась коню в живот. Наездник успел спрыгнуть; с обеих сторон на него надвинулись разбойники.
   - Живьем взять!
   - Чалому голову смахнул... К атаману его на расправу.
   Детина, сурово поблескивая глазами, отчаянно крикнул и бросился на ватажников. Зарубил двоих.
   - Арканом, пса!
   Аркан намертво захлестнул шею.
   - Будя, отгулял сын боярский!
   С обозом покончено. Мужики не сопротивлялись, сдались без боя. Дородный купчина, в суконной однорядке, ползал на карачках, ронял слезы в окладистую бороду.
   - Помилуйте, православные! Богу за вас буду молиться. Отпустите!
   - Кинь бога. Вяжи его, ребята,
   - Помилуйте!
   - Топор тя помилует, хо-хо!
   Атаман пьян. Без кафтана, в шелковой голубой рубахе, развалился на широкой, крытой медвежьей шкурой, лавке. Громадный, глаза дикие, черная бородища до пояса. Приподнялся, взял яндову1 со стола; красное вино залило широченную волосатую грудь.
   Есаул обок; сидит на лавке, качается. Высокий, сухотелый, одноухий, лицо щербатое. Глаза мутные, осоловелые, кубок пляшет в руке.
   Медная яндова летит на пол. Атаман, широко раскинув ноги, невнятно бормочет, скрипит зубами и наконец затихает, свесив руку с лавки. Плывет по избе густой переливчатый храп.
   "Угомонился. Трое ден во хмелю", - хмыкает есаул.
   Скрипнула дверь. В избу ввалился ватажник.
   - До атамана мне.
   - Сгинь!.. Занемог атаман. Сгинь, Давыдка.
   - Фомка днище у бочки высадил. Помирает.
   - Опился, дурень... Погодь, погодь. Ключи от погреба у атамана.
   - Фомка замок сорвал. Шибко бражничал. Опосля к волчьей клети пошел, решетку поднял.
   - Решетку?.. Сучий сын... Сдурел Фомка.
   Одноух поднялся с лавки, пошатываясь, вышел из избы. Ватажник шел сзади, бубнил:
   - Мясом волка дразнил, а тот из клети вымахнул - и на Фомку. В клочья изодрал, шею прокусил.
   - Сучий сын! Нетто всю стаю выпустил?
   - Не, цела стая... Вот он, ай как плох.
   Фомка лежал на земле, часто дышал. Кровь бурлила из горла. Узнал есаула, слабо шевельнул рукой. Выдавил сипло, из последних сил:
   - Помираю, Одноух... Без молитвы. Свечку за меня... Многих я невинных загубил. Помоли...
   Судороги побежали по телу, ноги вытянулись. Застыл.
   - Преставился... Атаману сказать?
   - Не к спеху, Давыдка.
   К вечеру разбойный стан заполнился шумом ватажников. Их встречал на крыльце Одноух.
   - Велика ли добыча?
   - Сто четей2 хлеба, семь бочонков меду, десять рублев да купчина в придачу, - отвечал разбойник Авдонька.
   - Обозников всех привели?
   - Никто не убег. Энтот вон шибко буянил, - ткнул пальцем в сторону чернокудрого молодца в цветном кафтане. - Троих саблей посек. Никак, сын боярский.
   Глаза Одноуха сузились.
   - Разденьте его. Нет ли при нем казны.
   Боярского сына освободили от пут, сорвали кафтан и сапоги с серебряными подковами. Обшарили.
   - Казны с собой не возит. Куды его, Ермила?
   Ермила Одноух сгреб одежду, рукой махнул.
   - В яму!
   Боярского сына увели, а Ермила продолжал выпытывать:
   - Подводы где оставили?
   - На просеке.
   - Хлеб-то не забыли прикрыть. Чу, дождь собирается.
   - Под телеги упрятали. Чать, не впервой,
   - Подорожную3 нашли?
   - Нашли, Ермила. За пазухой держал.
   - Давай сюда... И деньги, деньги не забудь.
   Ватажник с неохотой протянул небольшой кожаный мешочек.
   - Сполна отдал? Не утаил, Авдонька?
   - Полушка к полушке.
   - Чегой-то глаза у тебя бегают. Подь ко мне... Сымай сапог.
   Авдонька замялся.
   - Не срами перед ватагой, Ермила. Нешто позволю?
   - Сымай! А ну, мужики, подсоби.
   Подсобили. Одноух вытряхнул из сапога с десяток серебряных монет.
   - Сучий сын! Артельну казну воровать?! В яму!
   Ватажники навалились на Авдоньку и поволокли за сруб; тот упирался, кричал:
   - То мои, Ермила, мои кровные! За что?
   - Атаман будет суд вершить. Нишкни!
   - Что с купцом и возницами, Ермила? - спросил Давыдка.
   - В подклет. Сторожить накрепко.
   Яма. Холодно, сыро, сеет дождь на голову. Боярский сын в одном исподнем, босиком, зябко повел плечами. Наверху показался ватажник, ткнул через решетку рогатиной.
   - Жив, боярин? Не занемог без пуховиков? Терпи. Багрей те пятки поджарит, хе-хе.
   Багрей! На душе боярского сына стало и вовсе смутно: нет ничего хуже угодить в Багрееву ватагу. Собрались в ней люди отчаянные, злодей на злодее. На Москве так и говорили: к Багрею в лапы угодишь - и поминая как звали.
   - Слышь, караульный
   Но тот не отозвался: надоело под дождем мокнуть, убрел к избушке.
   Багрей проснулся рано. За оконцами чуть брезжил свет, завывал ветер. Возле с присвистом похрапывал есаул. Пнул его ногой.
   - Нутро горит, Ермила. Тащи похмелье4.
   Одноух, позевывая, побрел в сени. Вернулся с оловянной миской, поставил на стол.
   - Дуй, атаман.
   Багрей перекрестил лоб, придвинул к себе миску; шумно закряхтел, затряс бородой.
   - Свирепа, у-ух, свирепа!
   Полегчало; глаза ожили.
   - Сказывай, Ермила.
   Одноух замешкался.
   - Не томи. Аль вести недобрые?
   - Недобрые, атаман. Худо прошел набег, троих ватажников потеряли. Боярский сын лихо повоевал.
   - Сатана!.. Сбег?
   - На стан привели. В яме сидит.
   - Сам казнить буду... Что с обозом? Много ли хлеба взяли?
   Одноух рассказал. Доложил и об Авдоньке. Багрей вновь насупился.
   - Не впервой ему воровать. Ужо у меня подавится. Подымай, Ермила, ватагу.
   - Не рано ли, атаман? Дрыхнет ватага.
   - Подымай!
   Разбойный стан на большой лесной поляне, охваченной вековым бором. Здесь всего две избы - атаманова в три оконца и просторный сруб с подклетом для ватажников. Чуть поодаль - черная закопченная мыленка, а за ней волчья клеть, забранная толстыми дубовыми решетками.
   В ватаге человек сорок; пришли к атамановой избе недовольные, но вслух перечить не смели.
   Обозников и купца привели из подклета; поставили перед избой и Авдоньку с боярским сыном.
   Одноух вышел на крыльцо, а Багрей придвинулся к оконцу, пригляделся.
   "Эх-ма, возницы - людишки мелкие, а купчина в теле. Трясца берет аршинника. Кафтан-то уже успели содрать... А этот, с краю, могутный детинушка. Спокоен, сатана. Он ватажников посек... Погодь, погодь..."
   Багрей даже с лавки приподнялся.
   "Да это же!.. Удачлив день. Вот и свиделись".
   Тихо окликнул Одноуха.
   - Дорогого гостенька пымали, Ермила. Подавай личину5.
   - Аль знакомый кто?
   - Уж куды знакомый.
   Когда Багрей вышел на крыльцо вершить суд и расправу, возницы и купец испуганно перекрестились. Перед ними возвышался дюжий кат6 в кумачовой рубахе; лицо под маской, волосатые ручищи обнажены до локтей.
   Купчина, лязгая зубами, взбежал на крыльцо, обхватил Багрея за ноги, принялся лобзать со слезами.
   - Пощади, батюшка!
   А из-под личины негромко и ласково:
   - Никак, обидели тебя мои ребятушки. Обоз пограбили, деньги отняли. Ой, негоже.
   Купчина мел бородой крыльцо.
   - Да господь с ними, с деньгами-то. Не велика обида, батюшка, не то терпели. Был бы тебе прибыток, родимый.
   - Праведные слова, борода. Прибыток карман не тянет! - гулко захохотал Багрей, а затем ухватил купца за ворот рубахи, поднял на ноги. - Чьих будешь?
   - Князя Телятевского, батюшка. Торговый сиделец7 Прошка Михеев. Снарядил меня Ондрей Ондреич за хлебом. А ныне в цареву Москву возвращаюсь. Ждет меня князь.
   - Долго будет ждать.
   Пнул Прошку в живот; тот скатился с крыльца, ломаясь в пояснице, заскулил:
   - Помилуй, батюшка. Нет за мной вины. Христом богом прошу!
   - Никак, жить хочешь, Прошка? Глянь на него, ребятушки. Рожей землю роет.
   И вновь захохотал. Вместе с ним загоготали и ватажники. Багрей ступил к Авдоньке.
   - Велика ли мошна была при Прошке?
   - Десять рублев8, атаман. А те, что Ермила нашел...
   - Погодь, спрячь язык... Так ли, Прошка?
   - Навет, батюшка. В мошне моей пятнадцать рублев да полтина с гривенкой, - истово перекрестился Прошка. - Вот, как перед господом, сызмальства не врал. Нет на мне греха.
   - Буде. В клеть сидельца.
   Прошку потащили в волчью клеть, Авдонька же бухнулся на колени.
   - Прости, атаман, бес попутал.
   Багрей повернулся к ватажникам,
   - Артелью живем, ребятушки?
   - Артелью, атаман.
   - Казну поровну?
   - Поровну, атаман.
   - А как с этим, ребятушки? Пущай и дале блудит?
   - Нельзя, атаман. Отсечь ему руку.
   - Воистину, ребятушки. Подавай топор, Ермила.
   Авдонька метнулся было к лесу, но его цепко ухватили ватажники и поволокли к широченному пню подле атамановой избы. Авдонька упирался, рвался из рук, брыкал ногами. Багрей терпеливо ждал, глыбой нависнув над плахой.
   - Левую... левую, черти! - обессилев, прохрипел Авдонька.
   - А правую опять в артельную казну? Хитер, бестия, - прогудел Багрей и, взмахнув топором, отсек по локоть Авдонькину руку. Ватажник заорал, лицо его побелело; люто глянул на атамана и, корчась от боли, кровеня порты и рубаху, побрел, спотыкаясь, в подклет.
   Багрей, поблескивая топором, шагнул к боярскому сыну.
   - А ныне твой черед, молодец.
   Из волчьей клети донесся жуткий, отчаянный вопль Прошки.
   ГЛАВА 2
   НА ДВОРЕ ПОСТОЯЛОМ
   Голубая повязь сползла к румяной щеке, тугая пшеничная коса легла на высокую грудь.
   Евстигней застыл подле лавки, смотрел на спящую девку долго, с прищуром.
   "Добра Варька, ох, добра".
   За бревенчатой стеной вдруг что-то загромыхало, послышались голоса.
   Глянул в оконце. Во двор въехала подвода с тремя мужиками. Один из них, чернобородый, осанистый, в драной сермяге, окликнул:
   - Эгей, хозяин!
   Евстигней снял с колка кафтан, не спеша облачился. Спускаясь по темной лесенке, бурчал:
   - Притащились, нищеброды, голь перекатная.
   Вышел на крыльцо смурый.
   - Дозволь заночевать, хозяин.
   Евстигней зорко глянул на мужиков. Народ пришлый, неведомый, а время лихое, неспокойное, повсюду беглый люд да воровские людишки шастают. Вот и эти - рожи разбойные - один бог ведает, что у них на уме.
   - Без подорожной не впущу. Ступайте с богом.
   - Не гони, хозяин. Есть и подорожная.
   Чернобородый сунул руку за пазуху, вытянул грамотку. Евстигней шагнул ближе, недоверчиво глянул на печать.
   - Без обману, хозяин. В приказе9 писана. Людишки мы Василия Шуйского. Из Москвы в Ярославль направляемся. Да тут все сказано, чти.
   Евстигней в грамоте не горазд; повернулся к подклету, крикнул:
   - Гаврила!
   Из подклета вывалился коренастый мужик в пеньковых лаптях на босу ногу. В правой руке - рогатина, за кушаком - пистоль в два ствола. Сивая борода клином, лицо сонное, опухшее.
   - Чти, Гаврила.
   Гаврила широко зевнул, перекрестил рот. Читал долго, нараспев, водя пальцем по неровным кудрявым строчкам.
   "Ишь ты, не соврали мужики", - крутнул головой Евстигней и вернул чернобородому грамотку.
   - Ты, что ль, Федотка Сажин?
   - Я, хозяин. Да ты не гляди волком. Пути-дороги дальние, вот и поободрались. Людишки мы смирные, не помешаем. Ты нас покорми да овса лошаденке задай.
   - Деньжонки-то водятся, милок?
   - Да каки ноне деньжонки, - крякнул Федотка. - Так, самая малость. Да ты не сумлевайся, хозяин, за постой наскребем.
   - Ну-ну, - кивнул Евстигней.
   Мужики пошли распрягать лошадь. Евстигней же поманил пальцем Гаврилу, шагнул с ним в густую сумрочь сеней.
   - Поглядывай. У них хоть и подорожная, но неровен час.
   - Не впервой, Евстигней Саввич... Дак, я пойду?
   - Ступай, ступай, Гаврила. Поторопи Варьку. Пущай снеди принесет.
   Вновь сошел вниз. Солнце упало за кресты трехглавого храма. Ударили к вечерне. Евстигней и мужики перекрестили лбы.
   - В баньку бы нам, хозяин, - молвил Федотка. - Две седмицы10 не грелись.
   - В баньку можно, да токмо...
   - Заплатим, хозяин. Прикажи.
   Евстигней мотнул бородой, взглянул на лошадь. Эк, заморили кобыленку. Знать, шибко в город торопятся. Поди, неспроста.
   После бани мужики сидели в подклете - красные, разомлевшие - хлебали щи мясные, запивали квасом. Федотка, распахнув сермягу, довольно крякал, глядел на Евстигнея ласково и умиротворенно.
   - Ядрен квасок, - подмигнул застолице. - А теперь бы и винца не грех. Порадей, хозяин.
   Гаврила проворно поднялся с лавки и шагнул к двери. Но Евстигней остановил.
   - Я сам, Гаврила,
   Караульному своему погреб не доверял: слаб Гаврила до вина, чуть что и забражничает.
   Принес яндову, поставил чарки.
   - На здоровье, крещеные.
   Мужики выпили, потянулись к капусте. Федотка разгладил пятерней бороду, налил сразу по другой чарке.
   - Первая колом, вторая соколом, э-эх!
   Разрумянился, весело глянул на Варьку, подающую снедь. Девка статная, пышногрудая, глаза озорные.
   - Экая ты пригожая. Не пригубишь ли чарочку?
   Варька прыснула и юркнула в прируб, а Федотка, распаляясь, наливал уже по третьей.
   - Живи сто лет, хозяин!
   Опрокинул чарку в два глотка, шумно выдохнул, помахал ладошкой возле рта.
   - У-ух, добра!.. Слышь, хозяин, пущай девка хренку да огурчиков принесет. Прикажи.
   Евстигней позвал Варьку, та мигом выпорхнула из прируба, стрельнула в Федотку глазами.
   - Не стой колодой, - нахмурив редкие рыжие брови, буркнул Евстигней и подтолкнул Варьку к двери.
   К столу, неотрывно поглядывая на яндову, потянулся Гаврила. Подсел к Федотке, но Евстигней сердито упредил:
   - Ночь на дворе. Ступай к воротам!
   - Хошь одну для сугреву, Евстигней Саввич!
   - Неча, неча. Не свята Троица.
   Гаврила нехотя поднялся, вздохнул, напялил войлочный колпак на кудлатую голову и вышел.
   - Строг ты, хозяин, ай строг... Да так и надо. Держи холопей в узде. У меня вон людишки не своеволят. Да я их! - стиснул пальцы в кулак. - У меня...
   Федотка не договорил, поперхнулся, деланно засмеялся.
   - Ай, да не слушай дурака. Каки у меня людишки? Весь князь перед тобой. Лапти рваны, спина драна... Э-эх, ишо по единой! Ставь, девка. Где огурцы, там и пьяницы.
   Евстигней, пытливо глянув на Федотку, раздумчиво скребанул бороду.
   "Не прост Федотка, не прост. Подорожну грамоту не каждому в царевом приказе настрочат. Не с чужих ли плеч сермяга? Вон как о людишках заговорил. Хитер, Федотка. Однако ж до винца солощий. Пущай, пущай пьет, авось язык и вовсе развяжет".
   - А сам-то чего, хозяин? Постишься аль застольем нашим брезгуешь? все больше хмелея, вопросил Федотка.
   - Упаси бог, милок. Гостям завсегда рады. Пожалуй, выпью чарочку... Варька! Принеси.
   Федотка проводил девку похотливым взором.
   - Лебедушка, ух, лебедушка. Чать, не женка твоя?
   - Девка дворовая. Тиун11 наш в помочь прислал. Без бабы тут не управиться. Не мужичье дело ухватом греметь... Давай-ка, милок, по полной.
   Евстигней чокнулся с Федоткой, с мужиками, но те после первой чарки не пили, сидели смирно, молчком, будто аршин проглотили. Федотка осушил до дна, полез к Евстигнею лобзаться.
   - Люблю справных людей. На них Русь держится... Кому царь-батюшка благоволит? Купцу да помещику. В них сила. Это те не чернь посадская али смерд-мужичонка. Шалишь! Держава нами крепка. Выпьем за царя-батюшку Федора Иоанныча!
   При упоминании царя все встали. Расплескивая вино, Федотка кричал:
   - Верой и правдой!.. Голову положим. А черни - кнут и железа12. Смутьянов развелось.
   - Доподлинно, милок. Сам-то небось из справных?
   - Я-то? - Федотка обвел мутными глазами застолицу. Увидев перед собой смиренно-плутоватую рожу Евстигнея, хохотнул, - Уж куды нам, людишкам малым. Кабала пятки давит, ух, давит! - ущипнул проходившую мимо Варьку, вылез из-за стола, лихо топнул ногой.
   - Плясать буду!
   Сермяга летит в угол. Пошла изба по горнице, сени по полатям!
   Озорно, приосанившись, разводя руками и приплясывая, прошелся вокруг Варьки. А та, теребя пышную косу с красными лентами, зарделась, улыбаясь полными вишневыми губами.
   Евстигней молча кивнул, и Варька тотчас сорвалась с места; легко, поблескивая влажными глазами, пошла по кругу.
   Евстигней, подперев кулаком лысую голову, думал:
   "Прокудлив Федотка. Поначалу-то тихоней прикинулся, а тут вон как разошелся. Ох, не прост".
   А Федотка, гикнув, пошел уже вприсядку. Однако вскоре выдохся, побагровел; выпрямившись, смахнул пот со лба, часто задышал. Варька же продолжала плясать, глядела на Федотку насмешливо, с вызовом.
   - Устарел, милок, - хихикнул Евстигней. - Ступай, Варька, буде.
   - Ай, нет, погодь, девка! - взыграла гордыня в Федотке.
   Кушак тяжело, с глухим металлическим звоном упал на пол. Заходили половицы под ногами, трепетно задрожали огоньки сальных свечей в медных шандалах13.
   Евстигнея осенила смутная догадка:
   "Кушак-то едва не с полпуда... Деньгой полнехонек".
   Тело покрылось испариной, взмокло, пальцы неудержимо, мелко задрожали. Сунул руки под стол, но мысль все точила - липкая, назойливая:
   "Рублев двести, не менее. А то и боле... А ежели и каменья?"
   Голова шла кругом. Глянул на мужиков, те сидели хмурые и настороженные, будто веселье Федотки было им не по душе. Унимая дрожь, придвинулся к мужикам, налил в пустые чарки.
   - Чего понурые, крещеные? Аль чем обидел вас?
   - Всем довольны, хозяин.
   - Так пейте.
   - Нутро не принимает.
   - Нутро?.. Да кто ж это на Руси от винца отказывался? Чудно, право. Да вы не робейте, крещеные, угощаю. Хоть всю яндову. Чать, мы не татары какие... Да я вам икорочки!
   Захлопотал, засуетился, но мужики сидели, словно каменные - суровые, неприступные, чарки - в стороны.
   - Ну да бог с вами, крещеные. Неволить - грех.
   Махнул рукой Варьке. Та кончила плясать, села на лавку. Грудь ее высоко поднималась.
   Федотка уморился, но, крутнув черный с проседью ус, глянул на застолицу победно.
   - Знай наших!
   Опоясал себя кушаком, плюхнулся подле Варьки, сгреб за плечи, поцеловал. Варька выскользнула, с испугом глянула на Евстигнея. Но тот не серчал, смотрел ласково.
   - Ниче, Варька, не велик грех. Принеси-ка нам наливочки. Уж больно Федот лихо пляшет.
   - Люб ты мне, хозяин.
   Облапил Евстигнея, ткнулся бородой в лицо.
   - Радение твое не забуду. Мы - народ степенный, за нами не пропадет. Дай-кось я тебя облобызаю.
   Евстигней не отстранился, напротив, теснее придвинулся к Федотке, задержал руку на тугом кушаке.
   "Нет, не показалось. С деньгой, с большой деньгой".
   - А вот и наливочка. Пять годков выдерживал. На рябине. Изволь, милок.
   - Изволю, благодетель ты мой. Изволю!
   Федотка, покачиваясь, жег глазами Варьку.
   - Смачна, лебедушка, у-ух смачна!
   - Да бог с ней. Выпьем, милок. И я с тобой на потребу души.
   - Любо. Пей до дна, наживай ума!
   Опрокинул чарку, обливая вином рубаху, и тут уж вовсе осоловел. Глуповато улыбаясь, отвалился к стене, зевнул.
   - А теперь почивать, милок. Уложу тебя в горнице. Там у меня тепло, сказал Евстигней. Но один из мужиков, приземистый и щербатый, замотал головой.
   - С нами ляжет. Тут места хватит да и нам повадней.
   - Как угодно, крещеные... Варька! Кинь мужикам овчину.
   Федотка шумно рыгнул, сонные глаза его при виде Варьки ожили. Поманил рукой.
   - Сядь ко мне, лебедушка... Пущай без овчины спят, не велики князья... Куды?
   - Придет сейчас, милок, - успокоил Евстигней, вновь подсаживаясь к Федотке. - А может, наверх, в горенку? Варька устелет.
   - Варька?.. Айда, хозяин.
   Евстигней подхватил Федотку под руку и повел было к лесенке, но перед ним тотчас возник щербатый мужик.
   - Тут он ляжет, хозяин.
   Ухватил сотоварища за плечо и потянул к лавке. Но Федотка оттолкнул щербатого.
   - Уйди, Изоська!
   Щербатый не послушал, упрямо тащил Федотку к лавке.
   - Нельзя тебе одному, Федот Назарыч. Тут ложись, а наверх не пущу.
   - Это ты кому? На кого горло дерешь?! - глаза Федотки полыхнули гневом. - На меня, Федота Сажина?.. Прочь, Изоська!
   И щербатый, насупившись, отступил.
   В горнице темно, лишь перед киотом мерцает, чадя деревянным маслом, синяя лампада, бросая на лики святых багряные отблески.
   - У тебя тут, как в погребе, хозяин... Не вижу, - пробормотал Федотка.
   Евстигней нащупал на поставце шандал, запалил свечу от лампадки; повернувшись к Федотке, указал на широкую спальную лавку, крытую бараньей шубой.
   - Вот тут и почивай, милок... Сымай кафтан. Давай помогу.
   Федотка, икая и позевывая, повел мутными глазами по горнице.
   - Где девка?.. Пущай девка придет.
   - Пришлю, милок, пришлю... Сымай лапотки...
   Федотка сунул кушак под изголовье и тотчас повалился, замычал в полусне:
   - Девку, хозяин... Лебедушку.
   Евстигней задул свечу и тихо вышел из горницы. Минуту-другую стоял у низкой сводчатой двери. Федотка невнятно бубнил в бороду, а потом утих и густо захрапел. Евстигней перекрестился.
   "Все... слава богу. Токмо бы не проснулся... Помоги, господи".
   Сняв со стены слюдяной фонарь, спустился в подклет. Мужики, задрав бороды, лежали на лавках.
   - Как он там? - спросил Изоська, недружелюбно скользнув по Евстигнею глазами.
   - Почивает, милок. После баньки да чарочки сон сладок. Да и вам пора.
   Вышел из прируба. На улице черно, ветрено, сыро. Дождь, крупный и холодный, хлестнул по лицу. Евстигней запахнул кафтан и побрел к воротам. Поднял фонарь - караульный пропал.
   "Опять дрыхнет, нечестивец. Послал господь дозорного".
   - Гаврила!
   - Тут я, - послышался голос с повети. - Зябко. Плеснул бы для сугреву.
   - Ужо плесну. - Евстигней приблизился к дозорному, покосился на дверь подклета, зашептал. - Ступай к мужикам. Глаз не спущай. Чую, лихие людишки. Особливо тот, с рябой рожей... А Федотку не ищи. У меня в горнице.
   - В горнице?.. Так-так, - крякнув, протянул Гаврила.
   - Пистоль заряжен?
   - Не оплошаю.
   - Ну-ну, - мотнул бородой Евстигней и тихо шагнул к подклету.
   ГЛАВА 3
   ЛАРЕЦ
   Ермила зло замахнулся на боярского сына.
   - Четвертовать его, атаман. Чалого посек, дружка верного. Я с ним пять налетий по Руси бродяжил.
   Выхватил саблю, ощерился.
   - Цыц! Сам казнить буду.
   Багрей подтолкнул боярского сына к волчьей клети, Голодная стая рвала на куски Прошкино тело.
   Багрей широко перекрестился.
   - Упокой, господи, новопреставленного раба божия.
   Боярский сын отвернулся. Атаман шагнул к детине, тяжело ухватил за плечи и вновь повернул к клети.
   - Страшно?.. Разуй зенки, разуй! Не вороти морду.
   - Кат! - хрипло выдавил боярский сын, и глаза его яро блеснули.
   - Не по нутру? Ишь ты. Я тобой еще не так потешусь, гостенек ты мой желанный... Ермила! Тащи его в избу.
   Боярского сына поволокли в атаманов сруб, толкнули на лавку.
   - Стяни-ка ему покрепче руки... А теперь уходи, Ермила. Говорить с гостеньком буду.
   Багрей замкнул дверь на крюк, сел против узника, положив топор на стол. Долго молчал, теребил дремучую бороду. Наконец вымолвил тихо:
   - Ну здорово, страдничек. Привел господь свидеться.
   Боярский сын не отозвался, но что-то дрогнуло в его лице. Багрей скинул личину.
   - Не признал, Ивашка?
   Глаза детины широко раскрылись.
   - Мамон! - глухо выдавил он, приподнимаясь на лавке.
   - Не чаял встретить?.. Гляди, гляди. Давненько не виделись. Где же тебя носило? Почитай, год прятался. Молчишь? Я-то думал в степи подался, а ты тут, в лесах шастаешь.
   Иванка пришел в себя. Проглотив комок в горле, зло произнес:
   - В вотчине мужиков мучил и тут катом обернулся. Ох, и паскудлив же ты, Мамон. Жаль, не удалось тебе башку смахнуть.
   - А я везучий, Ивашка. Ни царь, ни сатана мне башку не смахнет. А вот дьяволу я еще послужу, послужу, Ивашка! Люблю топором поиграть.
   - Убивец, тьфу!
   - Плюй, Ивашка, кляни, Не долго тебе осталось. Хватит, погулял по белу свету.
   - Червь могильный, душегубец!
   - Вестимо, Ивашка, душегубец. Топор мне брат родной, а плаха сестрица. Люблю людишек потрошить. Я ж у Малюты Скуратова14 в любимцах ходил. Небось слышал? Горазд был на топор царев опричник, ух, горазд!
   - Нашел чем похваляться. Кат!
   - Кат, Ивашка, злой кат. Вот так и князь меня величал. Никак, по нраву я был Андрею Андреичу.
   - Чего ж от него сбежал? Кажись, в узде он тебя не держал, усмехнулся Болотников.
   - Э-эх, Ивашка, младехонек ты еще. У меня с Телятевским особая дружба. Вот и пришлось в леса податься. Тут мне вольготней, я здесь царь лесной.
   Подошел к поставцу, налил в кубки вина.
   - Хошь выпить? Я добрый седни. Винцо у меня знатное. Борису Годунову в дар везли, а я перехватил гостей заморских. Поднесу, Ивашка.
   - Из твоих-то рук!