Страница:
Я облетаю гнездо кругом и вижу, что в его подстилке прячутся маленькие серовато-коричневые зяблики. Я даже начинаю колебаться: а не поохотиться ли мне за молодыми птичками, мозги которых для сорок представляют особый деликатес.
Зяблики, завидев меня, сбиваются в разъяренную стайку и бросаются ко мне с гневным щебетанием. Меня окружают маленькие раскрытые клювики и беспокойно трепещущие крылышки.
Я улетаю. Сарториса здесь нет.
А ведь эта территория у самого вулкана — единственное место, где я его еще не искала.
Резкая вонь горящей древесины окутывает меня синеватой лентой. Это лава пожирает карликовые сады и сосновые рощи. Вдалеке видны язычки пламени.
— Сарторис!
Голос, его голос! То ли приглушенный, то ли просто слишком далекий, он доносится до меня совершенно неожиданно. Я осматриваюсь по сторонам, верчу головой, вглядываюсь.
Накренившиеся каменные стены бывших человеческих гнезд. Поврежденные беспрестанными толчками, частично засыпанные пеплом. Это оттуда донесся его голос.
— Сарторис! — зову я и лечу к остаткам возвышающейся над развалинами башни. Сердце колотится, перышки вздрагивают, клюв нервно раскрывается и снова закрывается.
На стене над путаницей ржавеющих труб и листов жести я вижу съежившуюся, старую птицу. Матовые, потерявшие блеск перья, посеревшая белизна, полные страха глаза, тревожно раскрытый клюв.
Неужели это Сарторис? Так выглядят птицы, которым грозит смерть. Птицы, которые боятся. Разве Сарторис когда-нибудь боялся?
И все же это он.
Крылья повисли, нижние маховые перья чертят полоски на вулканической пыли. Я снижаюсь, крича от радости. В восторге бью крылышками. Его глаза! Они смотрят на меня с болью, с сожалением, с мукой и страданием.
— Теперь мы всегда будем вместе, Сарторис! — Я касаюсь его клюва своим.— Я хочу быть с тобой! Только с тобой!
Земля вздрагивает. Вулкан выбрасывает из своего жерла клубы черного дыма. Сарторис молчит, и только перья на его голове нахохлились, встали дыбом.
Меня раздражают это равнодушие, молчание. Раздражает, что он не хочет замечать меня. А может, он злится на то, что я нарушила его одиночество? Что я появилась здесь, напоминая ему обо всей его предшествующей жизни?
— Летим отсюда! Здесь опасно! — прошу я, подскакивая на месте и встряхивая крылышками.— Летим в наше гнездо!
Он смотрит на меня, как будто раздумывая, что же делать.
Я срываюсь с места, пролетаю мимо него, задевая его крыльями.
Взлетит ли он? Полетит ли за мной?
Я улетаю, делаю круг и возвращаюсь.
Сарторис, совсем как раньше, вертикально взмывает ввысь. Мгновенно достигает огромной высоты и тихо, беззвучно летит к раскаленной границе.
— He туда! — кричу я.— Ты перепутал направление! Ты ошибся! К нашему гнезду надо лететь в обратную сторону! Не летай туда, Сарторис!
Но он не слушает меня. С силой взмахивая крыльями, он минует границу медленно растекающейся раскаленной лавы. Летит прямо к краю кратера, поднимаясь все выше и выше над пульсирующим огнями склоном.
— Сарторис, вернись!
Он постепенно превращается в бело-черную точку, пока еще заметную над пеленой дыма и тумана. Я пытаюсь лететь за ним. Вокруг дым, жар, смрад, сера, огонь.
— Вернись!
Но Сарториса уже нет. Его поглотила серая мгла. Коричневый дым над краем жерла то и дело отсвечивает пурпуром.
Голубка
Я хорошо помню голубиные гнезда на полуразрушенном чердаке здания из стекла и бетона. Здесь каждая семья бдительно охраняла свою бетонную делянку. Достаточно было переступить границу, чтобы тут же получить сильный удар клювом по затылку или неожиданный пинок крылом, отбрасывающий тебя далеко к стене.
Я залезаю клювом в глубокий зоб моего отца. Высасываю, выпиваю густую жижу из семян разных трав, крошек штукатурки и мелких кусочков мяса.
Я уже вижу. Различаю свет и тень, цвета и оттенки, замечаю изменения в освещении. Я уже знаю, что за бетонным карнизом начинается мир, который безраздельно принадлежит птицам, умеющим покорять высоту с помощью своих крыльев. У меня пока еще нет перьев — появились лишь первые ростки, прикрытые белой пленкой и чешуйками.
За нами постоянно следят отец или мать. Они стараются не покидать нас, не оставлять одних — боятся, что снова прилетит коршун и украдет трепещущего, перепуганного птенца, как это уже случилось вчера, когда все взрослые голуби неосмотрительно покинули свои гнезда.
Вечером, когда мы засыпаем, прилетает рыжеватая птица с крючковатым клювом и своими тяжелыми, толстыми когтями утаскивает какого-нибудь птенца. Она тащит маленького пищащего голубя, отбиваясь клювом и крыльями от родителей, которые отчаянно пытаются защитить свое чадо. Лишь на самом краю птица сильнее вонзает когти в неоперившееся тельце. Когти впиваются глубоко, проникают под ребра и диафрагму, мешают двигаться и дышать. Маленькая пташка лежит, раскинув крылышки, со свернутой на сторону шеей. У нее уже нет сил даже на то, чтобы время от времени попискивать. Хищник с минуту стоит над ней, крепко вцепившись в жертву когтями, потом взлетает, унося с собой добычу.
Наступает ночь. Сгущается темнота. На чердаке еще долго слышится горестное воркование потерявших птенца родителей.
Птенцы погибают. Чаще всего от неожиданных повреждений шейных позвонков. Достаточно, чтобы молодой голубь промахнулся и вместо того, чтобы приземлиться на карниз ногами, ударился о его твердый край грудью, шеей или зобом.
Хрупкие, нежные позвонки трескаются, ломаются, крошатся, выскакивают. Птенец неуклюже восстанавливает равновесие, еще не зная, что с этого момента начинается неотвратимое, медленное умирание.
Он еще может летать, с трудом удерживая равновесие, заваливаясь в полете то вперед, то назад, то вытягивая шею и распрямляясь, то снова сжимаясь в комок, но в любом положении чувствует себя неуверенно. Ему становится трудно вертеть головой, поворачиваться и наклонять клюв к еде или питью. Он все чаще семенит ногами, которые постепенно слабеют и перестают держать равновесие. Ему все труднее есть, потому что пищевод проходит рядом с больным, сломанным или треснувшим позвонком. Он все еще глотает семена, но гортань сужается и проглатывание крупных семян становится болезненным.
Птенца начинает тошнить, он выплевывает пишу, его рвет, хотя голод и жажда мучают его все сильнее и сильнее. Он слабеет, прячется по углам — в тени, в полумраке, еще надеясь на то, что медленно овладевающие телом слабость и холод пройдут, исчезнут и он снова сможет взмыть ввысь, к солнцу — туда, куда позовет его неуемная любознательность.
Он верит, что ему необходим всего лишь краткий отдых, покой, сон, чтобы все снова стало так, как было раньше, когда он впервые вылетел из гнезда — задорный и жаждущий ощутить прекрасное чувство полета. Пока же он так сидит в полумраке, прижавшись к стене, его может загрызть лисица или кошка, может сожрать змея, схватить сова или ястреб, заклевать галка, ворона или сорока. Голубь сжимается в комочек, видя скользящие вокруг тени облаков, птиц, зверей. Он хочет жить, но не знает, что смерть уже поселилась внутри него.
Им постепенно овладевает сонливость, по всему телу разливается холод.
Глаза затягиваются белой пленкой, он теряет интерес к окружающему миру. Он больше не замечает ни теней, ни игры света, ни порывов ветра.
Треснувшие позвонки отбирают жизнь медленно, постепенно — пока наконец голубь не упадет с вытянутыми ножками и не перестанет открывать глаза.
Пушок на голове и грудке взъерошился, клюв судорожно открывается и снова закрывается, жадно хватая воздух, крылышки вздрагивают. В последней попытке увидеть свет птенец открывает глаза, но его уже полностью поглотила тьма. Он поворачивается, вертит головой. Он уже не чувствует боли. Еще раз взмахивает крылышками, как будто хочет взлететь, и застывает.
Я отворачиваюсь и отхожу в сторону. Смотрю на белые крапинки на его крыльях и думаю о том, что ястреб обязательно издалека заметит его — даже спрятавшегося в полумраке под деревом, стеной или камнем.
Шум крыльев. Родители возвращаются из дальнего полета к морю. Мать вбегает на широкий край стены, что возвышается над нашим чердаком. Садится на веточки и перья в гнезде. Она вновь готовится снести яйца, и это для нее сейчас самое главное.
Птицы неожиданно сорвались с места и взмыли в небо.
Что их напугало? Сокол? Подземные толчки? Крик павлина, который пытается спастись бегством от преследующего его барсука? Грохот сорвавшейся со стены водосточной трубы?
Голуби взмыли в небо, сделали круг над куполом и разлетелись в разные стороны.
Я осталась. Забралась под кустик укропа и притаилась в ожидании.
Я отважна и предусмотрительна.
Когда надо мной, маня шумом крыльев, проносится стая, я сначала ощущаю непреодолимое желание присоединиться, почувствовать себя частью целого, лететь вместе.
Нужна немалая сила воли, чтобы остаться, когда все вдруг, неожиданно срываются и улетают.
Но я осталась, не поддалась порыву и вместо того, чтобы улететь, сижу и жду, с любопытством выглядывая из-за длинных сухих стеблей.
Ом уже заметил меня. Стареющий темно-красный голубь с сильно разросшимися белыми наростами вокруг клюва и угловатой длинной головой тоже остался, распластавшись на плоском камне.
Ом никогда не поддается панике, даже если она охватывает всех остальных птиц. Стремление сорваться с места, взмыть в небо и улететь его как будто совершенно не касается. Он вообще часто летит не туда, куда направляется вся стая, иной раз даже наперерез, пробиваясь сквозь крылья остальных.
Ом тоже остался. Он не считает нужным взлетать только потому, что так поступают другие. Но обычно он оставался в одиночестве и теперь с любопытством смотрит на молодую Голубку. Если бы она улетела вместе с огромной голубиной стаей, он ни за что не обратил бы на нее внимания.
Ом часто ухаживает как за голубками, так и за молодыми голубями. И все же с тех пор, как в самом начале зимы в когтях коршуна погиб его друг, длинноклювый голубок Белохвост, он ни на кого не обращал внимания, ни к кому не приближался.
Молодая Голубка, которая не испугалась, не поддалась общему порыву, удивила и восхитила его.
Ему понравились ее рыже-бело-розовые перышки, стройная фигурка и удлиненные, изогнутые серпом сильные крылья, говорившие о быстроте, маневренности и выносливости.
Голубка осторожно, неуверенно выглядывала из-за высоких стеблей, не решаясь выбежать на открытое пространство.
Ом подпрыгнул на месте, забегал, закружился, напрягся всем телом.
Голубка уже ощущала потребность обзавестись семьей и снести яйца.
Ом, хотя и был несколько староват для нее и хромал на одну ногу после того, как ему прищемило пальцы в захлопнувшейся от сквозняка оконной раме, ошеломил ее своими размерами, шириной хвоста и удивительно красивым пухом с фиолетовым отливом на спинке и грудке.
Когда он вертелся вокруг нее, фыркая и воркуя, она чувствовала себя счастливой оттого, что он выбрал именно ее, что именно ее он пожелал.
Она согласилась — наклонилась, поджала ноги и присела, покорная и притихшая.
Голубка отдалась Ому, раскинув крылья и выгнув спинку. Счастливый, возбужденный, он брал ее, трепеща крыльями, распуская перья и пыжась от гордости перед возвращавшимися из своего полета вокруг холма голубями.
На следующий день на том же самом камне тебя чуть не схватила куница. Неожиданный стук зубов. Боль. Ты взлетаешь. За тобой падают на землю капли крови. Куница отгрызла тебе кончик пальца. Он быстро зажил, и лишь время от времени, к перемене погоды, ты чувствуешь в нем неприятное пульсирование и нарастающее давление.
Ты несешь яйца, истекая кровью.
Твои мучения, Голубка, пугают меня. Я страдаю, глядя на тебя. Все скорлупки покрыты ржаво-красными пятнами. Но ты уже подгребаешь их под себя и накрываешь крыльями, воркуя и тряся головой.
— Это мои яйца! — гордо, самоуверенно повторяешь ты, переступая с ноги на ногу.— Мои и твои яйца.
Твои перышки в крови, все тело болит. Ты сидишь на яйцах, прищипывая клювом разбросанные вокруг веточки. Их кончики не должны быть острыми, иначе они могут продырявить яйца или покалечить птенцов.
И потому ты так старательно стискиваешь створки клюва, чтобы раздавить, смягчить все опасные затвердения и острые кончики.
Ты чувствуешь под собой твердые, жесткие прутики. На них еще слепые, неоперившиеся птенцы будут тренироваться в сжимании и разжимании своих коготков. Благодаря этому лапки быстрее станут сильными и цепкими.
Ты прикрываешь собой, согреваешь яйца. Радуешься, чувствуя их под своим брюшком.
Ом пританцовывает вокруг тебя, то поднимая, то опуская голову, вертится вокруг своей оси, воркует. А ты смотришь на него, удовлетворенная тем, что он — твой самец, что он защищает ваше гнездо, гнездо, в котором ты снесла два бело-розовых яичка.
Из всех голубок, родившихся той весной, лишь у тебя одной уже есть свое гнездо и свой самец, который не отпускает тебя ни на шаг, следит, ревнует. Он сердится и злится, стоит тебе только взглянуть на любого другого голубя, наказывает за то, что ты смотришь на меня, за каждый шаг в сторону от гнезда.
Теперь, когда ты снесла ему яйца, он стал еще более ревнивым. Ходит, нахохлившись, вокруг тебя, злобно отгоняет меня подальше, воркует, надувает зоб, сталкивает с карниза. Стоит мне только сесть на противоположной стене, как он тут же подлетает, бьет, спихивает вниз.
Голубка сонно смотрит на то, как он сбрасывает меня крылом и клюет в затылок. Я слетаю вниз, в нишу под вашим гнездом. Ом падает за мной. Он не ожидал, что серый Молодой Голубок с пока еще даже не блестящими перышками упрется боком в стену, поднимет крыло и неожиданно ударит по взъерошенной, воркующей голове. Ом отступил, разинул клюв, разъяренно взглянул на меня и заворковал с ненавистью в голосе. Я снова замахнулся крылом… Он отскочил, избегая удара. Лишь теперь я заметил, насколько он крупнее, тяжелее, массивнее меня.
Ом встал, уверенно расставив свои короткие ноги — ширококостый, с большой округлой головой, с крючковато загибающейся верхней створкой клюва — и вытаращил на меня глаза, угрожающе воркуя и фыркая. Попытался подобраться ко мне сзади.
Он не ожидал, что такой молодой голубь, который еще недавно лишь попискивал, когда все подряд били его, отгоняли и спихивали, наберется храбрости и ударит старого, опытного самца.
Ом злобно разглядывал меня, переступая с ноги на ногу и размышляя — куда бы побольнее ударить этого непокорного голубя, посмевшего нарушить покой его сидящей на яйцах самки.
Я знал, что если он сумеет сзади схватить меня клювом за голову, то может без труда сломать мне шейные позвонки. И я не стал ждать, а снова поднял крыло и ударил. Ом нанес удар одновременно со мной. И теперь мы стояли под каменной статуей с широко раскинутыми в стороны крыльями.
Клацанье сорочьих клювов. Сороки пронеслись мимо нас, как большие сине-белые бабочки. Я лишь на секунду отвлекся, но Ом, уже успев ухватить меня за перья на затылке, подтаскивает к краю и сбрасывает вниз сильным ударом крыла. Я падаю, лечу вниз между статуями, кувыркаясь в воздухе. Все ниже и ниже… Униженный, побитый…
Лишь над самой землей ярость переполняет меня, и я начинаю сильнее взмахивать крыльями. С белой головы неподвижно застывшей фигуры я наблюдаю за подпрыгиваниями старого самца вокруг сидящей на окровавленных яйцах Голубки.
Волна ненависти заливает мои крылья и грудь. Зоб пульсирует в раскаленном воздухе. Я бью крыльями, топаю лапами, верчусь волчком на рогатой голове статуи.
— Ненавижу тебя! Ненавижу! Пропади! Исчезни! Сгинь!
Ом сверху видит меня. Он нервничает, хотя и притворяется, что ему абсолютно наплевать на воркование, топанье, подпрыгивание и нахохливание Молодого Голубка.
Я раздражаю его, оскорбляю, злю. Он начинает кружиться еще быстрее, ворковать еще громче, и все это лишь затем, чтобы не обращать на меня внимания, чтобы не принимать меня всерьез — как будто меня просто нет здесь.
— Я существую! Я здесь! Здесь! — повторяю я, вертясь на неудобной голове огромной бородатой статуи из холодного мрамора.
Ом перестает кружиться. Повернувшись ко мне задом, он покачивается то в одну, то в другую сторону, подметая хвостом край своей ниши.
Бело-розовая Голубка пощипывает перышки у него на шее, нежно трется о его крыло.
— Иди! Садись! Охраняй наши яйца! Защищай наше гнездо]
Ом покорно наклоняется, еще раз взмахивает хвостом и исчезает в тени. Голубка становится на край и взмахивает крыльями. Поток воздуха подхватывает ее и несет, но она все еще удерживается коготками за край ниши, сохраняя равновесие.
— Голубка! Моя Голубка!
Я прыгаю вниз, раскрываю крылья, делаю круг по восходящей, наблюдая за сидящим в гнезде Омом. Она делает несколько сильных взмахов крыльями, взмывает вверх и вылетает на площадь, летит низко над землей, совсем рядом с колоннами, проверяя, нет ли в небе хищников. И вот она уже за колоннадой. Мчится к воде.
Взмой в небо. Лети за ней. Летай за ней везде, как тень. Лети! Ведь ты же хочешь быть с ней! Может, она заметит тебя, обратит внимание, согласится, покорится. Твоя мечта…
Светло-розовая, узкоклювая Голубка с чуть фиолетоватым фосфоресцирующим пушком на шее и грудке, который под лучами солнца переливается всеми оттенками синевы, зелени, золота. С острыми крылышками и со светлыми, почти белыми кончиками маховых перьев.
Она исчезла из поля моего зрения. Я боюсь за нее. Нервным, скользящим вниз рывком я ввинчиваюсь в ветер, который только что овевал ее крылышки.
Ее нет. Пропала. Я в страхе осматриваюсь по сторонам. Смотрю вверх — не парит ли она над площадью среди множества других летающих здесь голубей?
Но ее нет.
Я уже подлетел совсем близко к водопою, окруженному каменными плитами, завалами, развалинами. Пестрый кот тащит пойманную птицу в тенистые заросли.
Сажусь на растрескавшуюся колонну и зову:
— Голубка! Где ты?
Ведь ты же только что пролетела туда, в сторону заросшего тростником и ряской пруда.
— Голубка, отзовись!
Серо-черная стайка разбрызгивает крылышками воду. Галки отряхиваются, чистят каждое перышко по отдельности, расчесывают пух.
Вот она. Стоит на мраморных ступенях. Розовые прожилки камня и отсвечивающая кое-где краснотой белизна ведущих к воде ступеней сделали ее невидимой. Она бежит к воде, ныряет на мелководье, приседает, ударами крыльев разбрызгивает вокруг себя капли воды. Раскладывает пошире хвостовые перья, наклоняет головку, брызжется.
Поджимает ноги и снова их выпрямляет, поднимаясь на цыпочки на неподвижной плите. Теплый, нагретый воздух проникает сквозь перья и пух. Голубка закрывает глаза от наслаждения.
Я с восхищением смотрю, как она поворачивает головку и клювом разделяет слипшиеся хвостовые перья.
Она не заметила тебя, занятая чисткой перышек.
Лети к ней! Немедленно! Чего ты ждешь?! Ом сидит на яйцах, а Голубка здесь одна. Пройдись перед ней! Танцуй, крутись, вертись, подметая камни хвостом и крыльями! Кланяйся пониже и тут же снова поднимай головку! Проворкуй ей все свои страдания, желания, мечты! Расскажи о любви, о страсти, о ревности! Дай вырваться наружу всем своим скрытым, спрятанным, сдерживаемым чувствам! Ты хочешь ее? Так прыгай же с колонны! Лети вперед! Сделай круг над купающейся Голубкой! Утоли жажду, ведь твой раскрытый клюв сгорает от внутреннего жара! Лети к ней! Покажи себя! Ты же сильный, ловкий, прекрасно летающий голубь! Ты же хочешь стать ее самцом! Принадлежать ей и только ей! Ведь ты же хочешь прогнать Ома? Хочешь вместе с ней высиживать яйца и птенцов?! Ваши яйца и ваших птенцов! Ну, решайся же! Лети! Немедленно! Завоюй ее! Пусть она покорится тебе! А если не захочет, заставь ее силой! Ведь ты же видел, как старые голуби поступают с голубками — хватают клювом за загривок, прижимают к земле и вскакивают им на спины, хлопая крыльями. Лети к ней! Ведь это же твоя Голубка! Твоя, потому что ты так сильно ее жаждешь!
Я приближаюсь, делаю круг над часовней. Лечу совсем низко, так что крыльями задеваю воду. Слышу плеск — это лягушки повыскакивали из-под листьев кувшинки совсем рядом с Голубкой. Капли падают на ее бело-розовые перья.
Она открывает глаза, резко взмахивает крыльями, прямо из воды взмывает в небо и улетает.
Я погружаю клюв в воду, пью, всасываю в себя нагретую солнцем влагу, которая пахнет болотом и гниющими корнями камышей.
Голубка тем временем уже подлетела к верхушке колонны, с которой я наблюдал за ней. Я лечу за ней следом, зная, что в этом нет никакого смысла, потому что еще мгновение — и она снова приземлится в своей нише и придирчиво проверит, сидит ли Ом на яйцах. Он сразу же сойдет с гнезда, уступит ей место, а как только заметит меня, начнет раздраженно вертеться, подпрыгивать, надуваться и ворковать. И, если я не улечу прочь, он будет отпихивать меня, прогонять, щипать, бить.
Но Голубка не летит в гнездо. Она исчезает между тутовыми деревьями, сладкие плоды которых разбросаны на земле среди засохшей травы. Бело-розовые ягоды полны ароматной мякоти. Если их съесть слишком много, во рту надолго останется приторный вкус.
Голубка сидит на голом, перекрученном, суковатом корне и жадно клюет беловатые шарики. Я сажусь рядом — верчусь, пританцовываю, подбегаю поближе, нахохливаюсь, воркую.
Я прекрасный и сильный, Голубка! Будь моей! Я хочу тебя…
Но она не слушает меня. Жадно склевывает плоды вместе с прилипшими к ним мелкими тлями и мошками.
Хвостом и крыльями я заметаю перед ней опавшие тутовые ягоды. Прыгаю с корня на корень. Любовно воркую, наклоняя и снова поднимая голову.
Она не обращает на меня никакого внимания. Не замечает меня.
— Будь только со мной! — воркую я.
Она фыркает, отворачивается и улетает. Я не гонюсь за ней. Поедаю мягкие, расплывающиеся в клюве ягоды. Приторная, кисловатая сладость наполняет зоб.
Я ищу среди ветвей удобное, затененное место, куда не проникает полуденный зной и где можно спокойно заснуть.
Мне снится Голубка. Во сне она моя, она рядом со мной.
Ее красноватые перышки и искрящийся всеми цветами радуги слегка коричневатый цвет, местами переходящий в светло-розовый, становится почти белым на концах крыльев и хвоста и отливает чистейшей белизной на кончиках маховых перьев.
— Голубка! Моя Голубка! — повторяю я сквозь сон.
Луч солнца просочился сквозь неподвижную листву, скользнул по лбу, по спинке. Черные ветки и зелень. В просвет между ветвями я вижу светло-голубое небо и кружащих в вышине коршунов, которые высматривают зазевавшихся неосторожных голубей.
Ом хочет, чтобы все голуби его боялись. Он не позволяет приближаться к вашей нише не только чужим, но и хорошо знакомым птицам. Он бросается на всех, нападает, опрокидывает, хватает клювом за шею и сбрасывает вниз. Особенно Ом ненавидит других самцов, к которым он ужасно ревнует. Ты делаешь вид, что ничего не замечаешь. Отворачиваешься, закрываешь глаза, не отвечаешь на кокетливое воркование и волнообразные движения головы.
Думаешь, Ом поверит, что ты не обращаешь внимания на других? Думаешь, он успокоится, станет помягче? Но можно ли вообще усыпить ревность умного старого голубя, который рядом с тобой переживает свою вторую молодость? Ом всегда чувствовал твой интерес к другим самцам. Он знает, что полузакрытые глаза, ленивое раскрывание клюва, показная усталость, позевывание, повороты головы, покорность и послушное следование за ним, крыло в крыло,—это всего лишь часть правды.
Разве ты не восхищаешься молодыми стройными голубями с широкими, сильными крыльями? Неужели тебе не хочется задеть крылом вот этого серого Молодого Голубка, что каждое утро смотрит на тебя с противоположной стены? Разве ты смогла бы остаться равнодушной к его манящему воркованию и волнующему танцу на рогатой голове статуи, если бы Ома не было рядом? Неужели не прилетела бы к нему? Не о нем ли ты думаешь, Голубка? Не о нем ли мечтаешь? Не улетаешь ли ты в своих снах далеко-далеко вместе с этим быстрокрылым голубем с матовыми перышками, у которого еще не было ни своей голубки, ни собственного гнезда?
Ты чувствуешь под своим брюшком нагретые твоим телом округлости. Приподнимаешься и клювом пододвигаешь теплые яйца. Ом самодовольно поглядывает на тебя. У него очень сильно развито чувство собственности.
— Мое гнездо! Мои яйца! Моя Голубка! И все вокруг — мое! — повторяет он, кружась вокруг гнезда.
На мгновение тебя охватывает сожаление, что ты так быстро сбежала от Молодого Голубка, столь явно искавшего твоего общества там, у водопоя. Ведь он так беспокойно оглядывался по сторонам, сидя на верхушке колонны. А потом, когда ты притворилась, что тебя испугали лягушки, он помчался за тобой в шелковичную рощу. И снова ты сбежала от него. Ты оставила его с раскрытым от разочарования клювом под старым скрюченным тутовым деревом.
Ты смотришь на противоположную стену. Там, на балке под самым куполом, ты можешь увидеть его тень… Но его нет. Он еще не вернулся. Наверное, уснул в прохладной тени листьев шелковицы?
Зяблики, завидев меня, сбиваются в разъяренную стайку и бросаются ко мне с гневным щебетанием. Меня окружают маленькие раскрытые клювики и беспокойно трепещущие крылышки.
Я улетаю. Сарториса здесь нет.
А ведь эта территория у самого вулкана — единственное место, где я его еще не искала.
Резкая вонь горящей древесины окутывает меня синеватой лентой. Это лава пожирает карликовые сады и сосновые рощи. Вдалеке видны язычки пламени.
— Сарторис!
Голос, его голос! То ли приглушенный, то ли просто слишком далекий, он доносится до меня совершенно неожиданно. Я осматриваюсь по сторонам, верчу головой, вглядываюсь.
Накренившиеся каменные стены бывших человеческих гнезд. Поврежденные беспрестанными толчками, частично засыпанные пеплом. Это оттуда донесся его голос.
— Сарторис! — зову я и лечу к остаткам возвышающейся над развалинами башни. Сердце колотится, перышки вздрагивают, клюв нервно раскрывается и снова закрывается.
На стене над путаницей ржавеющих труб и листов жести я вижу съежившуюся, старую птицу. Матовые, потерявшие блеск перья, посеревшая белизна, полные страха глаза, тревожно раскрытый клюв.
Неужели это Сарторис? Так выглядят птицы, которым грозит смерть. Птицы, которые боятся. Разве Сарторис когда-нибудь боялся?
И все же это он.
Крылья повисли, нижние маховые перья чертят полоски на вулканической пыли. Я снижаюсь, крича от радости. В восторге бью крылышками. Его глаза! Они смотрят на меня с болью, с сожалением, с мукой и страданием.
— Теперь мы всегда будем вместе, Сарторис! — Я касаюсь его клюва своим.— Я хочу быть с тобой! Только с тобой!
Земля вздрагивает. Вулкан выбрасывает из своего жерла клубы черного дыма. Сарторис молчит, и только перья на его голове нахохлились, встали дыбом.
Меня раздражают это равнодушие, молчание. Раздражает, что он не хочет замечать меня. А может, он злится на то, что я нарушила его одиночество? Что я появилась здесь, напоминая ему обо всей его предшествующей жизни?
— Летим отсюда! Здесь опасно! — прошу я, подскакивая на месте и встряхивая крылышками.— Летим в наше гнездо!
Он смотрит на меня, как будто раздумывая, что же делать.
Я срываюсь с места, пролетаю мимо него, задевая его крыльями.
Взлетит ли он? Полетит ли за мной?
Я улетаю, делаю круг и возвращаюсь.
Сарторис, совсем как раньше, вертикально взмывает ввысь. Мгновенно достигает огромной высоты и тихо, беззвучно летит к раскаленной границе.
— He туда! — кричу я.— Ты перепутал направление! Ты ошибся! К нашему гнезду надо лететь в обратную сторону! Не летай туда, Сарторис!
Но он не слушает меня. С силой взмахивая крыльями, он минует границу медленно растекающейся раскаленной лавы. Летит прямо к краю кратера, поднимаясь все выше и выше над пульсирующим огнями склоном.
— Сарторис, вернись!
Он постепенно превращается в бело-черную точку, пока еще заметную над пеленой дыма и тумана. Я пытаюсь лететь за ним. Вокруг дым, жар, смрад, сера, огонь.
— Вернись!
Но Сарториса уже нет. Его поглотила серая мгла. Коричневый дым над краем жерла то и дело отсвечивает пурпуром.
Голубка
Ноги твои, Голубка, туго стянуты путами..
Они кровоточат и не дают тебе ходить.
Ты не можешь даже побороться за кусок хлеба
И постепенно слабеешь.
И все же, несмотря на боль,
Ты взлетаешь ввысь — высоко-высоко.
Я хорошо помню голубиные гнезда на полуразрушенном чердаке здания из стекла и бетона. Здесь каждая семья бдительно охраняла свою бетонную делянку. Достаточно было переступить границу, чтобы тут же получить сильный удар клювом по затылку или неожиданный пинок крылом, отбрасывающий тебя далеко к стене.
Я залезаю клювом в глубокий зоб моего отца. Высасываю, выпиваю густую жижу из семян разных трав, крошек штукатурки и мелких кусочков мяса.
Я уже вижу. Различаю свет и тень, цвета и оттенки, замечаю изменения в освещении. Я уже знаю, что за бетонным карнизом начинается мир, который безраздельно принадлежит птицам, умеющим покорять высоту с помощью своих крыльев. У меня пока еще нет перьев — появились лишь первые ростки, прикрытые белой пленкой и чешуйками.
За нами постоянно следят отец или мать. Они стараются не покидать нас, не оставлять одних — боятся, что снова прилетит коршун и украдет трепещущего, перепуганного птенца, как это уже случилось вчера, когда все взрослые голуби неосмотрительно покинули свои гнезда.
Вечером, когда мы засыпаем, прилетает рыжеватая птица с крючковатым клювом и своими тяжелыми, толстыми когтями утаскивает какого-нибудь птенца. Она тащит маленького пищащего голубя, отбиваясь клювом и крыльями от родителей, которые отчаянно пытаются защитить свое чадо. Лишь на самом краю птица сильнее вонзает когти в неоперившееся тельце. Когти впиваются глубоко, проникают под ребра и диафрагму, мешают двигаться и дышать. Маленькая пташка лежит, раскинув крылышки, со свернутой на сторону шеей. У нее уже нет сил даже на то, чтобы время от времени попискивать. Хищник с минуту стоит над ней, крепко вцепившись в жертву когтями, потом взлетает, унося с собой добычу.
Наступает ночь. Сгущается темнота. На чердаке еще долго слышится горестное воркование потерявших птенца родителей.
Птенцы погибают. Чаще всего от неожиданных повреждений шейных позвонков. Достаточно, чтобы молодой голубь промахнулся и вместо того, чтобы приземлиться на карниз ногами, ударился о его твердый край грудью, шеей или зобом.
Хрупкие, нежные позвонки трескаются, ломаются, крошатся, выскакивают. Птенец неуклюже восстанавливает равновесие, еще не зная, что с этого момента начинается неотвратимое, медленное умирание.
Он еще может летать, с трудом удерживая равновесие, заваливаясь в полете то вперед, то назад, то вытягивая шею и распрямляясь, то снова сжимаясь в комок, но в любом положении чувствует себя неуверенно. Ему становится трудно вертеть головой, поворачиваться и наклонять клюв к еде или питью. Он все чаще семенит ногами, которые постепенно слабеют и перестают держать равновесие. Ему все труднее есть, потому что пищевод проходит рядом с больным, сломанным или треснувшим позвонком. Он все еще глотает семена, но гортань сужается и проглатывание крупных семян становится болезненным.
Птенца начинает тошнить, он выплевывает пишу, его рвет, хотя голод и жажда мучают его все сильнее и сильнее. Он слабеет, прячется по углам — в тени, в полумраке, еще надеясь на то, что медленно овладевающие телом слабость и холод пройдут, исчезнут и он снова сможет взмыть ввысь, к солнцу — туда, куда позовет его неуемная любознательность.
Он верит, что ему необходим всего лишь краткий отдых, покой, сон, чтобы все снова стало так, как было раньше, когда он впервые вылетел из гнезда — задорный и жаждущий ощутить прекрасное чувство полета. Пока же он так сидит в полумраке, прижавшись к стене, его может загрызть лисица или кошка, может сожрать змея, схватить сова или ястреб, заклевать галка, ворона или сорока. Голубь сжимается в комочек, видя скользящие вокруг тени облаков, птиц, зверей. Он хочет жить, но не знает, что смерть уже поселилась внутри него.
Им постепенно овладевает сонливость, по всему телу разливается холод.
Глаза затягиваются белой пленкой, он теряет интерес к окружающему миру. Он больше не замечает ни теней, ни игры света, ни порывов ветра.
Треснувшие позвонки отбирают жизнь медленно, постепенно — пока наконец голубь не упадет с вытянутыми ножками и не перестанет открывать глаза.
Пушок на голове и грудке взъерошился, клюв судорожно открывается и снова закрывается, жадно хватая воздух, крылышки вздрагивают. В последней попытке увидеть свет птенец открывает глаза, но его уже полностью поглотила тьма. Он поворачивается, вертит головой. Он уже не чувствует боли. Еще раз взмахивает крылышками, как будто хочет взлететь, и застывает.
Я отворачиваюсь и отхожу в сторону. Смотрю на белые крапинки на его крыльях и думаю о том, что ястреб обязательно издалека заметит его — даже спрятавшегося в полумраке под деревом, стеной или камнем.
Шум крыльев. Родители возвращаются из дальнего полета к морю. Мать вбегает на широкий край стены, что возвышается над нашим чердаком. Садится на веточки и перья в гнезде. Она вновь готовится снести яйца, и это для нее сейчас самое главное.
Птицы неожиданно сорвались с места и взмыли в небо.
Что их напугало? Сокол? Подземные толчки? Крик павлина, который пытается спастись бегством от преследующего его барсука? Грохот сорвавшейся со стены водосточной трубы?
Голуби взмыли в небо, сделали круг над куполом и разлетелись в разные стороны.
Я осталась. Забралась под кустик укропа и притаилась в ожидании.
Я отважна и предусмотрительна.
Когда надо мной, маня шумом крыльев, проносится стая, я сначала ощущаю непреодолимое желание присоединиться, почувствовать себя частью целого, лететь вместе.
Нужна немалая сила воли, чтобы остаться, когда все вдруг, неожиданно срываются и улетают.
Но я осталась, не поддалась порыву и вместо того, чтобы улететь, сижу и жду, с любопытством выглядывая из-за длинных сухих стеблей.
Ом уже заметил меня. Стареющий темно-красный голубь с сильно разросшимися белыми наростами вокруг клюва и угловатой длинной головой тоже остался, распластавшись на плоском камне.
Ом никогда не поддается панике, даже если она охватывает всех остальных птиц. Стремление сорваться с места, взмыть в небо и улететь его как будто совершенно не касается. Он вообще часто летит не туда, куда направляется вся стая, иной раз даже наперерез, пробиваясь сквозь крылья остальных.
Ом тоже остался. Он не считает нужным взлетать только потому, что так поступают другие. Но обычно он оставался в одиночестве и теперь с любопытством смотрит на молодую Голубку. Если бы она улетела вместе с огромной голубиной стаей, он ни за что не обратил бы на нее внимания.
Ом часто ухаживает как за голубками, так и за молодыми голубями. И все же с тех пор, как в самом начале зимы в когтях коршуна погиб его друг, длинноклювый голубок Белохвост, он ни на кого не обращал внимания, ни к кому не приближался.
Молодая Голубка, которая не испугалась, не поддалась общему порыву, удивила и восхитила его.
Ему понравились ее рыже-бело-розовые перышки, стройная фигурка и удлиненные, изогнутые серпом сильные крылья, говорившие о быстроте, маневренности и выносливости.
Голубка осторожно, неуверенно выглядывала из-за высоких стеблей, не решаясь выбежать на открытое пространство.
Ом подпрыгнул на месте, забегал, закружился, напрягся всем телом.
Голубка уже ощущала потребность обзавестись семьей и снести яйца.
Ом, хотя и был несколько староват для нее и хромал на одну ногу после того, как ему прищемило пальцы в захлопнувшейся от сквозняка оконной раме, ошеломил ее своими размерами, шириной хвоста и удивительно красивым пухом с фиолетовым отливом на спинке и грудке.
Когда он вертелся вокруг нее, фыркая и воркуя, она чувствовала себя счастливой оттого, что он выбрал именно ее, что именно ее он пожелал.
Она согласилась — наклонилась, поджала ноги и присела, покорная и притихшая.
Голубка отдалась Ому, раскинув крылья и выгнув спинку. Счастливый, возбужденный, он брал ее, трепеща крыльями, распуская перья и пыжась от гордости перед возвращавшимися из своего полета вокруг холма голубями.
На следующий день на том же самом камне тебя чуть не схватила куница. Неожиданный стук зубов. Боль. Ты взлетаешь. За тобой падают на землю капли крови. Куница отгрызла тебе кончик пальца. Он быстро зажил, и лишь время от времени, к перемене погоды, ты чувствуешь в нем неприятное пульсирование и нарастающее давление.
Ты несешь яйца, истекая кровью.
Твои мучения, Голубка, пугают меня. Я страдаю, глядя на тебя. Все скорлупки покрыты ржаво-красными пятнами. Но ты уже подгребаешь их под себя и накрываешь крыльями, воркуя и тряся головой.
— Это мои яйца! — гордо, самоуверенно повторяешь ты, переступая с ноги на ногу.— Мои и твои яйца.
Твои перышки в крови, все тело болит. Ты сидишь на яйцах, прищипывая клювом разбросанные вокруг веточки. Их кончики не должны быть острыми, иначе они могут продырявить яйца или покалечить птенцов.
И потому ты так старательно стискиваешь створки клюва, чтобы раздавить, смягчить все опасные затвердения и острые кончики.
Ты чувствуешь под собой твердые, жесткие прутики. На них еще слепые, неоперившиеся птенцы будут тренироваться в сжимании и разжимании своих коготков. Благодаря этому лапки быстрее станут сильными и цепкими.
Ты прикрываешь собой, согреваешь яйца. Радуешься, чувствуя их под своим брюшком.
Ом пританцовывает вокруг тебя, то поднимая, то опуская голову, вертится вокруг своей оси, воркует. А ты смотришь на него, удовлетворенная тем, что он — твой самец, что он защищает ваше гнездо, гнездо, в котором ты снесла два бело-розовых яичка.
Из всех голубок, родившихся той весной, лишь у тебя одной уже есть свое гнездо и свой самец, который не отпускает тебя ни на шаг, следит, ревнует. Он сердится и злится, стоит тебе только взглянуть на любого другого голубя, наказывает за то, что ты смотришь на меня, за каждый шаг в сторону от гнезда.
Теперь, когда ты снесла ему яйца, он стал еще более ревнивым. Ходит, нахохлившись, вокруг тебя, злобно отгоняет меня подальше, воркует, надувает зоб, сталкивает с карниза. Стоит мне только сесть на противоположной стене, как он тут же подлетает, бьет, спихивает вниз.
Голубка сонно смотрит на то, как он сбрасывает меня крылом и клюет в затылок. Я слетаю вниз, в нишу под вашим гнездом. Ом падает за мной. Он не ожидал, что серый Молодой Голубок с пока еще даже не блестящими перышками упрется боком в стену, поднимет крыло и неожиданно ударит по взъерошенной, воркующей голове. Ом отступил, разинул клюв, разъяренно взглянул на меня и заворковал с ненавистью в голосе. Я снова замахнулся крылом… Он отскочил, избегая удара. Лишь теперь я заметил, насколько он крупнее, тяжелее, массивнее меня.
Ом встал, уверенно расставив свои короткие ноги — ширококостый, с большой округлой головой, с крючковато загибающейся верхней створкой клюва — и вытаращил на меня глаза, угрожающе воркуя и фыркая. Попытался подобраться ко мне сзади.
Он не ожидал, что такой молодой голубь, который еще недавно лишь попискивал, когда все подряд били его, отгоняли и спихивали, наберется храбрости и ударит старого, опытного самца.
Ом злобно разглядывал меня, переступая с ноги на ногу и размышляя — куда бы побольнее ударить этого непокорного голубя, посмевшего нарушить покой его сидящей на яйцах самки.
Я знал, что если он сумеет сзади схватить меня клювом за голову, то может без труда сломать мне шейные позвонки. И я не стал ждать, а снова поднял крыло и ударил. Ом нанес удар одновременно со мной. И теперь мы стояли под каменной статуей с широко раскинутыми в стороны крыльями.
Клацанье сорочьих клювов. Сороки пронеслись мимо нас, как большие сине-белые бабочки. Я лишь на секунду отвлекся, но Ом, уже успев ухватить меня за перья на затылке, подтаскивает к краю и сбрасывает вниз сильным ударом крыла. Я падаю, лечу вниз между статуями, кувыркаясь в воздухе. Все ниже и ниже… Униженный, побитый…
Лишь над самой землей ярость переполняет меня, и я начинаю сильнее взмахивать крыльями. С белой головы неподвижно застывшей фигуры я наблюдаю за подпрыгиваниями старого самца вокруг сидящей на окровавленных яйцах Голубки.
Волна ненависти заливает мои крылья и грудь. Зоб пульсирует в раскаленном воздухе. Я бью крыльями, топаю лапами, верчусь волчком на рогатой голове статуи.
— Ненавижу тебя! Ненавижу! Пропади! Исчезни! Сгинь!
Ом сверху видит меня. Он нервничает, хотя и притворяется, что ему абсолютно наплевать на воркование, топанье, подпрыгивание и нахохливание Молодого Голубка.
Я раздражаю его, оскорбляю, злю. Он начинает кружиться еще быстрее, ворковать еще громче, и все это лишь затем, чтобы не обращать на меня внимания, чтобы не принимать меня всерьез — как будто меня просто нет здесь.
— Я существую! Я здесь! Здесь! — повторяю я, вертясь на неудобной голове огромной бородатой статуи из холодного мрамора.
Ом перестает кружиться. Повернувшись ко мне задом, он покачивается то в одну, то в другую сторону, подметая хвостом край своей ниши.
Бело-розовая Голубка пощипывает перышки у него на шее, нежно трется о его крыло.
— Иди! Садись! Охраняй наши яйца! Защищай наше гнездо]
Ом покорно наклоняется, еще раз взмахивает хвостом и исчезает в тени. Голубка становится на край и взмахивает крыльями. Поток воздуха подхватывает ее и несет, но она все еще удерживается коготками за край ниши, сохраняя равновесие.
— Голубка! Моя Голубка!
Я прыгаю вниз, раскрываю крылья, делаю круг по восходящей, наблюдая за сидящим в гнезде Омом. Она делает несколько сильных взмахов крыльями, взмывает вверх и вылетает на площадь, летит низко над землей, совсем рядом с колоннами, проверяя, нет ли в небе хищников. И вот она уже за колоннадой. Мчится к воде.
Взмой в небо. Лети за ней. Летай за ней везде, как тень. Лети! Ведь ты же хочешь быть с ней! Может, она заметит тебя, обратит внимание, согласится, покорится. Твоя мечта…
Светло-розовая, узкоклювая Голубка с чуть фиолетоватым фосфоресцирующим пушком на шее и грудке, который под лучами солнца переливается всеми оттенками синевы, зелени, золота. С острыми крылышками и со светлыми, почти белыми кончиками маховых перьев.
Она исчезла из поля моего зрения. Я боюсь за нее. Нервным, скользящим вниз рывком я ввинчиваюсь в ветер, который только что овевал ее крылышки.
Ее нет. Пропала. Я в страхе осматриваюсь по сторонам. Смотрю вверх — не парит ли она над площадью среди множества других летающих здесь голубей?
Но ее нет.
Я уже подлетел совсем близко к водопою, окруженному каменными плитами, завалами, развалинами. Пестрый кот тащит пойманную птицу в тенистые заросли.
Сажусь на растрескавшуюся колонну и зову:
— Голубка! Где ты?
Ведь ты же только что пролетела туда, в сторону заросшего тростником и ряской пруда.
— Голубка, отзовись!
Серо-черная стайка разбрызгивает крылышками воду. Галки отряхиваются, чистят каждое перышко по отдельности, расчесывают пух.
Вот она. Стоит на мраморных ступенях. Розовые прожилки камня и отсвечивающая кое-где краснотой белизна ведущих к воде ступеней сделали ее невидимой. Она бежит к воде, ныряет на мелководье, приседает, ударами крыльев разбрызгивает вокруг себя капли воды. Раскладывает пошире хвостовые перья, наклоняет головку, брызжется.
Поджимает ноги и снова их выпрямляет, поднимаясь на цыпочки на неподвижной плите. Теплый, нагретый воздух проникает сквозь перья и пух. Голубка закрывает глаза от наслаждения.
Я с восхищением смотрю, как она поворачивает головку и клювом разделяет слипшиеся хвостовые перья.
Она не заметила тебя, занятая чисткой перышек.
Лети к ней! Немедленно! Чего ты ждешь?! Ом сидит на яйцах, а Голубка здесь одна. Пройдись перед ней! Танцуй, крутись, вертись, подметая камни хвостом и крыльями! Кланяйся пониже и тут же снова поднимай головку! Проворкуй ей все свои страдания, желания, мечты! Расскажи о любви, о страсти, о ревности! Дай вырваться наружу всем своим скрытым, спрятанным, сдерживаемым чувствам! Ты хочешь ее? Так прыгай же с колонны! Лети вперед! Сделай круг над купающейся Голубкой! Утоли жажду, ведь твой раскрытый клюв сгорает от внутреннего жара! Лети к ней! Покажи себя! Ты же сильный, ловкий, прекрасно летающий голубь! Ты же хочешь стать ее самцом! Принадлежать ей и только ей! Ведь ты же хочешь прогнать Ома? Хочешь вместе с ней высиживать яйца и птенцов?! Ваши яйца и ваших птенцов! Ну, решайся же! Лети! Немедленно! Завоюй ее! Пусть она покорится тебе! А если не захочет, заставь ее силой! Ведь ты же видел, как старые голуби поступают с голубками — хватают клювом за загривок, прижимают к земле и вскакивают им на спины, хлопая крыльями. Лети к ней! Ведь это же твоя Голубка! Твоя, потому что ты так сильно ее жаждешь!
Я приближаюсь, делаю круг над часовней. Лечу совсем низко, так что крыльями задеваю воду. Слышу плеск — это лягушки повыскакивали из-под листьев кувшинки совсем рядом с Голубкой. Капли падают на ее бело-розовые перья.
Она открывает глаза, резко взмахивает крыльями, прямо из воды взмывает в небо и улетает.
Я погружаю клюв в воду, пью, всасываю в себя нагретую солнцем влагу, которая пахнет болотом и гниющими корнями камышей.
Голубка тем временем уже подлетела к верхушке колонны, с которой я наблюдал за ней. Я лечу за ней следом, зная, что в этом нет никакого смысла, потому что еще мгновение — и она снова приземлится в своей нише и придирчиво проверит, сидит ли Ом на яйцах. Он сразу же сойдет с гнезда, уступит ей место, а как только заметит меня, начнет раздраженно вертеться, подпрыгивать, надуваться и ворковать. И, если я не улечу прочь, он будет отпихивать меня, прогонять, щипать, бить.
Но Голубка не летит в гнездо. Она исчезает между тутовыми деревьями, сладкие плоды которых разбросаны на земле среди засохшей травы. Бело-розовые ягоды полны ароматной мякоти. Если их съесть слишком много, во рту надолго останется приторный вкус.
Голубка сидит на голом, перекрученном, суковатом корне и жадно клюет беловатые шарики. Я сажусь рядом — верчусь, пританцовываю, подбегаю поближе, нахохливаюсь, воркую.
Я прекрасный и сильный, Голубка! Будь моей! Я хочу тебя…
Но она не слушает меня. Жадно склевывает плоды вместе с прилипшими к ним мелкими тлями и мошками.
Хвостом и крыльями я заметаю перед ней опавшие тутовые ягоды. Прыгаю с корня на корень. Любовно воркую, наклоняя и снова поднимая голову.
Она не обращает на меня никакого внимания. Не замечает меня.
— Будь только со мной! — воркую я.
Она фыркает, отворачивается и улетает. Я не гонюсь за ней. Поедаю мягкие, расплывающиеся в клюве ягоды. Приторная, кисловатая сладость наполняет зоб.
Я ищу среди ветвей удобное, затененное место, куда не проникает полуденный зной и где можно спокойно заснуть.
Мне снится Голубка. Во сне она моя, она рядом со мной.
Ее красноватые перышки и искрящийся всеми цветами радуги слегка коричневатый цвет, местами переходящий в светло-розовый, становится почти белым на концах крыльев и хвоста и отливает чистейшей белизной на кончиках маховых перьев.
— Голубка! Моя Голубка! — повторяю я сквозь сон.
Луч солнца просочился сквозь неподвижную листву, скользнул по лбу, по спинке. Черные ветки и зелень. В просвет между ветвями я вижу светло-голубое небо и кружащих в вышине коршунов, которые высматривают зазевавшихся неосторожных голубей.
Ом хочет, чтобы все голуби его боялись. Он не позволяет приближаться к вашей нише не только чужим, но и хорошо знакомым птицам. Он бросается на всех, нападает, опрокидывает, хватает клювом за шею и сбрасывает вниз. Особенно Ом ненавидит других самцов, к которым он ужасно ревнует. Ты делаешь вид, что ничего не замечаешь. Отворачиваешься, закрываешь глаза, не отвечаешь на кокетливое воркование и волнообразные движения головы.
Думаешь, Ом поверит, что ты не обращаешь внимания на других? Думаешь, он успокоится, станет помягче? Но можно ли вообще усыпить ревность умного старого голубя, который рядом с тобой переживает свою вторую молодость? Ом всегда чувствовал твой интерес к другим самцам. Он знает, что полузакрытые глаза, ленивое раскрывание клюва, показная усталость, позевывание, повороты головы, покорность и послушное следование за ним, крыло в крыло,—это всего лишь часть правды.
Разве ты не восхищаешься молодыми стройными голубями с широкими, сильными крыльями? Неужели тебе не хочется задеть крылом вот этого серого Молодого Голубка, что каждое утро смотрит на тебя с противоположной стены? Разве ты смогла бы остаться равнодушной к его манящему воркованию и волнующему танцу на рогатой голове статуи, если бы Ома не было рядом? Неужели не прилетела бы к нему? Не о нем ли ты думаешь, Голубка? Не о нем ли мечтаешь? Не улетаешь ли ты в своих снах далеко-далеко вместе с этим быстрокрылым голубем с матовыми перышками, у которого еще не было ни своей голубки, ни собственного гнезда?
Ты чувствуешь под своим брюшком нагретые твоим телом округлости. Приподнимаешься и клювом пододвигаешь теплые яйца. Ом самодовольно поглядывает на тебя. У него очень сильно развито чувство собственности.
— Мое гнездо! Мои яйца! Моя Голубка! И все вокруг — мое! — повторяет он, кружась вокруг гнезда.
На мгновение тебя охватывает сожаление, что ты так быстро сбежала от Молодого Голубка, столь явно искавшего твоего общества там, у водопоя. Ведь он так беспокойно оглядывался по сторонам, сидя на верхушке колонны. А потом, когда ты притворилась, что тебя испугали лягушки, он помчался за тобой в шелковичную рощу. И снова ты сбежала от него. Ты оставила его с раскрытым от разочарования клювом под старым скрюченным тутовым деревом.
Ты смотришь на противоположную стену. Там, на балке под самым куполом, ты можешь увидеть его тень… Но его нет. Он еще не вернулся. Наверное, уснул в прохладной тени листьев шелковицы?