Страница:
— Голубка! Моя Голубка!
Я чувствую под собой покрытую пухом стройную теплую спинку. Машу крыльями. Я счастлив. Я самый счастливый голубь на свете!
После бесснежной, сухой зимы наступила солнечная, иссушающая весна. Жара, духота, горячий ветер, и ни одной капли дождя.
Ты в ужасе перепархиваешь от лужицы к ручью, от родника к пруду, от канавы к реке. Ты боишься, предчувствуешь… После такой сухой зимы, после сухой весны придет жаркое, палящее лето… Птенцы будут сохнуть от жары, от горячих ветров и сквозняков. Старые птицы будут умирать прямо на лету и падать на раскаленную землю. Из перегретых лучами солнца яиц никогда не родятся птенцы.
Ты боишься своих предчувствий, потому что знаешь — они осуществятся… Если бы они были неосуществимы, ты бы так упорно не искала холодных, сырых мест, ям, канав, лестниц и ниш, способных задержать влагу.
Ты не сможешь скрыть свой страх, Голубка. Не спрячешь его за суетой вокруг двух гладких белых яиц в гнезде, где ты все время что-то поправляешь, выщипываешь, переносишь с места на место. Ты не перестаешь подкармливать уже выросших, взрослых птенцов — почти таких же по размеру, как ты сама.
Ты не обманешь, не успокоишь меня притворным спокойствием, не развеешь моих подозрений, что твои настороженные взгляды и быстрые взмахи крыльев — это страх перед будущим, которое тебе уже известно. Ты засыпаешь. Сквозь сон воркуешь, фыркаешь, щелкаешь клювом. Тебе снится жаркое лето, когда высохнут реки и озера, а с неба вместо дождя будут падать серая пыль и пепел. Я с ужасом смотрю на тонкие пленки, прикрывающие твои глаза. Я помню ослепленных солнцем птиц.
Как и все другие голуби, я хорошо различаю цвета земли, блеск неба, шепот ветра, оттенки рассвета и заката.
В фонтанах между статуями воды давно уже нет, но птицы все продолжают садиться на каменные ступени. Они ждут. Воды не будет, но птицы еще тешат себя иллюзиями, что она вдруг потечет, брызнет, поплывет по трубам, смоет пыль с клювов, крыльев и ног, промоет горло.
Я лечу над залитыми солнцем ступенями, над бассейнами, балюстрадами, фонтанами. Здесь умирают птицы, до самого конца верившие в то, что вода вот-вот появится…
Тишина… Полдень. Птицы прячутся под ветвями, в нишах, в арках — везде, где холод приносит облегчение.
Рядом, под стеной, спит голубиное семейство. Глаза закрыты, клювы приоткрыты, горлышки дрожат, пульсируют, со свистом втягивая воздух. Ты хочешь уснуть, но не можешь, борешься с жарой, с обжигающими прикосновениями, с раздражающим теплом лежащих рядом голубей. Голубка подпирает клювом тяжелеющую голову. Глаза двигаются кругами под тонкой пленкой век, крылышки слегка вздрагивают, шелестят трущиеся о хвост и бока маховые перья.
Тень купола потихоньку надвигается на гнездо, отделяет его от раскаленного внешнего мира, охлаждает дрожащую, пульсирующую в солнечных лучах завесу пыли.
Голубка открывает глаза и смотрит сонными глазами.
Я вытягиваю шею, ласкаю клювом ее крыло, но она меня не замечает.
День проходит за днем, пробуждение за пробуждением… Мы смотрим в небо с надеждой на дождь или похолодание. Мы летаем за город и дальше, к морю. Садимся в апельсиновой роще, яростно стучим клювами по разогретой солнцем кожице плодов, пока они не лопнут. Мы пьем сок, выедаем мякоть… Более слабые и молодые птицы, у которых клювы не такие сильные и твердые, безуспешно пытаются пробить апельсиновые корки. С раскрытыми клювами они снуют вокруг нас в ожидании, что мы уйдем и разрешим им доесть расклеванные нами плоды.
Ом все время рядом с Голубкой и Сизым Голубком. Голубка поглядывает на меня сквозь продолговатые, скрученные от жары листья. Ом уже не прогоняет меня так, как раньше. Впрочем, у него просто нет времени на то, чтобы ввязываться в ссоры со мной, потому что ему приходится следить и за Голубкой, и за Голубком, который уже стал зрелым серебристо-сизым голубем и все чаще посматривает на молодых голубок… Ом злится и прогоняет самочек, которые осмеливаются подходить слишком близко.
Голубок не протестует… Ом распластывается на ветке. Голубок взбирается на его спинку и быстрыми взмахами крыльев ускоряет выброс семени. Моя Голубка больше не прогоняет Голубка. Она смирилась с тем, что они всегда вместе и что Голубок вместе с ними высиживает яйца — ее и Ома.
Молодые птицы шалеют от жары, качаются на ветках и падают под деревья… У них уже нет сил взлететь обратно. Они выклевывают зерна трав, крошки — все, что еще могут увидеть сквозь застилающий глаза туман. Злобно выплевывают обломки коры, щепки, камешки. Глаза закрываются от слабости, от голода, от жажды, от ужасающе ярких лучей палящего солнца.
Жара притупляет слух. Крик, доносящийся как бы издалека, в действительности прозвучал совсем близко. Нас заметили канюки. Мы срываемся с места и летим низко под деревьями, стремясь поскорее скрыться в густых кронах.
Ястребов тоже мучает жажда, а в такую сушь легче напиться крови, чем найти воду. Они разрывают вены голубей, утоляя жажду их кровью. Я увернулся, отлетел в сторону, лавируя прямо над землей, низко под деревьями. На боярышнике и дроке остались серые перья. Голубка, Ом и Голубок летят все выше, сворачивая в сторону моря.
Я уже много раз летал этим путем. Они опередили меня… Я вижу впереди размеренные взмахи их крыльев. Нет больше тех ослабевших молодых голубей, которые разгребали под деревьями иссохшую от жары землю.
Я лечу один. Высматриваю места, где еще могли остаться орешки, семена, какие-нибудь крошки. Засуха забрала не только воду, она лишила нас пищи.
В глубине ущелья белеют кости — высушенные солнцем лошадиные ребра, позвоночники, черепа. Я пролетаю мимо, разворачиваюсь, снижаюсь… На костях могли остаться обрывки высохшей шкуры или мяса. Волки, лисы, мыши, птицы, мухи, муравьи… Любая падаль притягивает, как магнит, тех, кто еще жив и хочет остаться в живых.
Я летаю вокруг, опасаясь садиться на конский скелет. Замечаю коричневатые следы мяса… Засохшие пласты шкуры на берцовых костях, скрюченные волокна мышц в связках суставов, между позвонками, на ребрах.
Жужжат синие мухи. С отвесных стен вокруг осыпается песок, большие коричневые жуки катят шарики навоза. С серого камня на обрыве я внимательно разглядываю разбросанные внизу конские останки. Разогнавшиеся лошади не заметили этой расщелины, попадали на песчаное дно, и у них не хватило сил выбраться отсюда… Их убили жара, голод и жажда…
Поблизости не видно ни змей, ни волков, ни лис, ни ласок. Я разглаживаю клювом перышки, расчесываю пух… На конском черепе темнеют комочки засохшего мяса.
Вот если бы проглотить такой кусочек… Если бы мне удалось склевать его, я был бы сыт и не испытывал голода по крайней мере до следующего утра.
Я сглатываю слюну, спрыгиваю на покрытую мелкими гребешками песчаную осыпь, обхожу ее в поисках удобного подхода к скелету — осторожно, зигзагами, в любой момент готовый взлететь, если вдруг из черепа выползет змея.
Меня пугают зияющие глазницы и оскаленные зубы, сквозь которые просвечивает пустое кроваво-коричневое нутро. Стервятники с крепкими клювами на длинных шеях давно выклевали весь мозг без остатка.
Ноги жжет раскаленный гравий, сквозь который кое-где пробиваются поблекшие стебли высохшей травы.
Я вскакиваю на череп, хватаю упругое коричневое сухожилие и тяну его, тащу, обрываю. Стискиваю клювом засохшую жилу и пытаюсь вырвать. Она крошится, рассыпается, распадается на части. Я склевываю лишенные вкуса крошки засохшего мяса, быстро глотаю и продолжаю искать дальше.
От стен ущелья отражается эхо — это кричат возвращающиеся с моря галки.
Небо на западе начинает темнеть. Солнце опускается к горизонту. Я уже наполнил зоб пищей и теперь хочу пить. Между камнями замелькала чья-то серовато-рыжая спина…
Я пробираюсь между продолговатыми белыми позвонками, и вдруг меня окутывает темнота — прозрачная, густая, волнующаяся паутина конской гривы. Я неожиданно проваливаюсь в сети тонких острых волос'. Мечусь, бьюсь, пытаюсь выбраться, вытаскиваю лапки, вырываюсь…
Исхудавший, облезший заяц с огромными глазами навыкате трогает меня носом и отбегает в сторону, подпрыгивая на ходу.
Я мечусь из стороны в сторону, верчу головой, пытаюсь освободить крылья. Лежу со спутанными ногами рядом с конским черепом, тщетно пытаясь освободиться от этих сковывающих движения узлов и петель.
Крылья! Если бы я смог поднять их достаточно высоко, чтобы взлететь, оторваться от камня. Если бы мне удалось освободить их от опутавших меня конских волос, то даже со спутанными ногами я смог бы вернуться. Я же знаю, что голуби могут жить и с путами на ногах. Они могут жить до тех пор, пока способны летать, пусть даже нитки, проволочки, сети, шнурки, которых столько валяется в покинутых людьми жилищах, оказываются так крепки, что их не удается разорвать.
Конская грива оплетает меня, как паутина, я все глубже запутываюсь в ней.
Перебираю ногами. Может, мне удастся перевернуться и выскользнуть из этой сети? Волосы со всех сторон опутали мои маховые перья и все сильнее врезаются в грудь.
Я хочу пробиться сквозь пелену этих волос… Вперед и вбок, наискось — может, так что-нибудь получится? Волосы оплетают шею, тянут в сторону, выламывают перья. Я переворачиваюсь на спину, пытаюсь взмахнуть крыльями. Краем глаза вижу, что все мое тело опутано серебристой сеткой. Я не заметил опасности, не смог предвидеть ее и теперь в ужасе фыркаю, из клюва вырывается стон.
Одуревшим взглядом смотрю в небо, снова и снова пытаясь пошевелить крыльями, ногами, головой.
Красный диск уже касается горизонта. В это время все птицы возвращаются в свои гнезда.
Почти теряя сознание, я замечаю в небе Голубку, Ома и Голубка. Они быстро машут крыльями.
Они промчатся высоко надо мной, засмотревшись на сверкающий впереди город — город, в который я никогда уже не вернусь.
Я пытаюсь взмахнуть крыльями в ужасе, в панике, в надежде, что мне еще удастся полететь вслед за ними, но падаю, тяжело дыша, хрипя и кашляя.
Если ночь застает птицу на земле, для нее это верная смерть. Теперь я — всего лишь бессильный, неподвижный, увязший среди лошадиных костей голубь.
Стены ущелья отбрасывают глубокую тень, а я лежу связанный, с пересохшим горлом, пытаясь сбросить с себя острые, ранящие путы.
Голубка, Голубок, Ом уже долетели. Они высматривают меня в нише на противоположной стене, среди огромных белых статуй.
Солнце уже превратилось в узкую красную полоску над горизонтом.
Я все еще трепыхаюсь, все еще пытаюсь вырваться, все еще надеюсь, все еще верю. Мне бы только освободиться…
Солнце исчезает за горизонтом. Надо мной белеет огромный конский череп. Из-за камней, со стен ущелья, из-за сухой травы выползает ночная тьма.
Ночь, которую мне не суждено пережить.
Я прилечу сюда, привлеченная яркой белизной костей.
Путаница волос. Запутавшаяся в их паутине птица.
Высохший голубь, плотно оплетенный конскими волосами. Гниющий кокон, облепленный жуками. Я долго летаю над растрепанными серыми перьями, стараясь узнать их по характерному блеску.
Это он, Молодой Голубок с каменного карниза, который хотел быть рядом со мной, несмотря на то, что Ом так старался прогнать его, спихивал вниз, злобно ворчал.
Ветер прошелестел волосами, развевающиеся клочья конской гривы коснулись меня.
Я отталкиваю их, отбиваюсь крыльями, чтобы они не схватили и меня, не опутали, не взяли в плен…
Тонкие острые волоски оплетают птицу, петлями затягиваются вокруг ног и крыльев, врезаются в тело, калечат, перерезают сухожилия. Голубь в путах летает со связанными ногами, но он уже не может ходить, не может разгладить свои перышки, не может даже почесаться. Если он сумеет найти пищу, то будет жить долго. Он даже сможет пить, падая на берег и погружая клюв в воду. Но самая страшная опасность для него — высокая густая трава, в которую он падает, как в сеть, и из которой уже не может выбраться.
С плоской белой верхушки скалы я смотрю на конские скелеты, на растащенные в стороны волками и стервятниками кости. Здесь неподалеку, в апельсиновой роще, я в последний раз видела влюбленного в меня Молодого Голубка.
Оттуда мы полетели на море. Рядом со мной летели Ом и Сизый Голубок.
Я снова сажусь на освещенный солнцем камень и смотрю вниз, на развевающуюся по ветру конскую гриву и неподвижное пятнышко сохнущих останков птицы.
Лети отсюда прочь! Улетай! Зачем ты сидишь на камне, где тебя так хорошо видно издалека, и всматриваешься в серый комочек перьев?
Его больше нет. Он мертв. Оторвись от камня. Возвращайся в город, в нишу рядом со статуей.
Но я не могу улететь!
Можешь!
Я не хочу улетать!
Хочешь!
Ты улетишь, потому что живые птицы всегда улетают. Потому что вся жизнь птиц — это вечный отлет. Если ты перестанешь улетать, то перестанешь жить.
Я жду, хотя мне нечего ждать. Небо сегодня чистое, нет даже хищников.
Камень шевельнулся, вздрогнул, как живой зверь.
Я взвилась вверх, сделала крут над ущельем. Другие птицы тоже сорвались со своих мест, тоже кружат в воздухе. Значит, вся земля вздрогнула. Обеспокоенные хомяки взобрались на камни.
Ты улетаешь. Оставляешь позади запутавшегося в конской гриве голубя, летишь в город. Тебя испугало внезапное движение земли, и ты хочешь поскорее оказаться рядом с Омом и Сизым Голубком, которые по очереди с тобой высиживают твои яйца.
Ты летишь прямо в вашу нишу, в спрятанное за статуей гнездо.
Ом и Голубок, как всегда, качают головами, вертятся, воркуют. Сегодня в воздухе больше птиц, чем обычно.
Тот толчок, который ты ощутила, сидя на камне далеко отсюда, чувствовался и здесь.
Ом торопит тебя, подталкивает к лежащим в гнезде яйцам. Ты садишься, раскладываешь пошире крылышки, пододвигаешь яйца под брюшко. Ты уже чувствуешь движения растущих под скорлупой птенцов. Чувствуешь, как они шевелятся, ворочаются, чувствуешь ритм зарождающейся жизни.
Украдкой бросаешь взгляд на противоположную стену, где в это время всегда готовился ко сну серебристо-серый голубь.
Ом смотрит туда же, куда и ты. Он подозрительно, недоверчиво всматривается в пустое место и предостерегающе фыркает.
Но ты все продолжаешь смотреть туда, и тогда Ом срывается с места и летит к выступу в каменной стене. Садится, смотрит по сторонам, вопросительно воркует.
Он возвращается успокоенный и долго чистит клювом пух на головке своего Голубка.
Из яиц под тобой доносятся шуршания и шорохи.
Ты всматриваешься в то место на противоположной стене с тоской и разочарованием. Всматриваешься до тех пор, пока не засыпаешь.
Столб пыли. Грохот. Рокочущее эхо падающих камней.
Воздушный поток ударил тебя, подбросил кверху, вынес наружу. Ты захлебнулась пылью, оттолкнулась крылышками и унеслась прочь, не оборачиваясь назад.
Город трясся, падал, проваливался, умирал.
Из недр земли доносился глухой гул.
Шипение, скрежет… Волнующиеся внизу холмы, котловины, улицы, дома. Все, что ты всегда считала вечным, прочным, постоянным, рассыпалось, переворачивалось, гибло. Даже кроны деревьев трясли ветвями, со свистом рассекая воздух. Толстые стволы наклонялись, ломались, плюясь в стороны острыми щепками и сорванными ветром листьями.
Несколько голубей присоединились к тебе. Но среди них не было тех — самых близких и самых главных для тебя. Да… Перед первым толчком Ом с Голубком как раз влетели в нишу. Оттуда доносились отзвуки нежных ласк, восторгов, покорности, ревности, удовлетворения. И тут земля вздрогнула. Толчок вверх, и сразу же лавина камней и обломков рухнула вниз, засыпая статуи, колонны, разноцветные стены…
Все погребено под развалинами. Дрожь страха сотрясает все тело, от клюва до хвоста. Крылья сводит судорогой, ровная линия полета вдруг обрывается, и ты камнем падаешь вниз.
Отпустило… Ты снова сильно взмахиваешь крыльями и взмываешь ввысь. Возвращаешься на прежнюю высоту.
Приближаешься к окраинам.
На самой высокой крыше, вжавшись между мотками каната, лежит молодая темноперая голубка с перебитым крылом.
Вокруг нее воркуют возбужденные старые и молодые самцы. Они перебирают ногами, клюют, толкают друг друга, дрожат. Голубка дрожит, тяжело дышит, сжимается в комок, распластывается между канатами. Голуби набрасываются на нее, насилуют, клюют в затылок.
После серого — белоголовый, после него — пестрый, за пестрым — толстоклювый, за толстоклювым — черный… Один за другим, не обращая внимания даже на то, что накренившаяся набок крыша ходит ходуном от подземных толчков. Их как магнитом манят ее светлая спинка, теплый пух и желтовато-оранжевые полузакрытые глаза.
Голубка застывает, умирает.
Но голуби еще долго продолжают забираться на нее и насиловать мягкое, постепенно остывающее тельце.
Наконец они улетают.
Прямо подо мной внезапно раздается громкий взрыв. В воздух взлетают камни и дым, вверх взмывает столб огня.
Грохот испугал птиц. С севера плывут тяжелые черные тучи. Ты неуверенно осматриваешься по сторонам — куда лететь? Голуби исчезли. Ты одна-одинешенька.
Город остался позади. Город, которого больше нет.
Лети вперед, к солнцу, которое, как всегда, встает и освещает все вокруг своим светом.
Прозрачная Птица летит навстречу. Что это? Подсвеченный солнечными лучами Белокрылый Великан или облако света?
Ты не сворачиваешь, не взлетаешь выше, не ныряешь вниз, спасаясь бегством. Ты летишь прямо в этот свет, в прозрачность, в мягкий блеск его перьев.
Он — это воздух, свет, горизонт, сияние. Ты приближаешься к нему уверенно, смело, без всякого страха, который так часто охватывает птиц, вызывая панику. Этот Великан более прозрачен, чем морское мелководье в безветренный, ясный день… Он белее, чем утренний туман… Кто он? Птица? Или мираж?
Его крылья вбирают в себя свет, охватывают собой весь мир. Нет, это весь мир умещается в нем и его крыльях. Круглые светлые глаза и удлиненный светящийся клюв…
Он — не хищник. Скорее, огромный голубь, похожий на тебя, такой же скиталец… Может, он тоже спасается бегством от случившейся где-то далеко-далеко катастрофы?
Он летит в город, из которого ты бежишь, испуганная гибелью гнезда и смертью близких.
Неужели это всего лишь сон, что снится тебе в полете — на огромной высоте, в разреженной атмосфере? Летящие высоко над землей перелетные птицы часто засыпают прямо на лету, видят сны, миражи, призраки, а просыпаясь, даже не помнят о том, что спали.
Он приближается… Ты видишь уходящие в бесконечность перья его крыльев, заполняющие собой все пространство от земли до неба. Взмахи их неторопливы, сильны и решительны.
Прозрачный Великан знает свою цель, знает дорогу к ней и направление…
На небе уже зажглись первые звездочки…
Он летит на север, а ты — на юг.
И вдруг тебе показалось, что Великан хочет остановить тебя, что он хочет заставить тебя повернуть обратно, в разрушенный землетрясением город.
Свершилось… Ты влетаешь в огромный прозрачный глаз, ты уже в нем, в мозгу Огромной Светящейся Птицы, которая летит вперед с тобой внутри. С тобой, летящей в противоположную сторону. Ты пролетела, проскользнула, промчалась сквозь прозрачную светлую тень — тихую и бесшумную. Настоящую или привидевшуюся?
Такая большая птица и такая тихая, бесшумная, молчаливая. Наверное, это сон, потому что бесшумными бывают лишь сны… А полет белой совы? Разве он не такой же тихий, как во сне?
Ты летишь на юг… Вокруг светят звезды, птичьи созвездия — вечные указатели пути… Как и все другие птицы, ты различаешь их, замечаешь, знаешь, понимаешь… Над тобой ночь, ночь вокруг тебя… Луна… Падающие звезды.
Ты несешься вдоль скалистого берега, вызолоченного отблесками лунного света. Плавная дуга… Далеко позади осталась прозрачная белизна размеренно рассекающих воздух крыльев.
Поток теплого воздуха, поднимающийся от раскаленных за день камней, уносит тебя все выше л выше. Крылья не чувствуют усталости. Ты дышишь, но не ощущаешь воздуха. Густые перья защищают от холода высоты и ночи.
Море, рябь волн, скалы, острова, рифы… Ты летишь в несущем тебя потоке теплого воздуха к незнакомому побережью, к суше. Может, там родина этой Прозрачной Птицы? Была ли она наяву или все же лишь во сне?
Ты оглядываешься по сторонам, не веря, что улетела так далеко. И вдруг тебе кажется, что рядом с тобой летят Ом, Сизый Голубок и тот, с отливающими темно-фиолетовым блеском серебристо-серыми перьями Молодой Голубь со слегка удлиненными, как будто не до конца открытыми глазами, однажды не вернувшийся из полета в апельсиновую рощу.
Ты хочешь дотронуться до них крылом, почувствовать касание их перьев.
Но ты одна. Одинокая птица над дрожащим внизу морем и островами, которые в лунном свете напоминают тебе спящих зверей.
Издалека молодые пеликаны на воде совсем незаметны. Матовый сероватый пух сливается с поверхностью, в которой отражается серое, затянутое тучами небо.
Взрослые птицы угрожающе стучат большими кожистыми клювами.
У самого берега, на мелководье, стоит облезлый шакал с высунутым языком. Засыхающее дерево — трухлявый дуб, лишь на нижних ветках которого этой весной распустились мелкие листья, защищает меня от огромного солнечного диска. Я щурю глаза от усталости и сонливости.
Я хочу спать, хочу заснуть и видеть сны. Лапы подгибаются, клюв слегка раскрывается, глаза затягиваются белой пленкой век. Я долетела. Я жива.
Усталая, равнодушная ко всему, ни на что не реагирующая. Перед глазами расплываются красные круги.
Я открываю глаза. Вокруг — каменистая россыпь. Лишь кое-где пробивается зелень травы или хилого деревца. Дальше — развалины домов, стены, постройки из порванной волнистой жести, дороги.
Где я? Южное солнце греет сильнее, чем в городе, откуда я сбежала. Нет ни холодных влажных ущелий, ни огромных пространств, заросших виноградной лозой, ни апельсиновых и оливковых рощ.
Семена быстро созревающих трав смешаны с песком и пылью. Вокруг пустыня, скальные россыпи и резервуары с солоноватой водой, не утоляющей жажды. Лишь утренняя роса, если она вообще появляется, бывает здесь холодной и вкусной. И эта река, что так часто пересыхает.
Я хочу спать, хочу видеть сны, сны о том городе, который я покинула, испугавшись землетрясения, о городе, в развалинах которого погибло мое гнездо. Этот город до сих пор близок мне. Я так сильно тоскую о нем.
Я закрываю глаза, но не могу спать и потому не буду видеть сны.
Ветки дуба, где я спряталась от солнца, широкие, раскидистые. Я поджимаю под себя ноги и удобно устраиваюсь на боку. Смотрю по сторонам. Голуби, вместе с которыми я улетела из того города, видимо, сюда не долетели…
Может, они остались на островах? А может, опустились слишком низко и, намокнув от волн, упали в море?
Здесь тепло, сонно, спокойно. Лишь бегающий по мелководью шакал скулит и лает на птиц, которых ему все равно не поймать.
Тень перемещается, и я перемещаюсь вслед за ней поближе к стволу. Воздух над камнями дрожит, волнуется, поднимаясь и опускаясь. Жара сделала меня ленивой, распластала на суку с ободранной корой.
Берег густо усеян ракушками и камнями. В таких местах всегда много мелких рачков и крабов размером с горошину. Как только наступит вечер, они выползут, выскочат, станут толпами бродить по берегу… Тогда можно будет наесться и утолить жажду содержащейся в них влагой.
Я зеваю. Вытягиваю крылья, распрямляю лапы. Расчесываю пух на грудке и чищу маховые перья. В это время звери и птицы спят, отдыхают, нежатся в тени. Я прижимаюсь к шершавой коре дерева, погружаюсь в дремоту, в состояние между сном и явью, в мир, о котором я ничего не знаю. Не знаю даже, существует он в действительности или только лишь внутри меня?
Я лечу к реке, к раскинувшемуся в котловине городу.
На возвышающемся над городом обрыве стоит самый высокий дом, я влетаю через окно в комнату, где в металлическом кресле на колесиках сидит высохший скелет человека, который рассыпается у меня на глазах от легкого дуновения воздуха, вызванного взмахом моих крыльев.
На берегу слышится шум. Пеликаны улетают. Разозленный шакал вылезает из воды на берег, яростно отряхивается, сопит, воет от злости.
Где я? Как далеко улетела от того города с раскидистыми деревьями, что отбрасывали такую прохладную, такую приятную тень?
Хочу ли я вернуться? Я попробую… Я буду взлетать так высоко, как только смогу, и смотреть во все стороны — как можно дальше, до самого горизонта — в поисках пути назад.
Шакал с поджатым хвостом пробегает мимо дерева, на котором я сижу. Время идет, тени удлиняются, становятся совсем длинными.
Меня окружает неподвижный раскаленный воздух.
И вдруг сверху, с безлистных, голых веток доносится воркование.
Черный голубь с красными глазами и ногами слетает вниз, на мою ветку, и начинает свой танец любви.
Он ведет себя так, как будто и этот дуб, и вся округа принадлежат ему одному. Он воркует, надувая зоб, вертится, крутится, переступает с лапы на лапу, подпрыгивает, подбегает ближе и останавливается. Влюбчивый старый самец, с черными перьями, сверкающими в лучах солнца всеми оттенками фиолетового, пурпурного, зеленого. Сильный, крепкий, властный.
Он танцует передо мной на ветке, касается клювом моих крыльев и головы, словно проверяя, не мираж ли я, не привиделась ли я ему в этой раскаленной атмосфере.
Я чувствую под собой покрытую пухом стройную теплую спинку. Машу крыльями. Я счастлив. Я самый счастливый голубь на свете!
После бесснежной, сухой зимы наступила солнечная, иссушающая весна. Жара, духота, горячий ветер, и ни одной капли дождя.
Ты в ужасе перепархиваешь от лужицы к ручью, от родника к пруду, от канавы к реке. Ты боишься, предчувствуешь… После такой сухой зимы, после сухой весны придет жаркое, палящее лето… Птенцы будут сохнуть от жары, от горячих ветров и сквозняков. Старые птицы будут умирать прямо на лету и падать на раскаленную землю. Из перегретых лучами солнца яиц никогда не родятся птенцы.
Ты боишься своих предчувствий, потому что знаешь — они осуществятся… Если бы они были неосуществимы, ты бы так упорно не искала холодных, сырых мест, ям, канав, лестниц и ниш, способных задержать влагу.
Ты не сможешь скрыть свой страх, Голубка. Не спрячешь его за суетой вокруг двух гладких белых яиц в гнезде, где ты все время что-то поправляешь, выщипываешь, переносишь с места на место. Ты не перестаешь подкармливать уже выросших, взрослых птенцов — почти таких же по размеру, как ты сама.
Ты не обманешь, не успокоишь меня притворным спокойствием, не развеешь моих подозрений, что твои настороженные взгляды и быстрые взмахи крыльев — это страх перед будущим, которое тебе уже известно. Ты засыпаешь. Сквозь сон воркуешь, фыркаешь, щелкаешь клювом. Тебе снится жаркое лето, когда высохнут реки и озера, а с неба вместо дождя будут падать серая пыль и пепел. Я с ужасом смотрю на тонкие пленки, прикрывающие твои глаза. Я помню ослепленных солнцем птиц.
Как и все другие голуби, я хорошо различаю цвета земли, блеск неба, шепот ветра, оттенки рассвета и заката.
В фонтанах между статуями воды давно уже нет, но птицы все продолжают садиться на каменные ступени. Они ждут. Воды не будет, но птицы еще тешат себя иллюзиями, что она вдруг потечет, брызнет, поплывет по трубам, смоет пыль с клювов, крыльев и ног, промоет горло.
Я лечу над залитыми солнцем ступенями, над бассейнами, балюстрадами, фонтанами. Здесь умирают птицы, до самого конца верившие в то, что вода вот-вот появится…
Тишина… Полдень. Птицы прячутся под ветвями, в нишах, в арках — везде, где холод приносит облегчение.
Рядом, под стеной, спит голубиное семейство. Глаза закрыты, клювы приоткрыты, горлышки дрожат, пульсируют, со свистом втягивая воздух. Ты хочешь уснуть, но не можешь, борешься с жарой, с обжигающими прикосновениями, с раздражающим теплом лежащих рядом голубей. Голубка подпирает клювом тяжелеющую голову. Глаза двигаются кругами под тонкой пленкой век, крылышки слегка вздрагивают, шелестят трущиеся о хвост и бока маховые перья.
Тень купола потихоньку надвигается на гнездо, отделяет его от раскаленного внешнего мира, охлаждает дрожащую, пульсирующую в солнечных лучах завесу пыли.
Голубка открывает глаза и смотрит сонными глазами.
Я вытягиваю шею, ласкаю клювом ее крыло, но она меня не замечает.
День проходит за днем, пробуждение за пробуждением… Мы смотрим в небо с надеждой на дождь или похолодание. Мы летаем за город и дальше, к морю. Садимся в апельсиновой роще, яростно стучим клювами по разогретой солнцем кожице плодов, пока они не лопнут. Мы пьем сок, выедаем мякоть… Более слабые и молодые птицы, у которых клювы не такие сильные и твердые, безуспешно пытаются пробить апельсиновые корки. С раскрытыми клювами они снуют вокруг нас в ожидании, что мы уйдем и разрешим им доесть расклеванные нами плоды.
Ом все время рядом с Голубкой и Сизым Голубком. Голубка поглядывает на меня сквозь продолговатые, скрученные от жары листья. Ом уже не прогоняет меня так, как раньше. Впрочем, у него просто нет времени на то, чтобы ввязываться в ссоры со мной, потому что ему приходится следить и за Голубкой, и за Голубком, который уже стал зрелым серебристо-сизым голубем и все чаще посматривает на молодых голубок… Ом злится и прогоняет самочек, которые осмеливаются подходить слишком близко.
Голубок не протестует… Ом распластывается на ветке. Голубок взбирается на его спинку и быстрыми взмахами крыльев ускоряет выброс семени. Моя Голубка больше не прогоняет Голубка. Она смирилась с тем, что они всегда вместе и что Голубок вместе с ними высиживает яйца — ее и Ома.
Молодые птицы шалеют от жары, качаются на ветках и падают под деревья… У них уже нет сил взлететь обратно. Они выклевывают зерна трав, крошки — все, что еще могут увидеть сквозь застилающий глаза туман. Злобно выплевывают обломки коры, щепки, камешки. Глаза закрываются от слабости, от голода, от жажды, от ужасающе ярких лучей палящего солнца.
Жара притупляет слух. Крик, доносящийся как бы издалека, в действительности прозвучал совсем близко. Нас заметили канюки. Мы срываемся с места и летим низко под деревьями, стремясь поскорее скрыться в густых кронах.
Ястребов тоже мучает жажда, а в такую сушь легче напиться крови, чем найти воду. Они разрывают вены голубей, утоляя жажду их кровью. Я увернулся, отлетел в сторону, лавируя прямо над землей, низко под деревьями. На боярышнике и дроке остались серые перья. Голубка, Ом и Голубок летят все выше, сворачивая в сторону моря.
Я уже много раз летал этим путем. Они опередили меня… Я вижу впереди размеренные взмахи их крыльев. Нет больше тех ослабевших молодых голубей, которые разгребали под деревьями иссохшую от жары землю.
Я лечу один. Высматриваю места, где еще могли остаться орешки, семена, какие-нибудь крошки. Засуха забрала не только воду, она лишила нас пищи.
В глубине ущелья белеют кости — высушенные солнцем лошадиные ребра, позвоночники, черепа. Я пролетаю мимо, разворачиваюсь, снижаюсь… На костях могли остаться обрывки высохшей шкуры или мяса. Волки, лисы, мыши, птицы, мухи, муравьи… Любая падаль притягивает, как магнит, тех, кто еще жив и хочет остаться в живых.
Я летаю вокруг, опасаясь садиться на конский скелет. Замечаю коричневатые следы мяса… Засохшие пласты шкуры на берцовых костях, скрюченные волокна мышц в связках суставов, между позвонками, на ребрах.
Жужжат синие мухи. С отвесных стен вокруг осыпается песок, большие коричневые жуки катят шарики навоза. С серого камня на обрыве я внимательно разглядываю разбросанные внизу конские останки. Разогнавшиеся лошади не заметили этой расщелины, попадали на песчаное дно, и у них не хватило сил выбраться отсюда… Их убили жара, голод и жажда…
Поблизости не видно ни змей, ни волков, ни лис, ни ласок. Я разглаживаю клювом перышки, расчесываю пух… На конском черепе темнеют комочки засохшего мяса.
Вот если бы проглотить такой кусочек… Если бы мне удалось склевать его, я был бы сыт и не испытывал голода по крайней мере до следующего утра.
Я сглатываю слюну, спрыгиваю на покрытую мелкими гребешками песчаную осыпь, обхожу ее в поисках удобного подхода к скелету — осторожно, зигзагами, в любой момент готовый взлететь, если вдруг из черепа выползет змея.
Меня пугают зияющие глазницы и оскаленные зубы, сквозь которые просвечивает пустое кроваво-коричневое нутро. Стервятники с крепкими клювами на длинных шеях давно выклевали весь мозг без остатка.
Ноги жжет раскаленный гравий, сквозь который кое-где пробиваются поблекшие стебли высохшей травы.
Я вскакиваю на череп, хватаю упругое коричневое сухожилие и тяну его, тащу, обрываю. Стискиваю клювом засохшую жилу и пытаюсь вырвать. Она крошится, рассыпается, распадается на части. Я склевываю лишенные вкуса крошки засохшего мяса, быстро глотаю и продолжаю искать дальше.
От стен ущелья отражается эхо — это кричат возвращающиеся с моря галки.
Небо на западе начинает темнеть. Солнце опускается к горизонту. Я уже наполнил зоб пищей и теперь хочу пить. Между камнями замелькала чья-то серовато-рыжая спина…
Я пробираюсь между продолговатыми белыми позвонками, и вдруг меня окутывает темнота — прозрачная, густая, волнующаяся паутина конской гривы. Я неожиданно проваливаюсь в сети тонких острых волос'. Мечусь, бьюсь, пытаюсь выбраться, вытаскиваю лапки, вырываюсь…
Исхудавший, облезший заяц с огромными глазами навыкате трогает меня носом и отбегает в сторону, подпрыгивая на ходу.
Я мечусь из стороны в сторону, верчу головой, пытаюсь освободить крылья. Лежу со спутанными ногами рядом с конским черепом, тщетно пытаясь освободиться от этих сковывающих движения узлов и петель.
Крылья! Если бы я смог поднять их достаточно высоко, чтобы взлететь, оторваться от камня. Если бы мне удалось освободить их от опутавших меня конских волос, то даже со спутанными ногами я смог бы вернуться. Я же знаю, что голуби могут жить и с путами на ногах. Они могут жить до тех пор, пока способны летать, пусть даже нитки, проволочки, сети, шнурки, которых столько валяется в покинутых людьми жилищах, оказываются так крепки, что их не удается разорвать.
Конская грива оплетает меня, как паутина, я все глубже запутываюсь в ней.
Перебираю ногами. Может, мне удастся перевернуться и выскользнуть из этой сети? Волосы со всех сторон опутали мои маховые перья и все сильнее врезаются в грудь.
Я хочу пробиться сквозь пелену этих волос… Вперед и вбок, наискось — может, так что-нибудь получится? Волосы оплетают шею, тянут в сторону, выламывают перья. Я переворачиваюсь на спину, пытаюсь взмахнуть крыльями. Краем глаза вижу, что все мое тело опутано серебристой сеткой. Я не заметил опасности, не смог предвидеть ее и теперь в ужасе фыркаю, из клюва вырывается стон.
Одуревшим взглядом смотрю в небо, снова и снова пытаясь пошевелить крыльями, ногами, головой.
Красный диск уже касается горизонта. В это время все птицы возвращаются в свои гнезда.
Почти теряя сознание, я замечаю в небе Голубку, Ома и Голубка. Они быстро машут крыльями.
Они промчатся высоко надо мной, засмотревшись на сверкающий впереди город — город, в который я никогда уже не вернусь.
Я пытаюсь взмахнуть крыльями в ужасе, в панике, в надежде, что мне еще удастся полететь вслед за ними, но падаю, тяжело дыша, хрипя и кашляя.
Если ночь застает птицу на земле, для нее это верная смерть. Теперь я — всего лишь бессильный, неподвижный, увязший среди лошадиных костей голубь.
Стены ущелья отбрасывают глубокую тень, а я лежу связанный, с пересохшим горлом, пытаясь сбросить с себя острые, ранящие путы.
Голубка, Голубок, Ом уже долетели. Они высматривают меня в нише на противоположной стене, среди огромных белых статуй.
Солнце уже превратилось в узкую красную полоску над горизонтом.
Я все еще трепыхаюсь, все еще пытаюсь вырваться, все еще надеюсь, все еще верю. Мне бы только освободиться…
Солнце исчезает за горизонтом. Надо мной белеет огромный конский череп. Из-за камней, со стен ущелья, из-за сухой травы выползает ночная тьма.
Ночь, которую мне не суждено пережить.
Я прилечу сюда, привлеченная яркой белизной костей.
Путаница волос. Запутавшаяся в их паутине птица.
Высохший голубь, плотно оплетенный конскими волосами. Гниющий кокон, облепленный жуками. Я долго летаю над растрепанными серыми перьями, стараясь узнать их по характерному блеску.
Это он, Молодой Голубок с каменного карниза, который хотел быть рядом со мной, несмотря на то, что Ом так старался прогнать его, спихивал вниз, злобно ворчал.
Ветер прошелестел волосами, развевающиеся клочья конской гривы коснулись меня.
Я отталкиваю их, отбиваюсь крыльями, чтобы они не схватили и меня, не опутали, не взяли в плен…
Тонкие острые волоски оплетают птицу, петлями затягиваются вокруг ног и крыльев, врезаются в тело, калечат, перерезают сухожилия. Голубь в путах летает со связанными ногами, но он уже не может ходить, не может разгладить свои перышки, не может даже почесаться. Если он сумеет найти пищу, то будет жить долго. Он даже сможет пить, падая на берег и погружая клюв в воду. Но самая страшная опасность для него — высокая густая трава, в которую он падает, как в сеть, и из которой уже не может выбраться.
С плоской белой верхушки скалы я смотрю на конские скелеты, на растащенные в стороны волками и стервятниками кости. Здесь неподалеку, в апельсиновой роще, я в последний раз видела влюбленного в меня Молодого Голубка.
Оттуда мы полетели на море. Рядом со мной летели Ом и Сизый Голубок.
Я снова сажусь на освещенный солнцем камень и смотрю вниз, на развевающуюся по ветру конскую гриву и неподвижное пятнышко сохнущих останков птицы.
Лети отсюда прочь! Улетай! Зачем ты сидишь на камне, где тебя так хорошо видно издалека, и всматриваешься в серый комочек перьев?
Его больше нет. Он мертв. Оторвись от камня. Возвращайся в город, в нишу рядом со статуей.
Но я не могу улететь!
Можешь!
Я не хочу улетать!
Хочешь!
Ты улетишь, потому что живые птицы всегда улетают. Потому что вся жизнь птиц — это вечный отлет. Если ты перестанешь улетать, то перестанешь жить.
Я жду, хотя мне нечего ждать. Небо сегодня чистое, нет даже хищников.
Камень шевельнулся, вздрогнул, как живой зверь.
Я взвилась вверх, сделала крут над ущельем. Другие птицы тоже сорвались со своих мест, тоже кружат в воздухе. Значит, вся земля вздрогнула. Обеспокоенные хомяки взобрались на камни.
Ты улетаешь. Оставляешь позади запутавшегося в конской гриве голубя, летишь в город. Тебя испугало внезапное движение земли, и ты хочешь поскорее оказаться рядом с Омом и Сизым Голубком, которые по очереди с тобой высиживают твои яйца.
Ты летишь прямо в вашу нишу, в спрятанное за статуей гнездо.
Ом и Голубок, как всегда, качают головами, вертятся, воркуют. Сегодня в воздухе больше птиц, чем обычно.
Тот толчок, который ты ощутила, сидя на камне далеко отсюда, чувствовался и здесь.
Ом торопит тебя, подталкивает к лежащим в гнезде яйцам. Ты садишься, раскладываешь пошире крылышки, пододвигаешь яйца под брюшко. Ты уже чувствуешь движения растущих под скорлупой птенцов. Чувствуешь, как они шевелятся, ворочаются, чувствуешь ритм зарождающейся жизни.
Украдкой бросаешь взгляд на противоположную стену, где в это время всегда готовился ко сну серебристо-серый голубь.
Ом смотрит туда же, куда и ты. Он подозрительно, недоверчиво всматривается в пустое место и предостерегающе фыркает.
Но ты все продолжаешь смотреть туда, и тогда Ом срывается с места и летит к выступу в каменной стене. Садится, смотрит по сторонам, вопросительно воркует.
Он возвращается успокоенный и долго чистит клювом пух на головке своего Голубка.
Из яиц под тобой доносятся шуршания и шорохи.
Ты всматриваешься в то место на противоположной стене с тоской и разочарованием. Всматриваешься до тех пор, пока не засыпаешь.
Столб пыли. Грохот. Рокочущее эхо падающих камней.
Воздушный поток ударил тебя, подбросил кверху, вынес наружу. Ты захлебнулась пылью, оттолкнулась крылышками и унеслась прочь, не оборачиваясь назад.
Город трясся, падал, проваливался, умирал.
Из недр земли доносился глухой гул.
Шипение, скрежет… Волнующиеся внизу холмы, котловины, улицы, дома. Все, что ты всегда считала вечным, прочным, постоянным, рассыпалось, переворачивалось, гибло. Даже кроны деревьев трясли ветвями, со свистом рассекая воздух. Толстые стволы наклонялись, ломались, плюясь в стороны острыми щепками и сорванными ветром листьями.
Несколько голубей присоединились к тебе. Но среди них не было тех — самых близких и самых главных для тебя. Да… Перед первым толчком Ом с Голубком как раз влетели в нишу. Оттуда доносились отзвуки нежных ласк, восторгов, покорности, ревности, удовлетворения. И тут земля вздрогнула. Толчок вверх, и сразу же лавина камней и обломков рухнула вниз, засыпая статуи, колонны, разноцветные стены…
Все погребено под развалинами. Дрожь страха сотрясает все тело, от клюва до хвоста. Крылья сводит судорогой, ровная линия полета вдруг обрывается, и ты камнем падаешь вниз.
Отпустило… Ты снова сильно взмахиваешь крыльями и взмываешь ввысь. Возвращаешься на прежнюю высоту.
Приближаешься к окраинам.
На самой высокой крыше, вжавшись между мотками каната, лежит молодая темноперая голубка с перебитым крылом.
Вокруг нее воркуют возбужденные старые и молодые самцы. Они перебирают ногами, клюют, толкают друг друга, дрожат. Голубка дрожит, тяжело дышит, сжимается в комок, распластывается между канатами. Голуби набрасываются на нее, насилуют, клюют в затылок.
После серого — белоголовый, после него — пестрый, за пестрым — толстоклювый, за толстоклювым — черный… Один за другим, не обращая внимания даже на то, что накренившаяся набок крыша ходит ходуном от подземных толчков. Их как магнитом манят ее светлая спинка, теплый пух и желтовато-оранжевые полузакрытые глаза.
Голубка застывает, умирает.
Но голуби еще долго продолжают забираться на нее и насиловать мягкое, постепенно остывающее тельце.
Наконец они улетают.
Прямо подо мной внезапно раздается громкий взрыв. В воздух взлетают камни и дым, вверх взмывает столб огня.
Грохот испугал птиц. С севера плывут тяжелые черные тучи. Ты неуверенно осматриваешься по сторонам — куда лететь? Голуби исчезли. Ты одна-одинешенька.
Город остался позади. Город, которого больше нет.
Лети вперед, к солнцу, которое, как всегда, встает и освещает все вокруг своим светом.
Прозрачная Птица летит навстречу. Что это? Подсвеченный солнечными лучами Белокрылый Великан или облако света?
Ты не сворачиваешь, не взлетаешь выше, не ныряешь вниз, спасаясь бегством. Ты летишь прямо в этот свет, в прозрачность, в мягкий блеск его перьев.
Он — это воздух, свет, горизонт, сияние. Ты приближаешься к нему уверенно, смело, без всякого страха, который так часто охватывает птиц, вызывая панику. Этот Великан более прозрачен, чем морское мелководье в безветренный, ясный день… Он белее, чем утренний туман… Кто он? Птица? Или мираж?
Его крылья вбирают в себя свет, охватывают собой весь мир. Нет, это весь мир умещается в нем и его крыльях. Круглые светлые глаза и удлиненный светящийся клюв…
Он — не хищник. Скорее, огромный голубь, похожий на тебя, такой же скиталец… Может, он тоже спасается бегством от случившейся где-то далеко-далеко катастрофы?
Он летит в город, из которого ты бежишь, испуганная гибелью гнезда и смертью близких.
Неужели это всего лишь сон, что снится тебе в полете — на огромной высоте, в разреженной атмосфере? Летящие высоко над землей перелетные птицы часто засыпают прямо на лету, видят сны, миражи, призраки, а просыпаясь, даже не помнят о том, что спали.
Он приближается… Ты видишь уходящие в бесконечность перья его крыльев, заполняющие собой все пространство от земли до неба. Взмахи их неторопливы, сильны и решительны.
Прозрачный Великан знает свою цель, знает дорогу к ней и направление…
На небе уже зажглись первые звездочки…
Он летит на север, а ты — на юг.
И вдруг тебе показалось, что Великан хочет остановить тебя, что он хочет заставить тебя повернуть обратно, в разрушенный землетрясением город.
Свершилось… Ты влетаешь в огромный прозрачный глаз, ты уже в нем, в мозгу Огромной Светящейся Птицы, которая летит вперед с тобой внутри. С тобой, летящей в противоположную сторону. Ты пролетела, проскользнула, промчалась сквозь прозрачную светлую тень — тихую и бесшумную. Настоящую или привидевшуюся?
Такая большая птица и такая тихая, бесшумная, молчаливая. Наверное, это сон, потому что бесшумными бывают лишь сны… А полет белой совы? Разве он не такой же тихий, как во сне?
Ты летишь на юг… Вокруг светят звезды, птичьи созвездия — вечные указатели пути… Как и все другие птицы, ты различаешь их, замечаешь, знаешь, понимаешь… Над тобой ночь, ночь вокруг тебя… Луна… Падающие звезды.
Ты несешься вдоль скалистого берега, вызолоченного отблесками лунного света. Плавная дуга… Далеко позади осталась прозрачная белизна размеренно рассекающих воздух крыльев.
Поток теплого воздуха, поднимающийся от раскаленных за день камней, уносит тебя все выше л выше. Крылья не чувствуют усталости. Ты дышишь, но не ощущаешь воздуха. Густые перья защищают от холода высоты и ночи.
Море, рябь волн, скалы, острова, рифы… Ты летишь в несущем тебя потоке теплого воздуха к незнакомому побережью, к суше. Может, там родина этой Прозрачной Птицы? Была ли она наяву или все же лишь во сне?
Ты оглядываешься по сторонам, не веря, что улетела так далеко. И вдруг тебе кажется, что рядом с тобой летят Ом, Сизый Голубок и тот, с отливающими темно-фиолетовым блеском серебристо-серыми перьями Молодой Голубь со слегка удлиненными, как будто не до конца открытыми глазами, однажды не вернувшийся из полета в апельсиновую рощу.
Ты хочешь дотронуться до них крылом, почувствовать касание их перьев.
Но ты одна. Одинокая птица над дрожащим внизу морем и островами, которые в лунном свете напоминают тебе спящих зверей.
Издалека молодые пеликаны на воде совсем незаметны. Матовый сероватый пух сливается с поверхностью, в которой отражается серое, затянутое тучами небо.
Взрослые птицы угрожающе стучат большими кожистыми клювами.
У самого берега, на мелководье, стоит облезлый шакал с высунутым языком. Засыхающее дерево — трухлявый дуб, лишь на нижних ветках которого этой весной распустились мелкие листья, защищает меня от огромного солнечного диска. Я щурю глаза от усталости и сонливости.
Я хочу спать, хочу заснуть и видеть сны. Лапы подгибаются, клюв слегка раскрывается, глаза затягиваются белой пленкой век. Я долетела. Я жива.
Усталая, равнодушная ко всему, ни на что не реагирующая. Перед глазами расплываются красные круги.
Я открываю глаза. Вокруг — каменистая россыпь. Лишь кое-где пробивается зелень травы или хилого деревца. Дальше — развалины домов, стены, постройки из порванной волнистой жести, дороги.
Где я? Южное солнце греет сильнее, чем в городе, откуда я сбежала. Нет ни холодных влажных ущелий, ни огромных пространств, заросших виноградной лозой, ни апельсиновых и оливковых рощ.
Семена быстро созревающих трав смешаны с песком и пылью. Вокруг пустыня, скальные россыпи и резервуары с солоноватой водой, не утоляющей жажды. Лишь утренняя роса, если она вообще появляется, бывает здесь холодной и вкусной. И эта река, что так часто пересыхает.
Я хочу спать, хочу видеть сны, сны о том городе, который я покинула, испугавшись землетрясения, о городе, в развалинах которого погибло мое гнездо. Этот город до сих пор близок мне. Я так сильно тоскую о нем.
Я закрываю глаза, но не могу спать и потому не буду видеть сны.
Ветки дуба, где я спряталась от солнца, широкие, раскидистые. Я поджимаю под себя ноги и удобно устраиваюсь на боку. Смотрю по сторонам. Голуби, вместе с которыми я улетела из того города, видимо, сюда не долетели…
Может, они остались на островах? А может, опустились слишком низко и, намокнув от волн, упали в море?
Здесь тепло, сонно, спокойно. Лишь бегающий по мелководью шакал скулит и лает на птиц, которых ему все равно не поймать.
Тень перемещается, и я перемещаюсь вслед за ней поближе к стволу. Воздух над камнями дрожит, волнуется, поднимаясь и опускаясь. Жара сделала меня ленивой, распластала на суку с ободранной корой.
Берег густо усеян ракушками и камнями. В таких местах всегда много мелких рачков и крабов размером с горошину. Как только наступит вечер, они выползут, выскочат, станут толпами бродить по берегу… Тогда можно будет наесться и утолить жажду содержащейся в них влагой.
Я зеваю. Вытягиваю крылья, распрямляю лапы. Расчесываю пух на грудке и чищу маховые перья. В это время звери и птицы спят, отдыхают, нежатся в тени. Я прижимаюсь к шершавой коре дерева, погружаюсь в дремоту, в состояние между сном и явью, в мир, о котором я ничего не знаю. Не знаю даже, существует он в действительности или только лишь внутри меня?
Я лечу к реке, к раскинувшемуся в котловине городу.
На возвышающемся над городом обрыве стоит самый высокий дом, я влетаю через окно в комнату, где в металлическом кресле на колесиках сидит высохший скелет человека, который рассыпается у меня на глазах от легкого дуновения воздуха, вызванного взмахом моих крыльев.
На берегу слышится шум. Пеликаны улетают. Разозленный шакал вылезает из воды на берег, яростно отряхивается, сопит, воет от злости.
Где я? Как далеко улетела от того города с раскидистыми деревьями, что отбрасывали такую прохладную, такую приятную тень?
Хочу ли я вернуться? Я попробую… Я буду взлетать так высоко, как только смогу, и смотреть во все стороны — как можно дальше, до самого горизонта — в поисках пути назад.
Шакал с поджатым хвостом пробегает мимо дерева, на котором я сижу. Время идет, тени удлиняются, становятся совсем длинными.
Меня окружает неподвижный раскаленный воздух.
И вдруг сверху, с безлистных, голых веток доносится воркование.
Черный голубь с красными глазами и ногами слетает вниз, на мою ветку, и начинает свой танец любви.
Он ведет себя так, как будто и этот дуб, и вся округа принадлежат ему одному. Он воркует, надувая зоб, вертится, крутится, переступает с лапы на лапу, подпрыгивает, подбегает ближе и останавливается. Влюбчивый старый самец, с черными перьями, сверкающими в лучах солнца всеми оттенками фиолетового, пурпурного, зеленого. Сильный, крепкий, властный.
Он танцует передо мной на ветке, касается клювом моих крыльев и головы, словно проверяя, не мираж ли я, не привиделась ли я ему в этой раскаленной атмосфере.