Страница:
– Если бы вы не нанесли мне оскорбление, усомнившись в моем слове, если бы вы доверчиво прошли сквозь отряды вооруженных людей, как вы это сделали только что, правда, с некоторым опозданием, вам не пришлось бы пережить несколько часов смертельных мук. Это урок, который я хотел вам преподать, сударь. Но одновременно это и предупреждение. Помните: что бы вы ни делали, как бы вы ни скрывались, в этом огромном городе вы всегда будете в моей власти и в моих руках, как то произошло в королевском дворце.
И тоном, в котором сквозил невольный интерес, он добавил:
– Поверьте, господин де Пардальян: вы – человек, созданный для героических битв при ярком солнечном свете, лицом к лицу, глаза в глаза. Но вы ничего не смыслите в битвах тайных, непонятных, которые свершаются в тени и во мраке. Возвращайтесь к себе домой, во Францию, господин де Пардальян; здесь вы будете раздавлены, и мне, право, будет вас жаль, ибо вы храбрый человек.
Пардальян собрался было резко возразить, но Эспиноза уже исчез – неведомо куда, неведомо как, а шевалье так и остался стоять, потрясенный этим внезапным исчезновением, равно как и всем, что с ним приключилось.
Глава 17
И тоном, в котором сквозил невольный интерес, он добавил:
– Поверьте, господин де Пардальян: вы – человек, созданный для героических битв при ярком солнечном свете, лицом к лицу, глаза в глаза. Но вы ничего не смыслите в битвах тайных, непонятных, которые свершаются в тени и во мраке. Возвращайтесь к себе домой, во Францию, господин де Пардальян; здесь вы будете раздавлены, и мне, право, будет вас жаль, ибо вы храбрый человек.
Пардальян собрался было резко возразить, но Эспиноза уже исчез – неведомо куда, неведомо как, а шевалье так и остался стоять, потрясенный этим внезапным исчезновением, равно как и всем, что с ним приключилось.
Глава 17
БЮССИ-ЛЕКЛЕРК ПРОЛИВАЕТ СЛЕЗЫ
Пардальян вошел во дворец в девять часов утра. Когда он оттуда вышел, уже смеркалось. Дело было летом, и дни были еще очень длинными, а потому он мысленно подсчитал, что, по-видимому, шесть или семь часов пробродил по коридорам и подземельям да два-три часа провел в гробу.
– Хотел бы я посмотреть на выражение лица господина Эспинозы, если бы он прошел через такую пытку, – ворчал шевалье, удаляясь от дворца широкими шагами. – Железная верша, куда в прошлом году меня заперла нежная Фауста, – это райское местечко по сравнению с тем, где я побывал сейчас. Проклятье! Вот дьявольское изобретение! И как только я не сошел с ума? Возможно ли, чтобы человеческим существам могла прийти в голову мысль подвергнуть таким мукам своих ближних?.. Решительно, тысячу раз был прав мой батюшка, когда говорил мне: «Люди, сын мой, – это огромная стая волков. Горе честному человеку, который отважится войти в эту стаю! Его разорвут на части, на мельчайшие кусочки и тотчас же проглотят!..»
Поистине замечательно, что шевалье смог сохранить такую трезвость мыслей после приключения, которое вряд ли бы выдержали самые ясные умы.
Однако подобные встряски не проходят бесследно и существенно сказываются на телесных силах. И если Пардальян, благодаря своей воле и своему характеру, которые превращали его в личность поистине исключительную, смог вернуть себе достаточно душевного спокойствия и хладнокровия, чтобы пофилософствовать, да еще и иронически, то вновь обрести свои растраченные физические силы он не смог.
Шевалье был смертельно бледен, на дне его глаз гнездилась растерянность, он шел, шатаясь, словно пьяный.
Шагая по пустынным и темным улицам (на Севилью уже опустилась ночь), он ворчал:
– Из-за голода я совсем ослабел, у меня даже голова кружится. Я думаю, мэтр Мануэль, – краса и гордость испанских трактирщиков, вряд ли найдет в подвалах своей «Башни» достаточно снеди, чтобы утихомирить этого пожирающего меня зверя!
И мысленно он составлял длинное меню, перед которым снял бы шляпу и сам Гаргантюа.
Будь Пардальян менее голоден, менее измучен, он бы, конечно, заметил, что с того самого момента, как он вышел из дворца, за ним неотступно следовали четыре тени, с терпеливой неутомимостью сопровождая его на почтительном расстоянии.
Однако Пардальян, как мы уже сказали, мечтал сейчас лишь о еде и о выпивке. Истина обязывает нас сказать, что в этом он действительно крайне нуждался. А потому чем длиннее и тяжелее ему казался путь, тем длиннее становилось меню, которое он сочинял в уме.
Но если шевалье ничего не заметил, то мы, располагая соответствующими сведениями, считаем своим долгом рассказать обо всем читателю и потому просим его вернуться на несколько часов назад, к тому моменту, когда Бюсси-Леклерк вышел от Фаусты, где он добился для себя права командовать остальными тремя охранниками; он вышел, исполненный решимости убить Пардальяна.
Бюсси-Леклерк был признанным мастером поединков, и его репутация прочно покоилась на двух десятках дуэлей, где он всегда ранил или убивал своих соперников... не считая бесчисленных схваток с известнейшими мастерами фехтования, наемными убийцами и бретерами, – схваток, из коих он всегда выходил победителем.
Эта репутация непобедимого фехтмейстера была гордостью, славой, честью Бюсси-Леклерка. Ею он дорожил больше всего на свете. Чтобы сберечь эту репутацию в неприкосновенности, он без колебаний пожертвовал бы своим состоянием, своим общественным положением, своею жизнью и даже честью.
Однако эта репутация рухнула самым плачевным образом в тот день, когда Пардальян, словно играючи, при свидетелях, выбил оружие у него из рук.
Обезоружили! Его! Непобедимого Бюсси-Леклерка! Он плакал от бессильной ярости и стыда.
Самое ужасное заключалось в том, что, подвергнувшись столь позорному унижению, он долго и со знанием дела тренировался, изучая выпады в тишине фехтовального зала. После того, уверенный, что сможет достойным образом парировать удар, подробнейше изученный и победно опробованный на всяком, кто имел хоть какое-нибудь имя в искусстве владения шпагой, Бюсси-Леклерк неоднократно мерился силами со своим победителем – однажды даже при неких странных и фантастических обстоятельствах, во всем игравших на руку ему, Бюсси-Леклерку, – и во всех этих схватках его постыднейшим образом лишали оружия.
Последнее злоключение этого рода с ним случилось совсем недавно, уже в Испании: в тот день, когда он нагнал Фаусту, он нежданно-негаданно столкнулся с Пардальяном и храбро атаковал его. Ибо Бюсси был храбр, очень храбр.
Он переживал сие происшествие еще более болезненно, чем предыдущие, потому что именно после этой встречи – четвертой по счету, – ради которой Бюсси и проделал столь далекий путь, он вынужден был признаться себе, что ему не удастся поразить своей шпагой шевалье де Пардальяна, который, в довершение всего, находил злое удовольствие в том, чтобы каждый раз щадить его.
И вот теперь Бюсси-Леклерк, который понял, что не в силах справиться с этим дьяволом, сгорал от желания увидеть себя лежащим в луже крови и умирающим от ран, ибо он, Бюсси, предпочитал смерть тому, что он считал для себя бесчестием.
Живым олицетворением его, Бюсси, бесчестия, стал для него как раз Пардальян.
– Нет, но почему я должен погибать, разрази меня гром на этом самом месте, – неистовствовал Бюсси-Леклерк, шагая взад-вперед по своей комнате. – Раз Пардальян не хочет меня убивать, значит мне самому придется убить его!
Да, но как же поразить его? Всякий раз, когда я скрещиваю с ним свою шпагу, она, подлая тварь, словно желая доказать свою легкость и грациозность, сама вылетает у меня из рук, устремляясь в поднебесье! Можно подумать, что дьявол одалживает ей свои крылья... и в самом деле... если поразмыслить хорошенько... я ничуть не удивлюсь, если тут обнаружится какое-нибудь колдовство.
И храбрый Бюсси, трепеща при мысли о вмешательстве адских сил, в то же время радовался, что нашел наконец первопричину своих многочисленных поражений (он совершенно искренне считал такое объяснение правдоподобным). Однако он стал замечать, что в размышлениях своих он все чаще приходил к выводу о необходимости убить Пардальяна, стереть его с лица земли любой ценой. Это приводило его в ярость. Он повторял:
– Клянусь головой и брюхом! Смерть всем чертям! И надо же, чтобы я, Бюсси, дошел до такого!
Бюсси-Леклерк был бретером, человеком без чести и совести... но он не был убийцей!
Именно мысль об убийстве разумел Бюсси под словами «дошел до такого», и она (эта мысль) унижала его, заставляла бледнеть от стыда и вызывала у него приступы неописуемого гнева.
– И все-таки, – размышлял он, мощными ударами кулака сокрушая мебель, – и все-таки я не вижу другого выхода!
Мало-помалу мысль об убийстве, против которой он поначалу так восставал, укреплялась в его сознании. Тщетно он гнал ее от себя, она упрямо возвращалась, так что в конце концов Леклерк вскричал:
– Ну что ж, ничего не поделаешь! Опустимся и до этого, раз так надо!.. Ведь я не смогу и дальше жить в таких мучениях: пока этот человек не умер, мысль о моем бесчестии будет неумолимо преследовать меня, и я наверняка умру от обиды и ярости! Итак, вперед!..
Осыпая сам себя всяческой бранью, призывая на свою голову все мыслимые проклятия, которые привели ' бы в содрогание завсегдатаев какого-нибудь притона, он пристегнул шпагу и кинжал, завернулся в плащ и, бормоча крепкие выражения, отправился за тремя охранниками Фаусты, чтобы тотчас же увести их с собой. Было семь часов вечера, когда они прибыли в Алькасар. Бюсси навел справки.
– Не думаю, чтобы господин посланник Его Величества короля Наваррского уже вышел, – ответил ему офицер, которому он задал свой вопрос.
Бюсси вздрогнул от радости и подумал: «Неужели удача улыбнулась мне, и дело уладилось само собой? Если бы только проклятого Пардальяна обнаружили убитым в каком-нибудь из дворцовых закоулков!.. Тогда я, Бюсси, был бы избавлен от необходимости убийства!»
Загоревшись этой надеждой, он увлек за собой своих спутников. Все четверо спрятались за угол какого-то дома близ площади, именуемой сегодня Триумфальной. Их ожидание оказалось недолгим. Около восьми Бюсси-Леклерк с огорчением увидел, как вполне живой Пардальян идет, пошатываясь, через площадь; это исторгло из груди Бюсси громкое проклятие; он проскрежетал:
– Клянусь потрохами мессира Сатаны! Мало того, что этот лицемер Эспиноза выпустил его, он, наверное, еще устроил ему великолепный пир – сдается мне, что негодяй Пардальян нынче неплохо выпил!
Они дали шевалье возможность отойти на некоторое расстояние, а затем осторожно двинулись вслед за ним, крадясь вдоль домов, проскальзывая под аркадами, прячась по темным углам.
Уже не раз они могли бы напасть на Пардальяна, застав его врасплох, и удача явно улыбнулась бы им. Однако Бюсси-Леклерку не хватало решимости. Что бы он ни говорил, как бы ни увещевал себя и какими бы изощренными ругательствами ни осыпал, он все же не мог заставить себя напасть на противника сзади, а когда он в конце концов собрался действовать, то обнаружил (не без тайного удовлетворения), что момент уже упущен.
А тем временем шевалье, не подозревая о слежке, объектом коей он стал, достиг набережной – места весьма подходящего для исполнения любого злодейского замысла. Казалось он всячески старался облегчить убийцам их задачу. Но на самом-то деле все объяснялось очень прозаически: приехав в город совсем недавно, Пардальян знал только одну дорогу в свою гостиницу – ту, что указал ему Сервантес, и, по обыкновению презирая опасность, не счел нужным тратить силы на поиски более безопасного пути.
К тому же он сходил с ума от голода и жажды и мечтал лишь о том, чтобы как можно скорее сесть за уставленный роскошными яствами стол. А раз так, то к чему терять время, разыскивая незнакомые дороги?
И вот, когда он уже более твердым и уверенным шагом ступал по загроможденной кучами отбросов и безлюдной набережной, перед ним возникла некая тень, выскочившая из какого-то темного закоулка, и жалобный голос прогнусавил:
– Подайте милостыньку ради распятого Христа!
Всякий другой в такое время и в таком месте шарахнулся бы в сторону. Но Пардальян не привык относиться к кому-либо с подозрением, а сейчас, когда он только что чудом избежал страшной смерти, он бы вообще посчитал для себя позором не попытаться облегчить чьей-то беды, хотя бы даже обстоятельства, при которых ему об этой беде рассказали, и казались странными.
Посему он принялся шарить по карманам, изучая одновременно – по привычке, ставшей, по пословице, его второй натурой, – пристальным взором физиономию ночного нищего.
Этот нищий, хотя и смиренно согбенный, выглядел, однако, как атлет. Он был одет в отвратительные лохмотья. На лоб ему падали спутанные лохмы, а нижнюю часть лица скрывала густая черная нерасчесанная борода.
Пардальяну на мгновение почудилось, что он уже где-то видел эти бегающие глазки. Но то было смутное, мимолетное ощущение. Сия отталкивающая личность показалась шевалье совершенно незнакомой, и он протянул нищему золотую монету; тот склонился чуть не до земли, рассыпаясь в благодарностях.
Выполнив свой долг, Пардальян сочувственно махнул оборванцу рукой и пошел дальше.
Как только шевалье повернулся к нищему спиной, тот внезапно выпрямился.
Его лицо, униженно-молящее еще секунду назад, теперь казалось грозным, глаза сверкали дикой радостью, а губы искривила мерзкая злая ухмылка; он казался хищником, подстерегающим добычу. Его рука поднялась в молниеносном движении, и короткое, широкое, острое лезвие сверкнуло при свете луны мертвенным блеском.
Четверо убийц, крадущиеся по следу Пардальяна, увидели это внезапное смертоносное движение нищего. Они застыли в неподвижности, спрятались в тень, решив стать немыми свидетелями убийства, которое вот-вот должно было свершиться на их глазах. Бюсси-Леклерк, охваченный неистовой радостью, прошептал, задыхаясь:
– Сто тысяч чертей! Если этот нищий избавит нас от Пардальяна, его будущее обеспечено!
А шевалье мучительно вспоминал тем временем:
– Где, дьявол меня раздери, я видел эти глаза?.. И этот голос... По-моему, я его уже слышал!..
И он машинально обернулся. Рука нищего не успела нанести удар. Негодяй лишь склонился еще ниже и громко загнусавил:
– Тысяча благодарностей, сеньор!.. Премного обязан вам, сеньор!..
Пардальян ничего не заметил. Он продолжал свой путы пожимая плечами и бормоча про себя:
– Ба! Все нищие здесь похожи друг на друга!
Что до Бюсси-Леклерка, то он в ярости выругался и пробурчал:
– Скотина!.. Упустил его!
И он возобновил свое преследование (трое охранников, как и прежде, молча сопровождали его), исполненный решимости отплатить за только что испытанное им горчайшее разочарование: Бюсси-Леклерк намеревался хорошенько отколотить на редкость неуклюжего нищего.
Но тщетно он вглядывался в темноту, тщетно смотрел по сторонам – нищий как сквозь землю провалился.
Тем временем Пардальян уже прошел мимо Золотой башни и зашагал по узкой и темной улочке, где находился трактир «Башня»; впереди уже виднелось крыльцо, слабо освещенное льющимся изнутри светом.
– Надо с ним кончать! – прорычал Бюсси-Леклерк в пароксизме ярости.
Пардальян беззаботно шел вперед. За ним той бесшумной и мягкой поступью, что присуща крупным хищникам, шел Бюсси с зажатым в кулаке кинжалом. От человека, которого он ненавидел, его отделяло лишь несколько шагов; он весь подобрался и, высоко занеся кинжал, одним прыжком преодолел это расстояние, взревев:
– Наконец-то! Я поймал его!
Но тут чей-то молодой и звонкий голос крикнул в ночной тишине:
– Осторожнее, господин де Пардальян! Берегитесь! В тот же миг Бюсси-Леклерк получил увесистый тумак, отчего споткнулся при разбеге, а Пардальян молниеносно отпрянул в сторону, так что кинжал не вонзился ему между лопаток, а лишь слегка оцарапал плечо.
Тотчас же рядом с шевалье встал какой-то юноша и прикрыл его своей шпагой. Пардальян сразу же узнал своего бесстрашного защитника. Он полуумиленно-полунасмешливо улыбнулся и прошептал, неторопливо вынимая шпагу из ножен:
– Дон Сезар!
Эль Тореро? – а именно он подоспел так кстати, чтобы отвести удар кинжала, – спросил с тревогой, глубоко тронувшей шевалье:
– Вы не ранены, сударь?
– Нет, дитя мое, не волнуйтесь, – тихо ответил тот.
– Клянусь Святой Троицей, я испугался за вас! – признался дон Сезар. И он от души расхохотался.
За время этого короткого диалога прибежали, изготовив оружие к бою, Монсери, Шалабр и Сен-Малин, которые слегка отстали от Бюсси. Да и сам Бюсси-Леклерк, с разгона упавший и покатившийся по камням мостовой, уже поднялся, чертыхаясь, как безбожник, и тоже ринулся в атаку.
Как только Пардальян оказался перед лицом опасности со шпагой в руке, он тотчас же вновь обрел всю свою мощь и, разумеется, то спокойствие и хладнокровие, что делали его столь грозным в бою.
С первого же взгляда он узнал тех, с кем имел дело, и видя, что все четверо переходят в нападение, спокойно сказал дону Сезару:
– Встанем спиной к этому дому... Тогда этих храбрецов не посетит коварная мысль напасть на нас сзади.
Сей маневр был выполнен решительно и споро, и когда все четверо устремились вперед, они обнаружили перед собой два длинных и острых лезвия, готовых дать им отпор.
Положение изменилось, и притом не в пользу трех охранников и кипящего от ярости Бюсси. Внезапное и непредвиденное вмешательство дона Сезара привело их замысел к постыдному краху. Теперь уже и речи быть не могло о том, чтобы обрушиться на Пардальяна, и хотя их было четверо против двоих, они чувствовали себя в меньшинстве.
В самом деле: наемники Фаусты отлично знали, что Пардальян и в одиночку мог победить сразу всех четверых. Они знали, что смогут сокрушить его, лишь прибегнув к вероломству.
Теперь же Пардальян, который минуту назад находился почти что в их руках, не только был начеку и противостоял им как всегда уверенно и спокойно, но еще и обрел друга и помощника в лице какого-то незнакомца, который с готовностью принялся сражаться плечом к плечу с шевалье.
Однако хуже всего было то, что проклятый незнакомец, судя по всему, владел шпагой с замечательным мастерством. Это уж действительно было полным невезением.
Пардальян, понимали они, останется в живых, а вот им придется спасать свою шкуру, ибо было совершенно очевидно, что шевалье не собирается щадить их. Они считали, что загонят его в ловушку, но оказались в ней сами.
Эти грустные размышления вихрем пронеслись в головах четырех соратников. И однако, поскольку они были, бесспорно, людьми храбрыми да к тому же чувствовали себя оскорбленными (ведь Пардальян понял, что его намеревались убить в спину, и им было не по себе оттого, что в их замыслы проникли), они немедленно ринулись в атаку, решив с честью выйти из этого испытания или же найти возле трактира «Башня» свой конец.
А Пардальян между тем произнес своим насмешливым голосом:
– Добрый вечер, господа!.. Вы, стало быть, хотите меня убить?
– Сударь, – откликнулся Сен-Малин, нанося ему прямой удар, впрочем тут же парированный с замечательной легкостью, – сударь, не далее как сегодня утром мы вас об этом предупредили.
– Это справедливо, – продолжал шевалье на сей раз без малейшей насмешки, – я помню... И помню так хорошо, что, как видите, никак не могу решиться задеть шпагой дворян, которые сегодня утром повели себя по отношению ко мне на удивление галантно.
Действительно – вещь неслыханная, изумившая дона Сезара и заставившая красного от стыда Бюсси задыхаться и рычать от ярости – Пардальян вовсе не отвечал на удары! Он был начеку, окружающим казалось, что его шпага наделена разумом, – она оказывалась в нужное время в нужном месте, но лишь для того, чтобы играючи парировать удары, а не наносить их. Мало того, осознав, что дон Сезар – секундант, достойный его самого, шевалье сказал ему язвительно:
– Делайте как я, дорогой друг, щадите этих господ, они храбрые дворяне.
И тореадор тоже забавлялся и поступал, как Пардальян, довольствуясь тем, что лишь парировал удары; к тому же его прикрывала сверкающая волшебная шпага шевалье, который умудрялся отражать даже удары предназначенные его секунданту; если бы не он, Эль Тореро был бы уже дважды ранен.
При этом Пардальян ни разу не обратился к Бюсси. Казалось, он его даже не видел.
Они находились рядом с внутренним двориком трактира. На шум дверь отворилась, и в проеме появился Сервантес. Он тотчас же схватил шпагу и уже хотел было встать рядом с двумя своими друзьями, но шевалье остановил его, сказав спокойно:
– Не двигайтесь, дорогой друг... Эти господа скоро устанут.
Сервантес, который уже хорошо знал Пардальяна, остался на месте. Но он не выпускал оружие из рук, готовый вмешаться при малейшей необходимости.
И при свете луны, под усеянным звездами небом, Мануэль и посетители его трактира, прибежавшие вслед за Сервантесом, стали восхищенными зрителями фантастического спектакля, где двое, или вернее даже сказать один, настолько шпага Пардальяна была вездесуща, противостоял в схватке четырем бесноватым, которые рыча, ругаясь, богохульствуя, подпрыгивая, раздавали направо и налево, острием и плашмя яростные удары, между тем как этот храбрец невозмутимо отражал их, но ни разу не уколол сам.
По-прежнему обращаясь только к Шалабру, Сен-Малину и Монсери, Пардальян сказал своим спокойным голосом:
– Господа, когда вы утомитесь, мы остановимся. Заметьте, однако, что я мог бы покончить со всем сейчас же, обезоружив вас одного за другим. Но это – позор, а я не хочу обижать вас, ибо вы мне симпатичны.
Справедливости ради надо добавить, что трое охранников, продолжая эту странную схватку, рассчитывали, что Пардальян в конце концов войдет в раж и начнет отвечать ударом на удар. Как только они увидели, что ошиблись и что их противники упрямо гнут свою линию и ничто не может заставить их изменить решение, пыл нападавших поугас, и вскоре Монсери – будучи самым молодым, он был и самым непосредственным в своих порывах – опустил свою шпагу со словами:
– Проклятье! Я больше не могу. Это бессмысленно! И он вложил шпагу в ножны, не дожидаясь ответ своих соратников.
Шалабр и Сен-Малин, словно они только и ждали этого сигнала, галантно поклонились.
– Нам было бы стыдно упорствовать далее, – произнес Сен-Малин.
– Тем более, что это может продолжаться до бесконечности, – добавил Шалабр.
Пардальян, по-видимому, ожидал этого жеста и ответил очень просто:
– Хорошо, господа.
И тогда – только тогда! – он «заметил» Бюсси, который упорно не складывал оружия. Мягко отстранив дона Сезара, шевалье двинулся прямо на бывшего коменданта Бастилии. Он шел вперед, спокойно парируя наносимые ему удары, а Бюсси шаг за шагом отступал. И отступая, фехтмейстер пристально, выпучив глаза от ужаса, смотрел в глаза Пардальяна и читал в них свою судьбу... Его рассудок не мог этого выдержать, он выкрикнул:
– Ага!.. Ты опять хочешь обезоружить меня!.. Как всегда!..
Это казалось ему неизбежным. Он совершенно ясно понял – ничто в мире не спасет его от этого последнего унижения, и почувствовал, как теряет разум. Кинув вокруг себя тоскливый взгляд затравленного зверя, он внезапно опустил шпагу и то ли прохрипел, то ли прорыдал:
– Не это! Только не это... Все что угодно, только не это!..
Шалабр, Монсери и Сен-Малин, которые не любили Бюсси, но все-таки отдавали должное его неукротимой отваге, были потрясены до глубины души, увидев, как этот смельчак сам с силой отбросил свою шпагу и кинулся вперед, прямо на клинок Пардальяна, в отчаянии вопя:
– Убей меня!.. Да убей же меня!
Если бы Пардальян вмиг не отвел в сторону свое оружие, Бюсси-Леклерку пришел бы конец.
Видя, что Пардальян опять оскорбляет его, отказываясь убивать, Бюсси-Леклерк, словно безумец, стал рвать на себе волосы и раздирать лицо ногтями, крича:
– О, демон! Он не убьет меня!.. Пардальян вплотную подошел к нему и произнес голосом, в котором звучало больше печали, чем гнева:
– Нет, я не убью вас, Жан Леклерк! Бюсси до крови прокусил себе кулак, ибо назвав его просто Леклерком, Пардальян нанес ему еще одно тягчайшее оскорбление. Дело в том, что известный фехтмейстер прежде носил фамилию Леклерк, но однажды он решил удлинить ее и добавить к ней Бюсси – в память о славном Бюсси д'Амбуазе. При этом Жан Леклерк, ставший Бюсси-Леклерком, придавал чрезвычайно большое значение тому, чтобы его называли именно этим именем, – он кичился тем, что прославил его, пусть и на свой манер. И если он еще соглашался, чтобы его называли Бюсси, то совершенно не переносил, когда к нему обращались как к Леклерку.
Пардальян же бесстрастно продолжал: – Я не убью вас, Леклерк, хотя и имел бы на это право... В каждую из наших встреч вы хотели уничтожить меня. Я же не испытывал к вам никакой ненависти... Я довольствовался тем, что парировал ваши удары и выбивал у вас из рук оружие, чего вы не можете мне простить. Я знавал вас тюремщиком и был вашим узником. Я знавал вас наемником, и вы пытались арестовать меня, помня, что за мою голову обещана награда. Сегодня вы опустились еще на одну ступеньку в вашей низости, задумав убить меня трусливо, в спину. Да, конечно, я имею право убить вас, Жан Леклерк!
– Так убей же меня! – повторил обезумевший Бюсси.
Пардальян покачал головой и холодно ответил:
– Я понимаю ваше желание, но, право, это было бы слишком просто... А кроме того, я-то не убийца! Но коли уж вы проявили по отношению ко мне такую жестокость в сочетании с таким коварством... а я ведь не сделал вам ничего плохого... разве что заставил вас хорошенько попрыгать... Так вот, я имею право на нечто большее, чем тот удар кинжала, о котором вы меня молите. И вот в чем заключается моя месть: я помилую вас, Леклерк! Однако запомните: если бы у вас хватило мужества биться со мной честно, отважно, как и подобает дворянину, то на сей раз я не обезоружил бы вас и даже, быть может, сделал бы вам одолжение, ранив вас... Но вы сами выбили у себя оружие из рук. Вы сами уронили себя столь низко, Леклерк... Так оставайтесь же тем, чем вы пожелали быть.
– Хотел бы я посмотреть на выражение лица господина Эспинозы, если бы он прошел через такую пытку, – ворчал шевалье, удаляясь от дворца широкими шагами. – Железная верша, куда в прошлом году меня заперла нежная Фауста, – это райское местечко по сравнению с тем, где я побывал сейчас. Проклятье! Вот дьявольское изобретение! И как только я не сошел с ума? Возможно ли, чтобы человеческим существам могла прийти в голову мысль подвергнуть таким мукам своих ближних?.. Решительно, тысячу раз был прав мой батюшка, когда говорил мне: «Люди, сын мой, – это огромная стая волков. Горе честному человеку, который отважится войти в эту стаю! Его разорвут на части, на мельчайшие кусочки и тотчас же проглотят!..»
Поистине замечательно, что шевалье смог сохранить такую трезвость мыслей после приключения, которое вряд ли бы выдержали самые ясные умы.
Однако подобные встряски не проходят бесследно и существенно сказываются на телесных силах. И если Пардальян, благодаря своей воле и своему характеру, которые превращали его в личность поистине исключительную, смог вернуть себе достаточно душевного спокойствия и хладнокровия, чтобы пофилософствовать, да еще и иронически, то вновь обрести свои растраченные физические силы он не смог.
Шевалье был смертельно бледен, на дне его глаз гнездилась растерянность, он шел, шатаясь, словно пьяный.
Шагая по пустынным и темным улицам (на Севилью уже опустилась ночь), он ворчал:
– Из-за голода я совсем ослабел, у меня даже голова кружится. Я думаю, мэтр Мануэль, – краса и гордость испанских трактирщиков, вряд ли найдет в подвалах своей «Башни» достаточно снеди, чтобы утихомирить этого пожирающего меня зверя!
И мысленно он составлял длинное меню, перед которым снял бы шляпу и сам Гаргантюа.
Будь Пардальян менее голоден, менее измучен, он бы, конечно, заметил, что с того самого момента, как он вышел из дворца, за ним неотступно следовали четыре тени, с терпеливой неутомимостью сопровождая его на почтительном расстоянии.
Однако Пардальян, как мы уже сказали, мечтал сейчас лишь о еде и о выпивке. Истина обязывает нас сказать, что в этом он действительно крайне нуждался. А потому чем длиннее и тяжелее ему казался путь, тем длиннее становилось меню, которое он сочинял в уме.
Но если шевалье ничего не заметил, то мы, располагая соответствующими сведениями, считаем своим долгом рассказать обо всем читателю и потому просим его вернуться на несколько часов назад, к тому моменту, когда Бюсси-Леклерк вышел от Фаусты, где он добился для себя права командовать остальными тремя охранниками; он вышел, исполненный решимости убить Пардальяна.
Бюсси-Леклерк был признанным мастером поединков, и его репутация прочно покоилась на двух десятках дуэлей, где он всегда ранил или убивал своих соперников... не считая бесчисленных схваток с известнейшими мастерами фехтования, наемными убийцами и бретерами, – схваток, из коих он всегда выходил победителем.
Эта репутация непобедимого фехтмейстера была гордостью, славой, честью Бюсси-Леклерка. Ею он дорожил больше всего на свете. Чтобы сберечь эту репутацию в неприкосновенности, он без колебаний пожертвовал бы своим состоянием, своим общественным положением, своею жизнью и даже честью.
Однако эта репутация рухнула самым плачевным образом в тот день, когда Пардальян, словно играючи, при свидетелях, выбил оружие у него из рук.
Обезоружили! Его! Непобедимого Бюсси-Леклерка! Он плакал от бессильной ярости и стыда.
Самое ужасное заключалось в том, что, подвергнувшись столь позорному унижению, он долго и со знанием дела тренировался, изучая выпады в тишине фехтовального зала. После того, уверенный, что сможет достойным образом парировать удар, подробнейше изученный и победно опробованный на всяком, кто имел хоть какое-нибудь имя в искусстве владения шпагой, Бюсси-Леклерк неоднократно мерился силами со своим победителем – однажды даже при неких странных и фантастических обстоятельствах, во всем игравших на руку ему, Бюсси-Леклерку, – и во всех этих схватках его постыднейшим образом лишали оружия.
Последнее злоключение этого рода с ним случилось совсем недавно, уже в Испании: в тот день, когда он нагнал Фаусту, он нежданно-негаданно столкнулся с Пардальяном и храбро атаковал его. Ибо Бюсси был храбр, очень храбр.
Он переживал сие происшествие еще более болезненно, чем предыдущие, потому что именно после этой встречи – четвертой по счету, – ради которой Бюсси и проделал столь далекий путь, он вынужден был признаться себе, что ему не удастся поразить своей шпагой шевалье де Пардальяна, который, в довершение всего, находил злое удовольствие в том, чтобы каждый раз щадить его.
И вот теперь Бюсси-Леклерк, который понял, что не в силах справиться с этим дьяволом, сгорал от желания увидеть себя лежащим в луже крови и умирающим от ран, ибо он, Бюсси, предпочитал смерть тому, что он считал для себя бесчестием.
Живым олицетворением его, Бюсси, бесчестия, стал для него как раз Пардальян.
– Нет, но почему я должен погибать, разрази меня гром на этом самом месте, – неистовствовал Бюсси-Леклерк, шагая взад-вперед по своей комнате. – Раз Пардальян не хочет меня убивать, значит мне самому придется убить его!
Да, но как же поразить его? Всякий раз, когда я скрещиваю с ним свою шпагу, она, подлая тварь, словно желая доказать свою легкость и грациозность, сама вылетает у меня из рук, устремляясь в поднебесье! Можно подумать, что дьявол одалживает ей свои крылья... и в самом деле... если поразмыслить хорошенько... я ничуть не удивлюсь, если тут обнаружится какое-нибудь колдовство.
И храбрый Бюсси, трепеща при мысли о вмешательстве адских сил, в то же время радовался, что нашел наконец первопричину своих многочисленных поражений (он совершенно искренне считал такое объяснение правдоподобным). Однако он стал замечать, что в размышлениях своих он все чаще приходил к выводу о необходимости убить Пардальяна, стереть его с лица земли любой ценой. Это приводило его в ярость. Он повторял:
– Клянусь головой и брюхом! Смерть всем чертям! И надо же, чтобы я, Бюсси, дошел до такого!
Бюсси-Леклерк был бретером, человеком без чести и совести... но он не был убийцей!
Именно мысль об убийстве разумел Бюсси под словами «дошел до такого», и она (эта мысль) унижала его, заставляла бледнеть от стыда и вызывала у него приступы неописуемого гнева.
– И все-таки, – размышлял он, мощными ударами кулака сокрушая мебель, – и все-таки я не вижу другого выхода!
Мало-помалу мысль об убийстве, против которой он поначалу так восставал, укреплялась в его сознании. Тщетно он гнал ее от себя, она упрямо возвращалась, так что в конце концов Леклерк вскричал:
– Ну что ж, ничего не поделаешь! Опустимся и до этого, раз так надо!.. Ведь я не смогу и дальше жить в таких мучениях: пока этот человек не умер, мысль о моем бесчестии будет неумолимо преследовать меня, и я наверняка умру от обиды и ярости! Итак, вперед!..
Осыпая сам себя всяческой бранью, призывая на свою голову все мыслимые проклятия, которые привели ' бы в содрогание завсегдатаев какого-нибудь притона, он пристегнул шпагу и кинжал, завернулся в плащ и, бормоча крепкие выражения, отправился за тремя охранниками Фаусты, чтобы тотчас же увести их с собой. Было семь часов вечера, когда они прибыли в Алькасар. Бюсси навел справки.
– Не думаю, чтобы господин посланник Его Величества короля Наваррского уже вышел, – ответил ему офицер, которому он задал свой вопрос.
Бюсси вздрогнул от радости и подумал: «Неужели удача улыбнулась мне, и дело уладилось само собой? Если бы только проклятого Пардальяна обнаружили убитым в каком-нибудь из дворцовых закоулков!.. Тогда я, Бюсси, был бы избавлен от необходимости убийства!»
Загоревшись этой надеждой, он увлек за собой своих спутников. Все четверо спрятались за угол какого-то дома близ площади, именуемой сегодня Триумфальной. Их ожидание оказалось недолгим. Около восьми Бюсси-Леклерк с огорчением увидел, как вполне живой Пардальян идет, пошатываясь, через площадь; это исторгло из груди Бюсси громкое проклятие; он проскрежетал:
– Клянусь потрохами мессира Сатаны! Мало того, что этот лицемер Эспиноза выпустил его, он, наверное, еще устроил ему великолепный пир – сдается мне, что негодяй Пардальян нынче неплохо выпил!
Они дали шевалье возможность отойти на некоторое расстояние, а затем осторожно двинулись вслед за ним, крадясь вдоль домов, проскальзывая под аркадами, прячась по темным углам.
Уже не раз они могли бы напасть на Пардальяна, застав его врасплох, и удача явно улыбнулась бы им. Однако Бюсси-Леклерку не хватало решимости. Что бы он ни говорил, как бы ни увещевал себя и какими бы изощренными ругательствами ни осыпал, он все же не мог заставить себя напасть на противника сзади, а когда он в конце концов собрался действовать, то обнаружил (не без тайного удовлетворения), что момент уже упущен.
А тем временем шевалье, не подозревая о слежке, объектом коей он стал, достиг набережной – места весьма подходящего для исполнения любого злодейского замысла. Казалось он всячески старался облегчить убийцам их задачу. Но на самом-то деле все объяснялось очень прозаически: приехав в город совсем недавно, Пардальян знал только одну дорогу в свою гостиницу – ту, что указал ему Сервантес, и, по обыкновению презирая опасность, не счел нужным тратить силы на поиски более безопасного пути.
К тому же он сходил с ума от голода и жажды и мечтал лишь о том, чтобы как можно скорее сесть за уставленный роскошными яствами стол. А раз так, то к чему терять время, разыскивая незнакомые дороги?
И вот, когда он уже более твердым и уверенным шагом ступал по загроможденной кучами отбросов и безлюдной набережной, перед ним возникла некая тень, выскочившая из какого-то темного закоулка, и жалобный голос прогнусавил:
– Подайте милостыньку ради распятого Христа!
Всякий другой в такое время и в таком месте шарахнулся бы в сторону. Но Пардальян не привык относиться к кому-либо с подозрением, а сейчас, когда он только что чудом избежал страшной смерти, он бы вообще посчитал для себя позором не попытаться облегчить чьей-то беды, хотя бы даже обстоятельства, при которых ему об этой беде рассказали, и казались странными.
Посему он принялся шарить по карманам, изучая одновременно – по привычке, ставшей, по пословице, его второй натурой, – пристальным взором физиономию ночного нищего.
Этот нищий, хотя и смиренно согбенный, выглядел, однако, как атлет. Он был одет в отвратительные лохмотья. На лоб ему падали спутанные лохмы, а нижнюю часть лица скрывала густая черная нерасчесанная борода.
Пардальяну на мгновение почудилось, что он уже где-то видел эти бегающие глазки. Но то было смутное, мимолетное ощущение. Сия отталкивающая личность показалась шевалье совершенно незнакомой, и он протянул нищему золотую монету; тот склонился чуть не до земли, рассыпаясь в благодарностях.
Выполнив свой долг, Пардальян сочувственно махнул оборванцу рукой и пошел дальше.
Как только шевалье повернулся к нищему спиной, тот внезапно выпрямился.
Его лицо, униженно-молящее еще секунду назад, теперь казалось грозным, глаза сверкали дикой радостью, а губы искривила мерзкая злая ухмылка; он казался хищником, подстерегающим добычу. Его рука поднялась в молниеносном движении, и короткое, широкое, острое лезвие сверкнуло при свете луны мертвенным блеском.
Четверо убийц, крадущиеся по следу Пардальяна, увидели это внезапное смертоносное движение нищего. Они застыли в неподвижности, спрятались в тень, решив стать немыми свидетелями убийства, которое вот-вот должно было свершиться на их глазах. Бюсси-Леклерк, охваченный неистовой радостью, прошептал, задыхаясь:
– Сто тысяч чертей! Если этот нищий избавит нас от Пардальяна, его будущее обеспечено!
А шевалье мучительно вспоминал тем временем:
– Где, дьявол меня раздери, я видел эти глаза?.. И этот голос... По-моему, я его уже слышал!..
И он машинально обернулся. Рука нищего не успела нанести удар. Негодяй лишь склонился еще ниже и громко загнусавил:
– Тысяча благодарностей, сеньор!.. Премного обязан вам, сеньор!..
Пардальян ничего не заметил. Он продолжал свой путы пожимая плечами и бормоча про себя:
– Ба! Все нищие здесь похожи друг на друга!
Что до Бюсси-Леклерка, то он в ярости выругался и пробурчал:
– Скотина!.. Упустил его!
И он возобновил свое преследование (трое охранников, как и прежде, молча сопровождали его), исполненный решимости отплатить за только что испытанное им горчайшее разочарование: Бюсси-Леклерк намеревался хорошенько отколотить на редкость неуклюжего нищего.
Но тщетно он вглядывался в темноту, тщетно смотрел по сторонам – нищий как сквозь землю провалился.
Тем временем Пардальян уже прошел мимо Золотой башни и зашагал по узкой и темной улочке, где находился трактир «Башня»; впереди уже виднелось крыльцо, слабо освещенное льющимся изнутри светом.
– Надо с ним кончать! – прорычал Бюсси-Леклерк в пароксизме ярости.
Пардальян беззаботно шел вперед. За ним той бесшумной и мягкой поступью, что присуща крупным хищникам, шел Бюсси с зажатым в кулаке кинжалом. От человека, которого он ненавидел, его отделяло лишь несколько шагов; он весь подобрался и, высоко занеся кинжал, одним прыжком преодолел это расстояние, взревев:
– Наконец-то! Я поймал его!
Но тут чей-то молодой и звонкий голос крикнул в ночной тишине:
– Осторожнее, господин де Пардальян! Берегитесь! В тот же миг Бюсси-Леклерк получил увесистый тумак, отчего споткнулся при разбеге, а Пардальян молниеносно отпрянул в сторону, так что кинжал не вонзился ему между лопаток, а лишь слегка оцарапал плечо.
Тотчас же рядом с шевалье встал какой-то юноша и прикрыл его своей шпагой. Пардальян сразу же узнал своего бесстрашного защитника. Он полуумиленно-полунасмешливо улыбнулся и прошептал, неторопливо вынимая шпагу из ножен:
– Дон Сезар!
Эль Тореро? – а именно он подоспел так кстати, чтобы отвести удар кинжала, – спросил с тревогой, глубоко тронувшей шевалье:
– Вы не ранены, сударь?
– Нет, дитя мое, не волнуйтесь, – тихо ответил тот.
– Клянусь Святой Троицей, я испугался за вас! – признался дон Сезар. И он от души расхохотался.
За время этого короткого диалога прибежали, изготовив оружие к бою, Монсери, Шалабр и Сен-Малин, которые слегка отстали от Бюсси. Да и сам Бюсси-Леклерк, с разгона упавший и покатившийся по камням мостовой, уже поднялся, чертыхаясь, как безбожник, и тоже ринулся в атаку.
Как только Пардальян оказался перед лицом опасности со шпагой в руке, он тотчас же вновь обрел всю свою мощь и, разумеется, то спокойствие и хладнокровие, что делали его столь грозным в бою.
С первого же взгляда он узнал тех, с кем имел дело, и видя, что все четверо переходят в нападение, спокойно сказал дону Сезару:
– Встанем спиной к этому дому... Тогда этих храбрецов не посетит коварная мысль напасть на нас сзади.
Сей маневр был выполнен решительно и споро, и когда все четверо устремились вперед, они обнаружили перед собой два длинных и острых лезвия, готовых дать им отпор.
Положение изменилось, и притом не в пользу трех охранников и кипящего от ярости Бюсси. Внезапное и непредвиденное вмешательство дона Сезара привело их замысел к постыдному краху. Теперь уже и речи быть не могло о том, чтобы обрушиться на Пардальяна, и хотя их было четверо против двоих, они чувствовали себя в меньшинстве.
В самом деле: наемники Фаусты отлично знали, что Пардальян и в одиночку мог победить сразу всех четверых. Они знали, что смогут сокрушить его, лишь прибегнув к вероломству.
Теперь же Пардальян, который минуту назад находился почти что в их руках, не только был начеку и противостоял им как всегда уверенно и спокойно, но еще и обрел друга и помощника в лице какого-то незнакомца, который с готовностью принялся сражаться плечом к плечу с шевалье.
Однако хуже всего было то, что проклятый незнакомец, судя по всему, владел шпагой с замечательным мастерством. Это уж действительно было полным невезением.
Пардальян, понимали они, останется в живых, а вот им придется спасать свою шкуру, ибо было совершенно очевидно, что шевалье не собирается щадить их. Они считали, что загонят его в ловушку, но оказались в ней сами.
Эти грустные размышления вихрем пронеслись в головах четырех соратников. И однако, поскольку они были, бесспорно, людьми храбрыми да к тому же чувствовали себя оскорбленными (ведь Пардальян понял, что его намеревались убить в спину, и им было не по себе оттого, что в их замыслы проникли), они немедленно ринулись в атаку, решив с честью выйти из этого испытания или же найти возле трактира «Башня» свой конец.
А Пардальян между тем произнес своим насмешливым голосом:
– Добрый вечер, господа!.. Вы, стало быть, хотите меня убить?
– Сударь, – откликнулся Сен-Малин, нанося ему прямой удар, впрочем тут же парированный с замечательной легкостью, – сударь, не далее как сегодня утром мы вас об этом предупредили.
– Это справедливо, – продолжал шевалье на сей раз без малейшей насмешки, – я помню... И помню так хорошо, что, как видите, никак не могу решиться задеть шпагой дворян, которые сегодня утром повели себя по отношению ко мне на удивление галантно.
Действительно – вещь неслыханная, изумившая дона Сезара и заставившая красного от стыда Бюсси задыхаться и рычать от ярости – Пардальян вовсе не отвечал на удары! Он был начеку, окружающим казалось, что его шпага наделена разумом, – она оказывалась в нужное время в нужном месте, но лишь для того, чтобы играючи парировать удары, а не наносить их. Мало того, осознав, что дон Сезар – секундант, достойный его самого, шевалье сказал ему язвительно:
– Делайте как я, дорогой друг, щадите этих господ, они храбрые дворяне.
И тореадор тоже забавлялся и поступал, как Пардальян, довольствуясь тем, что лишь парировал удары; к тому же его прикрывала сверкающая волшебная шпага шевалье, который умудрялся отражать даже удары предназначенные его секунданту; если бы не он, Эль Тореро был бы уже дважды ранен.
При этом Пардальян ни разу не обратился к Бюсси. Казалось, он его даже не видел.
Они находились рядом с внутренним двориком трактира. На шум дверь отворилась, и в проеме появился Сервантес. Он тотчас же схватил шпагу и уже хотел было встать рядом с двумя своими друзьями, но шевалье остановил его, сказав спокойно:
– Не двигайтесь, дорогой друг... Эти господа скоро устанут.
Сервантес, который уже хорошо знал Пардальяна, остался на месте. Но он не выпускал оружие из рук, готовый вмешаться при малейшей необходимости.
И при свете луны, под усеянным звездами небом, Мануэль и посетители его трактира, прибежавшие вслед за Сервантесом, стали восхищенными зрителями фантастического спектакля, где двое, или вернее даже сказать один, настолько шпага Пардальяна была вездесуща, противостоял в схватке четырем бесноватым, которые рыча, ругаясь, богохульствуя, подпрыгивая, раздавали направо и налево, острием и плашмя яростные удары, между тем как этот храбрец невозмутимо отражал их, но ни разу не уколол сам.
По-прежнему обращаясь только к Шалабру, Сен-Малину и Монсери, Пардальян сказал своим спокойным голосом:
– Господа, когда вы утомитесь, мы остановимся. Заметьте, однако, что я мог бы покончить со всем сейчас же, обезоружив вас одного за другим. Но это – позор, а я не хочу обижать вас, ибо вы мне симпатичны.
Справедливости ради надо добавить, что трое охранников, продолжая эту странную схватку, рассчитывали, что Пардальян в конце концов войдет в раж и начнет отвечать ударом на удар. Как только они увидели, что ошиблись и что их противники упрямо гнут свою линию и ничто не может заставить их изменить решение, пыл нападавших поугас, и вскоре Монсери – будучи самым молодым, он был и самым непосредственным в своих порывах – опустил свою шпагу со словами:
– Проклятье! Я больше не могу. Это бессмысленно! И он вложил шпагу в ножны, не дожидаясь ответ своих соратников.
Шалабр и Сен-Малин, словно они только и ждали этого сигнала, галантно поклонились.
– Нам было бы стыдно упорствовать далее, – произнес Сен-Малин.
– Тем более, что это может продолжаться до бесконечности, – добавил Шалабр.
Пардальян, по-видимому, ожидал этого жеста и ответил очень просто:
– Хорошо, господа.
И тогда – только тогда! – он «заметил» Бюсси, который упорно не складывал оружия. Мягко отстранив дона Сезара, шевалье двинулся прямо на бывшего коменданта Бастилии. Он шел вперед, спокойно парируя наносимые ему удары, а Бюсси шаг за шагом отступал. И отступая, фехтмейстер пристально, выпучив глаза от ужаса, смотрел в глаза Пардальяна и читал в них свою судьбу... Его рассудок не мог этого выдержать, он выкрикнул:
– Ага!.. Ты опять хочешь обезоружить меня!.. Как всегда!..
Это казалось ему неизбежным. Он совершенно ясно понял – ничто в мире не спасет его от этого последнего унижения, и почувствовал, как теряет разум. Кинув вокруг себя тоскливый взгляд затравленного зверя, он внезапно опустил шпагу и то ли прохрипел, то ли прорыдал:
– Не это! Только не это... Все что угодно, только не это!..
Шалабр, Монсери и Сен-Малин, которые не любили Бюсси, но все-таки отдавали должное его неукротимой отваге, были потрясены до глубины души, увидев, как этот смельчак сам с силой отбросил свою шпагу и кинулся вперед, прямо на клинок Пардальяна, в отчаянии вопя:
– Убей меня!.. Да убей же меня!
Если бы Пардальян вмиг не отвел в сторону свое оружие, Бюсси-Леклерку пришел бы конец.
Видя, что Пардальян опять оскорбляет его, отказываясь убивать, Бюсси-Леклерк, словно безумец, стал рвать на себе волосы и раздирать лицо ногтями, крича:
– О, демон! Он не убьет меня!.. Пардальян вплотную подошел к нему и произнес голосом, в котором звучало больше печали, чем гнева:
– Нет, я не убью вас, Жан Леклерк! Бюсси до крови прокусил себе кулак, ибо назвав его просто Леклерком, Пардальян нанес ему еще одно тягчайшее оскорбление. Дело в том, что известный фехтмейстер прежде носил фамилию Леклерк, но однажды он решил удлинить ее и добавить к ней Бюсси – в память о славном Бюсси д'Амбуазе. При этом Жан Леклерк, ставший Бюсси-Леклерком, придавал чрезвычайно большое значение тому, чтобы его называли именно этим именем, – он кичился тем, что прославил его, пусть и на свой манер. И если он еще соглашался, чтобы его называли Бюсси, то совершенно не переносил, когда к нему обращались как к Леклерку.
Пардальян же бесстрастно продолжал: – Я не убью вас, Леклерк, хотя и имел бы на это право... В каждую из наших встреч вы хотели уничтожить меня. Я же не испытывал к вам никакой ненависти... Я довольствовался тем, что парировал ваши удары и выбивал у вас из рук оружие, чего вы не можете мне простить. Я знавал вас тюремщиком и был вашим узником. Я знавал вас наемником, и вы пытались арестовать меня, помня, что за мою голову обещана награда. Сегодня вы опустились еще на одну ступеньку в вашей низости, задумав убить меня трусливо, в спину. Да, конечно, я имею право убить вас, Жан Леклерк!
– Так убей же меня! – повторил обезумевший Бюсси.
Пардальян покачал головой и холодно ответил:
– Я понимаю ваше желание, но, право, это было бы слишком просто... А кроме того, я-то не убийца! Но коли уж вы проявили по отношению ко мне такую жестокость в сочетании с таким коварством... а я ведь не сделал вам ничего плохого... разве что заставил вас хорошенько попрыгать... Так вот, я имею право на нечто большее, чем тот удар кинжала, о котором вы меня молите. И вот в чем заключается моя месть: я помилую вас, Леклерк! Однако запомните: если бы у вас хватило мужества биться со мной честно, отважно, как и подобает дворянину, то на сей раз я не обезоружил бы вас и даже, быть может, сделал бы вам одолжение, ранив вас... Но вы сами выбили у себя оружие из рук. Вы сами уронили себя столь низко, Леклерк... Так оставайтесь же тем, чем вы пожелали быть.