Но ее терзало собственное бессилие: ведь она никому не может отдать приказ убить его, раз и навсегда покончить с ним; а он настолько обезумел, что, имея полную возможность спокойно уйти из своей темницы, вместо этого – безоружный! – пришел сюда, к ней, чтобы бросить вызов!
   Это чувство бессилия было столь мучительным, что Фауста подняла к потолку исступленный взгляд, словно желая испепелить им самого Господа Бога, который с таким упорством вновь и вновь возвращал на ее неизменный путь это живое препятствие – и каждый раз именно тогда, когда она считала, что окончательно устранила его; впрочем, возможно, что, будучи верующей, она требовала, чтобы Бог немедленно пришел ей на помощь.
   Но вот она опустила глаза и в полутьме подземелья заметила Центуриона – он разыгрывал бешеную пантомиму, значение которой было ей вполне ясно:
   – Задержите его ненадолго, – говорили жесты Центуриона, – а я побегу за подмогой, и уж на этот-то раз он от нас не скроется!
   Принцесса легонько кивнула, показывая, что поняла, и только тогда обернулась к своему врагу.
   Вся эта сцена потребовала довольно долгого описания, однако на самом деле она произошла в одно короткое мгновение.
   Фауста очень надеялась, что Пардальян ничего не заметил. Она по обыкновению замечательно владела собой, а если и чуть помедлила, прежде чем обернуться, то это можно было списать на счет удивления. Зато, когда она взглянула на шевалье, ее лицо было столь невозмутимым, взор столь безмятежным, а жесты столь спокойными, что Пардальян, который отлично ее знал, все же невольно залюбовался.
   Фауста повернулась и приблизилась к шевалье с гибкой и гордой грацией знатной дамы, которая, желая оказать честь знатному гостю, сама поведет его к предназначенному ему месту.
   И Пардальян вынужден был отступить перед ней, обойти скамьи и сесть там, где ей было угодно его посадить.
   А между тем – и это обстоятельство доказывает неукротимость характера сей необычной женщины – и лестный прием, и надменное изящество, и благожелательная улыбка, и изысканные движения – все, все было лишь искусно выполненным маневром.
   А теперь любезный читатель, позвольте нам кратко, но достаточно подробно, описать эту искусственную пещеру.
   Мы уже говорили, что в ней была лишь одна видимая дверь, и находилась она справа. В центре возвышался помост.
   Позади возвышения располагалась потайная дверь, куда только что ушел Центурион, поспешивший за подмогой. Перед помостом имелось пустое пространство, а за ним, прямо напротив помоста, высилась стена.
   В этой стене были проделаны многочисленные отверстия (которыми столь успешно воспользовался Пардальян), а также та невидимая дверь, через которую вошел Пардальян; по крайней мере, Фауста имела все основания полагать, что он вошел именно там.
   Направо и налево от возвышения находились тяжелые, массивные скамьи – на них еще недавно сидели заговорщики.
   Маневр Фаусты, заставившей Пардальяна сесть на последнюю из скамей, размещенных слева от возвышения, имел своей целью приблизить его к той единственной стене, где не было никакой, видимой или невидимой, двери – в этом Фауста была уверена.
   Таким образом, когда на Пардальяна нападут, тот, вооруженный одним кинжалом (Фауста сразу же отметила это про себя), окажется в углу, откуда никакое бегство невозможно. В поисках спасения ему придется броситься на нападающих и обогнуть все скамейки (или перепрыгнуть через них), чтобы добраться до свободного пространства и, следовательно, до одной из двух замаскированных дверей, расположенных позади и впереди возвышения.
   Можно было предположить, что ему это не удастся.
   Что же касается видимой двери, сделанной из цельного дуба и снабженной огромными гвоздями и петлями, то никогда Пардальян, несмотря на всю свою силу и отвагу, не сумеет пробиться к ней через ряды убийц.
   Но даже если бы ему удалось совершить такое чудо, он бы не смог отворить ее – дверь была заперта на три оборота ключа.
   Да, на сей раз Пардальяну не уйти.
   Что может поделать его короткий кинжал с длинными шпагами людей Фаусты, которые вот-вот окажутся здесь?
   Да почти ничего.
   Итак, Пардальян с готовностью, на которую в подобные моменты был способен только он, поддался на незамысловатую хитрость Фаусты.
   Было бы, разумеется, легкомысленным утверждать, будто он совсем не заметил ее зловещих уловок. Но Фауста отлично знала своего противника.
   Она знала, что шевалье был не из тех, кто отступает, независимо от обстоятельств. Раз ей было угодно вести себя в этом подвале так, словно дело происходило в парадном зале, раз ей было угодно осыпать его знаками уважения и одарять ухищрениями самой утонченной вежливости, он счет был себя обесчещенным в своих собственных глазах, если бы попытался уйти – все равно, из страха или же из осторожности.
   Фаусте это было известно, и она ловко, без малейшего смущения и без угрызений совести пользовалась тем, что рассматривала как слабость шевалье.
   Короче говоря, Пардальян сел на последнюю скамью, на то самое место, которое она указала. Сама она села на другую скамью, напротив него.
   Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.
   Можно было подумать, что эти люди радуются встрече.
   Однако в улыбке шевалье было нечто ехидное, неуловимое ни для кого, кроме нее.
   Фауста инстинктивно бросила быстрый взгляд вокруг себя, словно не была знакома с тем местом, где она принимала его – мы не можем найти другого выражения, потому что и в самом деле у нее были манеры женщины, принимающей гостя. Она ничего не увидела, ничего не почувствовала, ничего не угадала, ничего не ощутила – ничего подозрительного.
   Ибо двух этих замечательных во многих отношениях противников объединяло одно выдающееся качество: иногда казалось, что они обладают неким шестым чувством, позволяющим им видеть то, что скрыто от взоров простых смертных.
   Однако, не почувствовав ничего странного, Фауста совершенно успокоилась.
   Очень ровным, мягким и певучим голосом, устремив на шевалье взгляд серьезных глаз, с улыбкой на устах, она спросила так, как осведомляются о здоровье дорого человека:
   – Значит, вы смогли не поддаться воздействию яда, которым был насыщен воздух вашей темницы?
   Фауста произнесла это очень просто, словно бы и не она принесла в подземную камеру отравленную облатку, будучи уверена в том, что отрава эта смертельна, словно бы и не она была отравительницей, а шевалье – жертвой.
   А он, также улыбаясь, выдержал ее взгляд – без высокомерия, без вызова, но твердо и уверенно.
   Приняв тот удивленно-простодушный вид, что делал его физиономию непроницаемой, шевалье сказал:
   – Разве я вас не предупреждал?
   Она задумчиво ответила, тихо покачав головой:
   – Это верно. Вы видели все это своим внутренним зрением?
   Значит, в ее представлении Пардальян заранее мог увидеть, что он избежит смерти, уготованной ею для него. Поскольку у нее самой частенько бывали видения, она искренне верила, что по натуре своей совершенно отлична от стада заурядных людишек; и точно так же была убеждена, что и он тоже существо исключительное – поэтому и все, что показалось бы сверхъестественным у любого другого, для них обоих было нормальным.
   Принцесса долго смотрела на него молча, а затем вновь заговорила:
   – Этот яд был всего лишь одурманивающим средством. По правде говоря, я это подозревала. И однако меня весьма удивляет, что вам удалось покинуть подземную темницу, где вы были замурованы, словно в гробнице. Как это вы смогли?
   – Вас это действительно интересует?
   – Поверьте, все, что касается вас, мне небезразлично.
   Она произнесла это серьезно и была при этом искренна. Взгляд ее черных глаз, устремленных на него, не выражал ни досады, ни гнева. Он был мягким, почти ласковым.
   Можно было подумать, что она радуется, видя его живым и здоровым. Возможно, в той сумятице мыслей, что обуревали ее, и в самом деле нашлось место для радости.
   Он ответил с изящным поклоном:
   – Право, вы слишком добры ко мне! Будьте осторожны! Так вы сделаете из меня заносчивого зазнайку. Поверьте, я весьма смущен тем интересом, который вам угодно проявлять к моей особе. Однако у меня достаточно причин, по которым я не хотел бы докучать вам подробностями, не представляющими, поверьте, ровно никакого интереса.
   В его голосе не было никакой насмешки, а во взгляде читалось некоторое удивление.
   Хотя он отлично знал ее, она по-прежнему озадачивала его.
   Фауста казалась столь искренне взволнованной, что он совсем позабыл, что речь шла о его собственной смерти. Он совсем позабыл, что именно Фауста, неустанно используя любые обстоятельства, замышляла его гибель, заранее подготавливала ее, и если он еще и был жив, то уж, конечно, вопреки ее воле.
   Добавим, что оба они были равно искренни.
   Они почти убедили друг друга, что говорят не о себе самих, а о ком-то другом, чья судьба их очень и очень интересует.
   Они говорили друг другу ужасные, чудовищные вещи со спокойным видом, улыбаясь, с мягкими, размеренными жестами; сами их позы и поведение, казалось, указывали: вот двое счастливых влюбленных мирно шепчутся вдали от назойливых глаз, Фауста сказала:
   – То, что кажется вам простым и лишенным всякого интереса, другим кажется чудесным. Не все обладают вашими редкими достоинствами и вашей еще более редкой скромностью.
   – Помилуйте, сударыня, пощадите эту скромность! Так вы непременно хотите знать, как это случилось?
   Она, подтверждая, чуть кивнула головой.
   – Извольте. Вам известно, что часть потолка в моей камере опускается с помощью механизма.
   – Известно.
   – Вы, очевидно, не знаете, что спрятанная в этой же самой камере пружина позволяет опустить этот потолок, после чего тот сам сразу же поднимается обратно?
   – Я и вправду этого не знала.
   – Ну вот, именно так я и вышел. Благодаря счастливой случайности я нашел эту пружину и нажал на неё совершенно наудачу. К моему величайшему изумлению, потолок вдруг опустился, вернее, опустилась маленькая площадка, на которую я и встал. Потолок, поднявшись, возвратил меня в комнату, откуда я ранее провалился в подземелье.
   – В самом деле, все очень просто.
   – Вы, может быть, желаете знать, где спрятана пружина, позволившая мне бежать?
   – Если вы ничего не имеете против...
   – Ничуть. Я понимаю движущий вами интерес. Да будет вам известно, что эта пружина находится на самом верху последней из мраморных плит, облицовывающих нижнюю часть стен, как раз напротив той железной двери, ключ от которой был по вашему приказу выброшен в Гвадалквивир. Вы увидите, эта плита расколота. Там есть маленький кусочек – он выглядит так, будто его закрепили позже остальных. Если нажать на этот маленький кусочек плитки, то механизм приходит в действие. Теперь вы можете отдать приказ, чтобы этот механизм был сломан, и если мне по случайности выпадет снова очутиться в этой камере, то на сей раз у меня уже не будет никакой возможности выбраться оттуда.
   – Так я и сделаю.
   Пардальян улыбкой одобрил ее решение.
   – Теперь я знаю, как вы выбрались. Но почему вам пришло в голову спуститься в подвалы?
   – Случайности, сплошные случайности, – сказал шевалье с самым простодушным видом. – Я обнаружил, что все двери открыты; дом мне не знаком, и я сам не понимаю, как очутился в подвалах. Вы же знаете, я довольно наблюдателен.
   – Да, вы необычайно наблюдательны.
   Он поклонился в знак благодарности и продолжал:
   – Я подумал, что избранный вами дом должен иметь еще несколько потайных выходов – вроде того, которым я воспользовался. Я стал искать; судьба по-прежнему мне благоприятствовала – я набрел на коридор, где мое внимание привлекли какие-то огоньки, мерцающие как будто в толще стены. Надо ли говорить что-то еще?
   – Ни к чему. Теперь я все понимаю.
   – Но чего не понимаю я – так это каким образом столь умная женщина, как вы, могли совершить столь непростительную ошибку и оставили свой дом пустым, да еще с распахнутыми настежь дверями.
   И он продолжал с ехидной улыбкой:
   – Теперь оцените все последствия сей неосторожности. Пока вы спокойно занимались вашими делами, уверенная, что я никак не смогу избегнуть смерти, на которую вы меня обрекли, я без труда вышел из подобия могилы, где вы вознамерились меня похоронить. В каком бы положении я очутился, найдя все двери крепко запертыми? Что бы я стал делать, окажись я один и без оружия в хорошо охраняемом доме?.. Вместо этого я обнаруживаю, что все словно нарочно устроено так, дабы облегчить мне бегство – и вот я перед вами, в полном здравии и свободный.
   Когда Пардальян задал вопрос: «Что бы я стал делать, окажись я один и без оружия в хорошо охраняемом доме?», Фауста невольно вздрогнула. Ей почудилось, будто в тоне, каким были сказаны эти слова, она различила что-то вроде иронии.
   Когда же он произнес: «И вот я свободен!», она слегка улыбнулась. Но если принцесса вглядывалась в лицо шевалье с напряженным вниманием, то и он не спускал с нее глаз. А коли уж Пардальян смотрел внимательно, сбить его с толку оказывалось в высшей степени непросто, и посему волнение Фаусты, равно как и ее улыбка, были им отмечены.
   Шевалье ничем не обнаружил, что заметил, как Фауста вздрогнула, а об улыбке ее сказал:
   – Я вас понимаю, сударыня. Вы, очевидно, говорите себе, что я еще не вышел отсюда. Но я уже настолько близок к этому, что, клянусь честью, готов повторять снова и снова: «И вот я свободен!»
   Диалог между двумя грозными противниками постепенно стал смахивать на дуэль. До сих пор они лишь изучали друг друга. Теперь же они уже наносили друг другу удары. И как всегда, первым пошел в наступление Пардальян.
   Фауста, внешне не придавая ни малейшего значения угрозе, прозвучавшей в его словах, ограничилась тем, что отвергла упрек в своей неосторожности. Она объяснила:
   – Если я и оставила все двери открытыми настежь, то у меня были на то веские причины. Вы в этом и сами не сомневаетесь – ведь вы меня знаете... То, что вы появились здесь так вовремя, чтобы воспользоваться этой кажущейся небрежностью, – это несчастье... впрочем, поправимое. Что же касается секретного глазка, который позволил вам незримым присутствовать при моей встрече с испанскими дворянами, то здесь я согласна с вами – упрек заслужен. Мне и впрямь следовало закрыть его. Я оказалась недостаточно предусмотрительной, мне следовало остерегаться всего, даже невозможного. Это послужит мне уроком. Можете быть уверены – он будет усвоен.
   Она произнесла это совершенно спокойно, словно речь шла о малозначащем пустяке. Она просто констатировала, что совершила ошибку, вот и все.
   Но признавшись в этой оплошности, она снова вернулась к тому, что казалось ей гораздо более важным, и сказала с ехидной улыбкой, весьма напоминавшей улыбку шевалье, когда тот разъяснял ей последствия ее неосторожности:
   – А вы сами? Неужто вы полагаете, будто мысль прийти сюда была такой уж удачной? Вы, кажется, только что говорили о неосторожности и о непоправимой ошибке? И почему только вы не убрались отсюда подобру-поздорову?
   – Но, сударыня, – ответил Пардальян со своим самым простодушным видом, – вы, кажется, слышали: я имел честь сказать вам, что мне совершенно необходимо побеседовать с вами.
   – Надо полагать, вы и впрямь имеете сообщить мне нечто чрезвычайно важное, коли, чудесным образом избегнув смерти, вновь подвергли свою жизнь опасности.
   – Однако, сударыня, откуда вы взяли, что я подвергаю свою жизнь опасности? Да и чего мне опасаться, когда мы с вами столь мирно беседуем?
   Фауста быстро взглянула на него. Неужели он говорил серьезно? Неужели он был до такой степени слеп? Или же уверенность в своих силах делала шевалье столь самонадеянным, что он даже забыл, что еще не покинул ее владений?
   Но Пардальян принял тот наивно-простодушный вид, который делал его лицо непроницаемым. Фаусте не удалось прочитать в его взгляде ровным счетом ничего. Какое-то время она колебалась – что же именно сказать ему, но внезапно решилась:
   – Так вы полагаете, что я позволю вам выйти отсюда так же легко, как вы сюда вошли? – спросила она.
   Пардальян улыбнулся.
   – Теперь моя очередь сказать вам: я вас понимаю, – продолжала она. – Вы, должно быть, говорите себе, что я, женщина, не смогу преградить вам дорогу... Вы правы. Но знайте: через мгновение на вас нападут. Вы окажетесь один и без оружия в этом надежно запертом зале.
   Почему она говорила это, пока еще была с ним наедине? Она отлично знала – если Пардальяну заблагорассудится воспользоваться полученным от нее предупреждением, то ему надо для этого сделать лишь несколько шагов. Или же она думала, что он не найдет пружину, которая приводит в действие потайную дверь? А вероятнее всего, она считала, что, даже получив предупреждение, он сочтет себя обязанным остаться.
   Возможно, она и сама не могла бы объяснить, почему вдруг заговорила об опасности, грозящей ее собеседнику. Шевалье же невозмутимо ответил:
   – Вы имеете в виду тех храбрецов, за которыми со всех ног побежал это негодяй – агент инквизиции?
   – Так вы знали...
   – Разумеется! И точно так же я отлично заметил вашу маленькую уловку – она заключалась в том, чтобы завести меня именно в этот угол зала.
   Каково бы ни было Фаусте услышать эти слова, она невольно восхитилась Пардальяном. Но вместе с восхищением ею овладело беспокойство. Она говорила себе: хотя Пардальян необычайно силен, он не может так рисковать собой, не будучи уверен, что выберется отсюда невредимым.
   Она еще раз подозрительно огляделась и не обнаружила ничего нового.
   Она еще раз пристально взглянула в лицо шевалье и увидела: он абсолютно уверен в своих силах, совершенно спокоен и полностью владеет собой: ее подозрения рассеялись, и она сказал себе: «В своей удали он доходит до крайности!»
   А вслух произнесла:
   – Вы знаете, что на вас сейчас нападут, а я предупреждаю вас, что против вас будет обращено десятка два шпаг; вы знаете это и все-таки остаетесь здесь. Вы по доброй воле пошли в расставленную мною ловушку. Значит, имея дело с двадцатью нападающими, вы рассчитываете уложить их всех?
   – Ну, уложить – это слишком сильно сказано. Но одно я знаю твердо: я уйду отсюда целым и невредимым и даже без единой царапины.
   Это было сказано без хвастовства, с такой уверенностью, что она почувствовала, как ее охватывает тревога, как ею вновь овладевает сомнение. Он выказал ту же уверенность, как и тогда, когда говорил с ней через потолок своей камеры. Ведь он же вышел оттуда! Кто знает – может, он и на сей раз выберется без помех из этой наспех устроенной западни?
   Фауста попыталась успокоиться, но невольно мысленно повторяла, задыхаясь от ярости: «Да, он спасется, опять спасется!»
   И она вновь спросила – как и тогда, когда считала, что надежно заперла его в могиле:
   – Но почему?
   Пардальян ответил очень холодно:
   – Я же говорил вам: потому что мой час еще не пробил... Потому что судьбой определено, что я должен убить вас.
   – Почему же, в таком случае, вы не убиваете меня прямо сейчас?
   Она произнесла эти слова с вызовом, словно предлагая ему привести в исполнение свою угрозу. Шевалье ответил без раздумий:
   – Ваш час тоже еще не пробил.
   – Значит, по-вашему, все мои замыслы, направленные против вас, обречены на неудачу?
   – Да, я так думаю, – ответил он очень искренне. – Давайте-ка вспомним все то, что вы пускали в ход против меня: железо, вода, огонь, яд, голод и жажда... и вот я перед вами, слава Богу, вполне живой! Знаете, что я вам скажу? Вы встали на неверный путь, когда решили убить меня. Откажитесь от вашей затеи. Это трудно? Вам непременно хочется отправить меня в мир иной, который считается лучшим? Да, но ведь вам это никак не удается! Так какого же черта? Чтобы избавиться от человека, вовсе нет необходимости убивать его. Надо хорошенько подумать. Существует немало способов сделать так, чтобы человек, еще живой, перестал существовать для тех, кому он мешает.
   Пардальян шутил.
   К несчастью, в том состоянии духа, в каком находилась Фауста под действием суеверия, внушавшего ей, что он и впрямь неуязвим, она не могла себе представить, что шевалье осмеливается шутить по такому мрачному, загробному поводу.
   Но даже если бы она отбросила движущее ею суеверие, даже при всей ее проницательности, даже если учесть, сколь сильной была она сама и сколь сильным она считала его – даже и в таком случае ей не могла прийти в голову мысль, что его храбрость может зайти так далеко.
   Он шутил, а она приняла его слова всерьез.
   Дело в том, что принцесса давно убедила себя: Пардальян словно новый Самсон, быть может, сам выдаст секрет своей силы, сам укажет, каким именно способом ей удастся с ним справиться.
   Машинально она задала ему наивный вопрос:
   – Каких способов?
   На его губах появилась чуть заметная улыбка жалости. Да, жалости. Надо полагать, она была очень подавлена, если до такой степени потеряла самообладание, что спросила его – его самого! – как можно уничтожить его, не убивая.
   И он продолжил свою шутку словами:
   – Да почем мне знать? – В глазах его сверкнул лукавый огонек, и, приложив палец ко лбу, он сообщил:
   – Моя сила здесь... Постарайтесь нанести удар сюда.
   Фауста долго смотрела на него. Он выглядел совершенно серьезным.
   Если бы он мог прочесть, что происходило в ее уме и какую адскую мысль он зародил в ней своей нехитрой шуткой, он бы содрогнулся.
   Секунду она оставалась в задумчивости, стараясь понять смысл его слов и выгоду, которую она могла бы из них извлечь, и в ее голове наконец-то мелькнула спасительная, как ей показалось, мысль.
   Фауста решила: «Мозг!.. Надо поразить его мозг!.. Заставить его окунуться в безумие!.. Или... ну, конечно же! Он сам указывает мне этот способ... значит, этот способ должен быть удачным... Он прав, это в тысячу раз лучше, чем смерть... И как только я не поняла это прежде?»
   Вслух же она произнесла со зловещей улыбкой:
   – Вы правы. Если вы выйдете отсюда живым, я больше не буду пытаться вас убить. Я попробую что-нибудь другое.
   Несмотря на все свое мужество, Пардальян не мог сдержать невольной дрожи. Его замечательная интуиция, интуиция, которой он всегда руководствовался, подсказывала ему, что она придумала нечто ужасное, причем это «нечто» было продиктовано ей его неуместной шуткой.
   И он пробурчал себе под нос:
   – Разрази меня чума! И надо же мне было острить! А теперь тигрица бросилась по новому следу, и Бог знает, что еще она мне приготовит!
   Однако он был не из тех, кто долго остается в дурном расположении духа; решительно тряхнув головой, он насмешливо сказал:
   – Помилуйте, да стоит ли все затевать сначала? Шевалье показался принцессе таким спокойным, таким невозмутимым, так превосходно владеющим собой, что она вновь залюбовалась им; ее решимость была сильнейшим образом поколеблена, и прежде чем броситься в новую авантюру, изобилующую трудностями, она решила в последний раз попытаться привязать его к себе. Ее голос дрожал:
   – Вы слышали, что я сказала этим испанцам? Впрочем, я не полностью раскрыла им свои мысли. Вы в насмешку титуловали меня женщиной, мечтающей возродить империю Карла Великого. Но империя Карла Великого покажется крошкой по сравнению с тем, что я могла бы создать, опираясь на такого человека, как вы. Неужели это ослепительное будущее не прельщает вас? Сколько мы могли бы свершить, будь мы вдвоем! Вся вселенная оказалась бы у наших ног. Одно ваше слово, только одно слово – и этот испанский принц исчезнет, а вы станете единственным повелителем той, кто никогда не знала иного повелителя кроме Бога. Мы сможем покорить мир, обещаю вам это. Так скажете ли вы долгожданное слово?
   Пардальян ответил ледяным тоном:
   – Мне кажется, я раз и навсегда выразил свое отношение к этим честолюбивым мечтам. Извините меня, сударыня, это не моя вина, но мы с вами никогда не сможем понять друг друга.
   Фаусте стало ясно: он непоколебим. Она не стала настаивать и лишь одобрительно кивнула.
   Пардальян же продолжал насмешливым голосом:
   – Однако это вынуждает меня, сударыня, сказать вам то, что я хотел сказать уже давно, когда еще только вошел сюда. И если я не сделал этого раньше, то лишь потому, что внимательно слушал вас.
   – Я жду, – сказала она холодно.
   Пардальян посмотрел ей прямо в глаза и с расстановкой произнес:
   – Если вы подстроите убийство короля Филиппа, как несколько месяцев назад подстроили убийство Генриха Валуа, то это касается только вас и его. Я не собираюсь брать Филиппа под защиту, тем более, что он, как мне кажется, вполне способен защитить себя сам. Если вы, в своих личных честолюбивых целях, предадите эту страну огню и мечу, если вы развяжете в ней кровавую гражданскую войну, как вы сделали это во Франции, это опять-таки касается вас и Филиппа или его народа. Действуй вы законными методами, я бы даже сказал, что ничего не имею против, ибо, поднимая Испанию на борьбу с ее королем, вы доставляете тем самым этому последнему множество хлопот, так что ему явно придется отказаться от планов касательно Франции. И это уже само по себе поможет моей несчастной стране – под водительством хитрого короля и славного человека (я имею в виду Беарнца) у нее окажется достаточно времени, чтобы залечить большинство ран, нанесенных вами. В этих двух пунктах, сударыня, я хоть и не одобряю ваших идей и методов, но, по крайней мере, не стану на вашем пути.