Страница:
— Хорошо, хорошо, дорогие мои, — пообещал шевалье, — если мне станет грустно и одиноко, когда я состарюсь и захочу тепла, покоя и уюта, я непременно вернусь к вам.
Уже отъехав довольно далеко от Орлеана, Пардальян прошептал:
— Теперь я, по крайней мере, могу сказать, что видел настоящее счастье.
И снова повторил:
— Лишь бы их счастье длилось подольше!
В полдень он остановился на постоялом дворе, чтобы пообедать и дать передохнуть коню. Пардальян вытряс содержимое своего кожаного пояса и увидел, что у него осталось семь экю по шесть ливров на все про все.
Шевалье недовольно поморщился:
— Интересно, как я на эти деньги доеду до Флоренции, а потом вернусь обратно во Францию?
Он решил порыться в седельных сумках и с удивлением обнаружил там вместительную шкатулку, а в ней — миниатюру, письмо и пять свертков с монетами. Пардальян развернул один из них и убедился, что в нем содержалось сто золотых экю. Он взглянул на миниатюру: это был портрет Мари Туше в молодости — в то время она жила в Париже на улице Барре, в скромном доме, где часто бывал Карл IX. Пардальян раскрыл письмо и прочел:
«Сударь, Вы уезжаете в дальнее путешествие. И я подумала, что имею право позаботиться о Ваших дорожных расходах, как я обычно забочусь о моем сыне Карле. Этот портрет сделан в 1572, незабываемом для меня году. Это самый дорогой подарок того, кого я так любила. Я отдаю его Вам, ибо Вы для меня давно стали родным человеком. Прощайте, дорогой мой! Я была бы счастлива увидеть Вас еще раз, помните об этом. Да хранит Вас Бог!
Мари Туше.»
Пардальян долго сидел за столом, не выпуская из рук письма. Он был погружен в глубокие размышления. Гостиничный лакей позвал его обедать, но шевалье даже не повернул головы: он боялся, что увидят его слезы.
Глава XL
Глава XLI
Уже отъехав довольно далеко от Орлеана, Пардальян прошептал:
— Теперь я, по крайней мере, могу сказать, что видел настоящее счастье.
И снова повторил:
— Лишь бы их счастье длилось подольше!
В полдень он остановился на постоялом дворе, чтобы пообедать и дать передохнуть коню. Пардальян вытряс содержимое своего кожаного пояса и увидел, что у него осталось семь экю по шесть ливров на все про все.
Шевалье недовольно поморщился:
— Интересно, как я на эти деньги доеду до Флоренции, а потом вернусь обратно во Францию?
Он решил порыться в седельных сумках и с удивлением обнаружил там вместительную шкатулку, а в ней — миниатюру, письмо и пять свертков с монетами. Пардальян развернул один из них и убедился, что в нем содержалось сто золотых экю. Он взглянул на миниатюру: это был портрет Мари Туше в молодости — в то время она жила в Париже на улице Барре, в скромном доме, где часто бывал Карл IX. Пардальян раскрыл письмо и прочел:
«Сударь, Вы уезжаете в дальнее путешествие. И я подумала, что имею право позаботиться о Ваших дорожных расходах, как я обычно забочусь о моем сыне Карле. Этот портрет сделан в 1572, незабываемом для меня году. Это самый дорогой подарок того, кого я так любила. Я отдаю его Вам, ибо Вы для меня давно стали родным человеком. Прощайте, дорогой мой! Я была бы счастлива увидеть Вас еще раз, помните об этом. Да хранит Вас Бог!
Мари Туше.»
Пардальян долго сидел за столом, не выпуская из рук письма. Он был погружен в глубокие размышления. Гостиничный лакей позвал его обедать, но шевалье даже не повернул головы: он боялся, что увидят его слезы.
Глава XL
ПАЛАЦЦО-РИДЕНТЕ
Пардальян прибыл во Флоренцию только в конце апреля, и это доказывает, что он не торопился и путешествовал с удовольствием. В дороге шевалье никогда не скучал. Он обожал бродяжничать… видимо, подобные склонности он унаследовал от отца. Он любил дорожные сюрпризы и неожиданности — как приятные, так и не очень. Ему нравилось приезжать после долгой дороги на какой-нибудь постоялый двор, греться у очага, смотреть как служанка накрывает на стол. Сам процесс путешествия доставлял ему радость и удовольствие…
Иногда он задерживался на пару дней в каком-нибудь городе. Он проехал Лион, спустился вниз по Роне, затем двинулся по побережью Средиземного моря, добрался до Ливорно и, наконец, оказался во Флоренции.
На следующее утро Пардальян разыскал в городе дворец, о котором говорила ему Фауста. Привратник у дверей спросил, действительно ли перед ним находится светлейший синьор де Пардальян. Шевалье уже привык к льстивой итальянской вежливости, поэтому спокойно ответил, что он и есть тот самый синьор де Пардальян. Тогда важный привратник передал ему запечатанное письмо. Пардальян тут же раскрыл его и прочел всего четыре слова:
«Рим. Палаццо-Риденте. Фауста.»
— Значит, госпожа Фауста ждет меня в Риме? — спросил Пардальян.
Но привратник заявил, что ему велено передать светлейшему господину де Пардальяну только письмо — и ничего более. Впрочем, шевалье был рад продолжить свое путешествие и вовсе не огорчился, что свидание с Фаустой откладывается. Читатель резонно может спросить:
— Если Пардальяну так не хотелось встречаться с Фаустой, то зачем же он к ней ехал?
Такая мысль пришла в голову и самому Пардальяну.
— Какого черта я притащился в Италию? — спросил себя шевалье, отправляясь прекрасным майским утром в Рим. — Подумаешь! Растрогался на минуту, пожалел несчастную женщину… Она была так прекрасна, когда разговаривала со мной там, на берегу Луары… а потом бросилась в воду… Конечно, я должен был спасти ее. Но не стоит ли мне немедленно развернуть лошадь и поскакать в Орлеан? Там меня ждут… буду зимой греться у очага, осенью охотиться на оленя, а летом, в жару, устроюсь под липой и займусь мемуарами. В самом деле, почему бы мне не засесть за мемуары, в подражание господам де Ту, Брантому, дю Бартасу и многим, многим другим?
Идея о мемуарах почему-то очень развеселила шевалье.
«Болтая таким вот образом сам с собой и убеждая себя, что надо возвращаться во Францию, шевалье тем не менее, неуклонно приближался к Риму.
Пардальян въехал в вечный город четырнадцатого мая 1589 года, вечером, когда косые солнечные лучи осветили романтические развалины итальянской столицы, а тысячи колоколен на Авентине. Эсквилине, Капитолии и Целии зазвонили к вечерне.
Пардальян остановился в гостинице, именовавшейся «У доброго парижанина». Его внимание привлекла вывеска на французском языке и уютный, гостеприимный вид заведения. Хозяином действительно оказался француз, более того — француз вдвойне, ибо он был парижанином с Монмартрской улицы. В Риме он жил уже лет пятнадцать и нажил неплохое состояние, знакомя римлян с прелестями французской кухни. А тех французов, что останавливались у него, находчивый хозяин кормил итальянскими блюдами, чем, по его мнению, способствовал сближению двух народов.
Пардальян с аппетитом поужинал, а потом отправился спать, отказавшись совершить недалекую прогулку и полюбоваться Колизеем в лунном свете — непременное развлечение каждого попавшего в Рим иностранца.
Проснулся шевалье в восемь утра. Позавтракав, он принарядился и расспросил хозяина, как пройти к Палаццо-Риденте.
— Этот дворец когда-то был очень красив, — сказал трактирщик, — но теперь он превратился в развалины. При папе Александре VI его разграбили, так что со времен Лукреции Борджиа там никто не живет.
Пардальян отправился по улице, что шла вдоль Тибра и вскоре оказался перед мрачным, но пышным дворцом. Фасад его украшали многочисленные статуи и барельефы, однако окна были закрыты, сад одичал, ограда местами рухнула. Короче говоря дворец выглядел покинутым.
— Очень похоже на дворец госпожи Фаусты в Ситэ, — констатировал Пардальян. — Надеюсь, здесь хотя бы нет комнаты смерти и железной ловушки-верши.
Он подошел поближе. Дверь была заложена кирпичами, до зарешеченных окон не добраться. Шевалье пожал плечами и собрался возвращаться в гостиницу. Но тут неведомо откуда взявшийся человек подошел к нему сзади и легко коснулся рукой плеча.
— Идите за мной…
— По-моему, меня ждут, — пробормотал Пардальян.
Он послушно последовал за незнакомцем, убедившись на всякий случай, что кинжал на месте.
Человек прошел в узкий проулок, огибавший Палаццо-Риденте и выходивший к Тибру. Где-то посередине проулка, в боковой стене дворца оказалась низкая дверь, и провожатый Пардальяна исчез за нею. Шевалье шагнул следом. Молча они продвигались по узкому темному коридору и наконец оказались в просторном зале, который, похоже, занимал едва ли не весь первый этаж дворца. Некогда самые блестящие вельможи Рима, князья церкви, поэты и художники, знаменитые артисты, — все прогуливались здесь, беседуя и ожидая приема у Лукреции Борджиа.
Теперь огромный мраморный зал был пуст. Лишь пыльные покалеченные статуи — одни без головы, другие без рук — тосковали и скучали в просторном помещении. Кое-где обвалились лепные карнизы и потрескались колонны, а стены почернели от дыма и сажи. Похоже, когда-то в старом дворце развернулись трагические события.
Они пересекли еще один зал, поменьше, но также находившийся в плачевном состоянии, а потом через бронзовую дверь проникли в задние комнаты здания. Эти покои блистали роскошью и великолепным убранством. Пардальян остановился в изумлении и тут заметил, что его провожатый куда-то пропал. Шевалье побродил по залу и залюбовался великолепным портретом работы Рафаэля ди Урбино, изображавшим ослепительную черноглазую красавицу в царственной позе с величественной улыбкой на устах. Это был портрет знаменитой Лукреции Борджиа, прабабки Фаусты… Эта женщина, дочь папы римского, прожила бурную, богатую событиями жизнь. Пардальян задумался, глядя на изображение красавицы, но вдруг легкий шум шагов вернул его к реальности. Он обернулся и увидел появившуюся из-за бархатной портьеры фигуру — та же роковая красота, те же трагические глаза, та же осанка королевы… Пардальян склонился в поклоне перед правнучкой Лукреции…
— Смотрели на портрет моей прабабки? — улыбнулась Фауста. — Она смогла воплотить в жизнь то, о чем я только мечтаю, правда, иными средствами. Ее брат Чезаре Борджиа правил Италией, а отец — Александр — властвовал над всем христианским миром.
Теперь этот дворец разрушен и заброшен, но тогда не было в Риме места прекрасней. Сейчас он превратился в памятник славы давно ушедших веков, но когда-то здесь звучала музыка, множество слуг прислуживало гостям; толпы придворных, принцев и послов и даже немало монархов собирались в этом роскошном и вместе с тем уютном доме. Все трепетали перед его хозяйкой, перед Лукрецией… Нынче же тут живут лишь тени.
Вечерами я люблю бродить в одиночестве по пустым комнатам, где проводила свои дни Лукреция — дочь папы римского, сестра Чезаре Борджиа. Этой женщине поклонялись короли и принцы, они льстиво сгибались перед ней, вымаливая улыбку или доброе слово. Она сумела воплотить в жизнь свои великие замыслы, которые вынашивала в старинном дворце Палаццо-Риденте, среди роскоши и экзотических цветов. Если бы я добилась исполнения своих желаний, то и я вошла бы в этот дом как могучая властительница, а не как жалкая беглянка!..
Фауста произнесла эту речь с выражением глубокого сожаления. Потом она опустилась в кресло и жестом предложила сесть Пардальяну.
— Сударыня, — начал шевалье, — мне казалось, что ужасные часы, пережитые вами по ту сторону Альп, должны были бы навсегда отвратить вас от химерических замыслов и погасить непомерное честолюбие, что снедает вас. Для людей, рвущихся к власти, жизнь непомерно сложна и тяжела, для тех же, кто живет просто ради удовольствия жить, она становится легкой и приятной, поверьте мне. Надо принимать жизнь такой, какова она есть и понимать, что это всего лишь небольшой отрезок времени, выпавший нам между рождением и смертью. Зачем тратить столько сил для того, чтобы добиться власти и, следовательно, сделать несчастными других?
Впрочем, сударыня, я что-то разболтался. Мне вовсе не хотелось читать вам проповедь. Я понял лишь одно: вы в Риме, вас преследуют, и вы скрываетесь… Но мне казалось, что вы примирились с Сикстом?
Фауста отрицательно покачала головой:
— Между мной и папой Сикстом V поединок не на жизнь, а на смерть. Да, я действительно посчитала в какой-то момент, что все кончено. Но теперь я хочу объясниться с вами, шевалье. Пока я была во Франции, я думала, что смогу начать новую жизнь. Мне мнилось, будто между прошлым и будущим разверзлась пропасть. Но едва я ступила на землю Италии, как поняла, что я нисколько не изменилась, что я все та же правнучка Лукреции, которая ничего не прощает и ничего не умеет забывать. Да, признаюсь, я потерпела поражение… прежде всего потому, что вы оказались на моем пути… Но если вы уже не будете мешать мне? Если мы станем союзниками? Ах, если бы я могла зажечь вас тем же огнем, что горит во мне! Тогда я бы снова вступила в борьбу! Я бы сражалась отчаянно и на этот раз непременно победила бы!..
Фауста остановилась: она ждала от шевалье хоть слова, хоть жеста, хоть какого-нибудь знака одобрения. Но Пардальян оставался непроницаемо холоден. У него исчезли последние иллюзии. Тогда, на мосту в Блуа, ему показалось, что Фауста может перемениться, может стать просто женщиной… Но теперь он вновь встретился с безумицей, которая рвалась к власти и искала в нем союзника для будущей борьбы.
— К тому же, — продолжала Фауста, — Сикст V не отказался от мести. Вы, наверное, недоумевали, почему я не дождалась вас во Флоренции?
— Никакого недоумения, сударыня, мне все равно — Рим ли, Флоренция ли… я сказал, что приеду, и приехал бы на край света…
Если бы Фауста знала Пардальяна лучше, она бы поняла, что за этой довольно-таки пышной фразой кроется ледяное равнодушие. Однако принцесса даже вспыхнула от радости и торопливо произнесла:
— Если вы говорите правду, значит, я еще могу надеяться. Вместе с вами мы совершим великие дела! А Флоренцию я покинула потому, что мне пришлось скрываться от людей Сикста V. Да, он по-прежнему ненавидит меня. Он уже на краю могилы и норовит утащить туда за собой и/ Фаусту. Во Флоренции его слуги окружили мой дворец, меня едва не схватили… Я бежала…
— И теперь вы живете в Риме?
— Да. Здесь, в двух шагах от папского замка Сант-Анджело, никто не будет искать меня. Сиксту и в голову не придет, что следует хорошенько обшарить его любимый Рим.
— Неплохо придумано! — усмехнулся Пардальян.
Он никак не мог отделаться от неприятного чувства. Фауста, непреклонная жестокая Фауста, против его воли все же влекла шевалье к себе… Тогда, на берегу Луары, его сердце трепетало при мысли о ней… Однако же нынче он дорого бы дал за то, чтобы оказаться подальше от ее дворца. В нем поднималось отвращение к честолюбивой красавице, и он даже опустил глаза, чтобы принцесса не прочитала его тайные мысли.
А Фауста говорила, говорила нежно и ласково. И ему была неприятна ее нежность.
— Шевалье, — убеждала она, — я верю в вас… когда я узнала, что именно вы убили герцога де Гиза, я поняла, что вам противостоять невозможно. Вы сломали мне судьбу, вы не дали мне умереть в холодных водах Луары. Зачем вы спасли меня? Да затем, чтобы помогать мне в осуществлении моих замыслов. С вашей помощью я смогу начать все заново… Вы станете моим союзником, от вас у меня не будет секретов… Не торопитесь, не возражайте, выслушайте, прошу вас…
— Я выслушаю вас, сударыня, и, что бы вы ни сказали, это навечно останется в моем сердце. Я умею хранить тайны.
Фауста собралась с мыслями и, не сводя горящего взора с шевалье, заговорила:
— Повсюду в Италии у меня есть могущественные друзья. Сейчас многие из них пребывают в растерянности, ибо подавлены победой Сикста. Но достаточно одного успешного дела — и они вернутся под мои знамена. Эти люди составят поистине непобедимую и преданную мне армию. В Риме две тысячи человек уже ждут моего приказа. У меня есть глаза и уши даже в замке Сант-Анджело. Если Сикст умрет…
Пардальян удивленно взглянул на Фаусту.
— Впрочем, я могу и не дожидаться его смерти, — увлеченно продолжала она. — Я захвачу папу, спрячу его в пустом дворце и тогда смогу действовать свободно. Шевалье, я рассчитываю, что вы поможете мне захватить Сикста в Ватикане. Я вам дам все: и людей, и оружие, и деньги. Как вы думаете, мой план осуществим?
— Все может быть, сударыня, — флегматично заметил шевалье.
— Так вот, у вас под началом будет, как я уже сказала, две тысячи человек, вы сможете держать в страхе весь Рим, а я займусь Ватиканом. Мои друзья выступят, поддержат нас, приведут в город свои войска. Через месяц в окрестностях Рима мы соберем тридцать тысяч пехотинцев, пятнадцать тысяч всадников и сорок орудий. И с этой армией, шевалье, я вернусь во Францию… Но мне нужен главнокомандующий, и судьба посылает мне его в вашем лице, шевалье де Пардальян!..
Это пока все, нам предстоит еще многое уточнить и оговорить. Подходит ли вам мой план, шевалье?
— Это, безусловно, интересный план, сударыня, — произнес Жан так холодно, что Фауста насторожилась.
Она встала, шагнула к шевалье и решительно произнесла:
— Пардальян, все зависит от того, какой вы дадите мне ответ! Возвращайтесь через три дня, и мы поговорим. Если вы скажете «да», вас ждут слава и настоящий триумф. Если вы скажете «нет», то возвращайтесь во Францию, и мы с вами расстанемся навсегда. А сейчас молчите!.. Три дня, еще три дня!
Фауста задохнулась от волнения, однако справилась с собой и бесстрастно добавила:
— Три дня нужны и мне, надо отдать кое-какие распоряжения. А вы должны подумать, прежде чем давать окончательный ответ. Итак, я жду вас через три дня, как стемнеет…
Она исчезла за бархатной портьерой, а в комнату впорхнула Мирти и знаком пригласила шевалье следовать за ней. Он послушно пошел за служанкой. Он чувствовал себя разбитым, слова Фаусты все еще звучали у него в ушах. Вернувшись в гостиницу «У доброго парижанина», он бросился на кровать, бормоча:
— Какого черта я сюда притащился? Тигрица — она тигрица и есть, куда ей меняться?! Мог бы и раньше догадаться… Три дня? Может, уехать прямо сейчас?.. Нет, нельзя. Еще решит, что я трусливо сбежал…
Тем временем Фауста металась по дворцу.
— Ничего! Ничего! — шептала она. — Ни одного слова, ни одного одобрительно жеста! Пусть думает, пусть решает, но пусть и опасается! Его жизнь теперь в моих руках!
Что же происходило в Палаццо-Риденте в последующие три дня? К чему готовилась Фауста? На третий день там развернулись странные события.
К вечеру Фауста удалила из дома два десятка слуг, которые скрывались там вместе с ней. С хозяйкой осталась только ее верная камеристка.
Через полчаса после ухода слуг, то есть как раз в то время, когда на вечный город опустились сумерки, Пардальян, как и обещал, появился у низкой дверцы в боковой стене. Мирти впустила его и провела по потайной лестнице на второй этаж.
Надо сказать, что, покидая гостиницу. Пардальян сказал хозяину:
— Сударь, приготовьте счет, завтра утром я уезжаю.
— Как?! Вы уже оставляете нас? Но вы же так и не осмотрели Рим!
— Поверьте мне, сударь, что главную достопримечательность этого замечательного города я уже видел, а сегодня пойду полюбоваться ею еще раз. Так что, пожалуйста, покормите моего коня ровно в пять утра.
И Пардальян направился во дворец Лукреции Борджиа.
Иногда он задерживался на пару дней в каком-нибудь городе. Он проехал Лион, спустился вниз по Роне, затем двинулся по побережью Средиземного моря, добрался до Ливорно и, наконец, оказался во Флоренции.
На следующее утро Пардальян разыскал в городе дворец, о котором говорила ему Фауста. Привратник у дверей спросил, действительно ли перед ним находится светлейший синьор де Пардальян. Шевалье уже привык к льстивой итальянской вежливости, поэтому спокойно ответил, что он и есть тот самый синьор де Пардальян. Тогда важный привратник передал ему запечатанное письмо. Пардальян тут же раскрыл его и прочел всего четыре слова:
«Рим. Палаццо-Риденте. Фауста.»
— Значит, госпожа Фауста ждет меня в Риме? — спросил Пардальян.
Но привратник заявил, что ему велено передать светлейшему господину де Пардальяну только письмо — и ничего более. Впрочем, шевалье был рад продолжить свое путешествие и вовсе не огорчился, что свидание с Фаустой откладывается. Читатель резонно может спросить:
— Если Пардальяну так не хотелось встречаться с Фаустой, то зачем же он к ней ехал?
Такая мысль пришла в голову и самому Пардальяну.
— Какого черта я притащился в Италию? — спросил себя шевалье, отправляясь прекрасным майским утром в Рим. — Подумаешь! Растрогался на минуту, пожалел несчастную женщину… Она была так прекрасна, когда разговаривала со мной там, на берегу Луары… а потом бросилась в воду… Конечно, я должен был спасти ее. Но не стоит ли мне немедленно развернуть лошадь и поскакать в Орлеан? Там меня ждут… буду зимой греться у очага, осенью охотиться на оленя, а летом, в жару, устроюсь под липой и займусь мемуарами. В самом деле, почему бы мне не засесть за мемуары, в подражание господам де Ту, Брантому, дю Бартасу и многим, многим другим?
Идея о мемуарах почему-то очень развеселила шевалье.
«Болтая таким вот образом сам с собой и убеждая себя, что надо возвращаться во Францию, шевалье тем не менее, неуклонно приближался к Риму.
Пардальян въехал в вечный город четырнадцатого мая 1589 года, вечером, когда косые солнечные лучи осветили романтические развалины итальянской столицы, а тысячи колоколен на Авентине. Эсквилине, Капитолии и Целии зазвонили к вечерне.
Пардальян остановился в гостинице, именовавшейся «У доброго парижанина». Его внимание привлекла вывеска на французском языке и уютный, гостеприимный вид заведения. Хозяином действительно оказался француз, более того — француз вдвойне, ибо он был парижанином с Монмартрской улицы. В Риме он жил уже лет пятнадцать и нажил неплохое состояние, знакомя римлян с прелестями французской кухни. А тех французов, что останавливались у него, находчивый хозяин кормил итальянскими блюдами, чем, по его мнению, способствовал сближению двух народов.
Пардальян с аппетитом поужинал, а потом отправился спать, отказавшись совершить недалекую прогулку и полюбоваться Колизеем в лунном свете — непременное развлечение каждого попавшего в Рим иностранца.
Проснулся шевалье в восемь утра. Позавтракав, он принарядился и расспросил хозяина, как пройти к Палаццо-Риденте.
— Этот дворец когда-то был очень красив, — сказал трактирщик, — но теперь он превратился в развалины. При папе Александре VI его разграбили, так что со времен Лукреции Борджиа там никто не живет.
Пардальян отправился по улице, что шла вдоль Тибра и вскоре оказался перед мрачным, но пышным дворцом. Фасад его украшали многочисленные статуи и барельефы, однако окна были закрыты, сад одичал, ограда местами рухнула. Короче говоря дворец выглядел покинутым.
— Очень похоже на дворец госпожи Фаусты в Ситэ, — констатировал Пардальян. — Надеюсь, здесь хотя бы нет комнаты смерти и железной ловушки-верши.
Он подошел поближе. Дверь была заложена кирпичами, до зарешеченных окон не добраться. Шевалье пожал плечами и собрался возвращаться в гостиницу. Но тут неведомо откуда взявшийся человек подошел к нему сзади и легко коснулся рукой плеча.
— Идите за мной…
— По-моему, меня ждут, — пробормотал Пардальян.
Он послушно последовал за незнакомцем, убедившись на всякий случай, что кинжал на месте.
Человек прошел в узкий проулок, огибавший Палаццо-Риденте и выходивший к Тибру. Где-то посередине проулка, в боковой стене дворца оказалась низкая дверь, и провожатый Пардальяна исчез за нею. Шевалье шагнул следом. Молча они продвигались по узкому темному коридору и наконец оказались в просторном зале, который, похоже, занимал едва ли не весь первый этаж дворца. Некогда самые блестящие вельможи Рима, князья церкви, поэты и художники, знаменитые артисты, — все прогуливались здесь, беседуя и ожидая приема у Лукреции Борджиа.
Теперь огромный мраморный зал был пуст. Лишь пыльные покалеченные статуи — одни без головы, другие без рук — тосковали и скучали в просторном помещении. Кое-где обвалились лепные карнизы и потрескались колонны, а стены почернели от дыма и сажи. Похоже, когда-то в старом дворце развернулись трагические события.
Они пересекли еще один зал, поменьше, но также находившийся в плачевном состоянии, а потом через бронзовую дверь проникли в задние комнаты здания. Эти покои блистали роскошью и великолепным убранством. Пардальян остановился в изумлении и тут заметил, что его провожатый куда-то пропал. Шевалье побродил по залу и залюбовался великолепным портретом работы Рафаэля ди Урбино, изображавшим ослепительную черноглазую красавицу в царственной позе с величественной улыбкой на устах. Это был портрет знаменитой Лукреции Борджиа, прабабки Фаусты… Эта женщина, дочь папы римского, прожила бурную, богатую событиями жизнь. Пардальян задумался, глядя на изображение красавицы, но вдруг легкий шум шагов вернул его к реальности. Он обернулся и увидел появившуюся из-за бархатной портьеры фигуру — та же роковая красота, те же трагические глаза, та же осанка королевы… Пардальян склонился в поклоне перед правнучкой Лукреции…
— Смотрели на портрет моей прабабки? — улыбнулась Фауста. — Она смогла воплотить в жизнь то, о чем я только мечтаю, правда, иными средствами. Ее брат Чезаре Борджиа правил Италией, а отец — Александр — властвовал над всем христианским миром.
Теперь этот дворец разрушен и заброшен, но тогда не было в Риме места прекрасней. Сейчас он превратился в памятник славы давно ушедших веков, но когда-то здесь звучала музыка, множество слуг прислуживало гостям; толпы придворных, принцев и послов и даже немало монархов собирались в этом роскошном и вместе с тем уютном доме. Все трепетали перед его хозяйкой, перед Лукрецией… Нынче же тут живут лишь тени.
Вечерами я люблю бродить в одиночестве по пустым комнатам, где проводила свои дни Лукреция — дочь папы римского, сестра Чезаре Борджиа. Этой женщине поклонялись короли и принцы, они льстиво сгибались перед ней, вымаливая улыбку или доброе слово. Она сумела воплотить в жизнь свои великие замыслы, которые вынашивала в старинном дворце Палаццо-Риденте, среди роскоши и экзотических цветов. Если бы я добилась исполнения своих желаний, то и я вошла бы в этот дом как могучая властительница, а не как жалкая беглянка!..
Фауста произнесла эту речь с выражением глубокого сожаления. Потом она опустилась в кресло и жестом предложила сесть Пардальяну.
— Сударыня, — начал шевалье, — мне казалось, что ужасные часы, пережитые вами по ту сторону Альп, должны были бы навсегда отвратить вас от химерических замыслов и погасить непомерное честолюбие, что снедает вас. Для людей, рвущихся к власти, жизнь непомерно сложна и тяжела, для тех же, кто живет просто ради удовольствия жить, она становится легкой и приятной, поверьте мне. Надо принимать жизнь такой, какова она есть и понимать, что это всего лишь небольшой отрезок времени, выпавший нам между рождением и смертью. Зачем тратить столько сил для того, чтобы добиться власти и, следовательно, сделать несчастными других?
Впрочем, сударыня, я что-то разболтался. Мне вовсе не хотелось читать вам проповедь. Я понял лишь одно: вы в Риме, вас преследуют, и вы скрываетесь… Но мне казалось, что вы примирились с Сикстом?
Фауста отрицательно покачала головой:
— Между мной и папой Сикстом V поединок не на жизнь, а на смерть. Да, я действительно посчитала в какой-то момент, что все кончено. Но теперь я хочу объясниться с вами, шевалье. Пока я была во Франции, я думала, что смогу начать новую жизнь. Мне мнилось, будто между прошлым и будущим разверзлась пропасть. Но едва я ступила на землю Италии, как поняла, что я нисколько не изменилась, что я все та же правнучка Лукреции, которая ничего не прощает и ничего не умеет забывать. Да, признаюсь, я потерпела поражение… прежде всего потому, что вы оказались на моем пути… Но если вы уже не будете мешать мне? Если мы станем союзниками? Ах, если бы я могла зажечь вас тем же огнем, что горит во мне! Тогда я бы снова вступила в борьбу! Я бы сражалась отчаянно и на этот раз непременно победила бы!..
Фауста остановилась: она ждала от шевалье хоть слова, хоть жеста, хоть какого-нибудь знака одобрения. Но Пардальян оставался непроницаемо холоден. У него исчезли последние иллюзии. Тогда, на мосту в Блуа, ему показалось, что Фауста может перемениться, может стать просто женщиной… Но теперь он вновь встретился с безумицей, которая рвалась к власти и искала в нем союзника для будущей борьбы.
— К тому же, — продолжала Фауста, — Сикст V не отказался от мести. Вы, наверное, недоумевали, почему я не дождалась вас во Флоренции?
— Никакого недоумения, сударыня, мне все равно — Рим ли, Флоренция ли… я сказал, что приеду, и приехал бы на край света…
Если бы Фауста знала Пардальяна лучше, она бы поняла, что за этой довольно-таки пышной фразой кроется ледяное равнодушие. Однако принцесса даже вспыхнула от радости и торопливо произнесла:
— Если вы говорите правду, значит, я еще могу надеяться. Вместе с вами мы совершим великие дела! А Флоренцию я покинула потому, что мне пришлось скрываться от людей Сикста V. Да, он по-прежнему ненавидит меня. Он уже на краю могилы и норовит утащить туда за собой и/ Фаусту. Во Флоренции его слуги окружили мой дворец, меня едва не схватили… Я бежала…
— И теперь вы живете в Риме?
— Да. Здесь, в двух шагах от папского замка Сант-Анджело, никто не будет искать меня. Сиксту и в голову не придет, что следует хорошенько обшарить его любимый Рим.
— Неплохо придумано! — усмехнулся Пардальян.
Он никак не мог отделаться от неприятного чувства. Фауста, непреклонная жестокая Фауста, против его воли все же влекла шевалье к себе… Тогда, на берегу Луары, его сердце трепетало при мысли о ней… Однако же нынче он дорого бы дал за то, чтобы оказаться подальше от ее дворца. В нем поднималось отвращение к честолюбивой красавице, и он даже опустил глаза, чтобы принцесса не прочитала его тайные мысли.
А Фауста говорила, говорила нежно и ласково. И ему была неприятна ее нежность.
— Шевалье, — убеждала она, — я верю в вас… когда я узнала, что именно вы убили герцога де Гиза, я поняла, что вам противостоять невозможно. Вы сломали мне судьбу, вы не дали мне умереть в холодных водах Луары. Зачем вы спасли меня? Да затем, чтобы помогать мне в осуществлении моих замыслов. С вашей помощью я смогу начать все заново… Вы станете моим союзником, от вас у меня не будет секретов… Не торопитесь, не возражайте, выслушайте, прошу вас…
— Я выслушаю вас, сударыня, и, что бы вы ни сказали, это навечно останется в моем сердце. Я умею хранить тайны.
Фауста собралась с мыслями и, не сводя горящего взора с шевалье, заговорила:
— Повсюду в Италии у меня есть могущественные друзья. Сейчас многие из них пребывают в растерянности, ибо подавлены победой Сикста. Но достаточно одного успешного дела — и они вернутся под мои знамена. Эти люди составят поистине непобедимую и преданную мне армию. В Риме две тысячи человек уже ждут моего приказа. У меня есть глаза и уши даже в замке Сант-Анджело. Если Сикст умрет…
Пардальян удивленно взглянул на Фаусту.
— Впрочем, я могу и не дожидаться его смерти, — увлеченно продолжала она. — Я захвачу папу, спрячу его в пустом дворце и тогда смогу действовать свободно. Шевалье, я рассчитываю, что вы поможете мне захватить Сикста в Ватикане. Я вам дам все: и людей, и оружие, и деньги. Как вы думаете, мой план осуществим?
— Все может быть, сударыня, — флегматично заметил шевалье.
— Так вот, у вас под началом будет, как я уже сказала, две тысячи человек, вы сможете держать в страхе весь Рим, а я займусь Ватиканом. Мои друзья выступят, поддержат нас, приведут в город свои войска. Через месяц в окрестностях Рима мы соберем тридцать тысяч пехотинцев, пятнадцать тысяч всадников и сорок орудий. И с этой армией, шевалье, я вернусь во Францию… Но мне нужен главнокомандующий, и судьба посылает мне его в вашем лице, шевалье де Пардальян!..
Это пока все, нам предстоит еще многое уточнить и оговорить. Подходит ли вам мой план, шевалье?
— Это, безусловно, интересный план, сударыня, — произнес Жан так холодно, что Фауста насторожилась.
Она встала, шагнула к шевалье и решительно произнесла:
— Пардальян, все зависит от того, какой вы дадите мне ответ! Возвращайтесь через три дня, и мы поговорим. Если вы скажете «да», вас ждут слава и настоящий триумф. Если вы скажете «нет», то возвращайтесь во Францию, и мы с вами расстанемся навсегда. А сейчас молчите!.. Три дня, еще три дня!
Фауста задохнулась от волнения, однако справилась с собой и бесстрастно добавила:
— Три дня нужны и мне, надо отдать кое-какие распоряжения. А вы должны подумать, прежде чем давать окончательный ответ. Итак, я жду вас через три дня, как стемнеет…
Она исчезла за бархатной портьерой, а в комнату впорхнула Мирти и знаком пригласила шевалье следовать за ней. Он послушно пошел за служанкой. Он чувствовал себя разбитым, слова Фаусты все еще звучали у него в ушах. Вернувшись в гостиницу «У доброго парижанина», он бросился на кровать, бормоча:
— Какого черта я сюда притащился? Тигрица — она тигрица и есть, куда ей меняться?! Мог бы и раньше догадаться… Три дня? Может, уехать прямо сейчас?.. Нет, нельзя. Еще решит, что я трусливо сбежал…
Тем временем Фауста металась по дворцу.
— Ничего! Ничего! — шептала она. — Ни одного слова, ни одного одобрительно жеста! Пусть думает, пусть решает, но пусть и опасается! Его жизнь теперь в моих руках!
Что же происходило в Палаццо-Риденте в последующие три дня? К чему готовилась Фауста? На третий день там развернулись странные события.
К вечеру Фауста удалила из дома два десятка слуг, которые скрывались там вместе с ней. С хозяйкой осталась только ее верная камеристка.
Через полчаса после ухода слуг, то есть как раз в то время, когда на вечный город опустились сумерки, Пардальян, как и обещал, появился у низкой дверцы в боковой стене. Мирти впустила его и провела по потайной лестнице на второй этаж.
Надо сказать, что, покидая гостиницу. Пардальян сказал хозяину:
— Сударь, приготовьте счет, завтра утром я уезжаю.
— Как?! Вы уже оставляете нас? Но вы же так и не осмотрели Рим!
— Поверьте мне, сударь, что главную достопримечательность этого замечательного города я уже видел, а сегодня пойду полюбоваться ею еще раз. Так что, пожалуйста, покормите моего коня ровно в пять утра.
И Пардальян направился во дворец Лукреции Борджиа.
Глава XLI
КОНЕЦ ПАЛАЦЦО-РИДЕНТЕ
Оказавшись наедине с Фаустой, Пардальян заговорил:
— Сударыня, я буду с вами откровенен. Объявляю сразу — завтра утром я уезжаю во Францию. Три дня размышлял я над вашим предложением и понял, что могу сказать только твердое «нет!»
Очевидно, мне следует объяснить вам причины моего отказа…
Вы спросите: «А зачем же вы тогда явились в Италию, во Флоренцию и, наконец, в Рим?» Я и сам задавал себе этот вопрос. И вот что я понял. Я приехал сюда потому, что там, на берегу Луары, и после, в рыбацкой хижине, мне показалось, что вы пережили глубокое потрясение и свет вспыхнул в потемках вашей души. И я решил, что я, ваш бывший враг, а ныне союзник, смогу помочь вам излечиться окончательно. Признаюсь, я был слишком самонадеян. Я не разглядел вас как следует, я ошибся, когда подумал, будто в силах повлиять на вас… Я решил, что смогу вернуть принцессу Фаусту на путь добра и тем самым помочь ей избежать многих страданий. Может, тогда вы перестали бы причинять зло людям… Я рассчитывал на доброе слово, на искренность и открытость…
Увидев вас три дня назад, я сразу понял, что жестоко ошибся. Ваша речь убедила меня, что вы все та же… И, простите, сударыня, я испугался вас, потому что не понимаю вашу душу. То, что я счел лучом света, оказалось на самом деле зловещим блеском молнии, осветившей ваши новые страшные замыслы…
А теперь, сударыня, перейдем к делу. Я не собираюсь захватывать замок Сант-Анджело и арестовывать Сикста V. Я не буду командовать вашими солдатами и держать в страхе Рим. Я не желаю возглавлять армию, которую вы намерены собрать. Pi не потому, что я не верю в вашу победу, и не потому что я устал или не смогу справиться с тысячами вооруженных людей… Все проще: мне внушают отвращение те, кто, набрав множество солдат, сразу кидается грабить, убивать, жечь и притеснять. Их войско налетает на города и селения, словно стая саранчи, уничтожающая все на своем пути. Иногда такие люди преследуют великие цели, но, по-моему, если по их вине гибнут бедные крестьяне и страдают дети, то дело их проклято и изначально обречено. Я всем сердцем ненавижу убийц, сударыня! Мне жаль любого, попавшегося им на пути. Эти честолюбцы ищут славы, но слава, замешанная на крови, отвратительна. Они мне отвратительны и напоминают тех бандитов, которых вздергивают на виселице по приговору суда….
Это, конечно, жалкие резоны для такого возвышенного ума, как ваш. Так перейдем же от общих рассуждений к частным, простым…
Я не могу принять ваше предложение, поскольку мне претит сама мысль о том, чтобы заманить в ловушку немощного старца… Папа мне ничего плохого не сделал и на мою свободу не покушался… Да, я убил Гиза, но убил его в честном поединке. Я дождался подходящего момента и сказал ему: «Защищайся!» Герцог де Гиз и Моревер умели владеть шпагой! Но Сикст V? С чего вдруг я стану мстить ему? Он меня не оскорблял…
Мне остается добавить очень немного… Я уеду, но, уезжая, я желал бы увериться, что мы расстаемся друзьями… Может, моя прямота вновь возродит в вашей душе ненависть, какую вы прежде питали ко мне, но за себя я скажу: не считайте меня своим врагом! Я готов забыть все, готов забыть и вашу железную вершу, и ищеек Гиза, которых вы натравили на меня, и все остальное, Я сохраню в памяти лишь образ той женщины, с какой говорил тогда на берегу Луары…
Пардальян с облегчением вздохнул и вытер пот со лба.
«Слава Богу! Объяснился… — подумал он. — Легче пережить десяток дуэлей, чем один такой разговор!»
Фауста слушала Пардальяна, закрыв глаза. Ничто не омрачало ее чистое, мраморное чело. Она оставалась совершенно спокойна, словно слушала не гордую отповедь, а льстивые комплименты. Когда Пардальян кончил говорить, она, не обращая на него внимания, ударила молоточком в гонг. Явилась Мирти.
— Делай, что я приказала! — холодно произнесла Фауста.
Пардальян заметил, как побледнела служанка. Она хотела что-то возразить, но Фауста взглядом велела ей молчать. Мирти как-то странно взглянула на шевалье и вышла.
Пардальян проверил, на месте ли кинжал и шпага, и приготовился к неприятным сюрпризам. Он был уверен, что Фауста задумала убить его. Сейчас в зал ворвется дюжина вооруженных людей и…
Но Фауста молчала и словно прислушивалась.
— Сударыня, — тихо, но с угрозой в голосе спросил шевалье, — что должна сделать ваша служанка?
Фауста будто очнулась, повернулась к шевалье — и он не узнал ее лица! Перед ним была восхитительная женщина, обезумевшая от страсти. Глаза ее горели пламенем, на ярких губах сияла улыбка. Неприступная девственница, высокомерная, горделивая царица, всегда спокойная и холодная, словно мраморная статуя, исчезла бесследно. Пардальян видел подле себя грешную земную женщину, которую пожирал огонь любви. Одним движением она сбросила с плеч белое льняное одеяние — и восхищенный Пардальян залюбовался прекрасной наготой ее тела, могущего сравниться с изваяниями великого Микельанджело.
Фауста заговорила горячо и нежно. Голос ее прерывался от бушевавших в сердце чувств:
— Я люблю тебя, люблю, а ты меня отвергаешь… Я люблю тебя, а ты отталкиваешь меня… Я всю жизнь презирала мужчин, но тебе я отдаюсь… возьми меня, я твоя! Клянусь, этот час наш и только наш… Я принадлежу тебе, а ты мне…
Фауста медленно приблизилась; ее точеные руки обняли Пардальяна за шею, обольстительное тело прильнуло к нему.
— Фауста! Фауста! — теряя голову, прошептал шевалье.
Он тоже обезумел от страсти, она пьянила его, как вино, проникала, словно смертельный яд, в каждую клеточку тела…
Фауста коснулась своими губами его губ. Пардальян попытался стряхнуть наваждение, смутно чувствуя, что ему угрожает опасность. Но объятия Фаусты становились все более страстными, и он забыл обо всем на свете. Любовь овладела всем его существом, всеми его мыслями, его душой и телом… Его чувство к этой женщине расцвело мгновенно, подобно чудовищному цветку, который быстро распускается под жаркими лучами коварного тропического солнца…
— Ты победил, — шептала Фауста, — победил… но я счастлива… А ты знаешь, что я делала, чтобы завладеть тобой?
— Перестань, — откликнулся шевалье, — какое это имеет значение… Дай мне любоваться тобой…
— Ты должен знать… должен… Я хотела убить тебя! Да… Мы умрем, умрем вместе… Вчера я велела принести во дворец дрова и хворост. Сейчас Мирти подожжет дом. Мы уже горим… Палаццо-Риденте горит… Мы одни, и под нами уже занимается огромный костер.
— Я люблю тебя! — шептал обезумевший Пардальян. — Смерть? Костер? Пусть так! Я готов умереть вместе с тобой!.. Я словно во сне… И смерть для меня будет просто сном!..
Прошло какое-то время, может, час, а, может, и больше… Пардальян не чувствовал, как бежали минуты…
Когда миновали первые восторги и шевалье очнулся, он заметил, что едкий дым проникает в зал сквозь щели в полу. Он поискал взглядом Фаусту, но не нашел ее. Пардальян вскочил и замер, прислушиваясь. Откуда-то издалека до него донесся странный, зловещий смех. Потом все заглушил шум пожара, завывание огня, треск дерева, грохот рушащихся балок. Однако голосов шевалье не услышал…
И тут, наконец, шевалье понял страшную правду. Фауста приказала запереть их в Палаццо-Риденте! Пожар объял весь дворец, и они неминуемо погибнут! Пардальян уже задыхался, но мысль о Фаусте не оставляла его. Теперь он готов был простить ей все…
— Фауста! Фауста! — закричал шевалье.
Надо спасти ее, спасти обязательно! И снова Пардальян услышал адский смех, а потом увидел принцессу… Фауста стояла в клубах черного дыма, вокруг извивались языки пламени. Она была словно призрак, словно сказочная фея…
— Сударыня, я буду с вами откровенен. Объявляю сразу — завтра утром я уезжаю во Францию. Три дня размышлял я над вашим предложением и понял, что могу сказать только твердое «нет!»
Очевидно, мне следует объяснить вам причины моего отказа…
Вы спросите: «А зачем же вы тогда явились в Италию, во Флоренцию и, наконец, в Рим?» Я и сам задавал себе этот вопрос. И вот что я понял. Я приехал сюда потому, что там, на берегу Луары, и после, в рыбацкой хижине, мне показалось, что вы пережили глубокое потрясение и свет вспыхнул в потемках вашей души. И я решил, что я, ваш бывший враг, а ныне союзник, смогу помочь вам излечиться окончательно. Признаюсь, я был слишком самонадеян. Я не разглядел вас как следует, я ошибся, когда подумал, будто в силах повлиять на вас… Я решил, что смогу вернуть принцессу Фаусту на путь добра и тем самым помочь ей избежать многих страданий. Может, тогда вы перестали бы причинять зло людям… Я рассчитывал на доброе слово, на искренность и открытость…
Увидев вас три дня назад, я сразу понял, что жестоко ошибся. Ваша речь убедила меня, что вы все та же… И, простите, сударыня, я испугался вас, потому что не понимаю вашу душу. То, что я счел лучом света, оказалось на самом деле зловещим блеском молнии, осветившей ваши новые страшные замыслы…
А теперь, сударыня, перейдем к делу. Я не собираюсь захватывать замок Сант-Анджело и арестовывать Сикста V. Я не буду командовать вашими солдатами и держать в страхе Рим. Я не желаю возглавлять армию, которую вы намерены собрать. Pi не потому, что я не верю в вашу победу, и не потому что я устал или не смогу справиться с тысячами вооруженных людей… Все проще: мне внушают отвращение те, кто, набрав множество солдат, сразу кидается грабить, убивать, жечь и притеснять. Их войско налетает на города и селения, словно стая саранчи, уничтожающая все на своем пути. Иногда такие люди преследуют великие цели, но, по-моему, если по их вине гибнут бедные крестьяне и страдают дети, то дело их проклято и изначально обречено. Я всем сердцем ненавижу убийц, сударыня! Мне жаль любого, попавшегося им на пути. Эти честолюбцы ищут славы, но слава, замешанная на крови, отвратительна. Они мне отвратительны и напоминают тех бандитов, которых вздергивают на виселице по приговору суда….
Это, конечно, жалкие резоны для такого возвышенного ума, как ваш. Так перейдем же от общих рассуждений к частным, простым…
Я не могу принять ваше предложение, поскольку мне претит сама мысль о том, чтобы заманить в ловушку немощного старца… Папа мне ничего плохого не сделал и на мою свободу не покушался… Да, я убил Гиза, но убил его в честном поединке. Я дождался подходящего момента и сказал ему: «Защищайся!» Герцог де Гиз и Моревер умели владеть шпагой! Но Сикст V? С чего вдруг я стану мстить ему? Он меня не оскорблял…
Мне остается добавить очень немного… Я уеду, но, уезжая, я желал бы увериться, что мы расстаемся друзьями… Может, моя прямота вновь возродит в вашей душе ненависть, какую вы прежде питали ко мне, но за себя я скажу: не считайте меня своим врагом! Я готов забыть все, готов забыть и вашу железную вершу, и ищеек Гиза, которых вы натравили на меня, и все остальное, Я сохраню в памяти лишь образ той женщины, с какой говорил тогда на берегу Луары…
Пардальян с облегчением вздохнул и вытер пот со лба.
«Слава Богу! Объяснился… — подумал он. — Легче пережить десяток дуэлей, чем один такой разговор!»
Фауста слушала Пардальяна, закрыв глаза. Ничто не омрачало ее чистое, мраморное чело. Она оставалась совершенно спокойна, словно слушала не гордую отповедь, а льстивые комплименты. Когда Пардальян кончил говорить, она, не обращая на него внимания, ударила молоточком в гонг. Явилась Мирти.
— Делай, что я приказала! — холодно произнесла Фауста.
Пардальян заметил, как побледнела служанка. Она хотела что-то возразить, но Фауста взглядом велела ей молчать. Мирти как-то странно взглянула на шевалье и вышла.
Пардальян проверил, на месте ли кинжал и шпага, и приготовился к неприятным сюрпризам. Он был уверен, что Фауста задумала убить его. Сейчас в зал ворвется дюжина вооруженных людей и…
Но Фауста молчала и словно прислушивалась.
— Сударыня, — тихо, но с угрозой в голосе спросил шевалье, — что должна сделать ваша служанка?
Фауста будто очнулась, повернулась к шевалье — и он не узнал ее лица! Перед ним была восхитительная женщина, обезумевшая от страсти. Глаза ее горели пламенем, на ярких губах сияла улыбка. Неприступная девственница, высокомерная, горделивая царица, всегда спокойная и холодная, словно мраморная статуя, исчезла бесследно. Пардальян видел подле себя грешную земную женщину, которую пожирал огонь любви. Одним движением она сбросила с плеч белое льняное одеяние — и восхищенный Пардальян залюбовался прекрасной наготой ее тела, могущего сравниться с изваяниями великого Микельанджело.
Фауста заговорила горячо и нежно. Голос ее прерывался от бушевавших в сердце чувств:
— Я люблю тебя, люблю, а ты меня отвергаешь… Я люблю тебя, а ты отталкиваешь меня… Я всю жизнь презирала мужчин, но тебе я отдаюсь… возьми меня, я твоя! Клянусь, этот час наш и только наш… Я принадлежу тебе, а ты мне…
Фауста медленно приблизилась; ее точеные руки обняли Пардальяна за шею, обольстительное тело прильнуло к нему.
— Фауста! Фауста! — теряя голову, прошептал шевалье.
Он тоже обезумел от страсти, она пьянила его, как вино, проникала, словно смертельный яд, в каждую клеточку тела…
Фауста коснулась своими губами его губ. Пардальян попытался стряхнуть наваждение, смутно чувствуя, что ему угрожает опасность. Но объятия Фаусты становились все более страстными, и он забыл обо всем на свете. Любовь овладела всем его существом, всеми его мыслями, его душой и телом… Его чувство к этой женщине расцвело мгновенно, подобно чудовищному цветку, который быстро распускается под жаркими лучами коварного тропического солнца…
— Ты победил, — шептала Фауста, — победил… но я счастлива… А ты знаешь, что я делала, чтобы завладеть тобой?
— Перестань, — откликнулся шевалье, — какое это имеет значение… Дай мне любоваться тобой…
— Ты должен знать… должен… Я хотела убить тебя! Да… Мы умрем, умрем вместе… Вчера я велела принести во дворец дрова и хворост. Сейчас Мирти подожжет дом. Мы уже горим… Палаццо-Риденте горит… Мы одни, и под нами уже занимается огромный костер.
— Я люблю тебя! — шептал обезумевший Пардальян. — Смерть? Костер? Пусть так! Я готов умереть вместе с тобой!.. Я словно во сне… И смерть для меня будет просто сном!..
Прошло какое-то время, может, час, а, может, и больше… Пардальян не чувствовал, как бежали минуты…
Когда миновали первые восторги и шевалье очнулся, он заметил, что едкий дым проникает в зал сквозь щели в полу. Он поискал взглядом Фаусту, но не нашел ее. Пардальян вскочил и замер, прислушиваясь. Откуда-то издалека до него донесся странный, зловещий смех. Потом все заглушил шум пожара, завывание огня, треск дерева, грохот рушащихся балок. Однако голосов шевалье не услышал…
И тут, наконец, шевалье понял страшную правду. Фауста приказала запереть их в Палаццо-Риденте! Пожар объял весь дворец, и они неминуемо погибнут! Пардальян уже задыхался, но мысль о Фаусте не оставляла его. Теперь он готов был простить ей все…
— Фауста! Фауста! — закричал шевалье.
Надо спасти ее, спасти обязательно! И снова Пардальян услышал адский смех, а потом увидел принцессу… Фауста стояла в клубах черного дыма, вокруг извивались языки пламени. Она была словно призрак, словно сказочная фея…