Единственное, что она может сделать на улице Реомюра, - это побеспокоить
консьержа и забрать свою сумочку.
В это злополучное субботнее утро в восемь часов утра он стоял на
перроне, неподалеку от выхода, засунув руки в карманы, с женской косынкой
вокруг шеи. Пассажиры толкали его, проходя мимо, но он не двигался с
места, и они обходили его то с одной, то с другой стороны. Настоящий
болван.
Бэмби поставила чемодан на землю и спросила:
- Вы что, собираетесь здесь так и торчать? Что вы намерены делать?
Он вздохнул:
- Наконец-то! Что вы так долго там делали?
- Как это, что я делала?
- А вы не взяли мой чемодан?
- Как так, ваш чемодан?
- Но мы же договорились...
- Как так, договорились? Он качал головой, ничего не понимая. И она
качала головой, ничего не понимая. Наконец они поняли, опустившись на
скамью и поставив вещи Бэмби между собой. Он то и дело поправлял косынку,
которая вылезала из плаща. На ней был изображен залив в Ницце.
- Ведь это женская косынка.
- Да, мамина. Не знаю, почему я захватил ее с собой. Маленьким я очень
любил маму, любил носить ее вещи. А сейчас даже не знаю.
Он разработал целый план, как ему выйти с Лионского вокзала. Он сказал,
что объяснил ей ночью, что ей следует сделать. Сказал, что объяснял ей это
целых полчаса, свесившись над ней с полки. А она ничего не слышала: должно
быть, как раз в ту минуту заснула.
- Вы должны были взять мой чемодан. Выйти, предъявив свой билет,
оставить вещи в зале ожидания и вернуться обратно с двумя перронными
билетами. А потом мы вышли бы вместе.
- Я ничего не поняла. Я не слышала. Вы очень здорово придумали.
Он смотрел на нее недоверчиво и разочарованно. Взрослым нельзя
доверять. Они тебя никогда не слышат.
Она, стараясь придать ему уверенности, коснулась его руки. И подумала:
"Теперь я и впрямь делаю глупость, по-настоящему я должна была бы пожелать
ему, чтобы его поскорей задержали и отправили домой. В худшем случае его
бы наказали, оставив без сладкого".
- Так идите и заберите свой чемодан. Где вы его оставили?
- В купе. В сетке для багажа.
- Заберите его поскорей и возвращайтесь.
- И мы сделаем так, как я сказал?
- Да, мы сделаем так, как вы сказали.
- Вы не уйдете? Она смотрела на него, чувствуя какое-то странное
возбуждение, почти как в школе, но возбуждение куда более сильное. Сейчас
мы обведем вокруг пальца надзирателей, сорвем урок или устроим тарарам,
только куда более сильный.
- За кого вы меня принимаете? Он, счастливый, доверчиво кивнул головой
и побежал к поезду за чемоданом.
Она прождала его минут десять на скамейке, думая: я себя знаю, я
слишком хорошо себя знаю, у меня не хватит духа бросить его здесь, у меня
с ним будет масса неприятностей, я сошла с ума.
Он вернулся с чемоданом, шел медленно со странным выражением лица,
посерьезневший, притихший, неузнаваемый.
- Что это с вами?
- Со мной? Ничего.
Она вышла одна с двумя чемоданами и сумочкой. Нести их было тяжело. В
зале ожидания она долго искала в карманах и кошельке две монеты по
пятьдесят франков. Взяла в автомате два перронных билета. Оставила
чемоданы позади автомата и вернулась обратно.
Он ждал ее у контроля, у него было все то же странное выражение лица, и
тут она вдруг заметила:
- Куда вы дели свою косынку?
- Должно быть, забыл в купе. Пойдемте, это не имеет значения.
Они друг за другом прошли мимо контролеров. Бэмби предъявила билеты. И
вот холодным солнечным утром они остановились со своими чемоданами на
тротуаре у вокзала, глядя на проезжающие мимо легковые автомобили и
автобусы.
- Ну ладно. До свидания, - сказал Даниель.
Он не умел говорить спасибо.
- Что вы собираетесь делать?
- За меня не беспокойтесь.
- А я вот беспокоюсь.
Они прошли немного в сторону площади Бастилии, прежде чем Бэмби
остановила такси. Она села в машину. А он стоял на мостовой,
погрустневший, с чемоданом из свиной кожи у ног. Она сказала:
- Вы едете со мной?
- Куда? Она не нашлась, что сказать в ответ. Он с трудом впихнул свой
чемодан в такси. Ему все давалось с трудом. Они сидели, тесно прижавшись
друг к другу, платье Бэмби задралось на коленях, и она никак не могла
поправить его в машине, которая резко тормозила, проезжая по незнакомым
улицам, где никто никого не знал.
Она назвала адрес, при одной мысли о котором вот уже две недели радость
переполняла ее сердце: интересно, как она выглядит, эта улица Бак?
Когда они переезжали через реку (река Сена берет начало на Лангрском
плато, протяженность ее 776 километров), она взглянула на Даниеля, он весь
был погружен в свои мысли.
Она сказала, что все устроится, - ей тоже надо было подбодрить себя. Он
робко положил на ее руку свою ладонь, теплую, с длинными, загоревшими за
время каникул пальцами.
С ключами от комнаты на улице Бак вышла целая история. Консьержки в
доме не было. Они обратились в ближайшее кафе, потом к жильцам с других
этажей. Бэмби пришла к выводу, что парижане не слишком-то любезны.
В конце концов оказалось, что Бэмби в ее комнате ждет девушка по имени
Сандрина. Она тоже работает в конторе на улице Реомюра. Приехала годом
раньше из Нанта. Живет неподалеку, на Севрской улице, в такой же комнате.
Мсье Пикар поручил ей встретить Бэмби. Она говорила, что просто
возмутительно работать в агентстве по продаже недвижимости и жить в таких
условиях. Она поглядывала на Даниеля, не понимая, кто он такой, ожидая,
когда ей его представят. Но Бэмби, взобравшись на табурет, засунув руки в
карманы своего голубого пальто, смотрела на крыши Парижа и совсем забыла о
Даниеле.
- У меня нет ключей, - сказал консьерж на улице Реомюра. - Случись у
них даже пожар, я и тогда ничего бы не смог сделать.
- Я хотела просто взять свою сумочку.
- Вы можете хотеть взять что угодно: пишущую машинку, деньги, которые
лежат у них в сейфе, это ничего не изменит, у меня нет ключей.
Бэмби резко повернулась и направилась прямо к лестнице.
- Куда вы идете?
- Поднимусь в контору. Может, там кто-нибудь есть.
- Никого там нет. Все ушли. Вы знаете, который час?
Было одиннадцать часов вечера. Она все-таки поднялась на третий этаж,
позвонила в дверь и спустилась вниз. Консьерж ждал ее у своей комнаты. Он
ничего не сказал ей, глядя, как она выходит в темноту, засунув руки в
карманы своего голубого пальто, он, вероятно, думал: "что за молодежь
теперь пошла", или же "ну и времена настали", а может "задать бы ей
хорошую порку", что-нибудь в этом роде.
Комната была небольшой, четыре на три метра, потолок скошенный, стены
выкрашены в белый цвет. В углу - газовая плита, стенной шкаф, умывальник
и, верх роскоши, - душ, отгороженный лимонно-желтой полиэтиленовой
занавеской.
- Я все здесь устрою по-своему, - сказала Бэмби.
Сандрина просидела у них довольно долго. Она то и дело говорила:
- У вас прекрасное платье. У вас прекрасная прическа, как вам удается
уложить так волосы? У вас прекрасные туфли. Не правда ли, у вас прекрасный
душ?
Ей все казалось прекрасным. И поскольку Бэмби не отвечала, занятая
своими делами, разбирая вещи, которые доставала из чемодана, она стала
рассказывать о конторе, произнесла длинный монолог, который, кроме нее
самой, никто не слушал. Контора тоже была прекрасной.
Вдруг оказалось, что уже около двенадцати дня. Сандрина наконец ушла,
сказав на прощание, что они еще встретятся вечером, а Даниель уснул на
кровати.
Комната уже преобразилась: на ночном столике появились фотографии, на
этажерке - книги, а на кровати - плюшевый мишка, которого Даниель
пристроил у плеча, и он щекотал ему щеку во сне.
Бэмби приняла душ, надела красный махровый халатик, который они купили
с мамой вместе с банным полотенцем.
Даниель уже сидел на постели, всклокоченный, и смотрел перед собой
отсутствующим взглядом. Его, вероятно, разбудил шум воды. Она сказала ему:
- Вы сейчас примете душ. Вы, верно, грязный, как поросенок, хоть
отправляй вас в Армию спасения. Я не хочу, чтобы у меня дома завелись
блохи. А я за это время успею одеться.
Одеваясь, она поглядывала в сторону душа и видела на занавеске его
силуэт. Он был худ как щепка. "Что я буду с ним делать? - думала она.
- А как мне выйти? Она протянула ему свой банный халатик, и он вышел к
ней с мокрыми, как у нее самой, волосами, рукава были ему слишком коротки,
а в плечах халат, казалось, вот-вот лопнет по швам, вид у него был
разнесчастный. Она была еще в комбинации, искала новую пару чулок. И
именно эту минуту он выбрал, чтобы сказать:
- В купе лежала мертвая женщина.
Если бы мы сразу отправились в полицию, думала Бэмби, ничего бы не
случилось. Меня бы завтра не уволили с работы, и я могла бы написать маме,
что первые дни прошли хорошо.
Площадь Шатле была залита светом неоновых реклам, она увидела колонну и
мост через Сену. Она шла, думая о том, что он уже проехал Дижон, что он
вполне способен передумать и пересесть в поезд, идущий в Париж. Так и
представляю себе, как он стучится ко мне в дверь в два часа ночи.
С ним всегда случается то, что ни с кем другим никогда не может
случиться.
В субботу они вышли из дому лишь в час дня, а до этого, сидя рядом на
кровати, долго шептались, как два злоумышленника, обсуждая случившееся,
потому что ни он, ни она не могли говорить о таких вещах нормальным
голосом.
- Я ушел, а вы остались сидеть на скамейке. Я направился к поезду. И
никак не мог вспомнить, в каком вагоне мы ехали. Но в конце концов отыскал
его. В коридоре я услышал чьи-то голоса. Разговаривали в нашем купе. Я
решил подождать в соседнем. Говорили мужчины. В основном - один из них, он
что-то приказывал. Второй человек мне показался больным. У него был
какой-то странный кашель. И только потом, когда я думал обо всем этом в
такси, мне показалось, что я уже слышал этот кашель. Но тогда я не обратил
особого внимания. У меня в это время не было никаких причин прислушиваться
к их словам. Просто я ждал, когда они уйдут. Боялся, не контролеры ли это
и не потребуют ли они у меня билет. Как бы то ни было, я испугался, в их
голосах было что-то пугающее, хоть я и не разбирал слов. Они пробыли в
купе минуты две, может быть, немного больше. Я услышал, как дверь
открылась и снова задвинулась. Затем они удалились. Они не прошли мимо
того купе, в котором я притаился, а направились в другую сторону. Я дал им
время выйти из вагона, потом зашел в наше купе, чтобы взять свой чемодан.
На нижней полке слева на спине, скорчившись, лежала пассажирка с черными
волосами. Я никогда не видел покойников, но вы можете мне поверить, она
была мертва. Я схватил свой чемодан и поспешил уйти, прикрыв дверь. Не
думаю, чтобы кто-нибудь видел, как я выходил из вагона. В поезде больше
никого не было. Я вернулся к вам.
Он без конца повторял одни и те же фразы, почти слово в слово. Он не
мог говорить ни о чем другом. Сперва Бэмби сочла, что вся эта история -
сплошное идиотство, потом ей передалось волнение Даниеля и она вместе с
ним стала строить всякие догадки. Потом она снова решила, что это сплошное
идиотство.
Оттого что она все пыталась его успокоить, поскольку он был очень
встревожен, а также оттого что он был немного смешон в ее махровом халате,
она стала обращаться к нему на "ты".
- Когда ты услышал этого простуженного, он тебе кого-то напомнил, кого
именно?
- Одного типа вчера вечером, когда мы отъехали от Марселя. Я сидел на
откидном стуле около туалета. А он стоял в соседнем вагоне, у самых
дверей, и я видел его через "гармошку". Он все время кашлял, стараясь
прочистить горло. Порой он поглядывал в мою сторону. Он был в сером
пальто, и у него еще была синяя пляжная сумка с гербом Прованса, у меня
точно такой же герб на кармашке блейзера. Сегодня утром я увидел его в
нашем вагоне. Я бы мог его узнать: он очень бледный, очень худой, и вид у
него больной.
Он одевался, повернувшись спиной к Бэмби, которая невольно с ужасом
обнаружила, что у него дырявые носки, а трусики скорее серого, чем белого
цвета, и на воротничке рубашки черные полосы.
- У тебя есть чистое белье?
- Понимаете, на этой неделе у меня не было времени его постирать. А
потом, я бы не сумел. Вы не могли бы отвернуться?
Не спрашивая у него разрешения, она порылась в его чемодане. При виде
серебряных столовых приборов в футляре среди грязного белья она подумала:
нет, так дальше нельзя, надо образумить его, пусть он напишет родителям и
вернется домой.
- Ты можешь надеть другой костюм. У тебя же есть еще один.
- Я испачкал его.
Он свалился в гаражную яму. Хотел осмотреть мотор грузовика, который
вез его в Марсель.
- Я оступился.
Бэмби, сама не понимая почему, не решилась сменить платье и надела то,
в котором ехала в поезде.
На улице ей даже стало холодновато. Они долго бродили по городу и зашли
в какой-то ресторан, когда было уже около двух часов дня. И снова в пустом
зале, чувствуя на себе внимательные взгляды двух официантов, заговорили о
случившемся. Бэмби хотела не откладывая обратиться в полицию, рассказать
сразу же все, что им известно. И в то же время ей не хотелось этого делать
из-за мамы и из-за того, что он уехал тайком из дома. И он тоже не хотел,
потому что в сущности тут наверняка сводились счеты, и история эта их не
касалась.
Ресторан был очень уютным, с милыми клетчатыми занавесками и
бретонскими тарелками. Даниель заказал улиток, спросив Бэмби, не слишком
ли дорого это обойдется, почти один выпил полбутылки розового бандольского
вина из департамента Вар. Он не привык пить, к тому же слишком много
говорил и мало ел, поэтому к концу обеда был немного возбужден.
Он курил сигареты Бэмби, щеки его раскраснелись, и это ему очень шло,
глаза стали маленькими-маленькими. А она все не могла решить, что ей с ним
делать.
Они пешком вернулись на улицу Бак. Она купила сигареты "Житан" в
табачной лавке (самой ей они не нравились, но он говорил, что предпочитает
их американским), он стал доставать сигарету из пачки и вдруг сказал ей:
- Я все-таки хочу взглянуть, у меня возникла одна мысль.
Он бросил ее прямо на тротуаре бульвара Сен-Жермен и, лавируя между
двумя потоками машин, перебежал на другую сторону. Оказавшись на
противоположном тротуаре, он крикнул ей, что вернется вечером, заберет
свой чемодан. Они смотрели друг на друга, стоя по разные стороны улицы.
Она подумала: он снова наделает глупостей, да еще каких, и раз уж я
взялась, я не могу его бросить одного, позволить ему уехать. Но он уже
уехал.
В сквере у памятника Генриху Четвертому Бэмби остановилась и, достав из
кармана пальто карамельку, засунула ее в рот. У решетки сада на берегу
реки целовались в темноте двое влюбленных. Конфета была с апельсиновой
начинкой.
Если она пойдет по берегу Сены к Тюильри, то доберется до улицы Бак.
Разденется в темноте, чтобы ничего не видеть, не бередить себе душу
мучительными воспоминаниями, спрячет голову под подушку и будет
разговаривать сама с собой, чтобы поскорее уснуть.
Она снова представила себе Даниеля в дверях вагона два или три часа
назад. Почему теперь он уже не кажется ей таким дуралеем, как в первый
вечер в таком же точно вагоне? Почему все вдруг меняется за какие-то
сутки, меняется так резко, что ты больше не узнаешь себя?
Она увидела его за пять минут до отхода поезда, он бежал по платформе с
чемоданом в одной руке и плащом в другой, глаза его казались еще больше и
еще чернее, чем обычно, лицо осунулось и повзрослело под гнетом усталости.
У нее хватило мужества, пока она ждала его на вокзале, купить ему билет
на поезд, вечернюю газету и пакетик конфет, узнать, есть ли в поезде
вагон-ресторан, а когда он оказался рядом, не пытаться его удерживать.
- Ты ушла из конторы?
- Да.
- Ты сошла с ума.
- Ну и что?
- Ты сошла с ума.
- Это ты меня сводишь с ума.
Она тотчас пожалела о сказанном. Это подло, ему будет больно. От конфет
он отказался.
- Мне кажется, я все понял.
- Что понял?
- Все это. Они, возможно, убьют еще кого-нибудь. Мне кажется, я понял.
- Кого убьют?
- Не знаю. Мне нужно вернуться домой, поговорить с папой. Он привык
иметь дело с такими вещами. У нас часто обедают префекты. Неприятностей у
нас не будет.
Он поцеловал ее так же нежно, как ночью.
У нее, вероятно, был преглупый вид, с этим пакетиком конфет в руках, от
которых он отказался, да она с радостью приняла бы все эти неприятности.
Она заранее обдумала, что ему скажет, потому что, ожидая его, сотни раз
пережила сцену прощания. В конечном счете они друг другу так ничего и не
сказали. Он очень устал, его тревожила и ее судьба, и своя собственная. Он
ни о чем другом не мог думать, кроме этой истории. Он еще мальчишка. А у
мальчишек мысли, даже когда она смотрят на тебя, заняты совсем другим, а
затем, уже в поезде, они начинают вспоминать, поцеловали они тебя на
прощание или нет, и они бесконечно несчастны.
В последнюю минуту, вдруг поняв, что поезд уже отходит, он наконец
по-настоящему увидел ее, ее, Бэмби, как она стоит на платформе вокзала,
которая стала уплывать назад, в своем голубом пальто, растрепанная, может
быть, даже страшненькая, с пакетом конфет в одной руке и двумя тысячами
франков в другой, которые она протягивает ему, и он не нашел ничего
лучшего, как сказать:
- Черт побери, не бросай меня так.
- Это не я тебя бросаю.
Она побежала рядом с вагоном. Он взял деньги и стал лихорадочно махать
ими, точно платком.
- А у тебя еще что-то осталось? Она чувствовала, что сходит с ума,
буквально сходит с ума, бежала по платформе, ожидая, что он скажет ей еще
что-нибудь, что угодно, но что-то такое, что она без конца смогла бы
повторять про себя, и это помогло бы ей жить, а он не нашел ничего
другого, кроме:
- Я тебе все верну! Под конец она крикнула, - поезд набирал скорость и
она уже не поспевала за ним, а он высунулся из двери и при своей
неловкости мог, чего доброго, и упасть, и вообще все это было ужасно
несправедливо:
- Даниель!
- Я оставил записку дома! Там все правда! Он тоже кричал. Вот и все:
две тысячефранковые купюры, издали все более напоминавшие платок, поток
пассажиров, подталкивающих ее к выходу, и дождь вдруг прекратился. Она
оказалась на привокзальной площади у выхода на перрон к поездам дальнего
следования, с клубничной карамелькой во рту, вкусом поцелуя на губах и
пустым спичечным коробком в руке, который она тут же бросила на мостовую.
В субботу вечером около шести часов к ней зашла Сандрина. Они немного
подождали его, болтая о конторе, об Авиньоне, о Нанте. Сандрина тоже была
блондинкой, но более худой, чем Бэмби. Она утверждала, что Бэмби такая же
пухленькая, как Дани Робен. Она похожа на Дани Робен, но гораздо моложе.
Сандрина находила Бэмби прехорошенькой.
В конце концов им надоело ждать, и они оставили ему на двери записку. И
отправились вместе к Сандрине.
Комната у нее была побольше. Но прихожая такая же, зато имелась
настоящая кухонька. Сандрина заранее накрыла стол, поставила три прибора,
думая, что Даниель тоже придет. Она приготовила картофельный салат с сыром
и ростбиф с зеленым горошком.
- Он это любит?
- Понятия не имею. Это очень дальний родственник. Я знаю его не лучше,
чем вы.
Даниель появился около десяти часов, когда они закончили ужинать. Вид у
него был совершенно отсутствующий. Войдя в комнату, он поцеловал их обеих
в щеку, как это делают хорошо воспитанные дети, когда приходят в гости.
Он почти ничего не ел, не произнес ни слова. Когда они вышли от
Сандрины, он признался Бэмби, что съел бифштекс в ресторане неподалеку от
Восточного вокзала.
- У тебя были деньги?
- Я взял у вас в сумочке тысячу франков, пока вы принимали душ.
До самой улицы Бак она не в силах была вымолвить ни слова. У подъезда
дома он проговорил очень быстро, глядя себе под ноги, что не следует на
него сердиться, он не знает, как поступить. Он повторял: все это ужасно.
- Что ужасно? Что надо написать папе и маме и попросить у них прощения?
Ты слишком безответствен, вот и все.
Само это слово, когда она его произнесла, понравилось ей. Она
чувствовала себя старой, взрослой дамой, опекающей юнца. Она сама была
удивлена тем, что стала такой взрослой и старой.
Было уже одиннадцать часов вечера. В доме царила тишина, только гудело
неисправное отопление. Бэмби сняла с постели тюфяк, достала две простыни,
сложила их вдвое, постелила одну на тюфяк, другую на постель. Она не
смотрела на него. И он не смотрел на нее. А поскольку он был единственным
ребенком в семье и был целомудреннее маленького семинариста, то
переодеваться пошел за душевую занавеску.
Он вернулся в полосатой пижаме, на верхнем кармане которой были вышиты
буквы "Д.К." (Даниель Краверо), остановился перед ней, опустив руки, глядя
на Бэмби покорным и недоверчивым взглядом. Она же стояла босиком в белой
комбинации и вдруг заметила, что без каблуков она меньше его ростом.
Он растянулся на тюфяке на другом конце комнаты, положил руку под
голову и глубоко вздохнул. Она погасила свет, чтобы надеть ночную рубашку.
Ей было не по себе, но скорее от раздражения, чем от чувства неловкости.
В темноте, когда она уже улеглась, он сказал, что ужасно не то, что
произошло с ним, а то, что произошло в поезде. Если бы она не сердилась на
него за ту тысячу франков, которую он в любом случае ей вернет, он бы
показал ей газету.
Она снова зажгла свет и прочла, что там напечатано.
- Они вас найдут.
- Каким образом? Ведь людей с моей фамилией, Бомба, великое множество.
- Все гораздо хуже, чем вы думаете.
Он сказал, что когда расстался с ней после обеда, то думал, что
полицейский еще в купе арестовал убийцу, а теперь он видит, что все это не
так.
- Так кто же этот убийца?
- Тот больной. Мне так показалось, когда я стал обо всем этом думать. Я
просто был в этом уверен - может, оттого, что выпил вина. Как и в том, что
уже после, не знаю откуда и почему, появился полицейский и арестовал того
прямо в купе. А теперь я уже ничего не понимаю.
- Какая-то глупость.
Но чем глупее все это выглядело, тем больше было оснований полагать,
раз тут замешан этот дуралей, что все это правда.
Мы проговорили добрый час, вспоминала Бэмби, поднимаясь вверх по улице
Бак, он рассказал, что съел бифштекс, ожидая этого Кабура, поскольку еще
утром стащил у меня тысячу франков, он вспомнил про фирму "Прожин" и решил
позвонить туда и проследить за Кабуром, у которого состоялся неприятный
разговор с этой брюнеткой. Даниель был и находчив, и бестолков. Он заснул
на полуслове. На своем тюфяке, на полу. На следующее утро мы вместе
застелили постель. Все это было вчера, в воскресенье.
- Куда вы собираетесь пойти сегодня? Он с готовностью помог ей убрать
постель. Она надела облегающее черное платье, черный цвет ей очень к лицу.
- Никуда. Приберусь в комнате и постираю твое белье. А ты напишешь
своим родителям.
Она уже представляла себе, как они вдвоем проведут этот день, спокойно,
позабыв об этой истории в поезде, о которой они никогда больше ничего не
услышат, он напишет письмо, она подошьет занавески, купленные накануне, а
затем они трогательно попрощаются, и он будет присылать ей на Новый год
поздравительные открытки, и так до тех самых пор, пока это приключение не
отойдет окончательно в прошлое, будет позабыто.
Все произошло совершенно иначе. Она не стала подшивать занавески, а он
не стал писать родителям. Следуя своему плану, этот маленький детектив в
мятом твидовом костюме потащил ее за собой, и они целый день проездили на
такси от набережной Орфевр до Трокадеро, из Клиши на ипподром в
Венсеннском лесу.
Все-таки она успела постирать ему утром белье, и когда они вечером
вернулись домой и оно висело, уже высохшее, на веревке, протянутой через
комнату, - две рубашки вниз рукавами и майка рядом с ее трусиками, -
сердце у нее больно сжалось: я не смогу больше жить в этой комнате.
Около полудня во время слежки за брюнетом (их было двое, брюнет и
белокурый инспектор, и на вид Даниель казался ненамного, моложе их) они
оказались на лестнице в доме на улице Дюперре, тесно прижавшись друг к
другу, боясь пошевелиться, даже глубоко вздохнуть, чтобы не выдать своего
присутствия. Губы Даниеля были так близко, что в конце концов она ни о чем
другом больше и думать не могла. В своей жизни она целовалась только с
двумя мальчишками, с кузеном, когда ей было тринадцать лет, из
любопытства, чтобы узнать, как это делается, и с товарищем по лицею во
время танцев на вечеринке у подруги, потому что была немного пьяна, а он -
очень настойчив. Мысли же Даннеля, который стоял, прижавшись к ней, так
что его рука лежала у нее за спиной, были заняты совсем другим... И вот
тогда он порвал ей вторую пару чулок.
Вечером, после всех этих поездок по Парижу, которым не видно было
конца, они поужинали, сидя рядом, в каком-то шумном ресторане на
набережной. Бэмби говорила об Авиньоне. Она не желала больше слышать об
этой истории. И когда они шли домой, она взяла Даниеля за руку и не
выпускала ее, пока они не добрались до улицы Бак.
- Мне очень жаль, что я порвал вам чулки, - сказал он, когда они
поднялись наверх.
Он не стал отворачиваться, когда она стягивала их. Она сама не могла
понять, что испытывает: усталость или неясное желание вновь ощутить его
губы возле своего лица. Они довольно долго молча смотрели друг на друга:
она - стоя босиком в своем черном платье, с чулками в руках, он - так и не
сняв плаща. Наконец она сказала какую-то глупость, о чем тут же пожалела,
что-то вроде: почему ты так на меня смотришь?
Он не ответил. Спросил, сможет ли он тем не менее у нее остаться. Она
хотела сказать: а почему "тем не менее"? Но не смогла.
Он долго молча сидел перед ней в плаще на кровати, потом она как бы
консьержа и забрать свою сумочку.
В это злополучное субботнее утро в восемь часов утра он стоял на
перроне, неподалеку от выхода, засунув руки в карманы, с женской косынкой
вокруг шеи. Пассажиры толкали его, проходя мимо, но он не двигался с
места, и они обходили его то с одной, то с другой стороны. Настоящий
болван.
Бэмби поставила чемодан на землю и спросила:
- Вы что, собираетесь здесь так и торчать? Что вы намерены делать?
Он вздохнул:
- Наконец-то! Что вы так долго там делали?
- Как это, что я делала?
- А вы не взяли мой чемодан?
- Как так, ваш чемодан?
- Но мы же договорились...
- Как так, договорились? Он качал головой, ничего не понимая. И она
качала головой, ничего не понимая. Наконец они поняли, опустившись на
скамью и поставив вещи Бэмби между собой. Он то и дело поправлял косынку,
которая вылезала из плаща. На ней был изображен залив в Ницце.
- Ведь это женская косынка.
- Да, мамина. Не знаю, почему я захватил ее с собой. Маленьким я очень
любил маму, любил носить ее вещи. А сейчас даже не знаю.
Он разработал целый план, как ему выйти с Лионского вокзала. Он сказал,
что объяснил ей ночью, что ей следует сделать. Сказал, что объяснял ей это
целых полчаса, свесившись над ней с полки. А она ничего не слышала: должно
быть, как раз в ту минуту заснула.
- Вы должны были взять мой чемодан. Выйти, предъявив свой билет,
оставить вещи в зале ожидания и вернуться обратно с двумя перронными
билетами. А потом мы вышли бы вместе.
- Я ничего не поняла. Я не слышала. Вы очень здорово придумали.
Он смотрел на нее недоверчиво и разочарованно. Взрослым нельзя
доверять. Они тебя никогда не слышат.
Она, стараясь придать ему уверенности, коснулась его руки. И подумала:
"Теперь я и впрямь делаю глупость, по-настоящему я должна была бы пожелать
ему, чтобы его поскорей задержали и отправили домой. В худшем случае его
бы наказали, оставив без сладкого".
- Так идите и заберите свой чемодан. Где вы его оставили?
- В купе. В сетке для багажа.
- Заберите его поскорей и возвращайтесь.
- И мы сделаем так, как я сказал?
- Да, мы сделаем так, как вы сказали.
- Вы не уйдете? Она смотрела на него, чувствуя какое-то странное
возбуждение, почти как в школе, но возбуждение куда более сильное. Сейчас
мы обведем вокруг пальца надзирателей, сорвем урок или устроим тарарам,
только куда более сильный.
- За кого вы меня принимаете? Он, счастливый, доверчиво кивнул головой
и побежал к поезду за чемоданом.
Она прождала его минут десять на скамейке, думая: я себя знаю, я
слишком хорошо себя знаю, у меня не хватит духа бросить его здесь, у меня
с ним будет масса неприятностей, я сошла с ума.
Он вернулся с чемоданом, шел медленно со странным выражением лица,
посерьезневший, притихший, неузнаваемый.
- Что это с вами?
- Со мной? Ничего.
Она вышла одна с двумя чемоданами и сумочкой. Нести их было тяжело. В
зале ожидания она долго искала в карманах и кошельке две монеты по
пятьдесят франков. Взяла в автомате два перронных билета. Оставила
чемоданы позади автомата и вернулась обратно.
Он ждал ее у контроля, у него было все то же странное выражение лица, и
тут она вдруг заметила:
- Куда вы дели свою косынку?
- Должно быть, забыл в купе. Пойдемте, это не имеет значения.
Они друг за другом прошли мимо контролеров. Бэмби предъявила билеты. И
вот холодным солнечным утром они остановились со своими чемоданами на
тротуаре у вокзала, глядя на проезжающие мимо легковые автомобили и
автобусы.
- Ну ладно. До свидания, - сказал Даниель.
Он не умел говорить спасибо.
- Что вы собираетесь делать?
- За меня не беспокойтесь.
- А я вот беспокоюсь.
Они прошли немного в сторону площади Бастилии, прежде чем Бэмби
остановила такси. Она села в машину. А он стоял на мостовой,
погрустневший, с чемоданом из свиной кожи у ног. Она сказала:
- Вы едете со мной?
- Куда? Она не нашлась, что сказать в ответ. Он с трудом впихнул свой
чемодан в такси. Ему все давалось с трудом. Они сидели, тесно прижавшись
друг к другу, платье Бэмби задралось на коленях, и она никак не могла
поправить его в машине, которая резко тормозила, проезжая по незнакомым
улицам, где никто никого не знал.
Она назвала адрес, при одной мысли о котором вот уже две недели радость
переполняла ее сердце: интересно, как она выглядит, эта улица Бак?
Когда они переезжали через реку (река Сена берет начало на Лангрском
плато, протяженность ее 776 километров), она взглянула на Даниеля, он весь
был погружен в свои мысли.
Она сказала, что все устроится, - ей тоже надо было подбодрить себя. Он
робко положил на ее руку свою ладонь, теплую, с длинными, загоревшими за
время каникул пальцами.
С ключами от комнаты на улице Бак вышла целая история. Консьержки в
доме не было. Они обратились в ближайшее кафе, потом к жильцам с других
этажей. Бэмби пришла к выводу, что парижане не слишком-то любезны.
В конце концов оказалось, что Бэмби в ее комнате ждет девушка по имени
Сандрина. Она тоже работает в конторе на улице Реомюра. Приехала годом
раньше из Нанта. Живет неподалеку, на Севрской улице, в такой же комнате.
Мсье Пикар поручил ей встретить Бэмби. Она говорила, что просто
возмутительно работать в агентстве по продаже недвижимости и жить в таких
условиях. Она поглядывала на Даниеля, не понимая, кто он такой, ожидая,
когда ей его представят. Но Бэмби, взобравшись на табурет, засунув руки в
карманы своего голубого пальто, смотрела на крыши Парижа и совсем забыла о
Даниеле.
- У меня нет ключей, - сказал консьерж на улице Реомюра. - Случись у
них даже пожар, я и тогда ничего бы не смог сделать.
- Я хотела просто взять свою сумочку.
- Вы можете хотеть взять что угодно: пишущую машинку, деньги, которые
лежат у них в сейфе, это ничего не изменит, у меня нет ключей.
Бэмби резко повернулась и направилась прямо к лестнице.
- Куда вы идете?
- Поднимусь в контору. Может, там кто-нибудь есть.
- Никого там нет. Все ушли. Вы знаете, который час?
Было одиннадцать часов вечера. Она все-таки поднялась на третий этаж,
позвонила в дверь и спустилась вниз. Консьерж ждал ее у своей комнаты. Он
ничего не сказал ей, глядя, как она выходит в темноту, засунув руки в
карманы своего голубого пальто, он, вероятно, думал: "что за молодежь
теперь пошла", или же "ну и времена настали", а может "задать бы ей
хорошую порку", что-нибудь в этом роде.
Комната была небольшой, четыре на три метра, потолок скошенный, стены
выкрашены в белый цвет. В углу - газовая плита, стенной шкаф, умывальник
и, верх роскоши, - душ, отгороженный лимонно-желтой полиэтиленовой
занавеской.
- Я все здесь устрою по-своему, - сказала Бэмби.
Сандрина просидела у них довольно долго. Она то и дело говорила:
- У вас прекрасное платье. У вас прекрасная прическа, как вам удается
уложить так волосы? У вас прекрасные туфли. Не правда ли, у вас прекрасный
душ?
Ей все казалось прекрасным. И поскольку Бэмби не отвечала, занятая
своими делами, разбирая вещи, которые доставала из чемодана, она стала
рассказывать о конторе, произнесла длинный монолог, который, кроме нее
самой, никто не слушал. Контора тоже была прекрасной.
Вдруг оказалось, что уже около двенадцати дня. Сандрина наконец ушла,
сказав на прощание, что они еще встретятся вечером, а Даниель уснул на
кровати.
Комната уже преобразилась: на ночном столике появились фотографии, на
этажерке - книги, а на кровати - плюшевый мишка, которого Даниель
пристроил у плеча, и он щекотал ему щеку во сне.
Бэмби приняла душ, надела красный махровый халатик, который они купили
с мамой вместе с банным полотенцем.
Даниель уже сидел на постели, всклокоченный, и смотрел перед собой
отсутствующим взглядом. Его, вероятно, разбудил шум воды. Она сказала ему:
- Вы сейчас примете душ. Вы, верно, грязный, как поросенок, хоть
отправляй вас в Армию спасения. Я не хочу, чтобы у меня дома завелись
блохи. А я за это время успею одеться.
Одеваясь, она поглядывала в сторону душа и видела на занавеске его
силуэт. Он был худ как щепка. "Что я буду с ним делать? - думала она.
- А как мне выйти? Она протянула ему свой банный халатик, и он вышел к
ней с мокрыми, как у нее самой, волосами, рукава были ему слишком коротки,
а в плечах халат, казалось, вот-вот лопнет по швам, вид у него был
разнесчастный. Она была еще в комбинации, искала новую пару чулок. И
именно эту минуту он выбрал, чтобы сказать:
- В купе лежала мертвая женщина.
Если бы мы сразу отправились в полицию, думала Бэмби, ничего бы не
случилось. Меня бы завтра не уволили с работы, и я могла бы написать маме,
что первые дни прошли хорошо.
Площадь Шатле была залита светом неоновых реклам, она увидела колонну и
мост через Сену. Она шла, думая о том, что он уже проехал Дижон, что он
вполне способен передумать и пересесть в поезд, идущий в Париж. Так и
представляю себе, как он стучится ко мне в дверь в два часа ночи.
С ним всегда случается то, что ни с кем другим никогда не может
случиться.
В субботу они вышли из дому лишь в час дня, а до этого, сидя рядом на
кровати, долго шептались, как два злоумышленника, обсуждая случившееся,
потому что ни он, ни она не могли говорить о таких вещах нормальным
голосом.
- Я ушел, а вы остались сидеть на скамейке. Я направился к поезду. И
никак не мог вспомнить, в каком вагоне мы ехали. Но в конце концов отыскал
его. В коридоре я услышал чьи-то голоса. Разговаривали в нашем купе. Я
решил подождать в соседнем. Говорили мужчины. В основном - один из них, он
что-то приказывал. Второй человек мне показался больным. У него был
какой-то странный кашель. И только потом, когда я думал обо всем этом в
такси, мне показалось, что я уже слышал этот кашель. Но тогда я не обратил
особого внимания. У меня в это время не было никаких причин прислушиваться
к их словам. Просто я ждал, когда они уйдут. Боялся, не контролеры ли это
и не потребуют ли они у меня билет. Как бы то ни было, я испугался, в их
голосах было что-то пугающее, хоть я и не разбирал слов. Они пробыли в
купе минуты две, может быть, немного больше. Я услышал, как дверь
открылась и снова задвинулась. Затем они удалились. Они не прошли мимо
того купе, в котором я притаился, а направились в другую сторону. Я дал им
время выйти из вагона, потом зашел в наше купе, чтобы взять свой чемодан.
На нижней полке слева на спине, скорчившись, лежала пассажирка с черными
волосами. Я никогда не видел покойников, но вы можете мне поверить, она
была мертва. Я схватил свой чемодан и поспешил уйти, прикрыв дверь. Не
думаю, чтобы кто-нибудь видел, как я выходил из вагона. В поезде больше
никого не было. Я вернулся к вам.
Он без конца повторял одни и те же фразы, почти слово в слово. Он не
мог говорить ни о чем другом. Сперва Бэмби сочла, что вся эта история -
сплошное идиотство, потом ей передалось волнение Даниеля и она вместе с
ним стала строить всякие догадки. Потом она снова решила, что это сплошное
идиотство.
Оттого что она все пыталась его успокоить, поскольку он был очень
встревожен, а также оттого что он был немного смешон в ее махровом халате,
она стала обращаться к нему на "ты".
- Когда ты услышал этого простуженного, он тебе кого-то напомнил, кого
именно?
- Одного типа вчера вечером, когда мы отъехали от Марселя. Я сидел на
откидном стуле около туалета. А он стоял в соседнем вагоне, у самых
дверей, и я видел его через "гармошку". Он все время кашлял, стараясь
прочистить горло. Порой он поглядывал в мою сторону. Он был в сером
пальто, и у него еще была синяя пляжная сумка с гербом Прованса, у меня
точно такой же герб на кармашке блейзера. Сегодня утром я увидел его в
нашем вагоне. Я бы мог его узнать: он очень бледный, очень худой, и вид у
него больной.
Он одевался, повернувшись спиной к Бэмби, которая невольно с ужасом
обнаружила, что у него дырявые носки, а трусики скорее серого, чем белого
цвета, и на воротничке рубашки черные полосы.
- У тебя есть чистое белье?
- Понимаете, на этой неделе у меня не было времени его постирать. А
потом, я бы не сумел. Вы не могли бы отвернуться?
Не спрашивая у него разрешения, она порылась в его чемодане. При виде
серебряных столовых приборов в футляре среди грязного белья она подумала:
нет, так дальше нельзя, надо образумить его, пусть он напишет родителям и
вернется домой.
- Ты можешь надеть другой костюм. У тебя же есть еще один.
- Я испачкал его.
Он свалился в гаражную яму. Хотел осмотреть мотор грузовика, который
вез его в Марсель.
- Я оступился.
Бэмби, сама не понимая почему, не решилась сменить платье и надела то,
в котором ехала в поезде.
На улице ей даже стало холодновато. Они долго бродили по городу и зашли
в какой-то ресторан, когда было уже около двух часов дня. И снова в пустом
зале, чувствуя на себе внимательные взгляды двух официантов, заговорили о
случившемся. Бэмби хотела не откладывая обратиться в полицию, рассказать
сразу же все, что им известно. И в то же время ей не хотелось этого делать
из-за мамы и из-за того, что он уехал тайком из дома. И он тоже не хотел,
потому что в сущности тут наверняка сводились счеты, и история эта их не
касалась.
Ресторан был очень уютным, с милыми клетчатыми занавесками и
бретонскими тарелками. Даниель заказал улиток, спросив Бэмби, не слишком
ли дорого это обойдется, почти один выпил полбутылки розового бандольского
вина из департамента Вар. Он не привык пить, к тому же слишком много
говорил и мало ел, поэтому к концу обеда был немного возбужден.
Он курил сигареты Бэмби, щеки его раскраснелись, и это ему очень шло,
глаза стали маленькими-маленькими. А она все не могла решить, что ей с ним
делать.
Они пешком вернулись на улицу Бак. Она купила сигареты "Житан" в
табачной лавке (самой ей они не нравились, но он говорил, что предпочитает
их американским), он стал доставать сигарету из пачки и вдруг сказал ей:
- Я все-таки хочу взглянуть, у меня возникла одна мысль.
Он бросил ее прямо на тротуаре бульвара Сен-Жермен и, лавируя между
двумя потоками машин, перебежал на другую сторону. Оказавшись на
противоположном тротуаре, он крикнул ей, что вернется вечером, заберет
свой чемодан. Они смотрели друг на друга, стоя по разные стороны улицы.
Она подумала: он снова наделает глупостей, да еще каких, и раз уж я
взялась, я не могу его бросить одного, позволить ему уехать. Но он уже
уехал.
В сквере у памятника Генриху Четвертому Бэмби остановилась и, достав из
кармана пальто карамельку, засунула ее в рот. У решетки сада на берегу
реки целовались в темноте двое влюбленных. Конфета была с апельсиновой
начинкой.
Если она пойдет по берегу Сены к Тюильри, то доберется до улицы Бак.
Разденется в темноте, чтобы ничего не видеть, не бередить себе душу
мучительными воспоминаниями, спрячет голову под подушку и будет
разговаривать сама с собой, чтобы поскорее уснуть.
Она снова представила себе Даниеля в дверях вагона два или три часа
назад. Почему теперь он уже не кажется ей таким дуралеем, как в первый
вечер в таком же точно вагоне? Почему все вдруг меняется за какие-то
сутки, меняется так резко, что ты больше не узнаешь себя?
Она увидела его за пять минут до отхода поезда, он бежал по платформе с
чемоданом в одной руке и плащом в другой, глаза его казались еще больше и
еще чернее, чем обычно, лицо осунулось и повзрослело под гнетом усталости.
У нее хватило мужества, пока она ждала его на вокзале, купить ему билет
на поезд, вечернюю газету и пакетик конфет, узнать, есть ли в поезде
вагон-ресторан, а когда он оказался рядом, не пытаться его удерживать.
- Ты ушла из конторы?
- Да.
- Ты сошла с ума.
- Ну и что?
- Ты сошла с ума.
- Это ты меня сводишь с ума.
Она тотчас пожалела о сказанном. Это подло, ему будет больно. От конфет
он отказался.
- Мне кажется, я все понял.
- Что понял?
- Все это. Они, возможно, убьют еще кого-нибудь. Мне кажется, я понял.
- Кого убьют?
- Не знаю. Мне нужно вернуться домой, поговорить с папой. Он привык
иметь дело с такими вещами. У нас часто обедают префекты. Неприятностей у
нас не будет.
Он поцеловал ее так же нежно, как ночью.
У нее, вероятно, был преглупый вид, с этим пакетиком конфет в руках, от
которых он отказался, да она с радостью приняла бы все эти неприятности.
Она заранее обдумала, что ему скажет, потому что, ожидая его, сотни раз
пережила сцену прощания. В конечном счете они друг другу так ничего и не
сказали. Он очень устал, его тревожила и ее судьба, и своя собственная. Он
ни о чем другом не мог думать, кроме этой истории. Он еще мальчишка. А у
мальчишек мысли, даже когда она смотрят на тебя, заняты совсем другим, а
затем, уже в поезде, они начинают вспоминать, поцеловали они тебя на
прощание или нет, и они бесконечно несчастны.
В последнюю минуту, вдруг поняв, что поезд уже отходит, он наконец
по-настоящему увидел ее, ее, Бэмби, как она стоит на платформе вокзала,
которая стала уплывать назад, в своем голубом пальто, растрепанная, может
быть, даже страшненькая, с пакетом конфет в одной руке и двумя тысячами
франков в другой, которые она протягивает ему, и он не нашел ничего
лучшего, как сказать:
- Черт побери, не бросай меня так.
- Это не я тебя бросаю.
Она побежала рядом с вагоном. Он взял деньги и стал лихорадочно махать
ими, точно платком.
- А у тебя еще что-то осталось? Она чувствовала, что сходит с ума,
буквально сходит с ума, бежала по платформе, ожидая, что он скажет ей еще
что-нибудь, что угодно, но что-то такое, что она без конца смогла бы
повторять про себя, и это помогло бы ей жить, а он не нашел ничего
другого, кроме:
- Я тебе все верну! Под конец она крикнула, - поезд набирал скорость и
она уже не поспевала за ним, а он высунулся из двери и при своей
неловкости мог, чего доброго, и упасть, и вообще все это было ужасно
несправедливо:
- Даниель!
- Я оставил записку дома! Там все правда! Он тоже кричал. Вот и все:
две тысячефранковые купюры, издали все более напоминавшие платок, поток
пассажиров, подталкивающих ее к выходу, и дождь вдруг прекратился. Она
оказалась на привокзальной площади у выхода на перрон к поездам дальнего
следования, с клубничной карамелькой во рту, вкусом поцелуя на губах и
пустым спичечным коробком в руке, который она тут же бросила на мостовую.
В субботу вечером около шести часов к ней зашла Сандрина. Они немного
подождали его, болтая о конторе, об Авиньоне, о Нанте. Сандрина тоже была
блондинкой, но более худой, чем Бэмби. Она утверждала, что Бэмби такая же
пухленькая, как Дани Робен. Она похожа на Дани Робен, но гораздо моложе.
Сандрина находила Бэмби прехорошенькой.
В конце концов им надоело ждать, и они оставили ему на двери записку. И
отправились вместе к Сандрине.
Комната у нее была побольше. Но прихожая такая же, зато имелась
настоящая кухонька. Сандрина заранее накрыла стол, поставила три прибора,
думая, что Даниель тоже придет. Она приготовила картофельный салат с сыром
и ростбиф с зеленым горошком.
- Он это любит?
- Понятия не имею. Это очень дальний родственник. Я знаю его не лучше,
чем вы.
Даниель появился около десяти часов, когда они закончили ужинать. Вид у
него был совершенно отсутствующий. Войдя в комнату, он поцеловал их обеих
в щеку, как это делают хорошо воспитанные дети, когда приходят в гости.
Он почти ничего не ел, не произнес ни слова. Когда они вышли от
Сандрины, он признался Бэмби, что съел бифштекс в ресторане неподалеку от
Восточного вокзала.
- У тебя были деньги?
- Я взял у вас в сумочке тысячу франков, пока вы принимали душ.
До самой улицы Бак она не в силах была вымолвить ни слова. У подъезда
дома он проговорил очень быстро, глядя себе под ноги, что не следует на
него сердиться, он не знает, как поступить. Он повторял: все это ужасно.
- Что ужасно? Что надо написать папе и маме и попросить у них прощения?
Ты слишком безответствен, вот и все.
Само это слово, когда она его произнесла, понравилось ей. Она
чувствовала себя старой, взрослой дамой, опекающей юнца. Она сама была
удивлена тем, что стала такой взрослой и старой.
Было уже одиннадцать часов вечера. В доме царила тишина, только гудело
неисправное отопление. Бэмби сняла с постели тюфяк, достала две простыни,
сложила их вдвое, постелила одну на тюфяк, другую на постель. Она не
смотрела на него. И он не смотрел на нее. А поскольку он был единственным
ребенком в семье и был целомудреннее маленького семинариста, то
переодеваться пошел за душевую занавеску.
Он вернулся в полосатой пижаме, на верхнем кармане которой были вышиты
буквы "Д.К." (Даниель Краверо), остановился перед ней, опустив руки, глядя
на Бэмби покорным и недоверчивым взглядом. Она же стояла босиком в белой
комбинации и вдруг заметила, что без каблуков она меньше его ростом.
Он растянулся на тюфяке на другом конце комнаты, положил руку под
голову и глубоко вздохнул. Она погасила свет, чтобы надеть ночную рубашку.
Ей было не по себе, но скорее от раздражения, чем от чувства неловкости.
В темноте, когда она уже улеглась, он сказал, что ужасно не то, что
произошло с ним, а то, что произошло в поезде. Если бы она не сердилась на
него за ту тысячу франков, которую он в любом случае ей вернет, он бы
показал ей газету.
Она снова зажгла свет и прочла, что там напечатано.
- Они вас найдут.
- Каким образом? Ведь людей с моей фамилией, Бомба, великое множество.
- Все гораздо хуже, чем вы думаете.
Он сказал, что когда расстался с ней после обеда, то думал, что
полицейский еще в купе арестовал убийцу, а теперь он видит, что все это не
так.
- Так кто же этот убийца?
- Тот больной. Мне так показалось, когда я стал обо всем этом думать. Я
просто был в этом уверен - может, оттого, что выпил вина. Как и в том, что
уже после, не знаю откуда и почему, появился полицейский и арестовал того
прямо в купе. А теперь я уже ничего не понимаю.
- Какая-то глупость.
Но чем глупее все это выглядело, тем больше было оснований полагать,
раз тут замешан этот дуралей, что все это правда.
Мы проговорили добрый час, вспоминала Бэмби, поднимаясь вверх по улице
Бак, он рассказал, что съел бифштекс, ожидая этого Кабура, поскольку еще
утром стащил у меня тысячу франков, он вспомнил про фирму "Прожин" и решил
позвонить туда и проследить за Кабуром, у которого состоялся неприятный
разговор с этой брюнеткой. Даниель был и находчив, и бестолков. Он заснул
на полуслове. На своем тюфяке, на полу. На следующее утро мы вместе
застелили постель. Все это было вчера, в воскресенье.
- Куда вы собираетесь пойти сегодня? Он с готовностью помог ей убрать
постель. Она надела облегающее черное платье, черный цвет ей очень к лицу.
- Никуда. Приберусь в комнате и постираю твое белье. А ты напишешь
своим родителям.
Она уже представляла себе, как они вдвоем проведут этот день, спокойно,
позабыв об этой истории в поезде, о которой они никогда больше ничего не
услышат, он напишет письмо, она подошьет занавески, купленные накануне, а
затем они трогательно попрощаются, и он будет присылать ей на Новый год
поздравительные открытки, и так до тех самых пор, пока это приключение не
отойдет окончательно в прошлое, будет позабыто.
Все произошло совершенно иначе. Она не стала подшивать занавески, а он
не стал писать родителям. Следуя своему плану, этот маленький детектив в
мятом твидовом костюме потащил ее за собой, и они целый день проездили на
такси от набережной Орфевр до Трокадеро, из Клиши на ипподром в
Венсеннском лесу.
Все-таки она успела постирать ему утром белье, и когда они вечером
вернулись домой и оно висело, уже высохшее, на веревке, протянутой через
комнату, - две рубашки вниз рукавами и майка рядом с ее трусиками, -
сердце у нее больно сжалось: я не смогу больше жить в этой комнате.
Около полудня во время слежки за брюнетом (их было двое, брюнет и
белокурый инспектор, и на вид Даниель казался ненамного, моложе их) они
оказались на лестнице в доме на улице Дюперре, тесно прижавшись друг к
другу, боясь пошевелиться, даже глубоко вздохнуть, чтобы не выдать своего
присутствия. Губы Даниеля были так близко, что в конце концов она ни о чем
другом больше и думать не могла. В своей жизни она целовалась только с
двумя мальчишками, с кузеном, когда ей было тринадцать лет, из
любопытства, чтобы узнать, как это делается, и с товарищем по лицею во
время танцев на вечеринке у подруги, потому что была немного пьяна, а он -
очень настойчив. Мысли же Даннеля, который стоял, прижавшись к ней, так
что его рука лежала у нее за спиной, были заняты совсем другим... И вот
тогда он порвал ей вторую пару чулок.
Вечером, после всех этих поездок по Парижу, которым не видно было
конца, они поужинали, сидя рядом, в каком-то шумном ресторане на
набережной. Бэмби говорила об Авиньоне. Она не желала больше слышать об
этой истории. И когда они шли домой, она взяла Даниеля за руку и не
выпускала ее, пока они не добрались до улицы Бак.
- Мне очень жаль, что я порвал вам чулки, - сказал он, когда они
поднялись наверх.
Он не стал отворачиваться, когда она стягивала их. Она сама не могла
понять, что испытывает: усталость или неясное желание вновь ощутить его
губы возле своего лица. Они довольно долго молча смотрели друг на друга:
она - стоя босиком в своем черном платье, с чулками в руках, он - так и не
сняв плаща. Наконец она сказала какую-то глупость, о чем тут же пожалела,
что-то вроде: почему ты так на меня смотришь?
Он не ответил. Спросил, сможет ли он тем не менее у нее остаться. Она
хотела сказать: а почему "тем не менее"? Но не смогла.
Он долго молча сидел перед ней в плаще на кровати, потом она как бы