Он не мог больше оставаться в этой комнате. Он пойдет куда-нибудь
поужинать, все равно куда. Он взглянул на чемодан, лежавший на не убранной
с прошлой субботы постели, хотел было надеть фуфайку, достать другую пару
перчаток. Потом передумал, вышел, погасив верхний свет и оставив зажженной
лампу над умывальником, которая продолжала освещать пустое зеркало.
Перед ресторанчиком "У Шарля" он на минуту задержался. Было уже около
девяти часов. Он увидел через оконное стекло хозяина ресторана,
подсчитывающего дневную выручку. В зале сидел всего лишь один посетитель,
молодой блондин, он поднял голову и посмотрел на него, раскрыв рот, к
которому подносил кусок бифштекса. Засунув руки в карманы пальто и подняв
воротник, Рене Кабур зашагал дальше.
Он шел, думая о женщине в темном строгом костюме, с длинными ногами в
нейлоновых чулках, такой, какой она запомнилась ему после чтения "Франс
Суар". Он жалел, что оставил газету на диванчике в пивном баре. Ему бы
хотелось перечитать статью, еще раз взглянуть на фотографию.
Зачем он, черт побери, позвонил по телефону? В этом темном городе,
который никогда, да, именно никогда, так и не станет его городом,
наверняка живут десятки Кабуров. Его бы ни за что не нашли.
Имя Грацциано напомнило ему о боксере, боксер - о Спортзале, Спортзал -
о встречах, происходящих там по субботам, а сегодня как раз суббота.
Ему подумалось, что посещения Спортзала - единственные за последние
годы приятные минуты в его жизни.
Он решил было сначала спуститься в метро, потом передумал: еще только
начало месяца, а на Рождество он ждет прибавки к жалованью. И чуть не
бегом направился к Восточному вокзалу в поисках такси.
У вокзала он и впрямь побежал. Кто-то, вероятно опаздывающий на поезд,
бежал за ним следом. Рене Кабур толкнул проходившую парочку, извинился,
открыл дверцу машины и крикнул шоферу:
- В Спортзал!.. На бокс!
Он тяжело дышал. Девять часов. Первый раунд, должно быть, уже начался.
Он, вероятно, на него не поспеет. А ведь именно после той первой встречи в
три раунда боксеров-любителей он пристрастился к этим вечерним субботним
вылазкам. В 57-м году, в феврале месяце. Два боксера легчайшего веса, до
53 килограммов, маленьких, с маленькими злыми лицами.
Он пришел в Спортзал за компанию со старым школьным товарищем, который
приехал в Париж на неделю и должен был вернуться в Жиронду, откуда и сам
Кабур был родом. Град ударов, угрюмые взгляды, которыми обменивались
маленькие боксеры во время отдыха. Но дело было не в этом. Когда один из
боксеров, вышедший на ринг с простым полотенцем на плечах, упал с
обреченным лицом, запутавшись руками в веревках, а его противник наносил,
наносил и наносил ему все новые удары, пока рефери не схватил его в охапку
и не оттащил в сторону, в зале поднялся невероятный шум, раздались громкие
крики, грохот отодвигаемых скамеек, и вся толпа вскочила со своих мест,
словно взмыла вверх огромная волна. И вот тогда-то все и произошло. Именно
в эту минуту.
Рене Кабур вскочил вместе со всеми, он вопил, как и все, стараясь
разглядеть, как пытается оторваться поверженный боксер и как
пританцовывает от нетерпения боксер-победитель, и только позднее, гораздо
позднее, он почувствовал, что у него болят ладони от яростных хлопков, а
он снова стал самим собой, то есть ничем, стал человек из толпы.
В следующий раз он поехал в Спортзал один, и все повторилось. Со
временем он стал узнавать завсегдатаев, обменивался с ними прогнозами, в
перерыве они угощали друг друга стаканчиком вина в бистро по соседству, и
он испытывал удовольствие от сознания, что наступил субботний вечер и что
после пустой недели снова наступит суббота.
Выходя из машины перед Спортзалом, Рене Кабур подумал, что уж на этот
раз он наверняка будет последним. Но нет, тут же остановилось еще одно
такси. Из него вышла женщина - одна, без спутников, она напомнила ему
женщину из поезда, потому что тоже была брюнеткой.
Он пропустил ее у кассы, когда она подошла купить билет. Она была
молода, но выглядела уже усталой, на ней было скромное черное пальто, в
руках она держала сумочку, прижимая ее к груди, словно боялась потерять.
Он увидел ее руки, натруженные, покрасневшие от стирки. Возможно, она жена
одного из боксеров, указанных в программе, она будет ждать его в
раздевалке после окончания матча, разделяя в душе безумные мечты своего
муженька о больших гонорарах, удобной квартире, громком имени, редкой
удаче.
Он посмотрел три встречи боксеров-любителей, но не испытал при этом
обычного удовольствия, ради которого приехал. Он думал о вечерах,
проведенных в Марселе в маленькой гостинице на авеню Республики, в жалкой
комнатенке - каждый франк был у него на счету, - постельное белье пахло
лавандой, а в соседнем номере - и это было всего двое суток назад -
находилась парочка, он слышал их ссоры и то, что за ними следовало. Он как
раз только что вернулся. И держал в руках портфель с деловыми бумагами. Он
просидел так, неподвижно, на постели, не снимая пальто, не осмеливаясь
перевести дыхание. Стоны женщины слышались совсем рядом, по ту сторону
перегородки, так близко, что он мог разобрать отдельные слова, а потом
вдруг раздались короткие крики, которые явно срывались с человеческих уст,
но напоминали резкие крики маленького зверька...
Он просидел так довольно долго: может, два, а может, и три часа. Он
слышал, как они смеются. Он знал, что они лежат обнаженные на смятых
простынях по другую сторону перегородки. Знал о ней вещи, которые знал
только ее любовник. Что она, например, не сняла своего жемчужного
ожерелья. Она купила его в Париже. Что у нее черные длинные волосы,
спускающиеся до пояса. Они смеялись, ссорились, потом снова наступало
молчание, и снова ее смех, и снова стоны и негромкие животные крики,
невнятное бормотание, и картины, которые все это у него вызывало.
Он никогда не видел этой женщины. Он вышел из гостиницы, долго бродил
по безлюдным улицам. Затем вернулся в номер. Их больше не было слышно. Они
ушли.
Зрители медленно поднимались вокруг. Наступил перерыв. Он не
осмеливался взглянуть в глаза соседям. Он спустился в туалет, смочил
холодной водой горячий лоб. Глупо было с его стороны выходить из дому. У
него уже жар. Он наверняка заболеет.
Завтра он встретится с инспектором в 303-ей комнате на четвертом этаже.
Он просто расскажет все, что произошло. Что он одинок, некрасив, что он
всегда был таким, а в Марселе одна женщина, которой он даже не знал,
сказала ему через перегородку, что он жалкий тип, просто так, потому, что
ей доставляло безумное удовольствие заниматься тем, чем, как ему, Бог
знает почему, казалось, женщины занимаются либо из чувства долга, либо за
деньги. Что после этого он несколько часов бродил по улицам и даже, когда
на Марсель уже спустилась ночь, поплакал на скамейке, Бог знает где,
плакал, не в силах сдержать рыданий, как в детстве. Что он никогда ничего
не понимал в жизни, в той увлекательной игре, которая так забавляла других
и правила которой они, Бог знает откуда, узнали. И вот он сел в ночной
поезд, где все ему казалось необычным, "особенным", и черноволосая
женщина, доставая с полки чемодан, чтобы взять оттуда коробочку с
таблетками аспирина, который она так и не приняла, показала ему свои
колени. И в конце концов он убедил себя, несчастный болван, что аспирин
был только предлогом, поводом завязать разговор. А она была очень красива,
красивее всех женщин, с которыми ему приходилось разговаривать. И стояла
совсем рядом, и он вдыхал запах ее духов, рассматривая замок ее жемчужного
ожерелья. И это ожерелье напомнило ему другое, которое он никогда не
видел. И вот в ту минуту, когда она, высунув голову в окно, смеясь,
болтала Бог весть о чем, ведь он даже не слышал ее слов, он доказал, что
не знает правил, что он действительно жалкий тип.
Рене Кабур не слышал, как дверь в туалет за его спиной отворилась. И
вот, когда он стоял в расстегнутом пальто, склонившись над грязной, в
трещинах, раковиной, перед открытым краном, смачивая волосы и лоб холодной
водой, забрызгивая пиджак, ему всадили пулю из револьвера чуть ниже
затылка. Он не услышал выстрела, не увидел вспышки, не заметил даже, что
кто-то появился в пустом туалете. Перерыв закончился уже около четверти
часа назад.
Сперва он упал вперед" к висевшему над умывальником зеркалу, не
понимая, почему он движется навстречу собственному изображению, не
испытывая боли, все еще думая о том, что он скажет завтра. Но вдруг он
сделал странный поворот и повалился на раковину, галстук его оказался в
воде, которая продолжала течь из крана. Он думал, как он скажет им всем,
да, всем, что, когда она высунулась из окна, он и сделал это, нет, он не
прижал ее. Он не допустил ни одного из тех жестов, которые ему, вероятно,
следовало сделать; его затопила безумная надежда (он уронил голову в
раковину и стоял уже на коленях на выложенном плиткой полу в туалете), и
он положил руку ей на плечо, да, на плечо, потому что только она, она одна
могла его понять, и Богу известно, что она поняла (голова его уже
погрузилась в воду). Она резко повернулась, дернула плечом, как боксер,
который заметил "окно" в защите, может быть, хотела посмеяться над ним,
но, увидев его лицо, должно быть, поняла, что это гораздо серьезнее,
должно быть, прочла в его глазах что-то совершенно нестерпимое. Она
разозлилась и закричала.
Он медленно соскользнул на пол, с мокрым лицом и закрытыми глазами, все
еще думая: да, моя рука опустилась на ее плечо, вот так, и по-прежнему не
понимая, что же такое было написано на его лице, чего она не смогла
вынести, но раньше, чем он нашел ответ, он уже лежал ничком на выложенном
плиткой полу, он был мертв.
Жоржетта Тома улыбалась фотографу пленительной спокойной улыбкой. В
этот день она надела не то белый жакет, не то пальто с белым меховым
воротником, и волосы, обрамлявшие ее лицо, на котором выделялись ее
светлые глаза, казались еще прекраснее и еще темнее. Она, должно быть,
любила свои волосы, холила их, подолгу расчесывала, пробовала разные
прически. Вероятно, ей нравилось все, что подчеркивало их красоту, и,
видимо, поэтому в ее гардеробе преобладал белый цвет.
Человек в майке и пижамных брюках, Антуан Пьер Эмиль Грацциано,
которого все звали просто Грацци, подумал, что шеф его, наверное, прав.
Такую красивую девушку могли убить только из ревности, и преступник,
возможно, уже льет слезы в полицейском участке своего квартала.
Он спрятал маленькую фотографию в красный сафьяновый бумажник,
полученный в подарок на Рождество три года назад, и посидел так немного
перед окном, облокотившись о стол и подперев ладонями подбородок. Прежде
чем поставить кофе на плиту, - он мог дотянуться до нее даже не вставая со
своего табурета, - он раздвинул цветастые занавески и взглянул на скучный,
сумеречный день, в котором не было ничего воскресного, на серенькое небо,
которое, казалось, никак не могло решить, хмуриться ли ему и дальше.
За окном чахлая трава небольшого участка перед домом, который принято
называть "зеленой лужайкой", впервые в этом году ночью покрылась инеем. А
потому Грацци, собиравшийся пойти с сыном после обеда в Венсеннский
зоопарк, теперь не так уже жалел, что не сможет этого сделать. Он
постарается вернуться домой к обеду, возможно, воспользуется служебной
машиной и немного побудет с Дино, пока мать не уложит его спать. Так что
мальчик останется доволен.
На газовой плите засвистел итальянский кофейник. Грацци протянул руку и
выключил газ. Затем, не вставая, взял кофейник и наполнил одну из двух
стоявших перед ним чашек. Аромат горячего кофе ударил ему в нос.
Он пил кофе без сахара и думал о своем вчерашнем отчете, о квартире на
улице Дюперре, небольшой, хорошо обставленной, сверкающей чистотой, с тем
налетом слащавости, какой встречается в квартирах одиноких женщин, думал и
о вдохновенных советах своего шефа, Таркена. Во-первых, влезть в шкуру
самой красотки, узнать ее лучше, чем она сама себя знала, стать ее
двойником и так далее, и тому подобное. Понять ее нутром, если ты
усекаешь, что я хочу сказать.
Все это прекрасно усекли. Один из инспекторов, Малле, так ясно
представил себе Грацци в шкуре и платьях Жоржетты Тома, что даже прощаясь
никак не мог унять смеха. Уже стоя в коридоре, примерно в половине
девятого, он сказал ему: "Чао, куколка! - и пожелал ему получше провести
время со своими мальчиками.
Видимо, само собой разумелось, что мужчин в ее жизни было немало. Сам
Грацци в кабинете шефа невольно навел их на мысль, что любовников она
меняла так же часто, как и белье.
А белья у нее было много, и очень хорошего, содержалось оно в идеальном
порядке и было помечено с изнанки маленькой красной буковкой "Ж". Такими
метками пользуются обычно в пансионах, эту буковку можно было увидеть
повсюду: на комбинациях, трусиках, бюстгальтерах, даже на носовых платках.
Целых два ящика, доверху набитых бельем. Белье было таким тонким и
приятным на ощупь, что Грацци стало не по себе. И на всех вещах с изнанки
пришита маленькая красная буковка.
В семь часов вечера в присутствии шефа и своих коллег Грацци
недостаточно ясно выразил свою мысль. Или, вернее, пытаясь хоть что-нибудь
выудить из своего красного блокнота, он высказал предположение, которое
ему самому даже не принадлежало. Там, на улице Дюперре, роясь в шкафах и
ящиках, Габер, молодой блондин, работавший вместе с ним, сказал, видимо
потому, что девица была очень хороша собой и на него как-то подействовали
все эти буковки и нижние юбки: "Уж она-то наверняка не скучала".
В жизни убитой было трое мужчин, вернее, четверо, если считать мужа, с
которым она не виделась уже несколько месяцев. Продавец автомобилей Арро,
явившийся на набережную Орфевр к шести часам вечера, растерянный, с
подобострастным видом. Боб, который где-то там учился, с ним ему
предстояло встретиться утром. И молодой паренек, студент, живший на шестом
этаже на улице Дюперре, в котором консьержка, вероятно, души не чаяла.
Однако лишь про первого из них можно было с уверенностью сказать, что
он был ее любовником. Высокий, рыхлый, бесхарактерный на вид мужчина,
занимавшийся ремонтом и перепродажей американских автомобилей, владелец
гаража у Порт Майо, на него не оказалось ничего компрометирующего в
картотеке правонарушений, хотя по его виду можно было, скорее,
предположить обратное. Он все время норовил уйти от прямого ответа и
сказал, понизив голос, то ли потому, что речь шла о покойнице, то ли
потому, что теперь он женат и это уже старая история, что "да, они
действительно какое-то время были вместе".
Грацци продержал его двадцать минут. Рожа кирпича просит. И ничего в
картотеке. Железное алиби на первые четыре дня октября и на субботу, когда
было совершено убийство. Только что купил жене маленький "фиат" (новый, а
не подержанный, Грацци уж и не помнил, откуда ему это известно). Бумаги в
полном порядке. Хорошо сшитый костюм. До блеска начищенные ботинки. Бывший
коммерческий директор парфюмерной фабрики. Там, на фабрике, он и
познакомился с Жоржеттой Тома, в то время Жоржеттой Ланж,
демонстрировавшей продукцию фирмы. Связь длилась полгода до ее развода и
два с половиной года после, "какое-то время были вместе". Ничего сейчас о
ней не знает. Не знает, были ли у нее враги, какие были друзья. Не
понимает, как такое могло случиться. Вообще ничего во всем этом не
понимает. Ему ее искренне жаль. Рожа кирпича просит.
Грацци налил кофе во вторую стоявшую на столе чашку, положил два куска
сахара, поднялся, потер затылок. Услышал, как жена заворочалась в кровати.
В тесной передней, отделявшей кухню от спальни, кофе из налитой до
краев чашки расплескался. Он сдержал готовое сорваться с языка
ругательство, чтобы не разбудить малыша.
Жена, как и всегда, лежала с открытыми глазами. Грацци, спавшему обычно
крепким сном и знавшему, что она встает по ночам поправить одеяло у Дино и
дать ему попить, казалось, что она никогда не спит.
- Который уже час?
- Семь часов.
- Ты сегодня едешь туда? Он ответил, что придется, хотя при этом
немного и покривил душой. На самом деле никакой острой необходимости в
этом не было. Он мог бы вызвать Кабура, Боба и родственников Жоржетты Тома
на понедельник. Никто не торопил его, никто не поставил бы ему в упрек
подобное промедление. Даже если бы убийца воспользовался этим и попытался
ускользнуть от полиции, то было бы даже и лучше, его побег был бы
равносилен признанию. Его бы начали искать и в конце концов нашли бы.
Нет, ничто не вынуждало его, если не считать присущей ему неуверенности
в себе, его всегдашней потребности иметь побольше в запасе времени,
подобно тем не слишком способным ученикам, которые оттягивают экзамен до
самой последней минуты.
Его жена, Сесиль, хорошо его знавшая, дернула плечом, не осмеливаясь
напомнить ему о прогулке в Зоопарк, но, чтобы как-то выразить
разочарование, придралась к тому, что кофе то ли недостаточно крепок, то
ли слишком сладок.
- Что тебе поручили?
- Женщину задушили в поезде на Лионском вокзале.
Она вернула чашку, зная уже, даже не спрашивая, что он не хотел, чтобы
на него взвалили это дело, и теперь какое-то время будет досадовать от
того, что не может оставаться на втором плане.
- А разве не Таркен этим у вас занимается?
- Он занят игральными автоматами. А потом, он не станет сейчас браться
за дело, в успехе которого не уверен. Если все пойдет хорошо, он
подключится. Если затянется, отвечать буду я. В январе его должны повысить
в чине, и он не хочет до этого ставить себя под удар.
Грацци брился, стоя у зеркала, а перед глазами его снова возникла
квартира Жоржетты Тома, он подумал, что она очень отличается от его
собственной. Да и что может быть общего между квартирой одинокой женщины в
старом доме неподалеку от площади Пигаль и двухкомнатной квартирой с
ванной и кухней в дешевом стандартном доме в районе Банье, которую
трехлетний мальчуган принимает за поле боя?
А ведь именно из-за этой ее квартиры с особой атмосферой полутонов и
мягкого, ровного света он сказал совсем не то, что думал, не то, что можно
было предположить. Спальня с кретоновыми занавесками, оборки на покрывале,
маленькие столики и хрупкие безделушки, - все это напоминало комнату
засидевшейся в девушках секретарши. Крохотная кухонька, где все вещи
лежали на своих местах. Умопомрачительная ванная комната, где стены и пол
выложены белой и розовой плиткой, - она, вероятно, истратила на нее все
свои сбережения, - и стоит аромат косметики и дорогого мыла. Коротенькая
ночная рубашка на вешалке, как та, что нашли у нее в чемодане. Пушистые,
словно из меха, махровые полотенца всех цветов, помеченные, как и все ее
белье, буквой "Ж". Белая резиновая шапочка на душевом шланге. Целый набор
кремов на туалетном столике. И главное, зеркала. Они висели повсюду, даже
на кухне. А в маленькой спальне, где центральное место занимала кровать,
они, казалось, были подвешены с особым наклоном, что наводило на
двусмысленные предположения. Стоя с намыленным лицом, надув щеки, Грацци
вдруг вспомнил, что находится в своей квартире, перед своим зеркалом. Его
бритва со скрипом оставила чистую полоску на лице.
У нее тоже лежит бритва в аптечке, но это ни о чем не говорит. У всех
женщин есть бритва.
В квартире найдены письма, по большей части от торговца автомобилями,
фотографии мужчин, которые она хранила вперемешку с семейными фотографиями
и своими собственными в старой коробке из-под печенья.
Однако дело не в этом. В квартире было еще что-то, он сам не знал что
именно, что производило странное впечатление и позволило Габеру сказать:
"Уж она-то наверняка не скучала". Маленькая спальня с подчеркнуто женской
слащавой обстановкой. Или же роскошная ванная комната. Или маленькая
несуразная красная буковка, которой обычно метят белье воспитанниц
пансионов и которой помечено все ее белье.
- Скажи-ка мне...
Его жена вошла в ванную и взяла висевший за дверью халат. Грацци
посмотрел на нее в зеркало, держа бритву у щеки.
- Чего ради станет женщина помечать буквой свое белье?
- Может быть, она отдавала его в стирку?
- Это начальная буква ее имени. А потом, разве женское белье отдают в
стирку? Как ты считаешь?
Сесиль считала, что не отдают. Она подошла к зеркалу, мельком взглянула
на себя, поправила волосы.
- Не знаю. Есть женщины, которые украшают вышивкой все свое белье.
Бывают такие.
Он объяснил, что это не вышивка, а лишь маленький квадратик материи,
пришитый с изнанки. Когда он жил в интернате в Ле-Мане, мать пометила так
его пижамы, полотенца, все его носильные вещи. Но у него была цифра. Он и
сейчас еще помнит ее: 18.
Сесиль не знала. Сказала лишь, что на то должна была быть своя причина.
А может, у нее просто такая мания... Как бы то ни было, малыш скоро
проснется. Он плохо ест последнее время. Нехорошо, если трехлетний ребенок
никогда не видит отца за столом. Будет ли Грацци обедать сегодня дома?
Он пообещал вернуться к обеду, он думал сразу и о малыше, который стал
плохо есть, и о Жоржетте Тома, которая по вечерам при свете настольной
лампы пришивала эти маленькие буковки к отделанному кружевами белью.
Он сел в автобус, приходивший обычно пустым из Аи-ле-Роз, но не вошел в
салон, а остался стоять на площадке, чтобы выкурить свою первую сигарету.
У Орлеанских ворот в девять часов утра жизнь текла как бы замедленным
темпом, но небо уже прояснилось и улицы казались куда более нарядными, чем
в Банье.
В 38-м автобусе он уже предпочел сидеть. На остановке "Площадь Алезии"
витрина фирмы "Прожин" напомнила ему, что утром он должен встретиться с
человеком, позвонившим ему накануне. Как его зовут? Кабур. Быть может,
Габер уже отыскал остальных. Актрису Даррес. И Риволани. В справочнике
Боттена оказалось всего лишь два Риволани.
Грацци представил себе, как до самой полуночи Габер звонит по всем
телефонам, просит извинить его, пускается в объяснения, попадает в
неловкое положение, и все лишь для того, чтобы сказать, когда Грацци
придет:
- Ничего нового, патрон. Семьдесят три телефонных звонка, двенадцать
раз меня посылали ко всем чертям, два раза напоролся на сумасшедших, один
раз меня здорово обругал бакалейщик, который начинает работать на
Центральном рынке в четыре часа утра, так что ты представляешь, для него
разговор с полицейским в одиннадцать вечера...
- Я отыскал троих, патрон, - сказал Габер.
И часа не прошло, как он проснулся, а уже сидел свежевыбритый,
раскрасневшийся от холода на краешке стола, но не своего, а Парди,
молчаливого корсиканца, работавшего всегда без помощников, только накануне
закончившего дело об аборте.
Войдя в помещение, Грацци снял пальто, помахал рукой двум дежурным
инспекторам, которые курили у окна, обсуждая последние футбольные новости.
У одной из дверей, устремив перед собой застывший взгляд, в куртке, без
галстука, держась очень прямо, сидел мужчина в наручниках.
Не отрывая глаз от своей излюбленной головоломки (плоской металлической
коробочки, по которой он указательным пальцем передвигал фишки с цифрами,
отчего начинала кружиться голова), Габер сообщил, что спать он лег после
полуночи, что государство потеряло еще несколько тысяч франков, которые
пришлось потратить на телефонные разговоры, и что человеческая глупость не
имеет границ.
- Кого тебе удалось найти?
- Сперва нашел актрису. Телефон не отвечал. Пришлось обзвонить около
тридцати ресторанов, чтобы отыскать ее. Нашел ее "У Андре". Ты не
представляешь, как разыгрывается аппетит, когда звонишь по телефону в
ресторан. Слышен стук ножей, звон бокалов. С ума сойти.
- А еще кого?
- Риволани. Он шофер грузовика. Я разговаривал с женой. Он ездил в
Марсель, у него случилась поломка, когда оставалось всего километров
двадцать до города. Он оставил грузовик в гараже в Берре, а сам вернулся
домой на поезде. У жены премиленький голосок.
- А кто третий?
- Третья-женщина, полка действительно была занята.
- Гароди? Габер, завершив наконец свою головоломку, смешал все фишки и
тут же снова принялся за нее. Его светлые, аккуратно причесанные волнистые
волосы, как у актера-первого любовника во времена оккупации, еще были
влажными на висках. Он сидел в своем коротком бежевом пальто с капюшоном,
"дафлкоте", как он говорил на английский манер, в кашне из шотландки,
"которое действительно из Шотландии". Остальные инспекторы без конца
подсмеивались над его светлыми волосами, необычным для их конторы пальто,
над его манерами богатого сынка, но он не обращал на них никакого
внимания. Он был худощав, небольшого роста, на губах его играла улыбка
человека, который ничего не принимает всерьез, и в первую очередь свою
работу... Он не любил свою работу, но не испытывал к ней отвращения.
Просто это его не трогало. Так захотел его отец.
- Мадам Гароди, да. Одна из них. Поскольку в этом семействе их
несколько. Наша - жена сына, инженера, которого перевели в Марсель полгода
назад. Двадцать шесть лет, ас в электронике. Занятная штуковина, эта
электроника. У меня приятель ею занимается. В ней вся греческая мифология
отразилась, такая у него теория.
Грацци, сев за стол, достал свой маленький красный блокнот и
нетерпеливо поскреб затылок.
- Ну и что?
- А то, что женаты они уже год. Целая история о том, какого труда
поужинать, все равно куда. Он взглянул на чемодан, лежавший на не убранной
с прошлой субботы постели, хотел было надеть фуфайку, достать другую пару
перчаток. Потом передумал, вышел, погасив верхний свет и оставив зажженной
лампу над умывальником, которая продолжала освещать пустое зеркало.
Перед ресторанчиком "У Шарля" он на минуту задержался. Было уже около
девяти часов. Он увидел через оконное стекло хозяина ресторана,
подсчитывающего дневную выручку. В зале сидел всего лишь один посетитель,
молодой блондин, он поднял голову и посмотрел на него, раскрыв рот, к
которому подносил кусок бифштекса. Засунув руки в карманы пальто и подняв
воротник, Рене Кабур зашагал дальше.
Он шел, думая о женщине в темном строгом костюме, с длинными ногами в
нейлоновых чулках, такой, какой она запомнилась ему после чтения "Франс
Суар". Он жалел, что оставил газету на диванчике в пивном баре. Ему бы
хотелось перечитать статью, еще раз взглянуть на фотографию.
Зачем он, черт побери, позвонил по телефону? В этом темном городе,
который никогда, да, именно никогда, так и не станет его городом,
наверняка живут десятки Кабуров. Его бы ни за что не нашли.
Имя Грацциано напомнило ему о боксере, боксер - о Спортзале, Спортзал -
о встречах, происходящих там по субботам, а сегодня как раз суббота.
Ему подумалось, что посещения Спортзала - единственные за последние
годы приятные минуты в его жизни.
Он решил было сначала спуститься в метро, потом передумал: еще только
начало месяца, а на Рождество он ждет прибавки к жалованью. И чуть не
бегом направился к Восточному вокзалу в поисках такси.
У вокзала он и впрямь побежал. Кто-то, вероятно опаздывающий на поезд,
бежал за ним следом. Рене Кабур толкнул проходившую парочку, извинился,
открыл дверцу машины и крикнул шоферу:
- В Спортзал!.. На бокс!
Он тяжело дышал. Девять часов. Первый раунд, должно быть, уже начался.
Он, вероятно, на него не поспеет. А ведь именно после той первой встречи в
три раунда боксеров-любителей он пристрастился к этим вечерним субботним
вылазкам. В 57-м году, в феврале месяце. Два боксера легчайшего веса, до
53 килограммов, маленьких, с маленькими злыми лицами.
Он пришел в Спортзал за компанию со старым школьным товарищем, который
приехал в Париж на неделю и должен был вернуться в Жиронду, откуда и сам
Кабур был родом. Град ударов, угрюмые взгляды, которыми обменивались
маленькие боксеры во время отдыха. Но дело было не в этом. Когда один из
боксеров, вышедший на ринг с простым полотенцем на плечах, упал с
обреченным лицом, запутавшись руками в веревках, а его противник наносил,
наносил и наносил ему все новые удары, пока рефери не схватил его в охапку
и не оттащил в сторону, в зале поднялся невероятный шум, раздались громкие
крики, грохот отодвигаемых скамеек, и вся толпа вскочила со своих мест,
словно взмыла вверх огромная волна. И вот тогда-то все и произошло. Именно
в эту минуту.
Рене Кабур вскочил вместе со всеми, он вопил, как и все, стараясь
разглядеть, как пытается оторваться поверженный боксер и как
пританцовывает от нетерпения боксер-победитель, и только позднее, гораздо
позднее, он почувствовал, что у него болят ладони от яростных хлопков, а
он снова стал самим собой, то есть ничем, стал человек из толпы.
В следующий раз он поехал в Спортзал один, и все повторилось. Со
временем он стал узнавать завсегдатаев, обменивался с ними прогнозами, в
перерыве они угощали друг друга стаканчиком вина в бистро по соседству, и
он испытывал удовольствие от сознания, что наступил субботний вечер и что
после пустой недели снова наступит суббота.
Выходя из машины перед Спортзалом, Рене Кабур подумал, что уж на этот
раз он наверняка будет последним. Но нет, тут же остановилось еще одно
такси. Из него вышла женщина - одна, без спутников, она напомнила ему
женщину из поезда, потому что тоже была брюнеткой.
Он пропустил ее у кассы, когда она подошла купить билет. Она была
молода, но выглядела уже усталой, на ней было скромное черное пальто, в
руках она держала сумочку, прижимая ее к груди, словно боялась потерять.
Он увидел ее руки, натруженные, покрасневшие от стирки. Возможно, она жена
одного из боксеров, указанных в программе, она будет ждать его в
раздевалке после окончания матча, разделяя в душе безумные мечты своего
муженька о больших гонорарах, удобной квартире, громком имени, редкой
удаче.
Он посмотрел три встречи боксеров-любителей, но не испытал при этом
обычного удовольствия, ради которого приехал. Он думал о вечерах,
проведенных в Марселе в маленькой гостинице на авеню Республики, в жалкой
комнатенке - каждый франк был у него на счету, - постельное белье пахло
лавандой, а в соседнем номере - и это было всего двое суток назад -
находилась парочка, он слышал их ссоры и то, что за ними следовало. Он как
раз только что вернулся. И держал в руках портфель с деловыми бумагами. Он
просидел так, неподвижно, на постели, не снимая пальто, не осмеливаясь
перевести дыхание. Стоны женщины слышались совсем рядом, по ту сторону
перегородки, так близко, что он мог разобрать отдельные слова, а потом
вдруг раздались короткие крики, которые явно срывались с человеческих уст,
но напоминали резкие крики маленького зверька...
Он просидел так довольно долго: может, два, а может, и три часа. Он
слышал, как они смеются. Он знал, что они лежат обнаженные на смятых
простынях по другую сторону перегородки. Знал о ней вещи, которые знал
только ее любовник. Что она, например, не сняла своего жемчужного
ожерелья. Она купила его в Париже. Что у нее черные длинные волосы,
спускающиеся до пояса. Они смеялись, ссорились, потом снова наступало
молчание, и снова ее смех, и снова стоны и негромкие животные крики,
невнятное бормотание, и картины, которые все это у него вызывало.
Он никогда не видел этой женщины. Он вышел из гостиницы, долго бродил
по безлюдным улицам. Затем вернулся в номер. Их больше не было слышно. Они
ушли.
Зрители медленно поднимались вокруг. Наступил перерыв. Он не
осмеливался взглянуть в глаза соседям. Он спустился в туалет, смочил
холодной водой горячий лоб. Глупо было с его стороны выходить из дому. У
него уже жар. Он наверняка заболеет.
Завтра он встретится с инспектором в 303-ей комнате на четвертом этаже.
Он просто расскажет все, что произошло. Что он одинок, некрасив, что он
всегда был таким, а в Марселе одна женщина, которой он даже не знал,
сказала ему через перегородку, что он жалкий тип, просто так, потому, что
ей доставляло безумное удовольствие заниматься тем, чем, как ему, Бог
знает почему, казалось, женщины занимаются либо из чувства долга, либо за
деньги. Что после этого он несколько часов бродил по улицам и даже, когда
на Марсель уже спустилась ночь, поплакал на скамейке, Бог знает где,
плакал, не в силах сдержать рыданий, как в детстве. Что он никогда ничего
не понимал в жизни, в той увлекательной игре, которая так забавляла других
и правила которой они, Бог знает откуда, узнали. И вот он сел в ночной
поезд, где все ему казалось необычным, "особенным", и черноволосая
женщина, доставая с полки чемодан, чтобы взять оттуда коробочку с
таблетками аспирина, который она так и не приняла, показала ему свои
колени. И в конце концов он убедил себя, несчастный болван, что аспирин
был только предлогом, поводом завязать разговор. А она была очень красива,
красивее всех женщин, с которыми ему приходилось разговаривать. И стояла
совсем рядом, и он вдыхал запах ее духов, рассматривая замок ее жемчужного
ожерелья. И это ожерелье напомнило ему другое, которое он никогда не
видел. И вот в ту минуту, когда она, высунув голову в окно, смеясь,
болтала Бог весть о чем, ведь он даже не слышал ее слов, он доказал, что
не знает правил, что он действительно жалкий тип.
Рене Кабур не слышал, как дверь в туалет за его спиной отворилась. И
вот, когда он стоял в расстегнутом пальто, склонившись над грязной, в
трещинах, раковиной, перед открытым краном, смачивая волосы и лоб холодной
водой, забрызгивая пиджак, ему всадили пулю из револьвера чуть ниже
затылка. Он не услышал выстрела, не увидел вспышки, не заметил даже, что
кто-то появился в пустом туалете. Перерыв закончился уже около четверти
часа назад.
Сперва он упал вперед" к висевшему над умывальником зеркалу, не
понимая, почему он движется навстречу собственному изображению, не
испытывая боли, все еще думая о том, что он скажет завтра. Но вдруг он
сделал странный поворот и повалился на раковину, галстук его оказался в
воде, которая продолжала течь из крана. Он думал, как он скажет им всем,
да, всем, что, когда она высунулась из окна, он и сделал это, нет, он не
прижал ее. Он не допустил ни одного из тех жестов, которые ему, вероятно,
следовало сделать; его затопила безумная надежда (он уронил голову в
раковину и стоял уже на коленях на выложенном плиткой полу в туалете), и
он положил руку ей на плечо, да, на плечо, потому что только она, она одна
могла его понять, и Богу известно, что она поняла (голова его уже
погрузилась в воду). Она резко повернулась, дернула плечом, как боксер,
который заметил "окно" в защите, может быть, хотела посмеяться над ним,
но, увидев его лицо, должно быть, поняла, что это гораздо серьезнее,
должно быть, прочла в его глазах что-то совершенно нестерпимое. Она
разозлилась и закричала.
Он медленно соскользнул на пол, с мокрым лицом и закрытыми глазами, все
еще думая: да, моя рука опустилась на ее плечо, вот так, и по-прежнему не
понимая, что же такое было написано на его лице, чего она не смогла
вынести, но раньше, чем он нашел ответ, он уже лежал ничком на выложенном
плиткой полу, он был мертв.
Жоржетта Тома улыбалась фотографу пленительной спокойной улыбкой. В
этот день она надела не то белый жакет, не то пальто с белым меховым
воротником, и волосы, обрамлявшие ее лицо, на котором выделялись ее
светлые глаза, казались еще прекраснее и еще темнее. Она, должно быть,
любила свои волосы, холила их, подолгу расчесывала, пробовала разные
прически. Вероятно, ей нравилось все, что подчеркивало их красоту, и,
видимо, поэтому в ее гардеробе преобладал белый цвет.
Человек в майке и пижамных брюках, Антуан Пьер Эмиль Грацциано,
которого все звали просто Грацци, подумал, что шеф его, наверное, прав.
Такую красивую девушку могли убить только из ревности, и преступник,
возможно, уже льет слезы в полицейском участке своего квартала.
Он спрятал маленькую фотографию в красный сафьяновый бумажник,
полученный в подарок на Рождество три года назад, и посидел так немного
перед окном, облокотившись о стол и подперев ладонями подбородок. Прежде
чем поставить кофе на плиту, - он мог дотянуться до нее даже не вставая со
своего табурета, - он раздвинул цветастые занавески и взглянул на скучный,
сумеречный день, в котором не было ничего воскресного, на серенькое небо,
которое, казалось, никак не могло решить, хмуриться ли ему и дальше.
За окном чахлая трава небольшого участка перед домом, который принято
называть "зеленой лужайкой", впервые в этом году ночью покрылась инеем. А
потому Грацци, собиравшийся пойти с сыном после обеда в Венсеннский
зоопарк, теперь не так уже жалел, что не сможет этого сделать. Он
постарается вернуться домой к обеду, возможно, воспользуется служебной
машиной и немного побудет с Дино, пока мать не уложит его спать. Так что
мальчик останется доволен.
На газовой плите засвистел итальянский кофейник. Грацци протянул руку и
выключил газ. Затем, не вставая, взял кофейник и наполнил одну из двух
стоявших перед ним чашек. Аромат горячего кофе ударил ему в нос.
Он пил кофе без сахара и думал о своем вчерашнем отчете, о квартире на
улице Дюперре, небольшой, хорошо обставленной, сверкающей чистотой, с тем
налетом слащавости, какой встречается в квартирах одиноких женщин, думал и
о вдохновенных советах своего шефа, Таркена. Во-первых, влезть в шкуру
самой красотки, узнать ее лучше, чем она сама себя знала, стать ее
двойником и так далее, и тому подобное. Понять ее нутром, если ты
усекаешь, что я хочу сказать.
Все это прекрасно усекли. Один из инспекторов, Малле, так ясно
представил себе Грацци в шкуре и платьях Жоржетты Тома, что даже прощаясь
никак не мог унять смеха. Уже стоя в коридоре, примерно в половине
девятого, он сказал ему: "Чао, куколка! - и пожелал ему получше провести
время со своими мальчиками.
Видимо, само собой разумелось, что мужчин в ее жизни было немало. Сам
Грацци в кабинете шефа невольно навел их на мысль, что любовников она
меняла так же часто, как и белье.
А белья у нее было много, и очень хорошего, содержалось оно в идеальном
порядке и было помечено с изнанки маленькой красной буковкой "Ж". Такими
метками пользуются обычно в пансионах, эту буковку можно было увидеть
повсюду: на комбинациях, трусиках, бюстгальтерах, даже на носовых платках.
Целых два ящика, доверху набитых бельем. Белье было таким тонким и
приятным на ощупь, что Грацци стало не по себе. И на всех вещах с изнанки
пришита маленькая красная буковка.
В семь часов вечера в присутствии шефа и своих коллег Грацци
недостаточно ясно выразил свою мысль. Или, вернее, пытаясь хоть что-нибудь
выудить из своего красного блокнота, он высказал предположение, которое
ему самому даже не принадлежало. Там, на улице Дюперре, роясь в шкафах и
ящиках, Габер, молодой блондин, работавший вместе с ним, сказал, видимо
потому, что девица была очень хороша собой и на него как-то подействовали
все эти буковки и нижние юбки: "Уж она-то наверняка не скучала".
В жизни убитой было трое мужчин, вернее, четверо, если считать мужа, с
которым она не виделась уже несколько месяцев. Продавец автомобилей Арро,
явившийся на набережную Орфевр к шести часам вечера, растерянный, с
подобострастным видом. Боб, который где-то там учился, с ним ему
предстояло встретиться утром. И молодой паренек, студент, живший на шестом
этаже на улице Дюперре, в котором консьержка, вероятно, души не чаяла.
Однако лишь про первого из них можно было с уверенностью сказать, что
он был ее любовником. Высокий, рыхлый, бесхарактерный на вид мужчина,
занимавшийся ремонтом и перепродажей американских автомобилей, владелец
гаража у Порт Майо, на него не оказалось ничего компрометирующего в
картотеке правонарушений, хотя по его виду можно было, скорее,
предположить обратное. Он все время норовил уйти от прямого ответа и
сказал, понизив голос, то ли потому, что речь шла о покойнице, то ли
потому, что теперь он женат и это уже старая история, что "да, они
действительно какое-то время были вместе".
Грацци продержал его двадцать минут. Рожа кирпича просит. И ничего в
картотеке. Железное алиби на первые четыре дня октября и на субботу, когда
было совершено убийство. Только что купил жене маленький "фиат" (новый, а
не подержанный, Грацци уж и не помнил, откуда ему это известно). Бумаги в
полном порядке. Хорошо сшитый костюм. До блеска начищенные ботинки. Бывший
коммерческий директор парфюмерной фабрики. Там, на фабрике, он и
познакомился с Жоржеттой Тома, в то время Жоржеттой Ланж,
демонстрировавшей продукцию фирмы. Связь длилась полгода до ее развода и
два с половиной года после, "какое-то время были вместе". Ничего сейчас о
ней не знает. Не знает, были ли у нее враги, какие были друзья. Не
понимает, как такое могло случиться. Вообще ничего во всем этом не
понимает. Ему ее искренне жаль. Рожа кирпича просит.
Грацци налил кофе во вторую стоявшую на столе чашку, положил два куска
сахара, поднялся, потер затылок. Услышал, как жена заворочалась в кровати.
В тесной передней, отделявшей кухню от спальни, кофе из налитой до
краев чашки расплескался. Он сдержал готовое сорваться с языка
ругательство, чтобы не разбудить малыша.
Жена, как и всегда, лежала с открытыми глазами. Грацци, спавшему обычно
крепким сном и знавшему, что она встает по ночам поправить одеяло у Дино и
дать ему попить, казалось, что она никогда не спит.
- Который уже час?
- Семь часов.
- Ты сегодня едешь туда? Он ответил, что придется, хотя при этом
немного и покривил душой. На самом деле никакой острой необходимости в
этом не было. Он мог бы вызвать Кабура, Боба и родственников Жоржетты Тома
на понедельник. Никто не торопил его, никто не поставил бы ему в упрек
подобное промедление. Даже если бы убийца воспользовался этим и попытался
ускользнуть от полиции, то было бы даже и лучше, его побег был бы
равносилен признанию. Его бы начали искать и в конце концов нашли бы.
Нет, ничто не вынуждало его, если не считать присущей ему неуверенности
в себе, его всегдашней потребности иметь побольше в запасе времени,
подобно тем не слишком способным ученикам, которые оттягивают экзамен до
самой последней минуты.
Его жена, Сесиль, хорошо его знавшая, дернула плечом, не осмеливаясь
напомнить ему о прогулке в Зоопарк, но, чтобы как-то выразить
разочарование, придралась к тому, что кофе то ли недостаточно крепок, то
ли слишком сладок.
- Что тебе поручили?
- Женщину задушили в поезде на Лионском вокзале.
Она вернула чашку, зная уже, даже не спрашивая, что он не хотел, чтобы
на него взвалили это дело, и теперь какое-то время будет досадовать от
того, что не может оставаться на втором плане.
- А разве не Таркен этим у вас занимается?
- Он занят игральными автоматами. А потом, он не станет сейчас браться
за дело, в успехе которого не уверен. Если все пойдет хорошо, он
подключится. Если затянется, отвечать буду я. В январе его должны повысить
в чине, и он не хочет до этого ставить себя под удар.
Грацци брился, стоя у зеркала, а перед глазами его снова возникла
квартира Жоржетты Тома, он подумал, что она очень отличается от его
собственной. Да и что может быть общего между квартирой одинокой женщины в
старом доме неподалеку от площади Пигаль и двухкомнатной квартирой с
ванной и кухней в дешевом стандартном доме в районе Банье, которую
трехлетний мальчуган принимает за поле боя?
А ведь именно из-за этой ее квартиры с особой атмосферой полутонов и
мягкого, ровного света он сказал совсем не то, что думал, не то, что можно
было предположить. Спальня с кретоновыми занавесками, оборки на покрывале,
маленькие столики и хрупкие безделушки, - все это напоминало комнату
засидевшейся в девушках секретарши. Крохотная кухонька, где все вещи
лежали на своих местах. Умопомрачительная ванная комната, где стены и пол
выложены белой и розовой плиткой, - она, вероятно, истратила на нее все
свои сбережения, - и стоит аромат косметики и дорогого мыла. Коротенькая
ночная рубашка на вешалке, как та, что нашли у нее в чемодане. Пушистые,
словно из меха, махровые полотенца всех цветов, помеченные, как и все ее
белье, буквой "Ж". Белая резиновая шапочка на душевом шланге. Целый набор
кремов на туалетном столике. И главное, зеркала. Они висели повсюду, даже
на кухне. А в маленькой спальне, где центральное место занимала кровать,
они, казалось, были подвешены с особым наклоном, что наводило на
двусмысленные предположения. Стоя с намыленным лицом, надув щеки, Грацци
вдруг вспомнил, что находится в своей квартире, перед своим зеркалом. Его
бритва со скрипом оставила чистую полоску на лице.
У нее тоже лежит бритва в аптечке, но это ни о чем не говорит. У всех
женщин есть бритва.
В квартире найдены письма, по большей части от торговца автомобилями,
фотографии мужчин, которые она хранила вперемешку с семейными фотографиями
и своими собственными в старой коробке из-под печенья.
Однако дело не в этом. В квартире было еще что-то, он сам не знал что
именно, что производило странное впечатление и позволило Габеру сказать:
"Уж она-то наверняка не скучала". Маленькая спальня с подчеркнуто женской
слащавой обстановкой. Или же роскошная ванная комната. Или маленькая
несуразная красная буковка, которой обычно метят белье воспитанниц
пансионов и которой помечено все ее белье.
- Скажи-ка мне...
Его жена вошла в ванную и взяла висевший за дверью халат. Грацци
посмотрел на нее в зеркало, держа бритву у щеки.
- Чего ради станет женщина помечать буквой свое белье?
- Может быть, она отдавала его в стирку?
- Это начальная буква ее имени. А потом, разве женское белье отдают в
стирку? Как ты считаешь?
Сесиль считала, что не отдают. Она подошла к зеркалу, мельком взглянула
на себя, поправила волосы.
- Не знаю. Есть женщины, которые украшают вышивкой все свое белье.
Бывают такие.
Он объяснил, что это не вышивка, а лишь маленький квадратик материи,
пришитый с изнанки. Когда он жил в интернате в Ле-Мане, мать пометила так
его пижамы, полотенца, все его носильные вещи. Но у него была цифра. Он и
сейчас еще помнит ее: 18.
Сесиль не знала. Сказала лишь, что на то должна была быть своя причина.
А может, у нее просто такая мания... Как бы то ни было, малыш скоро
проснется. Он плохо ест последнее время. Нехорошо, если трехлетний ребенок
никогда не видит отца за столом. Будет ли Грацци обедать сегодня дома?
Он пообещал вернуться к обеду, он думал сразу и о малыше, который стал
плохо есть, и о Жоржетте Тома, которая по вечерам при свете настольной
лампы пришивала эти маленькие буковки к отделанному кружевами белью.
Он сел в автобус, приходивший обычно пустым из Аи-ле-Роз, но не вошел в
салон, а остался стоять на площадке, чтобы выкурить свою первую сигарету.
У Орлеанских ворот в девять часов утра жизнь текла как бы замедленным
темпом, но небо уже прояснилось и улицы казались куда более нарядными, чем
в Банье.
В 38-м автобусе он уже предпочел сидеть. На остановке "Площадь Алезии"
витрина фирмы "Прожин" напомнила ему, что утром он должен встретиться с
человеком, позвонившим ему накануне. Как его зовут? Кабур. Быть может,
Габер уже отыскал остальных. Актрису Даррес. И Риволани. В справочнике
Боттена оказалось всего лишь два Риволани.
Грацци представил себе, как до самой полуночи Габер звонит по всем
телефонам, просит извинить его, пускается в объяснения, попадает в
неловкое положение, и все лишь для того, чтобы сказать, когда Грацци
придет:
- Ничего нового, патрон. Семьдесят три телефонных звонка, двенадцать
раз меня посылали ко всем чертям, два раза напоролся на сумасшедших, один
раз меня здорово обругал бакалейщик, который начинает работать на
Центральном рынке в четыре часа утра, так что ты представляешь, для него
разговор с полицейским в одиннадцать вечера...
- Я отыскал троих, патрон, - сказал Габер.
И часа не прошло, как он проснулся, а уже сидел свежевыбритый,
раскрасневшийся от холода на краешке стола, но не своего, а Парди,
молчаливого корсиканца, работавшего всегда без помощников, только накануне
закончившего дело об аборте.
Войдя в помещение, Грацци снял пальто, помахал рукой двум дежурным
инспекторам, которые курили у окна, обсуждая последние футбольные новости.
У одной из дверей, устремив перед собой застывший взгляд, в куртке, без
галстука, держась очень прямо, сидел мужчина в наручниках.
Не отрывая глаз от своей излюбленной головоломки (плоской металлической
коробочки, по которой он указательным пальцем передвигал фишки с цифрами,
отчего начинала кружиться голова), Габер сообщил, что спать он лег после
полуночи, что государство потеряло еще несколько тысяч франков, которые
пришлось потратить на телефонные разговоры, и что человеческая глупость не
имеет границ.
- Кого тебе удалось найти?
- Сперва нашел актрису. Телефон не отвечал. Пришлось обзвонить около
тридцати ресторанов, чтобы отыскать ее. Нашел ее "У Андре". Ты не
представляешь, как разыгрывается аппетит, когда звонишь по телефону в
ресторан. Слышен стук ножей, звон бокалов. С ума сойти.
- А еще кого?
- Риволани. Он шофер грузовика. Я разговаривал с женой. Он ездил в
Марсель, у него случилась поломка, когда оставалось всего километров
двадцать до города. Он оставил грузовик в гараже в Берре, а сам вернулся
домой на поезде. У жены премиленький голосок.
- А кто третий?
- Третья-женщина, полка действительно была занята.
- Гароди? Габер, завершив наконец свою головоломку, смешал все фишки и
тут же снова принялся за нее. Его светлые, аккуратно причесанные волнистые
волосы, как у актера-первого любовника во времена оккупации, еще были
влажными на висках. Он сидел в своем коротком бежевом пальто с капюшоном,
"дафлкоте", как он говорил на английский манер, в кашне из шотландки,
"которое действительно из Шотландии". Остальные инспекторы без конца
подсмеивались над его светлыми волосами, необычным для их конторы пальто,
над его манерами богатого сынка, но он не обращал на них никакого
внимания. Он был худощав, небольшого роста, на губах его играла улыбка
человека, который ничего не принимает всерьез, и в первую очередь свою
работу... Он не любил свою работу, но не испытывал к ней отвращения.
Просто это его не трогало. Так захотел его отец.
- Мадам Гароди, да. Одна из них. Поскольку в этом семействе их
несколько. Наша - жена сына, инженера, которого перевели в Марсель полгода
назад. Двадцать шесть лет, ас в электронике. Занятная штуковина, эта
электроника. У меня приятель ею занимается. В ней вся греческая мифология
отразилась, такая у него теория.
Грацци, сев за стол, достал свой маленький красный блокнот и
нетерпеливо поскреб затылок.
- Ну и что?
- А то, что женаты они уже год. Целая история о том, какого труда