как и все они, как ваш юный приятель, который никак уж не похож на
инспектора, как тот молоденький студент, которого я встретила год назад в
кафе напротив кинотеатра "Дантон", как те молодые актеры, которые впервые
оказываются перед камерой и которым наплевать, что стоят к вам спиной.
Спокойные, равнодушные, в них есть что-то такое, от чего теряешь голову, у
них такая нежная кожа, они так молоды, они могут войти в купе, перебудить
всех пассажиров, задевая их в темноте, и даже не извиниться, вот так. Он
не извинился, он чертыхнулся, когда почти свалился на меня, он, вероятно,
высокого роста, худой и неловкий, как все они, потом он взобрался на свою
полку напротив. И засмеялся, когда потревожил девушку из Авиньона, и она
тоже засмеялась в темноте, в час или два ночи.
- Я слышала его голос, - возразила она. - Уже после того как он
взобрался на свою полку, он еще долго болтал с девушкой, лежавшей на
средней полке. Могу вас заверить, что это был молодой человек, совсем
молодой, почти мальчик. Не знаю, как вам это объяснить, но я точно знаю...
Инспектор, которого звали Грацциано, поднялся, закрыл свой блокнот на
железной спиральке, заложив карандаш между страницами. Зачем ему этот
блокнот? Он почти ничего не записал. Теперь, стоя перед ней, он казался
еще выше, еще костлявей: огромный скелет в пальто с потертыми рукавами, с
бледным измученным лицом Пьеро.
- Другой свидетель, как раз Кабур, тоже слышал, как эта молодая женщина
разговаривала с девушкой со средней полки. Вы могли ошибиться.
Он говорил усталым монотонным голосом, не столько чтобы убедить ее,
сколько чтобы покончить с этим вопросом и перейти к другому.
- Во всяком случае, мы ее нашли.
Она снова отрицательно покачала головой, глядя на молодого блондина,
который не смотрел на нее, и сказала:
- Возможно, не знаю, однако мне так показалось.
И в то же время думала: "Я не могла ошибиться, женщина не чертыхнется,
свалившись на вас и разбудив вас, мне бы следовало им это объяснить".
Слишком много ей следовало бы им объяснить, а потому она просто
продолжала упрямо качать головой, подняв глаза на худого инспектора с
выступающими скулами. Она снова представила себе коридор, где было
полным-полно пассажиров перед отходом поезда, и паренька лет пятнадцати,
печального и светловолосого, стоявшего возле их двери и посторонившегося,
чтобы пропустить ее в купе. Вряд ли это был именно он, но этот паренек со
светлыми волосами и очень черными глазами в сером твидовом костюме из
магазина готового платья связывался в ее сознании с ночным происшествием,
с голосом, шептавшим с верхней полки что-то такое, отчего девушка из
Авиньона смеялась тихим, приглушенным смехом, раздражавшим ее так же, как
головоломка молодого инспектора в коротком пальто.
- Когда вы проснулись утром, женщины с верхней полки уже не было в
купе?
Она ответила "нет", продолжая отрицательно качать головой, как бы
говоря: нет, я не ошиблась, просто не понимаю, я могла бы вам объяснить,
но для этого мне пришлось бы рассказать вам о юноше, который коснулся
указательным пальцем моего колена, когда я возвращалась от парикмахера, и
поцеловал меня во время первой же встречи в кафе напротив кинотеатра
"Дантон", рассказать о вещах, которые причинили мне немало страданий и
которые покажутся вам отвратительными, - нет, этого я не могу.
- Я не видела ее. Я пошла переодеться в туалет около шести или семи
часов, не помню точно. Во всяком случае, когда я вернулась, в купе ее уже
не было. А женщина, которую потом задушили, еще лежала на своей полке, она
улыбнулась мне, когда я наклонилась, чтобы убрать пижаму в чемодан.
Девушка из Авиньона натягивала на себя платье, которое, видимо, сняла в
темноте. Я это хорошо помню, потому что мы еще пошутили. Ей было трудно
надеть платье, лежа на спине под одеялом. В конце концов она приподнялась,
сказав: "Ну и пусть, да к тому же мужчины еще спят".
Мужчина в кожаном пиджаке еще храпел, и даже очень громко, лицо у него
было скорбное и бесконечно усталое. Глядя на его руки, она решила, что он
докер или механик, что-нибудь в этом роде. Его фибровый облезлый чемодан
синего цвета с потертыми уголками стоял у него на полке в ногах. Кабур
лежал неподвижно, и она подумала: он, вероятно, смотрит, как одевается эта
девушка с голыми плечами, а она, бесстыдница, возможно, об этом
догадывается. Все это было отвратительно и фальшиво, как все, что
отвратительно. Бедный малый, он, возможно, думал совсем о другом, она
поняла это, когда он спустился вниз: бледный, осунувшийся, с выражением
омерзительной покорности в глазах.
- Вас кто-нибудь встречал на вокзале?
- Нет. Почему вы об этом спрашиваете?
- Так, просто.
Он казался таким огромным. Он спрятал в карман пальто свой красный
блокнот. Она глупо добавила, все еще глядя на него:
- Если вы мне позволите высказать свое мнение, никто из тех, кого я
видела в купе, не мог совершить это ужасное преступление, это я интуитивно
чувствую.
Высокий инспектор покачал головой, вероятно, ему стало неловко, сказал
"спасибо" и взглянул на молодого блондина, который тоже поднялся, думая о
чем-то своем, и, глядя куда-то вдаль, заправил свое клетчатое кашне в
пальто.
Она проводила их в переднюю.
- Не могли бы вы зайти к нам завтра на набережную Орфевр? - спросил
тот, чья фамилия кончалась на "о", она бы снова наверняка ее исковеркала,
если бы попыталась произнести.
Он сказал, что будет ждать ее в десять часов на четвертом этаже в
комнате 303. И добавил, что, может быть, за это время она вспомнит еще
какие-нибудь подробности, а сам он обдумает все, что она им рассказала, ей
надо будет дать им свидетельские показания, вот и все, она закрыла дверь,
прислонилась к ней спиной, измученная, недовольная собой, а они уже ушли.
Три минуты спустя в дверь опять позвонили. За это время она успела
вернуться в гостиную, но у нее не хватило мужества опуститься в то же
самое кресло, потому что она боялась еще острее почувствовать
разочарование, и она прилегла на диван, прикрыв рукой глаза. Она
поднялась, догадавшись, что звонит молодой инспектор, она не знала, почему
он вернулся, но поняла это сразу, когда рука ее вдруг нащупала на диване
забытую им головоломку.
Плоская металлическая коробочка, три десятка фишек с цифрами, черными
цифрами на красном фоне, маленькие квадратики, которые, передвигая,
следует выстроить по порядку, обычная игрушка.
В передней она снова чуть не потеряла туфлю без задника и, прежде чем
открыть, взглянула на себя в "ведьмочку - зеркальце с выпуклым стеклом,
висевшее у двери. Совсем близко в этом выпуклом зеркале она увидела свое
лицо, похожее на лицо надзирательницы, которая была у них в пансионе лет
двадцать пять назад, смешное лицо с огромными черными глазами, высоким
открытым лбом и длиннющим носом. "Чем-то я напоминаю Кабура", - подумала
она.
Белокурый инспектор в коротком пальто и клетчатом кашне улыбался своей
великолепной дерзкой улыбкой, она у них всегда на губах, когда вы им
нужны. Он сказал, что кое-что у нее позабыл, и уверенно вошел в квартиру.
Она закрыла дверь и последовала за ним в гостиную. Он направился прямо
к дивану и, наклонившись, принялся искать головоломку.
- Она у меня.
И она показала металлическую коробочку, не раскрывая ладони.
Он подошел к ней и, поскольку она не отдавала головоломку, прижимая
руку к груди, спокойно посмотрел на нее с той притворно невинной улыбкой,
которая присуща им всем, и сказал:
- Извините, я забыл ее у вас.
И он протянул руку, она же подумала: ты должна отдать ему головоломку,
он же полицейский инспектор, ты с ума сошла. Она отвела руку с глупой
улыбкой, зная, что улыбка глупая, и вдруг сразу вернула ему игрушку. Она
почувствовала прикосновение его горячей ладони, а он продолжал смотреть на
нее все тем же безразличным взглядом, не улыбаясь.
- К тому же мы забыли задать вам еще один вопрос.
Ей пришлось отступить на шаг, так как он, пряча в карман головоломку,
подошел к ней почти вплотную: оказалось, что они с ним почти одного роста.
- Когда вы выходили из купе, жертва, вероятно, тоже собиралась покинуть
поезд?
- Не знаю. Думаю, что да. Я попрощалась с ней и с девушкой из Авиньона.
Полагаю, они обе готовились выйти из вагона.
У него был резкий голос, менее приятный, чем у другого инспектора,
вероятно, ждавшего его внизу в машине.
- Да, довольно много. Но я не стремилась выйти одной из первых, я
терпеть не могу толчею.
- При выходе вы не заметили ничего такого, что могло бы быть связано с
убийством?
Она ответила, что подумает, что была не очень внимательна. Она,
конечно, никак не могла предположить, что в купе, которое она покинула,
задушат женщину и молодой полицейский инспектор станет требовать у нее
отчета.
Он улыбнулся, сказал: разумеется, и направился мимо нее в прихожую.
Перед "ведьмочкой", висевшей на стене у самой двери, он задержался,
взглянул на себя в кривое зеркальце и заметил:
- Забавная штуковина, ну и видик же у тебя в ней.
Он похлопал рукой по карману, в котором лежала его головоломка.
Признался, что повсюду всегда все забывает. Спросил, не бывает ли и с ней
такое.
- Нет, не думаю.
Он покачал головой, сказал: может, они еще встретятся завтра, "если я
буду там, когда вы придете".
- Мне кажется, я была вам не слишком полезной.
Он возразил, нет, почему же. И сам отворил дверь.
- В этой истории с Кабуром все-таки есть что-то новенькое. Мы сейчас
едем к нему. Посмотрим, попытается ли он скрыть что-либо от нас.
- Вы подозреваете его?
- Кто? - спросил он. - Я? Я никого не подозреваю. Если уж сказать вам
правду, я очень плохой полицейский, терпеть не могу подозревать людей.
Предпочитаю осуждать всех разом. Нет на свете невиновных. А вы верите в
невиновность?
Она засмеялась как дурочка, прекрасно зная, что ведет себя как дурочка
с этим молодым человеком, который несет всякую чушь, нисколько не похож на
полицейского и явно смеется над ней.
- А вы считаете, это невинный поступок, - спросил он, - помочь даме
спустить чемодан, если собираешься затем прижать ее в коридоре?
При этом он покачал головой с тем недовольным выражением, которое ей
уже было знакомо, и поинтересовался, зачем, в сущности, ей понадобилось
спустить вниз чемодан?
- Что она хотела оттуда достать? Она попыталась вспомнить, ясно
представила себе молодую черноволосую женщину, юбку, которая слегка
задралась, когда она поставила ногу на полку, и взгляд этого Кабура.
- Аспирин, кажется, или еще какие-то таблетки, которые обычно принимают
в поезде. Думаю, что аспирин.
Он сказал: хорошо, хотя вообще-то не имеет значения, но как бы то ни
было, невиновных на свете нет. Может, только уж совсем молодые, а потом
сплошная дрянь.
Она стояла в проеме двери, опустив руки, как дура. Он на мгновение чуть
приподнял руку, прощаясь, и вышел, а она продолжала стоять и, лишь когда
он вышел на улицу, решилась вернуться и закрыть дверь. Она смотрела, как
он спускается по лестнице, словно служанка, которую подцепили на танцульке
и тут же бросили, идиотка.
Вечером она поужинала на кухне, глядя в раскрытую книгу, которую
прислонила к бутылке минеральной воды, придерживая ее рукой. Она в десятый
раз перечитывала одну и ту же страницу, но прочитанное не могло вытеснить
из ее памяти образ женщины, задушенной в поезде.
Черные как смоль волосы, большие синие глаза, стройная и высокая
женщина в хорошо сшитом костюме. И то, как она неожиданно улыбалась вам:
ее улыбка заставала вас врасплох, внимательная, неотступная. Жоржетта Тома
улыбалась часто, она очень много улыбалась за время пути. Она вошла с
чемоданом в руках и улыбнулась: прошу извинить меня. Отказалась от
предложенной ей карамельки и сразу же улыбнулась: вы очень милы. Сама
предложила сигарету этому Кабуру и улыбнулась: прошу вас. И утром
сорокасемилетняя женщина, которая плохо спала той ночью, замерзла и
страдала при мысли, что ей снова придется есть на кухне одной перед
открытой книгой, которую она прислонит к бутылке минеральной воды и будет
придерживать рукой, наклонившись над своей полкой, эта женщина снова
увидела обращенную к ней неожиданную улыбку, как бы говорившую: доброе
утро, наше путешествие все-таки подходит к концу.
Бедняжка не знала, что скоро умрет, мысль о том, что ее жизненный путь
близится к концу, ей даже в голову не приходила. Мне бы следовало сказать
об этом инспекторам.
В газете, которую все читали накануне, было написано, что тут не может
быть и речи о сведении счетов или ограблении. О чем она думала в то время,
когда ее убивали? О чем думаешь, когда тебя убивают?
Элиана Даррес убрала посуду, тарелку, столовый прибор, бокал, кастрюлю,
в которой сварила себе яйца. Она довольно долго стояла в прихожей, между
дверью, ведущей в спальню, и входной дверью, не зная, лечь ли ей спать или
пойти куда-нибудь, все равно куда, лишь бы не оставаться одной.
Она подумала: я еще успею сходить в кино в нашем квартале. Она почти
каждый вечер бывала в кино, уверяя знакомых, что посещения эти необходимы
ей для работы, хотя на самом деле она терпеть не может кино и ей
приходится совершать чудеса, чтобы выкроить нужные для этого два часа.
Иногда она по два-три раза смотрела один и тот же фильм, потому что плохо
запоминала названия, а фотографии у входа в кинотеатр часто лгали.
Впрочем, это не имеет никакого значения. Какая разница. В антракте она
покупала мятные конфеты. Какая разница.
На следующий день, взглянув на себя в трюмо туалетного столика, она
решила, что прекрасно выглядит и хорошо отдохнула. Стояла чудесная погода,
над площадью Трокадеро светило яркое солнце. Она одевалась, глядя через
окно спальни на спокойное безоблачное небо, и мысли ее текли так же
спокойно.
Убили женщину, с которой она не была даже знакома, это печально, но и
только. К этому следует отнестись так, как это того заслуживает. Она
скажет им то, что считает нужным сказать, и не будет думать о том, какое
производит на них впечатление.
Прежде всего она вовсе не ошиблась, она не могла ошибиться по поводу
того молодого человека с верхней полки. Пусть они сами разбираются, что
все это значит, но голос, который она слышала, и силуэт в темноте
свидетельствовали о том, что это юноша, а не женщина. Если они не верят
ей, тем хуже для них.
Затем она объяснит им, что у Жоржетты Тома не было никаких причин для
волнения и уж во всяком случае она не подозревала, что ее собираются
убить. С таким же успехом могли задушить девчушку из Авиньона, это было бы
так же неожиданно и так же невероятно. Она постарается объяснить им
значение одной улыбки, вот это действительно важно.
Она, быть может, попытается им также объяснить значение одного взгляда,
взгляда Кабура, когда молодая черноволосая женщина поставила ногу на
нижнюю полку, чтобы достать чемодан, и при этом ее юбка слегка задралась.
Если белокурый инспектор будет там, он снова испустит вздох, короткий и
дерзкий, как бы желая сказать: я прекрасно вижу, что вы за женщина, к
какому разряду святош вас следует отнести. Он решит, что ей повсюду
мерещится что-то дурное, потому что сама она только об этом и думает.
Что за глупость он сказал? Что, дескать, на свете все виноваты.
Ее беда в том, что она все время думает, будто ее в чем-то собираются
упрекнуть. Она прекрасно знает, в чем именно, но это же неправда. Женщина,
судорожно цепляющаяся за ускользающую молодость, пытающаяся хоть как-то
развлечься. И эти жалкие потуги называются грехом. Людоедка-климактеричка.
Так сказать, седина в бороду - бес в ребро. Она двадцать лет была замужем
за человеком, которому ни разу не изменила, он вечно болел, и его
присутствие в ее жизни ощущалось немногим больше, чем теперь, когда его
фотография стоит на комоде в спальне.
Она взглянула на фотографию, когда выдвигала ящик комода, чтобы взять
перчатки и сумочку. В 1914-м году он был отравлен газами. Мягкий,
ласковый, он был единственным человеком на свете, не вызывавшим у нее
желания уйти в свою раковину, и он так страдал последние месяцы, что она
встретила его смерть с облегчением.
Грех. У нее были два любовника: первый еще до замужества, в
восемнадцать лет, во время каникул, когда она готовилась провалить второй
экзамен на бакалавра, и еще один, уже после смерти мужа, в прошлом году, и
она до сих пор не может понять, как все это и с тем, и с другим могло у
нее получиться.
У нее в памяти не сохранилось никаких воспоминаний о первом любовнике,
она даже забыла его имя, не помнила, был ли он красив или нет, ничего не
помнила, кроме того, что страшно боялась, как бы их не застали врасплох, и
он, вероятно, тоже боялся, так как не стал ее раздевать, а только задрал
ей юбки на краешке кровати.
Даже теперь, когда в ее присутствии говорили о молодых девушках, ей
становилось не по себе - не потому, что она считала случившееся серьезным
проступком, а как раз потому, что ничего не помнила. Все происходило
как-то быстро, мучительно трудно и немного непристойно. И та маленькая
дурочка, позволившая это с собой проделать, чувствуя, как к свисающей с
кровати голове приливает кровь, была не она.
В передней, уже выходя из квартиры, она снова взглянула на себя в свою
"ведьмочку", вспомнила воспитательницу из пансиона, и ту маленькую дурочку
с задранной юбкой, и ту женщину, которая спустя почти двадцать лет
позволила обнять себя в бистро, где пахло жареным картофелем и красным
вином, напротив кинотеатра "Дантон".
Странно, если подумать, у нее с перерывом в двадцать лет было два
любовника одного возраста, словно это был один и тот же, словно первый
просто не состарился. Второй тоже сдавал экзамены, которым не видно было
конца, посещал бистро, где играл на бильярде, тогда как первого
интересовали игральные автоматы.
Кабина лифта застряла между этажами. Она стала по очереди нажимать на
все кнопки, лифт то поднимался, то спускался, наконец он вроде бы
заработал нормально. И вот, когда он действительно пошел вниз, он снова
остановился. Она подумала: какой-то болван или любитель глупых шуток
открывает, видимо, наверху решетчатую дверь, лифт в конце концов
сломается, надо кликнуть консьержа.
Она не любит консьержа, тот никогда не здоровается и одевается ужасно
неряшливо.
Она нажала на кнопку последнего, шестого этажа, лифт стал подниматься,
но остановился на пятом, она не понимала почему и снова попыталась нажать
на другие кнопки.
Странно, но как раз перед этим она вспомнила Эрика. Однажды вечером,
когда он ждал ее на лестничной площадке, он именно так и поступил: открыл
решетчатую дверь на ее этаже, когда она поднималась. Она перепробовала все
кнопки, он заставил ее бесконечное число раз то подниматься, то
спускаться, пока она наконец не позвала на помощь. Сделал он это просто
так, чтобы позабавиться, потому что ему было всего двадцать лет или даже
девятнадцать и у него был красивый капризный рот, как у них у всех, и
он-то ее раздел, не торопясь, на ее широкой кровати, где она спала одна,
потому что из-за них вы теряете голову и они это прекрасно знают.
Она расплакалась, выходя из кабины, он сказал: я тоже взбешен, столько
времени пришлось прождать. И это было действительно так, ему пришлось
долго дожидаться ее, тогда она дала ему ключ от своей квартиры и иногда по
вечерам заставала его спящим прямо на ковре, словно кошка, обхватив руками
затылок (теперь лифт наверняка испортился), вытянув на ковре свои длинные
ноги, разметав черные волосы, улыбаясь красивым ртом (придется ей все-таки
позвать консьержа), лежа спокойно и тихо, как все спящие дети.
Эрик приходил месяца полтора или два, а потом бывали дни, когда она не
могла устоять и заходила в кафе на площади Дантона. Он задолжал ей: вполне
приличный предлог, чтобы вновь увидеть его, попытаться его найти, не
терять надежды на что-то, что все-таки лучше, чем кинотеатр и мятные
конфеты в антракте, о чем думаешь, когда тебя убивают?
Она снова стала нажимать на кнопки и вдруг совершенно ясно
поняла-поняла даже прежде, чем подняла вверх голову, даже прежде, чем
воспоминание о том, как все произошло в прошлом году, заставило ее поднять
голову, - что ее убивают; она подумала: он все это время находился надо
мной, у кабины нет крыши, все это время он наблюдал за мной, издеваясь
надо мной, о чем думаешь, когда тебя любят?
Она подняла голову, чтобы взглянуть на шестой этаж, который был уже
близко, и в это мгновение раздался выстрел, отбросивший ее, словно куклу,
к деревянной стенке кабины, пробивший ей грудь, она успела подумать: это
же невозможно, это неправда, - и ударилась плечом и затылком о деревянную
стенку кабины; кто-то, как тогда Эрик, стоит надо мной, я узнаю их в
темноте, словно все они целовали меня своими красивыми и мокрыми губами, я
слышу, как они шепчутся и смеются, словно ученики пансиона, когда
воспитательницы нет поблизости, как тот паренек и девушка из Авиньона
тогда в темноте, убитая снарядом лошадь на военной фотографии 1914 года,
моя пробитая грудь, палец, коснувшийся моего колена, когда я возвращалась
от парикмахера, все та же дурочка, упавшая на спину в кабине лифта, это я,
та девчонка, в темноте.
Эрнст Жорж Жак Риволани, шофер грузовика, родившийся 17 октября 1915
года в городе Мо (департамент Сена и Марна), проживающий в Клиши
(департамент Сена) в доме N_3 в тупике Вийу, был убит выстрелом в упор в
затылок из револьвера системы "Смит-и-Вессон" 45-го калибра около 23
часов, ровно за одиннадцать дней до своего дня рождения, по случаю
которого жена уже купила ему теплые сапоги на меху.
Он лежал лицом вниз в своем выходном костюме, левая рука подсунута под
живот, правая же согнута над головой, лежал у поднятых железных дверей
бокса, где обычно стоял его "ситроен" выпуска 1952 года, который он на
этот раз не успел загнать в гараж, и мотор в конце концов сам заглох во
дворе; он оставил вдову, которой еще предстояло выключить фары машины, и
троих ребят, старший из которых заканчивал школу.
- Прескверная история, - сказал Малле.
Он, должно быть, всю ночь так и не сомкнул глаз, ведь это ему позвонили
по телефону в час ночи, и теперь он стоял в расстегнутом пальто и только
тряс заросшим щетиной, торчащим вперед подбородком, глядя в одну точку,
ошалев от усталости. Накануне, в воскресенье, пока Грацци и Габер ездили
от Риволани к актрисе, а от актрисы к Кабуру, он носился по Парижу с
записной книжкой Жоржетты Тома в кармане.
Грацци, который так и не поставил себе телефона, потому что это
обошлось бы ему в тридцать пять тысяч франков, а ему их всегда не хватало,
проспал неправедным сном с одиннадцати вечера до четверти девятого утра.
Он стоял здесь, хорошо выбритый, раздосадованный, но бодрый, в чистой
рубашке. А Таркен еще не появлялся, он, вероятно, пребывал в панике и
решил сперва заехать на набережную Орфевр, переговорить с кем-нибудь, кто
бы мог его "подстраховать", он, конечно, неплохой полицейский, но прежде
всего надо обеспечить себе прикрытие, если ты понимаешь, что я хочу этим
сказать.
- Прескверная история, - повторил Малле, покачивая головой с заросшим
жесткой черной щетиной подбородком. - Но страшнее всего-это его жена.
Вначале она кричала, а теперь, когда дети рядом, молчит и смотрит на тебя
так, словно ты можешь вернуть ей мужа. А если вдруг заговорит, то начинает
что-то твердить о сапогах на меху, я уже столько раз все это слышал. Она
купила их ему ко дню рождения. Она только об этом и думает: он всегда мерз
в своем грузовике. Ей-Богу, это правда.
Грацци утвердительно кивал и думал, глядя на распростертое перед ним
тело: я просто круглый идиот, что не стал возражать, когда мне подсунули
это дело, мог бы научиться за двадцать лет, что не следует браться за то,
что тебе не под силу. А Таркена все нет.
Риволани упал вперед лицом вниз, словно картонный манекен, которого
отшвырнул выстрел из крупнокалиберного револьвера. Он пролетел больше
метра, в него стреляли в упор, удар был такой силы, что ему снесло
полголовы, и кровь залила весь бокс.
Один из жандармов делал какие-то замеры. Грацци отвел глаза и подошел к
"ситроену". Малле последовал за ним, словно Грацци притягивал его к себе
как магнит, он держался так близко, что Грацци чувствовал запах его волос.
Волосы, как и борода, были у него густые и жесткие. Он по два раза в день
смазывал их дешевым бриллиантином.
В покрытом цементом дворе в три метра шириной друг против друга стояло
десять бетонных боксов с железными поднимающимися дверьми, на которых
висели замки. Дом Риволани находился в самом конце улицы, в заросшем
травой тупике, где не было тротуаров.
Как и обычно по субботам, шофер, если он находился в Париже, отправился
в кино с женой и младшим сыном, тринадцатилетним мальчуганом, который
пропустит в этот день школу и на какое-то время станет знаменитостью в
глазах товарищей.
- В котором часу они вернулись?
- В одиннадцать, четверть двенадцатого. Они были в одном из кинотеатров
Сен-Лазара. Риволани хотел, чтобы они посмотрели что-нибудь веселое после
той истории в поезде. Он довез их до самых дверей дома, потом приехал
сюда, чтобы поставить машину в гараж. Жена говорит, что он пользовался
автомобилем только по воскресеньям, когда они ездили за город или в кино.
Через час он все не возвращался, и она забеспокоилась. Она пошла
взглянуть, думала, у него какие-то неполадки с мотором или лопнула шина.
Она стала кричать, позвала соседей. А уже они сообщили в комиссариат
Клиши.
Грацци смотрел на чистые, без единого пятнышка, сиденья машины, на
инспектора, как тот молоденький студент, которого я встретила год назад в
кафе напротив кинотеатра "Дантон", как те молодые актеры, которые впервые
оказываются перед камерой и которым наплевать, что стоят к вам спиной.
Спокойные, равнодушные, в них есть что-то такое, от чего теряешь голову, у
них такая нежная кожа, они так молоды, они могут войти в купе, перебудить
всех пассажиров, задевая их в темноте, и даже не извиниться, вот так. Он
не извинился, он чертыхнулся, когда почти свалился на меня, он, вероятно,
высокого роста, худой и неловкий, как все они, потом он взобрался на свою
полку напротив. И засмеялся, когда потревожил девушку из Авиньона, и она
тоже засмеялась в темноте, в час или два ночи.
- Я слышала его голос, - возразила она. - Уже после того как он
взобрался на свою полку, он еще долго болтал с девушкой, лежавшей на
средней полке. Могу вас заверить, что это был молодой человек, совсем
молодой, почти мальчик. Не знаю, как вам это объяснить, но я точно знаю...
Инспектор, которого звали Грацциано, поднялся, закрыл свой блокнот на
железной спиральке, заложив карандаш между страницами. Зачем ему этот
блокнот? Он почти ничего не записал. Теперь, стоя перед ней, он казался
еще выше, еще костлявей: огромный скелет в пальто с потертыми рукавами, с
бледным измученным лицом Пьеро.
- Другой свидетель, как раз Кабур, тоже слышал, как эта молодая женщина
разговаривала с девушкой со средней полки. Вы могли ошибиться.
Он говорил усталым монотонным голосом, не столько чтобы убедить ее,
сколько чтобы покончить с этим вопросом и перейти к другому.
- Во всяком случае, мы ее нашли.
Она снова отрицательно покачала головой, глядя на молодого блондина,
который не смотрел на нее, и сказала:
- Возможно, не знаю, однако мне так показалось.
И в то же время думала: "Я не могла ошибиться, женщина не чертыхнется,
свалившись на вас и разбудив вас, мне бы следовало им это объяснить".
Слишком много ей следовало бы им объяснить, а потому она просто
продолжала упрямо качать головой, подняв глаза на худого инспектора с
выступающими скулами. Она снова представила себе коридор, где было
полным-полно пассажиров перед отходом поезда, и паренька лет пятнадцати,
печального и светловолосого, стоявшего возле их двери и посторонившегося,
чтобы пропустить ее в купе. Вряд ли это был именно он, но этот паренек со
светлыми волосами и очень черными глазами в сером твидовом костюме из
магазина готового платья связывался в ее сознании с ночным происшествием,
с голосом, шептавшим с верхней полки что-то такое, отчего девушка из
Авиньона смеялась тихим, приглушенным смехом, раздражавшим ее так же, как
головоломка молодого инспектора в коротком пальто.
- Когда вы проснулись утром, женщины с верхней полки уже не было в
купе?
Она ответила "нет", продолжая отрицательно качать головой, как бы
говоря: нет, я не ошиблась, просто не понимаю, я могла бы вам объяснить,
но для этого мне пришлось бы рассказать вам о юноше, который коснулся
указательным пальцем моего колена, когда я возвращалась от парикмахера, и
поцеловал меня во время первой же встречи в кафе напротив кинотеатра
"Дантон", рассказать о вещах, которые причинили мне немало страданий и
которые покажутся вам отвратительными, - нет, этого я не могу.
- Я не видела ее. Я пошла переодеться в туалет около шести или семи
часов, не помню точно. Во всяком случае, когда я вернулась, в купе ее уже
не было. А женщина, которую потом задушили, еще лежала на своей полке, она
улыбнулась мне, когда я наклонилась, чтобы убрать пижаму в чемодан.
Девушка из Авиньона натягивала на себя платье, которое, видимо, сняла в
темноте. Я это хорошо помню, потому что мы еще пошутили. Ей было трудно
надеть платье, лежа на спине под одеялом. В конце концов она приподнялась,
сказав: "Ну и пусть, да к тому же мужчины еще спят".
Мужчина в кожаном пиджаке еще храпел, и даже очень громко, лицо у него
было скорбное и бесконечно усталое. Глядя на его руки, она решила, что он
докер или механик, что-нибудь в этом роде. Его фибровый облезлый чемодан
синего цвета с потертыми уголками стоял у него на полке в ногах. Кабур
лежал неподвижно, и она подумала: он, вероятно, смотрит, как одевается эта
девушка с голыми плечами, а она, бесстыдница, возможно, об этом
догадывается. Все это было отвратительно и фальшиво, как все, что
отвратительно. Бедный малый, он, возможно, думал совсем о другом, она
поняла это, когда он спустился вниз: бледный, осунувшийся, с выражением
омерзительной покорности в глазах.
- Вас кто-нибудь встречал на вокзале?
- Нет. Почему вы об этом спрашиваете?
- Так, просто.
Он казался таким огромным. Он спрятал в карман пальто свой красный
блокнот. Она глупо добавила, все еще глядя на него:
- Если вы мне позволите высказать свое мнение, никто из тех, кого я
видела в купе, не мог совершить это ужасное преступление, это я интуитивно
чувствую.
Высокий инспектор покачал головой, вероятно, ему стало неловко, сказал
"спасибо" и взглянул на молодого блондина, который тоже поднялся, думая о
чем-то своем, и, глядя куда-то вдаль, заправил свое клетчатое кашне в
пальто.
Она проводила их в переднюю.
- Не могли бы вы зайти к нам завтра на набережную Орфевр? - спросил
тот, чья фамилия кончалась на "о", она бы снова наверняка ее исковеркала,
если бы попыталась произнести.
Он сказал, что будет ждать ее в десять часов на четвертом этаже в
комнате 303. И добавил, что, может быть, за это время она вспомнит еще
какие-нибудь подробности, а сам он обдумает все, что она им рассказала, ей
надо будет дать им свидетельские показания, вот и все, она закрыла дверь,
прислонилась к ней спиной, измученная, недовольная собой, а они уже ушли.
Три минуты спустя в дверь опять позвонили. За это время она успела
вернуться в гостиную, но у нее не хватило мужества опуститься в то же
самое кресло, потому что она боялась еще острее почувствовать
разочарование, и она прилегла на диван, прикрыв рукой глаза. Она
поднялась, догадавшись, что звонит молодой инспектор, она не знала, почему
он вернулся, но поняла это сразу, когда рука ее вдруг нащупала на диване
забытую им головоломку.
Плоская металлическая коробочка, три десятка фишек с цифрами, черными
цифрами на красном фоне, маленькие квадратики, которые, передвигая,
следует выстроить по порядку, обычная игрушка.
В передней она снова чуть не потеряла туфлю без задника и, прежде чем
открыть, взглянула на себя в "ведьмочку - зеркальце с выпуклым стеклом,
висевшее у двери. Совсем близко в этом выпуклом зеркале она увидела свое
лицо, похожее на лицо надзирательницы, которая была у них в пансионе лет
двадцать пять назад, смешное лицо с огромными черными глазами, высоким
открытым лбом и длиннющим носом. "Чем-то я напоминаю Кабура", - подумала
она.
Белокурый инспектор в коротком пальто и клетчатом кашне улыбался своей
великолепной дерзкой улыбкой, она у них всегда на губах, когда вы им
нужны. Он сказал, что кое-что у нее позабыл, и уверенно вошел в квартиру.
Она закрыла дверь и последовала за ним в гостиную. Он направился прямо
к дивану и, наклонившись, принялся искать головоломку.
- Она у меня.
И она показала металлическую коробочку, не раскрывая ладони.
Он подошел к ней и, поскольку она не отдавала головоломку, прижимая
руку к груди, спокойно посмотрел на нее с той притворно невинной улыбкой,
которая присуща им всем, и сказал:
- Извините, я забыл ее у вас.
И он протянул руку, она же подумала: ты должна отдать ему головоломку,
он же полицейский инспектор, ты с ума сошла. Она отвела руку с глупой
улыбкой, зная, что улыбка глупая, и вдруг сразу вернула ему игрушку. Она
почувствовала прикосновение его горячей ладони, а он продолжал смотреть на
нее все тем же безразличным взглядом, не улыбаясь.
- К тому же мы забыли задать вам еще один вопрос.
Ей пришлось отступить на шаг, так как он, пряча в карман головоломку,
подошел к ней почти вплотную: оказалось, что они с ним почти одного роста.
- Когда вы выходили из купе, жертва, вероятно, тоже собиралась покинуть
поезд?
- Не знаю. Думаю, что да. Я попрощалась с ней и с девушкой из Авиньона.
Полагаю, они обе готовились выйти из вагона.
У него был резкий голос, менее приятный, чем у другого инспектора,
вероятно, ждавшего его внизу в машине.
- Да, довольно много. Но я не стремилась выйти одной из первых, я
терпеть не могу толчею.
- При выходе вы не заметили ничего такого, что могло бы быть связано с
убийством?
Она ответила, что подумает, что была не очень внимательна. Она,
конечно, никак не могла предположить, что в купе, которое она покинула,
задушат женщину и молодой полицейский инспектор станет требовать у нее
отчета.
Он улыбнулся, сказал: разумеется, и направился мимо нее в прихожую.
Перед "ведьмочкой", висевшей на стене у самой двери, он задержался,
взглянул на себя в кривое зеркальце и заметил:
- Забавная штуковина, ну и видик же у тебя в ней.
Он похлопал рукой по карману, в котором лежала его головоломка.
Признался, что повсюду всегда все забывает. Спросил, не бывает ли и с ней
такое.
- Нет, не думаю.
Он покачал головой, сказал: может, они еще встретятся завтра, "если я
буду там, когда вы придете".
- Мне кажется, я была вам не слишком полезной.
Он возразил, нет, почему же. И сам отворил дверь.
- В этой истории с Кабуром все-таки есть что-то новенькое. Мы сейчас
едем к нему. Посмотрим, попытается ли он скрыть что-либо от нас.
- Вы подозреваете его?
- Кто? - спросил он. - Я? Я никого не подозреваю. Если уж сказать вам
правду, я очень плохой полицейский, терпеть не могу подозревать людей.
Предпочитаю осуждать всех разом. Нет на свете невиновных. А вы верите в
невиновность?
Она засмеялась как дурочка, прекрасно зная, что ведет себя как дурочка
с этим молодым человеком, который несет всякую чушь, нисколько не похож на
полицейского и явно смеется над ней.
- А вы считаете, это невинный поступок, - спросил он, - помочь даме
спустить чемодан, если собираешься затем прижать ее в коридоре?
При этом он покачал головой с тем недовольным выражением, которое ей
уже было знакомо, и поинтересовался, зачем, в сущности, ей понадобилось
спустить вниз чемодан?
- Что она хотела оттуда достать? Она попыталась вспомнить, ясно
представила себе молодую черноволосую женщину, юбку, которая слегка
задралась, когда она поставила ногу на полку, и взгляд этого Кабура.
- Аспирин, кажется, или еще какие-то таблетки, которые обычно принимают
в поезде. Думаю, что аспирин.
Он сказал: хорошо, хотя вообще-то не имеет значения, но как бы то ни
было, невиновных на свете нет. Может, только уж совсем молодые, а потом
сплошная дрянь.
Она стояла в проеме двери, опустив руки, как дура. Он на мгновение чуть
приподнял руку, прощаясь, и вышел, а она продолжала стоять и, лишь когда
он вышел на улицу, решилась вернуться и закрыть дверь. Она смотрела, как
он спускается по лестнице, словно служанка, которую подцепили на танцульке
и тут же бросили, идиотка.
Вечером она поужинала на кухне, глядя в раскрытую книгу, которую
прислонила к бутылке минеральной воды, придерживая ее рукой. Она в десятый
раз перечитывала одну и ту же страницу, но прочитанное не могло вытеснить
из ее памяти образ женщины, задушенной в поезде.
Черные как смоль волосы, большие синие глаза, стройная и высокая
женщина в хорошо сшитом костюме. И то, как она неожиданно улыбалась вам:
ее улыбка заставала вас врасплох, внимательная, неотступная. Жоржетта Тома
улыбалась часто, она очень много улыбалась за время пути. Она вошла с
чемоданом в руках и улыбнулась: прошу извинить меня. Отказалась от
предложенной ей карамельки и сразу же улыбнулась: вы очень милы. Сама
предложила сигарету этому Кабуру и улыбнулась: прошу вас. И утром
сорокасемилетняя женщина, которая плохо спала той ночью, замерзла и
страдала при мысли, что ей снова придется есть на кухне одной перед
открытой книгой, которую она прислонит к бутылке минеральной воды и будет
придерживать рукой, наклонившись над своей полкой, эта женщина снова
увидела обращенную к ней неожиданную улыбку, как бы говорившую: доброе
утро, наше путешествие все-таки подходит к концу.
Бедняжка не знала, что скоро умрет, мысль о том, что ее жизненный путь
близится к концу, ей даже в голову не приходила. Мне бы следовало сказать
об этом инспекторам.
В газете, которую все читали накануне, было написано, что тут не может
быть и речи о сведении счетов или ограблении. О чем она думала в то время,
когда ее убивали? О чем думаешь, когда тебя убивают?
Элиана Даррес убрала посуду, тарелку, столовый прибор, бокал, кастрюлю,
в которой сварила себе яйца. Она довольно долго стояла в прихожей, между
дверью, ведущей в спальню, и входной дверью, не зная, лечь ли ей спать или
пойти куда-нибудь, все равно куда, лишь бы не оставаться одной.
Она подумала: я еще успею сходить в кино в нашем квартале. Она почти
каждый вечер бывала в кино, уверяя знакомых, что посещения эти необходимы
ей для работы, хотя на самом деле она терпеть не может кино и ей
приходится совершать чудеса, чтобы выкроить нужные для этого два часа.
Иногда она по два-три раза смотрела один и тот же фильм, потому что плохо
запоминала названия, а фотографии у входа в кинотеатр часто лгали.
Впрочем, это не имеет никакого значения. Какая разница. В антракте она
покупала мятные конфеты. Какая разница.
На следующий день, взглянув на себя в трюмо туалетного столика, она
решила, что прекрасно выглядит и хорошо отдохнула. Стояла чудесная погода,
над площадью Трокадеро светило яркое солнце. Она одевалась, глядя через
окно спальни на спокойное безоблачное небо, и мысли ее текли так же
спокойно.
Убили женщину, с которой она не была даже знакома, это печально, но и
только. К этому следует отнестись так, как это того заслуживает. Она
скажет им то, что считает нужным сказать, и не будет думать о том, какое
производит на них впечатление.
Прежде всего она вовсе не ошиблась, она не могла ошибиться по поводу
того молодого человека с верхней полки. Пусть они сами разбираются, что
все это значит, но голос, который она слышала, и силуэт в темноте
свидетельствовали о том, что это юноша, а не женщина. Если они не верят
ей, тем хуже для них.
Затем она объяснит им, что у Жоржетты Тома не было никаких причин для
волнения и уж во всяком случае она не подозревала, что ее собираются
убить. С таким же успехом могли задушить девчушку из Авиньона, это было бы
так же неожиданно и так же невероятно. Она постарается объяснить им
значение одной улыбки, вот это действительно важно.
Она, быть может, попытается им также объяснить значение одного взгляда,
взгляда Кабура, когда молодая черноволосая женщина поставила ногу на
нижнюю полку, чтобы достать чемодан, и при этом ее юбка слегка задралась.
Если белокурый инспектор будет там, он снова испустит вздох, короткий и
дерзкий, как бы желая сказать: я прекрасно вижу, что вы за женщина, к
какому разряду святош вас следует отнести. Он решит, что ей повсюду
мерещится что-то дурное, потому что сама она только об этом и думает.
Что за глупость он сказал? Что, дескать, на свете все виноваты.
Ее беда в том, что она все время думает, будто ее в чем-то собираются
упрекнуть. Она прекрасно знает, в чем именно, но это же неправда. Женщина,
судорожно цепляющаяся за ускользающую молодость, пытающаяся хоть как-то
развлечься. И эти жалкие потуги называются грехом. Людоедка-климактеричка.
Так сказать, седина в бороду - бес в ребро. Она двадцать лет была замужем
за человеком, которому ни разу не изменила, он вечно болел, и его
присутствие в ее жизни ощущалось немногим больше, чем теперь, когда его
фотография стоит на комоде в спальне.
Она взглянула на фотографию, когда выдвигала ящик комода, чтобы взять
перчатки и сумочку. В 1914-м году он был отравлен газами. Мягкий,
ласковый, он был единственным человеком на свете, не вызывавшим у нее
желания уйти в свою раковину, и он так страдал последние месяцы, что она
встретила его смерть с облегчением.
Грех. У нее были два любовника: первый еще до замужества, в
восемнадцать лет, во время каникул, когда она готовилась провалить второй
экзамен на бакалавра, и еще один, уже после смерти мужа, в прошлом году, и
она до сих пор не может понять, как все это и с тем, и с другим могло у
нее получиться.
У нее в памяти не сохранилось никаких воспоминаний о первом любовнике,
она даже забыла его имя, не помнила, был ли он красив или нет, ничего не
помнила, кроме того, что страшно боялась, как бы их не застали врасплох, и
он, вероятно, тоже боялся, так как не стал ее раздевать, а только задрал
ей юбки на краешке кровати.
Даже теперь, когда в ее присутствии говорили о молодых девушках, ей
становилось не по себе - не потому, что она считала случившееся серьезным
проступком, а как раз потому, что ничего не помнила. Все происходило
как-то быстро, мучительно трудно и немного непристойно. И та маленькая
дурочка, позволившая это с собой проделать, чувствуя, как к свисающей с
кровати голове приливает кровь, была не она.
В передней, уже выходя из квартиры, она снова взглянула на себя в свою
"ведьмочку", вспомнила воспитательницу из пансиона, и ту маленькую дурочку
с задранной юбкой, и ту женщину, которая спустя почти двадцать лет
позволила обнять себя в бистро, где пахло жареным картофелем и красным
вином, напротив кинотеатра "Дантон".
Странно, если подумать, у нее с перерывом в двадцать лет было два
любовника одного возраста, словно это был один и тот же, словно первый
просто не состарился. Второй тоже сдавал экзамены, которым не видно было
конца, посещал бистро, где играл на бильярде, тогда как первого
интересовали игральные автоматы.
Кабина лифта застряла между этажами. Она стала по очереди нажимать на
все кнопки, лифт то поднимался, то спускался, наконец он вроде бы
заработал нормально. И вот, когда он действительно пошел вниз, он снова
остановился. Она подумала: какой-то болван или любитель глупых шуток
открывает, видимо, наверху решетчатую дверь, лифт в конце концов
сломается, надо кликнуть консьержа.
Она не любит консьержа, тот никогда не здоровается и одевается ужасно
неряшливо.
Она нажала на кнопку последнего, шестого этажа, лифт стал подниматься,
но остановился на пятом, она не понимала почему и снова попыталась нажать
на другие кнопки.
Странно, но как раз перед этим она вспомнила Эрика. Однажды вечером,
когда он ждал ее на лестничной площадке, он именно так и поступил: открыл
решетчатую дверь на ее этаже, когда она поднималась. Она перепробовала все
кнопки, он заставил ее бесконечное число раз то подниматься, то
спускаться, пока она наконец не позвала на помощь. Сделал он это просто
так, чтобы позабавиться, потому что ему было всего двадцать лет или даже
девятнадцать и у него был красивый капризный рот, как у них у всех, и
он-то ее раздел, не торопясь, на ее широкой кровати, где она спала одна,
потому что из-за них вы теряете голову и они это прекрасно знают.
Она расплакалась, выходя из кабины, он сказал: я тоже взбешен, столько
времени пришлось прождать. И это было действительно так, ему пришлось
долго дожидаться ее, тогда она дала ему ключ от своей квартиры и иногда по
вечерам заставала его спящим прямо на ковре, словно кошка, обхватив руками
затылок (теперь лифт наверняка испортился), вытянув на ковре свои длинные
ноги, разметав черные волосы, улыбаясь красивым ртом (придется ей все-таки
позвать консьержа), лежа спокойно и тихо, как все спящие дети.
Эрик приходил месяца полтора или два, а потом бывали дни, когда она не
могла устоять и заходила в кафе на площади Дантона. Он задолжал ей: вполне
приличный предлог, чтобы вновь увидеть его, попытаться его найти, не
терять надежды на что-то, что все-таки лучше, чем кинотеатр и мятные
конфеты в антракте, о чем думаешь, когда тебя убивают?
Она снова стала нажимать на кнопки и вдруг совершенно ясно
поняла-поняла даже прежде, чем подняла вверх голову, даже прежде, чем
воспоминание о том, как все произошло в прошлом году, заставило ее поднять
голову, - что ее убивают; она подумала: он все это время находился надо
мной, у кабины нет крыши, все это время он наблюдал за мной, издеваясь
надо мной, о чем думаешь, когда тебя любят?
Она подняла голову, чтобы взглянуть на шестой этаж, который был уже
близко, и в это мгновение раздался выстрел, отбросивший ее, словно куклу,
к деревянной стенке кабины, пробивший ей грудь, она успела подумать: это
же невозможно, это неправда, - и ударилась плечом и затылком о деревянную
стенку кабины; кто-то, как тогда Эрик, стоит надо мной, я узнаю их в
темноте, словно все они целовали меня своими красивыми и мокрыми губами, я
слышу, как они шепчутся и смеются, словно ученики пансиона, когда
воспитательницы нет поблизости, как тот паренек и девушка из Авиньона
тогда в темноте, убитая снарядом лошадь на военной фотографии 1914 года,
моя пробитая грудь, палец, коснувшийся моего колена, когда я возвращалась
от парикмахера, все та же дурочка, упавшая на спину в кабине лифта, это я,
та девчонка, в темноте.
Эрнст Жорж Жак Риволани, шофер грузовика, родившийся 17 октября 1915
года в городе Мо (департамент Сена и Марна), проживающий в Клиши
(департамент Сена) в доме N_3 в тупике Вийу, был убит выстрелом в упор в
затылок из револьвера системы "Смит-и-Вессон" 45-го калибра около 23
часов, ровно за одиннадцать дней до своего дня рождения, по случаю
которого жена уже купила ему теплые сапоги на меху.
Он лежал лицом вниз в своем выходном костюме, левая рука подсунута под
живот, правая же согнута над головой, лежал у поднятых железных дверей
бокса, где обычно стоял его "ситроен" выпуска 1952 года, который он на
этот раз не успел загнать в гараж, и мотор в конце концов сам заглох во
дворе; он оставил вдову, которой еще предстояло выключить фары машины, и
троих ребят, старший из которых заканчивал школу.
- Прескверная история, - сказал Малле.
Он, должно быть, всю ночь так и не сомкнул глаз, ведь это ему позвонили
по телефону в час ночи, и теперь он стоял в расстегнутом пальто и только
тряс заросшим щетиной, торчащим вперед подбородком, глядя в одну точку,
ошалев от усталости. Накануне, в воскресенье, пока Грацци и Габер ездили
от Риволани к актрисе, а от актрисы к Кабуру, он носился по Парижу с
записной книжкой Жоржетты Тома в кармане.
Грацци, который так и не поставил себе телефона, потому что это
обошлось бы ему в тридцать пять тысяч франков, а ему их всегда не хватало,
проспал неправедным сном с одиннадцати вечера до четверти девятого утра.
Он стоял здесь, хорошо выбритый, раздосадованный, но бодрый, в чистой
рубашке. А Таркен еще не появлялся, он, вероятно, пребывал в панике и
решил сперва заехать на набережную Орфевр, переговорить с кем-нибудь, кто
бы мог его "подстраховать", он, конечно, неплохой полицейский, но прежде
всего надо обеспечить себе прикрытие, если ты понимаешь, что я хочу этим
сказать.
- Прескверная история, - повторил Малле, покачивая головой с заросшим
жесткой черной щетиной подбородком. - Но страшнее всего-это его жена.
Вначале она кричала, а теперь, когда дети рядом, молчит и смотрит на тебя
так, словно ты можешь вернуть ей мужа. А если вдруг заговорит, то начинает
что-то твердить о сапогах на меху, я уже столько раз все это слышал. Она
купила их ему ко дню рождения. Она только об этом и думает: он всегда мерз
в своем грузовике. Ей-Богу, это правда.
Грацци утвердительно кивал и думал, глядя на распростертое перед ним
тело: я просто круглый идиот, что не стал возражать, когда мне подсунули
это дело, мог бы научиться за двадцать лет, что не следует браться за то,
что тебе не под силу. А Таркена все нет.
Риволани упал вперед лицом вниз, словно картонный манекен, которого
отшвырнул выстрел из крупнокалиберного револьвера. Он пролетел больше
метра, в него стреляли в упор, удар был такой силы, что ему снесло
полголовы, и кровь залила весь бокс.
Один из жандармов делал какие-то замеры. Грацци отвел глаза и подошел к
"ситроену". Малле последовал за ним, словно Грацци притягивал его к себе
как магнит, он держался так близко, что Грацци чувствовал запах его волос.
Волосы, как и борода, были у него густые и жесткие. Он по два раза в день
смазывал их дешевым бриллиантином.
В покрытом цементом дворе в три метра шириной друг против друга стояло
десять бетонных боксов с железными поднимающимися дверьми, на которых
висели замки. Дом Риволани находился в самом конце улицы, в заросшем
травой тупике, где не было тротуаров.
Как и обычно по субботам, шофер, если он находился в Париже, отправился
в кино с женой и младшим сыном, тринадцатилетним мальчуганом, который
пропустит в этот день школу и на какое-то время станет знаменитостью в
глазах товарищей.
- В котором часу они вернулись?
- В одиннадцать, четверть двенадцатого. Они были в одном из кинотеатров
Сен-Лазара. Риволани хотел, чтобы они посмотрели что-нибудь веселое после
той истории в поезде. Он довез их до самых дверей дома, потом приехал
сюда, чтобы поставить машину в гараж. Жена говорит, что он пользовался
автомобилем только по воскресеньям, когда они ездили за город или в кино.
Через час он все не возвращался, и она забеспокоилась. Она пошла
взглянуть, думала, у него какие-то неполадки с мотором или лопнула шина.
Она стала кричать, позвала соседей. А уже они сообщили в комиссариат
Клиши.
Грацци смотрел на чистые, без единого пятнышка, сиденья машины, на