болтать с парнями, танцевать, выпью что-нибудь покрепче, чтобы закружилась
голова и я смогла бы обо всем позабыть, но что может заставить меня
позабыть Даниеля?"
Три дня назад, в пятницу вечером, она расцеловалась с матерью и младшим
братишкой на вокзале в Авиньоне. Села в поезд, у нее были крепкие зубы
маленькой хищницы и счастливая улыбка, при виде которой мама сказала:
- Тебе совсем не жаль, что ты расстаешься с нами?
А она ответила:
- Мы скоро увидимся! На Рождество! Всего через три месяца, это же
пустяки. А что значат три дня?
Он стоял, вытянувшись, как солдат на посту, в тамбуре возле туалета, у
самой "гармошки", ведущей в соседний вагон, готовый перейти туда, как
только появятся контролеры, светловолосый, с перекинутым через руку
плащом, в мятом твидовом костюме, у него были глаза побитого пса и на
редкость дурацкий вид.
Поезд уже отправляли. Он наклонился, чтобы помочь ей поднять в вагон
чемодан, потерял равновесие и вот тогда-то и порвал ей первую пару чулок.
Она сказала ему со злостью: "Пустите, я уж как-нибудь справлюсь сама".
У нее еще болела лодыжка, по которой он ее стукнул. Петли на чулке
поползли, и закрепить их было уже невозможно. Не стоило даже доставать лак
для ногтей, чтобы склеить края дырки.
Он не извинился, он не умел извиняться. Он стоял рядом, дурак дураком,
и сказал:
- А он тяжелый. - И, глядя своими печальными глазами, как она
приподнимает подол, чтобы взглянуть на порванный чулок, добавил (этого ей
только не хватало): - Теперь только на выброс. У меня на подошвах железные
штуковины, мне их мама поставила, я всем рву чулки.
Поезд уже шел полным ходом, и она, придерживая платье и прижав
смоченный слюной палец к порванному чулку, подняла на него глаза и
по-настоящему разглядела его. Красивое лицо, лет пятнадцать или
шестнадцать, вид как у побитого пса, и тогда она сказала, что все это не
имеет значения, все это ерунда. И сама донесла чемодан до купе.
В середине коридора у открытого окна стояла женщина, Жоржетта Тома, и
длинноносый мужчина, Кабур. Женщина, чтобы пропустить ее, слегка втянула
зад, взглянула на нее, и глаза ее. Бог знает почему, она никогда не
забудет (может быть, потому, что та умерла); она смотрела как человек,
который ее, Бэмби, знает, глаза эти словно говорили: "А вот и она".
В купе была особая атмосфера, было душно и жарко. Нижнюю полку справа
занимала женщина, нижнюю слева - мужчина.
Бэмби легла на свою полку, думая о маме, о своих трех платьях, которые
неплохо было бы достать из чемодана и повесить на плечики, о разорванном
чулке. Она под одеялом стянула с себя чулки, а затем, поворачиваясь с боку
на бок, и платье. "Не могу же я спать одетой, интересно, как поступают
другие?"
Блондинка, мадам Даррес, про которую Даниель сказал ей позднее, что она
актриса, была в розовой пижаме и розовом халатике. Она читала
иллюстрированный журнал и время от времени поглядывала на Бэмби. И,
наконец, сказала:
- У вас есть лампочка над головой.
Бэмби включила свет, ответила: спасибо, теперь все хорошо продумано в
поездах.
По правде говоря, она впервые ехала в подобном вагоне. Она аккуратно
уложила свое платье у самой стены, поставила сумку в ногах, спрятала чулки
под подушку и, засунув в рот вишневую карамельку, принялась читать взятую
с собой книгу. Чуть позже, широко распахнув дверь, в купе вошли
контролеры.
- Есть. Бегу! - сказал официант. - Глазунья из двух яиц и к ней кружка
пива.
Бэмби сидела одна за столиком в небольшом кафе на Пале-Руаяль.
Она во второй раз перечитала статью во "Франс Суар", но не нашла ничего
нового. Лишь более многословно было изложено то, о чем уже сообщалось в
утренних выпусках. Говорилось, что уголовная полиция очень сдержанна, что
в ближайшее время преступник будет арестован. Она напрасно искала имя
инспектора Грацциано, о котором Даниель сказал ей: "Вот ему я доверяю". У
нее, верно, были красные глаза, потому что официант, подавая глазунью,
пристально посмотрел на нее, а уходя, дважды оглянулся. Ей захотелось
достать из сумочки пудреницу, но тут она вспомнила, что забыла ее в
конторе, на улице Реомюра. Кошелек, к счастью, был у нее в кармане пальто
вместе с мокрым от слез платком "Понедельник" и конфетами, которые Даниель
отказался взять.
Мысль вышить на носовом платке "Понедельник" пришла в голову ее маме.
Так она вышила на платках все дни недели. В поезде, когда она впервые
встретилась с Даниелем, случилась целая история с платком "Пятница",
красным в мелкую зеленую клетку.
Ей пришлось приподняться и, придерживая на груди одеяло, чтобы не
показаться в бюстгальтере, протянуть руку к своему голубому пальто. Она
подала билет тому из контролеров, который стоял к ней ближе. Второй
контролер проверял билет крашеной блондинки. Потом они разбудили мужчину,
спавшего внизу под полкой Бэмби, и он, ворча, с трудом открыл глаза.
Воспользовавшись тем, что никто на нее не смотрит, она натянула голубое
пальто и спустилась вниз. Сунув ноги в туфли, она вышла в коридор.
Жоржетта Тома и Кабур все еще болтали, стоя рядом у открытого окна.
Молодая красивая брюнетка курила, выпуская большие клубы дыма, которые
ветер гнал обратно в коридор. По черному небу проплывали черные деревья.
Туалет был занят. Она перешла через "гармошку" в соседний вагон, но там
в туалете тоже кто-то был, и она вернулась. В "гармошке", где пол ходил
ходуном у нее под ногами, как в аттракционе на ярмарке, ей пришлось, чтобы
сохранить равновесие, обеими руками держаться за стены, и она испачкала
пальцы.
Она подождала еще немного. Она слышала, как контролеры по очереди
входят в другие купе: "Простите, дамы-господа...". В конце концов она
подергала дверь за ручку, как это делают в школе, когда ждать невмоготу, а
туалет никак не освобождают.
Внезапно дверь отворилась, и стоило ей увидеть его испуганные глаза,
его затравленный вид, как она сразу все поняла. И впрямь, как в школе,
когда она еще не сдала экзамен на бакалавра, она как бы вернулась на три
или четыре года назад: лагерь преподавателей и лагерь учеников, секреты,
фискальство, страх перед надзирателями.
- Что вам надо? Он вскинулся, как маленький задорный петушок, увидев,
что это не контролеры (надзиратели). Она ответила:
- Всего лишь сделать пи-пи! Это был тот самый мальчишка, который порвал
ей чулок, у него были светлые волосы и совершенно растерянный вид, он
прошептал чуть ли не плача:
- Не стойте здесь. Уходите. У меня нет билета.
- Нет билета?
- Нет.
- И поэтому вы там заперлись? Чего вы этим добьетесь?
- Не говорите так громко.
- А я и не говорю громко.
- Нет, вы говорите громко.
Тут они оба услышали шаги контролеров (голоса надзирателей), которые
вошли в последнее купе вагона, всего шагах в десяти от них. "Простите,
дамы-господа..."
И тогда он схватил ее за руку, это был его первый решительный жест. Он
сделал это так резко, что она чуть не вскрикнула. Он втянул ее в туалет. И
запер дверь.
- Что вы делаете? Выпустите меня! Он зажал ей рот рукой, совсем как
Роберт Тейлор Деборе Керр на немецком корабле в фильме, который она видела
в Авиньоне месяца два назад, но у Роберта Тейлора были усы, он был
черноволосым и мужественным, тогда как этот мальчишка умолял ее, глядя на
нее глазами испуганного ребенка.
- Не разговаривайте, умоляю вас, помолчите! Они стояли рядом перед
запертой дверью. Она хорошо видела себя в большом зеркале над умывальником
и думала: "Такое могло случиться только со мной, если бы мама меня
увидела, она бы упала в обморок".
Он сказал очень тихо, бесцветным голосом, лишенным всякого акцента,
голосом воспитанника отцов иезуитов, что хотел было переждать на подножке,
но в коридоре соседнего вагона стоит какой-то подозрительный тип, к тому
же он побоялся, что не сумеет открыть дверь, и еще он не знал, куда деть
свой чемодан.
Пузатый чемодан из свиной кожи лежал в умывальнике. Избалованный
ребенок, сыночек богатых родителей, вот кто он такой, отец его адвокат,
муниципальный советник в Ницце, он сказал ей об этом на следующий день,
еще сказал, что учился у иезуитов, жил в Тулузе в пансионе, где его
оставили на второй год из-за математики, что ему это осточертело и он
бросил все, решив, что должен сам распоряжаться своей жизнью, жить в свое
удовольствие.
В дверь постучали. Чей-то голос спросил, есть ли тут кто. Она, приложив
палец к губам, как это делали в школе, оттолкнула паренька. Он понял и с
глупым видом забрался на крышку унитаза, произведя при этом много шума,
слишком много шума. Прежде чем открыть, она расстегнула пальто, чтобы все
выглядело как можно естественнее, "если бы мама меня увидела, она бы упала
в обморок".
- В чем дело?
- Ох, простите.
Правой рукой она придерживала дверь, не давая ее распахнуть, левой -
полу своего пальто. Контролеры смотрели на нее сверху вниз; тот, что
помоложе, отступил на шаг, второй в замешательстве машинально приложил
руку к фуражке. Она, должно быть, была мертвенно-бледной. Если бы она
повернула голову и увидела свое бледное лицо в белокурой шапке волос,
голые ноги, которые видны были из-под расстегнутого пальто, то сама бы
упала в обморок. Она слышала подступавшие к горлу глухие удары сердца.
- Вы уже проверяли у меня билет...
Тот, что был постарше, ответил: "да, да", снова повторил:
"простите нас, мадемуазель", и оба они отступили, она закрыла дверь и
взглянула на себя в зеркало, увидела свои белокурые волосы, глаза, такие
же испуганные, как у этого паренька, и колено, высовывающееся из-под
пальто. Сейчас она была уже не мертвенно-бледной, а пунцовой.
Они простояли так: он - на унитазе, нагнув голову, чтоб не упереться в
потолок, она - привалившись к двери, красная как рак, плотно запахнув
пальто, но где-то в глубине души она уже тогда знала, что произойдет;
ужасно глупо, но все было именно так: в глубине души она уже знала, когда
посмотрела на него. Он тоже страшно покраснел, его черные глаза молча
благодарили ее, и вид у него был на редкость глупый, моя любовь, мой Дани,
мой Даниель.
- Вы себе запачкали сажей щеку.
Вот и все, что он сумел ей сказать через две или три минуты, когда они
убедились, что контролеры уже далеко.
Она, должно быть, коснулась грязным пальцем своего лица. А может, это
сделал он, когда зажал ей рукой рот, болван. Она потерла щеку платком,
глядя на себя в зеркало. Он соскочил вниз, поставив ногу на чемодан, и,
чуть было не свернув себе шею, вцепился в нее, не попросив даже прощения,
потому что не умел этого делать. Он улыбнулся в зеркале. Он только и умел,
что улыбаться своим красивым ртом избалованного ребенка.
- И вы тоже... Вот...
Она протянула ему свой платок, указав на следы сажи на лбу и на
безбородой щеке. И он, в свою очередь, стоя рядом с ней, потер себе щеку и
лоб. Потом они оба вымыли руки мылом железнодорожной компании, у которого
особый запах, очень стойкий, запах чего-то такого, что готовят для всех.
Он взглянул на ее красный носовой платок в мелкую зеленую клетку. И
засмеялся.
- Когда я был маленьким, у меня тоже были такие. По одному на каждый
день недели.
Когда он был маленьким! Порой в его речи проскальзывал акцент южанина,
сохранившийся несмотря на насмешки и внушения иезуитов, акцент уже
цивилизованный, деформированный, так говорят в Авиньоне богатые сынки,
которые не умеют просить прощения. А потом вдруг он отвернулся, очень
быстро, видимо, подумал о маме, о платках, столько милых сердцу вещей
припомнились ему, затопили ему душу.
Милый мальчик.
Она без аппетита доедала свою глазунью, как вдруг вспомнила, что ключ
от комнаты остался в ее сумочке.
Уходя, Даниель оставил дверь открытой, он сказал об этом по телефону.
Он даже позвонил ей из-за этого. В четыре часа дня.
- Бэмби?
- Я слушаю.
Бэмби первый день работала в своей конторе. Она сразу поняла, когда ей
сказали: "Это вас", что звонить мог только он.
- Мне пришлось оставить дверь открытой, у меня нет ключа.
- Где ты?
- В Клиши.
Наступило молчание, очень долгое молчание, потому что она не знала, что
сказать, и он тоже не знал, а потом, неловко было чувствовать, что с тебя
не спускают глаз твои новые коллеги.
- А где это, Клиши?
- Довольно далеко.
Для них это значило: довольно далеко от Лионского вокзала.
Все кварталы Парижа находились более или менее близко от того места,
где два дня назад они впервые увидели этот пропитанный сыростью город.
- Это далеко отсюда?
- Не знаю.
Снова молчание, и снова очень долгое.
- Я уезжаю, Бэмби.
Она ничего не ответила. Что можно ответить, когда на тебя смотрят
десять пар глаз, когда ты просто глупая тетеря?
- Я думаю, мне лучше вернуться домой. Я все объясню отцу.
Он поговорит с полицией. У тебя не будет никаких неприятностей, и у
меня тоже. Он это умеет делать, мой отец.
- Как ты поедешь?
- Поездом, как приехал.
Ей хотелось многое ему сказать, но она не смогла. Если бы она ему это
сказала, он бы заколебался. А потом, все взгляды были устремлены на нее,
очень внимательные взгляды, и это парализовало ее.
- Даниель...
Она все-таки назвала его по имени. Вероятно, голос, когда произносишь
имя, может выразить все то, что разбивает тебе сердце, так как коллеги в
смущении отвели глаза. И она услышала в ответ чудовищные вещи, сказанные
им очень быстро: "Моя маленькая Бэмби, моя маленькая Бэмби, люблю тебя,
очень скоро, всегда, ночью, через какое-то время, Париж, Ницца, ты, я,
маленькая моя Бэмби, послушай, Бэмби..." И он повесил трубку.
Она тоже положила трубку, прошла вдоль столов под стрекот пишущих
машинок, ничего не задев по пути, не сделав ни одного неверного шага, со
странной улыбкой, растянувшей ей рот, снова принялась за работу и даже
напечатала, не поднимая головы, две или три страницы. А потом вдруг - это
было выше ее сил, она не в состоянии была больше этого выносить, будь что
будет - она вскочила и бросилась к двери, по пути схватила пальто, бегом
пересекла коридор, выбежала на улицу, не переводя духа пронеслась через
зал ожидания на Лионском вокзале и очутилась на платформе. И только тогда
заметила, что сейчас всего лишь пять часов, а первый поезд
Марсель-Ницца-Вентимилья отходит в 17 часов 50 минут.
Они вышли в коридор: она первой, чтобы убедиться, что поблизости никого
нет. Затем постояли немного возле "гармошки". Он рассказал, что удрал из
дому неделю назад, автобусом доехал сначала до Канна, а потом до Марселя,
грязного города, где все пристают к вам со всякими вопросами. Две ночи
провел на туристической базе, две - на вокзале, в зале ожидания, одну - в
бистро, которое не закрывалось на ночь, одну - в гостинице, когда у него
еще были деньги.
- Что вы собираетесь делать дальше?
- Не знаю.
Он никогда ничего не знал. А поскольку она была лет на пять-шесть
старше него, он сразу же проникся к ней доверием и раз даже назвал ее
"мадам". Больше всего ему надоел чемодан. Он жалел, что захватил его с
собой. Бэмби подумала: "Ему бы надо выспаться".
- В моем купе есть свободное место. Подождите немного. И когда в
коридоре никого не будет, войдите. Верхняя полка слева от двери. Как раз
над моей.
Он смотрел на нее прямо-таки с восхищением, кивая головой в знак
согласия при каждой ее фразе, тогда-то он и назвал ее "мадам".
Молодая брюнетка и Кабур по-прежнему стояли в коридоре. Бэмби высунула
голову, чтобы удостовериться в этом, потом сказала:
- Я хочу спать, дождитесь, пока в коридоре никого не останется, но не
шумите, когда войдете в купе.
- А как быть с чемоданом?
- Как быть? Заберите его с собой! И вот из-за этого чемодана все и
произошло. Из-за его дурацкого чемодана из свиной кожи, в который он
положил лишь две рубашки и один костюм на смену, но зато запихнул массу
всякой всячины: книги, боксерские перчатки, модель парусника, банки
консервов, батон черствого хлеба, серебряный столовый прибор, который он
намеревался продать, флакон одеколона, чтоб от него хорошо пахло, и не
менее трех щеток для волос, чтобы выглядеть красивым.
Словно он и так недостаточно красив, подумала Бэмби, выходя из
полумрака маленького кафе на освещенную редкими фонарями площадь
Пале-Руаяль. Здесь они тоже побывали, в воскресенье утром, накануне,
тысячу лет назад.
Они следили за молодым инспектором в коротком пальто с капюшоном,
который разъезжал повсюду на такси. Тысяча сто франков до улицы Лафонтена,
где они ждали, пока он выйдет, сидя друг против друга за столиком в
маленьком баре на углу улицы Лафонтена и тупика.
Через полчаса в этот бар вошел инспектор в коротком пальто; не обратив
на них внимания, он направился к телефону.
- Попал пальцем в небо, - сказал Даниель, - какие же они олухи, эти
фараоны.
Недоумки, олухи-все это были слова из другого мира, ее мира, его мира.
Они выросли в одном краю, и это было здорово.
"Он еще очень молод, - думала Бэмби. - Просто недотепа".
В поезде, а затем еще целый день и целую ночь она была старше на
несколько лет, по-прежнему была "мадам".
В коридоре разгорелась ссора. Бэмби, лежа на своей полке, слышала, как
Жоржетта Тома что-то очень громко говорит, она даже отодвинула шторку за
своей головой, чтобы взглянуть, что же там происходит.
Кабур стоял к ней спиной, но даже со спины выглядел совершенно убитым.
Красивая брюнетка прижимала руку к своему пиджаку чуть ниже плеча, пальцы
ее, странно сложенные, напоминали когти хищной птицы. Казалось, она хотела
уберечь что-то, что находилось во внутреннем кармане ее пиджака и что у
нее, видимо, хотели отобрать.
Бэмби догадалась, что она оскорбляет Кабура, злым голосом бросает ему в
лицо какие-то злые слова, но самих слов разобрать не смогла.
Позднее, когда все лампочки были уже погашены, Жоржетта Тома вошла в
купе. Бэмби видела, как она легла на соседнюю полку, совершенно спокойно,
словно и не было никакой ссоры. Стройная, красивая, длинноногая, она
лежала на спине в строгом костюме, и Бэмби она не понравилась.
Позднее, должно быть в половине первого или в час ночи, Кабур тоже
вошел в купе. Бэмби видела, как он снял пиджак и улегся на полку.
Поезд прибыл в Лион. На шторках окна появились яркие пятна света,
послышались громкие голоса, кто-то бежал по платформе. Бэмби догадалась,
что на вокзале, как и в Авиньоне, продают кофе в картонных стаканчиках и
сандвичи в целлофане. Поезд снова тронулся.
Она уже засыпала, лежа на животе и уткнувшись ртом в руку, когда
услышала, как этот мальчишка тихонько отворил дверь в купе и прикрыл ее за
собой. Но наткнулся на собственный чемодан, потерял равновесие, упал на
кого-то и выругался: "Черт побери, что это я?"
Что это он? Ей тоже хотелось это знать. Ее охватил неудержимый приступ
смеха, она сама не знала почему; вероятно, потому что ей пришлось помочь
ему поднять чемодан, а он, чертыхаясь, уцепился за нее, а она была
полураздета, и потому что он упал сперва на нижнюю полку, а потом на полку
Бэмби, и все вздыхал, и все чем-то был недоволен, и, вероятно, его мучил
страх, и руки у него, когда он пытался нащупать что-то в темноте, дрожали.
Настоящий идиот. Наконец он улегся на свободную полку, замер надолго, не
смея пошевелиться, пробормотав лишь: "Все обошлось, а то я чуть было не
попал в другое купе".
Но затем он свесил голову со своей полки прямо над ней, так что она
даже могла видеть его глаза. Оба шептались взахлеб, что, должно быть,
раздражало остальных. Временами ее снова охватывал неудержимый приступ
смеха.
Ему шестнадцать лет. Исполнилось в июле. Они родились под одним и тем
же знаком зодиака. Она сказала, что ужасно быть Раком, они все
сумасшедшие. Он спросил: "Неужели правда? - таким встревоженным тоном, что
смутил ее, и убрал на минуту голову, потому что к ней, оттого что он лежал
свесившись, прилила кровь.
Потом Бэмби перестала смеяться. Он заговорил о печальных вещах,
заговорил о себе. Он умел говорить о себе. Поезд мчался к Дижону, к
Парижу, увозил его все дальше от коллежа, все дальше от отца, с которым он
повздорил из-за мотороллера.
Бэмби заснула, лежа на спине, натянув одеяло до подбородка, и сквозь
сон видела, как меняется в темноте свесившееся над нею лицо, которое уже
давно ей было знакомо. "Уверяю вас, вам следует вернуться домой, уезжать
не имело смысла..." А поезд все летит вперед, летит вперед.
Утром она приоткрыла глаза, увидела, как он спускается в своем мятом
костюме из твида, с плащом в руке. Выходя, он наклонился к ней, прошептал
"мадемуазель" и клюнул ее в щеку. Она подумала: он, должно быть, совсем не
спал. И снова уснула.
А потом вдруг оказалось, что уже половина восьмого, поезд подъезжает к
Парижу, а в коридоре полно пассажиров, курящих у окон. Она услышала, как
кто-то сказал, что стало холодно.
Она приподнялась, чтобы натянуть на себя платье. Брюнетка на соседней
полке улыбнулась ей. Актриса была уже одета, чемодан стоял возле нее.
Бэмби, подумав, что мужчины еще спят, откинула мешавшее ей одеяло. И все
время, пока она натягивала платье и чулки со спущенными петлями, высовывая
по очереди ноги, она чувствовала на себе взгляд Жоржетты Тома. Она
встретилась с ней глазами, взгляд был такой же, что и накануне,
ускользающий, непостижимый.
Она пошла в туалет почистить зубы и протереть лицо одеколоном.
В коридоре было много народу. Она видела, но не обратила в ту минуту на
него внимания, человека, о котором ей потом рассказал Даниель. Она только
запомнила, что он был в сером пальто, похожем на то, что носил дядя Шарль,
слишком длинном и слишком узком, в руках же у него была пляжная сумка из
синей ткани с гербом Прованса.
Она не думала о Даниеле. Или, во всяком случае, мысли эти были
смутными, несерьезными. Он ушел, как-нибудь выкрутится.
Когда она вернулась в купе, поезд подъезжал к перрону. Мужчина с нижней
полки, в зеленом кожаном пиджаке, тяжело дыша, зашнуровывал ботинки на
толстой подошве. Кабур вышел первым, не попрощавшись, не взглянув на нее,
не взглянув и на остальных пассажиров, - вероятно, стыдился вчерашней
ссоры. Затем, как раз в ту минуту, когда поезд остановился, мужчина в
кожаном пиджаке взял свой чемодан с потертыми углами, попрощался со всеми
и вышел вслед за ним.
Бэмби укладывала туалетные принадлежности. Она и сейчас ясно
представляла себе, как актриса, снисходительно улыбнувшись, помахала им
дважды рукой, сжав пальцы в кулак. Элиана Даррес держалась очень прямо,
несмотря на тяжесть своего багажа, за ней из купе тянулся шлейф крепких
пряных духов.
Коридор опустел. Жоржетта Тома стояла у окна с опущенными шторами.
- Мадемуазель...
Они остались одни. Бэмби уже надевала голубое пальто. Она чувствовала
себя свежей, отдохнувшей, потому что хорошо умылась, тщательно
причесалась, хотя в дверь туалета стучали.
Жоржетте Тома вблизи можно было дать лет тридцать, у нее было бледное
лицо, обрамленное черными как смоль волосами, большие, как у Бэмби,
голубые глаза. И этот тревоживший Бэмби взгляд, который она тотчас же
отводила, когда глаза их встречались.
Жоржетта хотела поговорить с ней. Ей нужно было поговорить с ней.
Просто необходимо было поговорить с ней.
Но ей нечего было сказать. Бэмби сразу же поняла это. Молодая женщина
продолжала:
- Вы видели того человека вчера вечером, просто ужасно.
Сказала не слишком уверенным тоном, как бы умоляя, чтобы ей ответили.
- О, знаете, всякое случается, - ответила Бэмби. - Не переживайте из-за
этого.
Она взяла чемодан, собираясь выйти из купе. Но Жоржетта Тома встала
между ней и дверью, стараясь удержать ее, повторяя:
- Просто ужасно, что существуют такие люди. Нет, вы только выслушайте
меня, мадемуазель Бомба, не уходите.
Бэмби подумала: откуда она знает мое имя? И сразу же в голове
промелькнуло: он, вероятно, попытается выйти через буфет или служебные
помещения, что за идиот, мне надо его догнать.
В конце концов она отстранила молодую женщину, сказав ей:
- Прошу вас, пропустите меня, меня ждут.
Странно, но она почувствовала, что им обеим страшно.
- Что вам от меня надо, в конце концов? Пропустите же меня!
"Что ей от меня было надо? - думала Бэмби, проходя мимо Центрального
рынка; от резких запахов, доносившихся оттуда, ее подташнивало. Теперь он
уже должен быть в Дижоне, а может, и дальше. В Дижоне утром я спала и
ничего еще не случилось, а он лежал на своей полке надо мной и, возможно
даже, что-то говорил мне.
Ноги сами привели ее на улицу Реомюра. Она покинула контору днем, не
дав никаких объяснений, в первый же рабочий день. Завтра ее выставят за
дверь. Бывают вечера, когда кажется, сам Господь Бог против тебя
ополчился. Бог, не знающий жалости, не оставляющий тебе никаких надежд.
Ее взяли на работу заочно, по письму, положившись на ее диплом, с
окладом в 88 тысяч франков в месяц минус взносы на социальное страхование,
плюс тринадцатая зарплата, оплата транспортных расходов и комната под
самой крышей на улице Бак с водопроводом и газовой плиткой.
Завтра мсье Пикар, сообщив ей, что она уволена, вероятно, отберет у нее
и комнату. Господь Бог не оставит ей ничего. Как говорила мама: "оставит
лишь глаза, чтобы плакать".
Ей все-таки надо было бы зайти в контору сегодня вечером. А вдруг она
застанет там мсье Пикара, он, наверное, поздно уходит домой. Она ему все
объяснит. Он показался ей очень славным, у него, вероятно, есть дочь ее
возраста. Она скажет ему:
- Если бы ваша дочь увидела Даниеля у выхода с Лионского вокзала, как я
в то утро, он бы наверняка и ее растрогал.
Потом придется рассказать о комнате, о первой ночи, о второй, о вещах,
о которых невозможно говорить.
Впрочем, мсье Пикара в конторе не будет. Уже совсем стемнело, было
очень холодно и грустно. Мсье Пикар наверняка уже вернулся домой.
голова и я смогла бы обо всем позабыть, но что может заставить меня
позабыть Даниеля?"
Три дня назад, в пятницу вечером, она расцеловалась с матерью и младшим
братишкой на вокзале в Авиньоне. Села в поезд, у нее были крепкие зубы
маленькой хищницы и счастливая улыбка, при виде которой мама сказала:
- Тебе совсем не жаль, что ты расстаешься с нами?
А она ответила:
- Мы скоро увидимся! На Рождество! Всего через три месяца, это же
пустяки. А что значат три дня?
Он стоял, вытянувшись, как солдат на посту, в тамбуре возле туалета, у
самой "гармошки", ведущей в соседний вагон, готовый перейти туда, как
только появятся контролеры, светловолосый, с перекинутым через руку
плащом, в мятом твидовом костюме, у него были глаза побитого пса и на
редкость дурацкий вид.
Поезд уже отправляли. Он наклонился, чтобы помочь ей поднять в вагон
чемодан, потерял равновесие и вот тогда-то и порвал ей первую пару чулок.
Она сказала ему со злостью: "Пустите, я уж как-нибудь справлюсь сама".
У нее еще болела лодыжка, по которой он ее стукнул. Петли на чулке
поползли, и закрепить их было уже невозможно. Не стоило даже доставать лак
для ногтей, чтобы склеить края дырки.
Он не извинился, он не умел извиняться. Он стоял рядом, дурак дураком,
и сказал:
- А он тяжелый. - И, глядя своими печальными глазами, как она
приподнимает подол, чтобы взглянуть на порванный чулок, добавил (этого ей
только не хватало): - Теперь только на выброс. У меня на подошвах железные
штуковины, мне их мама поставила, я всем рву чулки.
Поезд уже шел полным ходом, и она, придерживая платье и прижав
смоченный слюной палец к порванному чулку, подняла на него глаза и
по-настоящему разглядела его. Красивое лицо, лет пятнадцать или
шестнадцать, вид как у побитого пса, и тогда она сказала, что все это не
имеет значения, все это ерунда. И сама донесла чемодан до купе.
В середине коридора у открытого окна стояла женщина, Жоржетта Тома, и
длинноносый мужчина, Кабур. Женщина, чтобы пропустить ее, слегка втянула
зад, взглянула на нее, и глаза ее. Бог знает почему, она никогда не
забудет (может быть, потому, что та умерла); она смотрела как человек,
который ее, Бэмби, знает, глаза эти словно говорили: "А вот и она".
В купе была особая атмосфера, было душно и жарко. Нижнюю полку справа
занимала женщина, нижнюю слева - мужчина.
Бэмби легла на свою полку, думая о маме, о своих трех платьях, которые
неплохо было бы достать из чемодана и повесить на плечики, о разорванном
чулке. Она под одеялом стянула с себя чулки, а затем, поворачиваясь с боку
на бок, и платье. "Не могу же я спать одетой, интересно, как поступают
другие?"
Блондинка, мадам Даррес, про которую Даниель сказал ей позднее, что она
актриса, была в розовой пижаме и розовом халатике. Она читала
иллюстрированный журнал и время от времени поглядывала на Бэмби. И,
наконец, сказала:
- У вас есть лампочка над головой.
Бэмби включила свет, ответила: спасибо, теперь все хорошо продумано в
поездах.
По правде говоря, она впервые ехала в подобном вагоне. Она аккуратно
уложила свое платье у самой стены, поставила сумку в ногах, спрятала чулки
под подушку и, засунув в рот вишневую карамельку, принялась читать взятую
с собой книгу. Чуть позже, широко распахнув дверь, в купе вошли
контролеры.
- Есть. Бегу! - сказал официант. - Глазунья из двух яиц и к ней кружка
пива.
Бэмби сидела одна за столиком в небольшом кафе на Пале-Руаяль.
Она во второй раз перечитала статью во "Франс Суар", но не нашла ничего
нового. Лишь более многословно было изложено то, о чем уже сообщалось в
утренних выпусках. Говорилось, что уголовная полиция очень сдержанна, что
в ближайшее время преступник будет арестован. Она напрасно искала имя
инспектора Грацциано, о котором Даниель сказал ей: "Вот ему я доверяю". У
нее, верно, были красные глаза, потому что официант, подавая глазунью,
пристально посмотрел на нее, а уходя, дважды оглянулся. Ей захотелось
достать из сумочки пудреницу, но тут она вспомнила, что забыла ее в
конторе, на улице Реомюра. Кошелек, к счастью, был у нее в кармане пальто
вместе с мокрым от слез платком "Понедельник" и конфетами, которые Даниель
отказался взять.
Мысль вышить на носовом платке "Понедельник" пришла в голову ее маме.
Так она вышила на платках все дни недели. В поезде, когда она впервые
встретилась с Даниелем, случилась целая история с платком "Пятница",
красным в мелкую зеленую клетку.
Ей пришлось приподняться и, придерживая на груди одеяло, чтобы не
показаться в бюстгальтере, протянуть руку к своему голубому пальто. Она
подала билет тому из контролеров, который стоял к ней ближе. Второй
контролер проверял билет крашеной блондинки. Потом они разбудили мужчину,
спавшего внизу под полкой Бэмби, и он, ворча, с трудом открыл глаза.
Воспользовавшись тем, что никто на нее не смотрит, она натянула голубое
пальто и спустилась вниз. Сунув ноги в туфли, она вышла в коридор.
Жоржетта Тома и Кабур все еще болтали, стоя рядом у открытого окна.
Молодая красивая брюнетка курила, выпуская большие клубы дыма, которые
ветер гнал обратно в коридор. По черному небу проплывали черные деревья.
Туалет был занят. Она перешла через "гармошку" в соседний вагон, но там
в туалете тоже кто-то был, и она вернулась. В "гармошке", где пол ходил
ходуном у нее под ногами, как в аттракционе на ярмарке, ей пришлось, чтобы
сохранить равновесие, обеими руками держаться за стены, и она испачкала
пальцы.
Она подождала еще немного. Она слышала, как контролеры по очереди
входят в другие купе: "Простите, дамы-господа...". В конце концов она
подергала дверь за ручку, как это делают в школе, когда ждать невмоготу, а
туалет никак не освобождают.
Внезапно дверь отворилась, и стоило ей увидеть его испуганные глаза,
его затравленный вид, как она сразу все поняла. И впрямь, как в школе,
когда она еще не сдала экзамен на бакалавра, она как бы вернулась на три
или четыре года назад: лагерь преподавателей и лагерь учеников, секреты,
фискальство, страх перед надзирателями.
- Что вам надо? Он вскинулся, как маленький задорный петушок, увидев,
что это не контролеры (надзиратели). Она ответила:
- Всего лишь сделать пи-пи! Это был тот самый мальчишка, который порвал
ей чулок, у него были светлые волосы и совершенно растерянный вид, он
прошептал чуть ли не плача:
- Не стойте здесь. Уходите. У меня нет билета.
- Нет билета?
- Нет.
- И поэтому вы там заперлись? Чего вы этим добьетесь?
- Не говорите так громко.
- А я и не говорю громко.
- Нет, вы говорите громко.
Тут они оба услышали шаги контролеров (голоса надзирателей), которые
вошли в последнее купе вагона, всего шагах в десяти от них. "Простите,
дамы-господа..."
И тогда он схватил ее за руку, это был его первый решительный жест. Он
сделал это так резко, что она чуть не вскрикнула. Он втянул ее в туалет. И
запер дверь.
- Что вы делаете? Выпустите меня! Он зажал ей рот рукой, совсем как
Роберт Тейлор Деборе Керр на немецком корабле в фильме, который она видела
в Авиньоне месяца два назад, но у Роберта Тейлора были усы, он был
черноволосым и мужественным, тогда как этот мальчишка умолял ее, глядя на
нее глазами испуганного ребенка.
- Не разговаривайте, умоляю вас, помолчите! Они стояли рядом перед
запертой дверью. Она хорошо видела себя в большом зеркале над умывальником
и думала: "Такое могло случиться только со мной, если бы мама меня
увидела, она бы упала в обморок".
Он сказал очень тихо, бесцветным голосом, лишенным всякого акцента,
голосом воспитанника отцов иезуитов, что хотел было переждать на подножке,
но в коридоре соседнего вагона стоит какой-то подозрительный тип, к тому
же он побоялся, что не сумеет открыть дверь, и еще он не знал, куда деть
свой чемодан.
Пузатый чемодан из свиной кожи лежал в умывальнике. Избалованный
ребенок, сыночек богатых родителей, вот кто он такой, отец его адвокат,
муниципальный советник в Ницце, он сказал ей об этом на следующий день,
еще сказал, что учился у иезуитов, жил в Тулузе в пансионе, где его
оставили на второй год из-за математики, что ему это осточертело и он
бросил все, решив, что должен сам распоряжаться своей жизнью, жить в свое
удовольствие.
В дверь постучали. Чей-то голос спросил, есть ли тут кто. Она, приложив
палец к губам, как это делали в школе, оттолкнула паренька. Он понял и с
глупым видом забрался на крышку унитаза, произведя при этом много шума,
слишком много шума. Прежде чем открыть, она расстегнула пальто, чтобы все
выглядело как можно естественнее, "если бы мама меня увидела, она бы упала
в обморок".
- В чем дело?
- Ох, простите.
Правой рукой она придерживала дверь, не давая ее распахнуть, левой -
полу своего пальто. Контролеры смотрели на нее сверху вниз; тот, что
помоложе, отступил на шаг, второй в замешательстве машинально приложил
руку к фуражке. Она, должно быть, была мертвенно-бледной. Если бы она
повернула голову и увидела свое бледное лицо в белокурой шапке волос,
голые ноги, которые видны были из-под расстегнутого пальто, то сама бы
упала в обморок. Она слышала подступавшие к горлу глухие удары сердца.
- Вы уже проверяли у меня билет...
Тот, что был постарше, ответил: "да, да", снова повторил:
"простите нас, мадемуазель", и оба они отступили, она закрыла дверь и
взглянула на себя в зеркало, увидела свои белокурые волосы, глаза, такие
же испуганные, как у этого паренька, и колено, высовывающееся из-под
пальто. Сейчас она была уже не мертвенно-бледной, а пунцовой.
Они простояли так: он - на унитазе, нагнув голову, чтоб не упереться в
потолок, она - привалившись к двери, красная как рак, плотно запахнув
пальто, но где-то в глубине души она уже тогда знала, что произойдет;
ужасно глупо, но все было именно так: в глубине души она уже знала, когда
посмотрела на него. Он тоже страшно покраснел, его черные глаза молча
благодарили ее, и вид у него был на редкость глупый, моя любовь, мой Дани,
мой Даниель.
- Вы себе запачкали сажей щеку.
Вот и все, что он сумел ей сказать через две или три минуты, когда они
убедились, что контролеры уже далеко.
Она, должно быть, коснулась грязным пальцем своего лица. А может, это
сделал он, когда зажал ей рукой рот, болван. Она потерла щеку платком,
глядя на себя в зеркало. Он соскочил вниз, поставив ногу на чемодан, и,
чуть было не свернув себе шею, вцепился в нее, не попросив даже прощения,
потому что не умел этого делать. Он улыбнулся в зеркале. Он только и умел,
что улыбаться своим красивым ртом избалованного ребенка.
- И вы тоже... Вот...
Она протянула ему свой платок, указав на следы сажи на лбу и на
безбородой щеке. И он, в свою очередь, стоя рядом с ней, потер себе щеку и
лоб. Потом они оба вымыли руки мылом железнодорожной компании, у которого
особый запах, очень стойкий, запах чего-то такого, что готовят для всех.
Он взглянул на ее красный носовой платок в мелкую зеленую клетку. И
засмеялся.
- Когда я был маленьким, у меня тоже были такие. По одному на каждый
день недели.
Когда он был маленьким! Порой в его речи проскальзывал акцент южанина,
сохранившийся несмотря на насмешки и внушения иезуитов, акцент уже
цивилизованный, деформированный, так говорят в Авиньоне богатые сынки,
которые не умеют просить прощения. А потом вдруг он отвернулся, очень
быстро, видимо, подумал о маме, о платках, столько милых сердцу вещей
припомнились ему, затопили ему душу.
Милый мальчик.
Она без аппетита доедала свою глазунью, как вдруг вспомнила, что ключ
от комнаты остался в ее сумочке.
Уходя, Даниель оставил дверь открытой, он сказал об этом по телефону.
Он даже позвонил ей из-за этого. В четыре часа дня.
- Бэмби?
- Я слушаю.
Бэмби первый день работала в своей конторе. Она сразу поняла, когда ей
сказали: "Это вас", что звонить мог только он.
- Мне пришлось оставить дверь открытой, у меня нет ключа.
- Где ты?
- В Клиши.
Наступило молчание, очень долгое молчание, потому что она не знала, что
сказать, и он тоже не знал, а потом, неловко было чувствовать, что с тебя
не спускают глаз твои новые коллеги.
- А где это, Клиши?
- Довольно далеко.
Для них это значило: довольно далеко от Лионского вокзала.
Все кварталы Парижа находились более или менее близко от того места,
где два дня назад они впервые увидели этот пропитанный сыростью город.
- Это далеко отсюда?
- Не знаю.
Снова молчание, и снова очень долгое.
- Я уезжаю, Бэмби.
Она ничего не ответила. Что можно ответить, когда на тебя смотрят
десять пар глаз, когда ты просто глупая тетеря?
- Я думаю, мне лучше вернуться домой. Я все объясню отцу.
Он поговорит с полицией. У тебя не будет никаких неприятностей, и у
меня тоже. Он это умеет делать, мой отец.
- Как ты поедешь?
- Поездом, как приехал.
Ей хотелось многое ему сказать, но она не смогла. Если бы она ему это
сказала, он бы заколебался. А потом, все взгляды были устремлены на нее,
очень внимательные взгляды, и это парализовало ее.
- Даниель...
Она все-таки назвала его по имени. Вероятно, голос, когда произносишь
имя, может выразить все то, что разбивает тебе сердце, так как коллеги в
смущении отвели глаза. И она услышала в ответ чудовищные вещи, сказанные
им очень быстро: "Моя маленькая Бэмби, моя маленькая Бэмби, люблю тебя,
очень скоро, всегда, ночью, через какое-то время, Париж, Ницца, ты, я,
маленькая моя Бэмби, послушай, Бэмби..." И он повесил трубку.
Она тоже положила трубку, прошла вдоль столов под стрекот пишущих
машинок, ничего не задев по пути, не сделав ни одного неверного шага, со
странной улыбкой, растянувшей ей рот, снова принялась за работу и даже
напечатала, не поднимая головы, две или три страницы. А потом вдруг - это
было выше ее сил, она не в состоянии была больше этого выносить, будь что
будет - она вскочила и бросилась к двери, по пути схватила пальто, бегом
пересекла коридор, выбежала на улицу, не переводя духа пронеслась через
зал ожидания на Лионском вокзале и очутилась на платформе. И только тогда
заметила, что сейчас всего лишь пять часов, а первый поезд
Марсель-Ницца-Вентимилья отходит в 17 часов 50 минут.
Они вышли в коридор: она первой, чтобы убедиться, что поблизости никого
нет. Затем постояли немного возле "гармошки". Он рассказал, что удрал из
дому неделю назад, автобусом доехал сначала до Канна, а потом до Марселя,
грязного города, где все пристают к вам со всякими вопросами. Две ночи
провел на туристической базе, две - на вокзале, в зале ожидания, одну - в
бистро, которое не закрывалось на ночь, одну - в гостинице, когда у него
еще были деньги.
- Что вы собираетесь делать дальше?
- Не знаю.
Он никогда ничего не знал. А поскольку она была лет на пять-шесть
старше него, он сразу же проникся к ней доверием и раз даже назвал ее
"мадам". Больше всего ему надоел чемодан. Он жалел, что захватил его с
собой. Бэмби подумала: "Ему бы надо выспаться".
- В моем купе есть свободное место. Подождите немного. И когда в
коридоре никого не будет, войдите. Верхняя полка слева от двери. Как раз
над моей.
Он смотрел на нее прямо-таки с восхищением, кивая головой в знак
согласия при каждой ее фразе, тогда-то он и назвал ее "мадам".
Молодая брюнетка и Кабур по-прежнему стояли в коридоре. Бэмби высунула
голову, чтобы удостовериться в этом, потом сказала:
- Я хочу спать, дождитесь, пока в коридоре никого не останется, но не
шумите, когда войдете в купе.
- А как быть с чемоданом?
- Как быть? Заберите его с собой! И вот из-за этого чемодана все и
произошло. Из-за его дурацкого чемодана из свиной кожи, в который он
положил лишь две рубашки и один костюм на смену, но зато запихнул массу
всякой всячины: книги, боксерские перчатки, модель парусника, банки
консервов, батон черствого хлеба, серебряный столовый прибор, который он
намеревался продать, флакон одеколона, чтоб от него хорошо пахло, и не
менее трех щеток для волос, чтобы выглядеть красивым.
Словно он и так недостаточно красив, подумала Бэмби, выходя из
полумрака маленького кафе на освещенную редкими фонарями площадь
Пале-Руаяль. Здесь они тоже побывали, в воскресенье утром, накануне,
тысячу лет назад.
Они следили за молодым инспектором в коротком пальто с капюшоном,
который разъезжал повсюду на такси. Тысяча сто франков до улицы Лафонтена,
где они ждали, пока он выйдет, сидя друг против друга за столиком в
маленьком баре на углу улицы Лафонтена и тупика.
Через полчаса в этот бар вошел инспектор в коротком пальто; не обратив
на них внимания, он направился к телефону.
- Попал пальцем в небо, - сказал Даниель, - какие же они олухи, эти
фараоны.
Недоумки, олухи-все это были слова из другого мира, ее мира, его мира.
Они выросли в одном краю, и это было здорово.
"Он еще очень молод, - думала Бэмби. - Просто недотепа".
В поезде, а затем еще целый день и целую ночь она была старше на
несколько лет, по-прежнему была "мадам".
В коридоре разгорелась ссора. Бэмби, лежа на своей полке, слышала, как
Жоржетта Тома что-то очень громко говорит, она даже отодвинула шторку за
своей головой, чтобы взглянуть, что же там происходит.
Кабур стоял к ней спиной, но даже со спины выглядел совершенно убитым.
Красивая брюнетка прижимала руку к своему пиджаку чуть ниже плеча, пальцы
ее, странно сложенные, напоминали когти хищной птицы. Казалось, она хотела
уберечь что-то, что находилось во внутреннем кармане ее пиджака и что у
нее, видимо, хотели отобрать.
Бэмби догадалась, что она оскорбляет Кабура, злым голосом бросает ему в
лицо какие-то злые слова, но самих слов разобрать не смогла.
Позднее, когда все лампочки были уже погашены, Жоржетта Тома вошла в
купе. Бэмби видела, как она легла на соседнюю полку, совершенно спокойно,
словно и не было никакой ссоры. Стройная, красивая, длинноногая, она
лежала на спине в строгом костюме, и Бэмби она не понравилась.
Позднее, должно быть в половине первого или в час ночи, Кабур тоже
вошел в купе. Бэмби видела, как он снял пиджак и улегся на полку.
Поезд прибыл в Лион. На шторках окна появились яркие пятна света,
послышались громкие голоса, кто-то бежал по платформе. Бэмби догадалась,
что на вокзале, как и в Авиньоне, продают кофе в картонных стаканчиках и
сандвичи в целлофане. Поезд снова тронулся.
Она уже засыпала, лежа на животе и уткнувшись ртом в руку, когда
услышала, как этот мальчишка тихонько отворил дверь в купе и прикрыл ее за
собой. Но наткнулся на собственный чемодан, потерял равновесие, упал на
кого-то и выругался: "Черт побери, что это я?"
Что это он? Ей тоже хотелось это знать. Ее охватил неудержимый приступ
смеха, она сама не знала почему; вероятно, потому что ей пришлось помочь
ему поднять чемодан, а он, чертыхаясь, уцепился за нее, а она была
полураздета, и потому что он упал сперва на нижнюю полку, а потом на полку
Бэмби, и все вздыхал, и все чем-то был недоволен, и, вероятно, его мучил
страх, и руки у него, когда он пытался нащупать что-то в темноте, дрожали.
Настоящий идиот. Наконец он улегся на свободную полку, замер надолго, не
смея пошевелиться, пробормотав лишь: "Все обошлось, а то я чуть было не
попал в другое купе".
Но затем он свесил голову со своей полки прямо над ней, так что она
даже могла видеть его глаза. Оба шептались взахлеб, что, должно быть,
раздражало остальных. Временами ее снова охватывал неудержимый приступ
смеха.
Ему шестнадцать лет. Исполнилось в июле. Они родились под одним и тем
же знаком зодиака. Она сказала, что ужасно быть Раком, они все
сумасшедшие. Он спросил: "Неужели правда? - таким встревоженным тоном, что
смутил ее, и убрал на минуту голову, потому что к ней, оттого что он лежал
свесившись, прилила кровь.
Потом Бэмби перестала смеяться. Он заговорил о печальных вещах,
заговорил о себе. Он умел говорить о себе. Поезд мчался к Дижону, к
Парижу, увозил его все дальше от коллежа, все дальше от отца, с которым он
повздорил из-за мотороллера.
Бэмби заснула, лежа на спине, натянув одеяло до подбородка, и сквозь
сон видела, как меняется в темноте свесившееся над нею лицо, которое уже
давно ей было знакомо. "Уверяю вас, вам следует вернуться домой, уезжать
не имело смысла..." А поезд все летит вперед, летит вперед.
Утром она приоткрыла глаза, увидела, как он спускается в своем мятом
костюме из твида, с плащом в руке. Выходя, он наклонился к ней, прошептал
"мадемуазель" и клюнул ее в щеку. Она подумала: он, должно быть, совсем не
спал. И снова уснула.
А потом вдруг оказалось, что уже половина восьмого, поезд подъезжает к
Парижу, а в коридоре полно пассажиров, курящих у окон. Она услышала, как
кто-то сказал, что стало холодно.
Она приподнялась, чтобы натянуть на себя платье. Брюнетка на соседней
полке улыбнулась ей. Актриса была уже одета, чемодан стоял возле нее.
Бэмби, подумав, что мужчины еще спят, откинула мешавшее ей одеяло. И все
время, пока она натягивала платье и чулки со спущенными петлями, высовывая
по очереди ноги, она чувствовала на себе взгляд Жоржетты Тома. Она
встретилась с ней глазами, взгляд был такой же, что и накануне,
ускользающий, непостижимый.
Она пошла в туалет почистить зубы и протереть лицо одеколоном.
В коридоре было много народу. Она видела, но не обратила в ту минуту на
него внимания, человека, о котором ей потом рассказал Даниель. Она только
запомнила, что он был в сером пальто, похожем на то, что носил дядя Шарль,
слишком длинном и слишком узком, в руках же у него была пляжная сумка из
синей ткани с гербом Прованса.
Она не думала о Даниеле. Или, во всяком случае, мысли эти были
смутными, несерьезными. Он ушел, как-нибудь выкрутится.
Когда она вернулась в купе, поезд подъезжал к перрону. Мужчина с нижней
полки, в зеленом кожаном пиджаке, тяжело дыша, зашнуровывал ботинки на
толстой подошве. Кабур вышел первым, не попрощавшись, не взглянув на нее,
не взглянув и на остальных пассажиров, - вероятно, стыдился вчерашней
ссоры. Затем, как раз в ту минуту, когда поезд остановился, мужчина в
кожаном пиджаке взял свой чемодан с потертыми углами, попрощался со всеми
и вышел вслед за ним.
Бэмби укладывала туалетные принадлежности. Она и сейчас ясно
представляла себе, как актриса, снисходительно улыбнувшись, помахала им
дважды рукой, сжав пальцы в кулак. Элиана Даррес держалась очень прямо,
несмотря на тяжесть своего багажа, за ней из купе тянулся шлейф крепких
пряных духов.
Коридор опустел. Жоржетта Тома стояла у окна с опущенными шторами.
- Мадемуазель...
Они остались одни. Бэмби уже надевала голубое пальто. Она чувствовала
себя свежей, отдохнувшей, потому что хорошо умылась, тщательно
причесалась, хотя в дверь туалета стучали.
Жоржетте Тома вблизи можно было дать лет тридцать, у нее было бледное
лицо, обрамленное черными как смоль волосами, большие, как у Бэмби,
голубые глаза. И этот тревоживший Бэмби взгляд, который она тотчас же
отводила, когда глаза их встречались.
Жоржетта хотела поговорить с ней. Ей нужно было поговорить с ней.
Просто необходимо было поговорить с ней.
Но ей нечего было сказать. Бэмби сразу же поняла это. Молодая женщина
продолжала:
- Вы видели того человека вчера вечером, просто ужасно.
Сказала не слишком уверенным тоном, как бы умоляя, чтобы ей ответили.
- О, знаете, всякое случается, - ответила Бэмби. - Не переживайте из-за
этого.
Она взяла чемодан, собираясь выйти из купе. Но Жоржетта Тома встала
между ней и дверью, стараясь удержать ее, повторяя:
- Просто ужасно, что существуют такие люди. Нет, вы только выслушайте
меня, мадемуазель Бомба, не уходите.
Бэмби подумала: откуда она знает мое имя? И сразу же в голове
промелькнуло: он, вероятно, попытается выйти через буфет или служебные
помещения, что за идиот, мне надо его догнать.
В конце концов она отстранила молодую женщину, сказав ей:
- Прошу вас, пропустите меня, меня ждут.
Странно, но она почувствовала, что им обеим страшно.
- Что вам от меня надо, в конце концов? Пропустите же меня!
"Что ей от меня было надо? - думала Бэмби, проходя мимо Центрального
рынка; от резких запахов, доносившихся оттуда, ее подташнивало. Теперь он
уже должен быть в Дижоне, а может, и дальше. В Дижоне утром я спала и
ничего еще не случилось, а он лежал на своей полке надо мной и, возможно
даже, что-то говорил мне.
Ноги сами привели ее на улицу Реомюра. Она покинула контору днем, не
дав никаких объяснений, в первый же рабочий день. Завтра ее выставят за
дверь. Бывают вечера, когда кажется, сам Господь Бог против тебя
ополчился. Бог, не знающий жалости, не оставляющий тебе никаких надежд.
Ее взяли на работу заочно, по письму, положившись на ее диплом, с
окладом в 88 тысяч франков в месяц минус взносы на социальное страхование,
плюс тринадцатая зарплата, оплата транспортных расходов и комната под
самой крышей на улице Бак с водопроводом и газовой плиткой.
Завтра мсье Пикар, сообщив ей, что она уволена, вероятно, отберет у нее
и комнату. Господь Бог не оставит ей ничего. Как говорила мама: "оставит
лишь глаза, чтобы плакать".
Ей все-таки надо было бы зайти в контору сегодня вечером. А вдруг она
застанет там мсье Пикара, он, наверное, поздно уходит домой. Она ему все
объяснит. Он показался ей очень славным, у него, вероятно, есть дочь ее
возраста. Она скажет ему:
- Если бы ваша дочь увидела Даниеля у выхода с Лионского вокзала, как я
в то утро, он бы наверняка и ее растрогал.
Потом придется рассказать о комнате, о первой ночи, о второй, о вещах,
о которых невозможно говорить.
Впрочем, мсье Пикара в конторе не будет. Уже совсем стемнело, было
очень холодно и грустно. Мсье Пикар наверняка уже вернулся домой.