Он вернулся к столу и приписал, благо место было: «У Борьки двоек нет, по физкультуре опять ожидается тройка».
Значения это ни малейшего не имеет. Двоек У Борьки никогда не было, а по физкультуре он тоже никогда выше трояка не поднимался, мать знает. Но лучше всего ее убеждает конкретность – Цифры и факты. Хотя, насколько известно Юрию, они с Леной переписываются довольно успешно. В прошлом году и Борька писал, теперь бросил, мать как-то жаловалась.
Юрий вернулся в очередь и был изгнан с позором. Там уже заняли, никто его видеть не видел, нужно просто совесть иметь. Он стал в конец, а впереди все еще раздраженно шуршали. Нельзя на неловких девушек за стеклом, так хоть друг на друге отвести душу. Юрий был тихим громоотводом. Таких тихих в очереди ругают с особым остервенением, давно замечено. Все-таки самая страшная смерть, наверное, ходынка. А вершина – когда один держишь весь зал словом, паузой, жестом. Так, наверное, чувствует себя укротитель, когда кладет голову в пасть и тигр обжимает ему щеки ласково и покорно.
За Юрием никто пока не стоял.
Вдруг он услышал, как это «никто» сзади вздохнуло. Слабо, как булькнуло. Юрий покосился назад: нет, никого. Только опять погрузился в мысли, как пустота сзади снова вздохнула. Уже громче. Юрий резко повернулся. Чуть не зашиб маленькую старушку с тяжкой авоськой на слабой руке. Старушка бесстрашно улыбнулась ему и спросила, видно, не в первый уже раз:
– Это вы крайний?
– Это я. Простите.
– Ничего, – мелко засмеялась старушка, и Юрий увидел, что она, собственно, не старушка еще, просто ранняя бабушка, при доме, при детях и при покупках, но еще очень бодрая тетка, на слабой лапке у нее болталось килограммов восемь картошки. – А я рядом с Леночкой живу, – радостно сообщила она Юрию. – Одним этажом ниже. Вы меня, конечно, не помните, а я-то вас сразу признала.
– Очень приятно, – сказал Юрий, чувствуя сильное искушение отложить телеграмму на завтра.
Он отвернулся, но она необидчиво сказала ему в спину:
– Ваш Боренька к нам частенько забегает…
Юрий спокойно стоял в очереди, будто не слышал.
Тогда сзади сказали прямо:
– Я давно с вами хотела поговорить, да все как-то случай не выпадал…
Он все еще делал вид, что это – не ему, хотя особая вкрадчивость ее тона уже насторожила. Когда соседки начинают так вкрадчиво, у них обычно бывают козыри.
– Леночку не хочется волновать, все ж таки мать, больно к сердцу берет…
Юрий обернулся. Отгородил ее от других. С трудом удержался, чтобы не попросить – потише. Надо было просто уйти. Но он уже чувствовал сковывающую зависимость от этой тетки с полпудом картошки через слабую лапку. Она поставила авоську на пол и теперь разминала лапку, помахивала. Достаточно разбиралась и видела, что Юрий уже не уйдет.
– У вас мальчик хороший, не хулиган вообще-то… – сказала она так, что невольно виделось продолжение: не вор, не бабник, не тунеядец, не разбойник, не матерщинник…
– Вообще-то нет вроде, – подтвердил Юрий, успокаиваясь.
– Я и говорю: Боренька – мальчик хороший, мы ж видим, соседи. Добрый. Леночке помогает, коврик вчера на лестнице бил. На лестнице бы нельзя, так мы понимаем – мальчик же, мать на работе…
Чепуха, коврик, мелкие склочки.
– Я не об этом хотела, – сказала она, будто услышала. – Мальчик хороший, а мы так приглядываем, по-соседски. – Она хмыкнула, слабо, как булькнула: – Он странный какой-то стал последнее время. Тут на дворе Синякова, из пятой квартиры, возьми да спроси: «Боренька, твой папа кого представляет в театре?» – только и спросила. Весь прямо взвился мальчик. «У меня, – говорит, – папы нет». А Синякова, дура, конечно, хохочет: «Как это – нет? Вообще?» – «Вообще, – говорит. – Нет и никогда не было». Вот так Синяковой резко ответил, все на дворе слыхали…
Она сделала маленький передых, и Юрий опять услышал, как кричат в междугородных кабинках, стучит телеграфная лента и пахнет овчина, высыхающая в тепле.
Недавно Юрий вот так же стоял тут в очереди, и рядом, в междугородной кабинке парень в свитере – Юрий только и видел через стекло этот свитер и шею – убеждал кого-то: «Ты держись! Будь на пол-лаптя выше!» Кто-то на другом конце провода не понял или не слышал. Или, может, у него больше сил не было, чтобы держаться. И парень раз пять еще повторял: «Все равно, слышишь? Ты, главное, будь на пол-лаптя выше!» В голосе у него была заразительная сила. И вера, которая поднимает даже на расстоянии. И твердость, все в этом голосе было.
Поэтому даже телефонистки долго его не решались прервать, все только предупреждали, что истекло время. Потом, наконец, прервали. Парень положил трубку и пошел к выходу. Лица его Юрий так и не разглядел. Но даже в его походке было что-то крепко уверенное. Энергичная мощь. И спокойствие человека, знающего себе место. И цену. Характер чувствовался в походке. И этот характер вызывал уважение, почти зависть. Юрию захотелось окликнуть этого парня. Услышать, что думает он, например, о театре. И сыграть когда-нибудь этого парня. Его силу, словно ток бегущую по проводам и поднимающую кого-то в далеком городе.
– …Я его устыдить хотела: «Как же так, Боренька, – говорю, – папа к тебе ходит каждую неделю, подарки носит, вон лыжи купил. А ты так говоришь нехорошо». Так только плечьми дернул. И пошли куда-то с дружком, Сорокиным мальчиком. С лыжами шли. А вернулись, так лыжи у Бореньки поломаны все. «Как же ты, Боренька?» – говорю. «С трамплина прыгнул», – только и сказал. А дружок еще так усмехнулся. Не иначе, Боренька нарочно лыжи сломал… А что лыжи деньги стоят, это же они не понимают никак. Я ему говорю: «Боренька, папа лыжи купил, трудился, а как же ты это неосторожно?» Так он мне опять ответил, весь двор слышал. «Я вам, – говорит, – уже сказал, что у меня папы нет», – так мне резко ответил. И весь прямо ощерился мальчик…
– Что ж, – медленно сказал Юрий, все еще ожидая, что кто-то крикнет ему: «Будь на поллаптя!» Но никто не крикнул, и Юрий закончил, как с крыши упал: – Может быть, он и прав.
Маленькие ее глаза смотрели на Юрия настороженно, как два хорька. Но тут она вдруг улыбнулась:
– Сразу мужчину видать. У меня зять тоже все шуткой, как где неприятность, так он ее шуткой встречает…
У каждого есть своя тема, на сцене и в жизни. Ее тема была, оказывается, зять. Приятная ей тема. Она даже выпрямилась во всю свою крепкую хилоту. Юрию показалось, что сейчас она исполнит что-нибудь бодренькое, солнцу и ветру навстречу. Но она только сказала:
– У вас мальчик хороший, только надо за ним глядеть, все ж мальчик. А то на него мальчишка Сорокин влияет, все примечают. Их бы растащить надо, Леночка не понимает. Сорокин мальчишка из-подо лба все смотрит, да как усмехнется. А Боренька с ним дружится, все с ним…
– Боря меня знакомил. Симпатичный парень, – сказал Юрий, будто Борька мог слышать и оценить.
– Ничего вы не знаете, – она отмела Юрия лапкой. – А у нас весь двор знает. От Аси-то, от Сорокиной, муж в августе ушел. Седьмого августа. Ася приехала с отпуска, а в шкафу мужнего не висит ничего. Как сдуло. Только сорочку оставил, клетчатую. Либо забыл, либо так бросил: по вороту вся сносилась. Подался куда-то, рубля не шлет. Ася-то даже не думала, шкаф открывает, а нет ничего. Теперь, конечно, на алимент подала, так найти не могут…
– Лена мне что-то такое рассказывала, – соврал Юрий.
– И рассказывать нечего, тут прямо надо меры. Мальчишка-то Сорокин сразу такой злой стал… Себе назло живет. И Бореньку только с пути сбивает.
– А у вас там чего? Я вам говорю, гражданин! Спите в очереди, а с вами возись тут, обслуживай!
Телеграфная девушка в упор смотрела на Юрия из окошка. Она радовалась служебному долгу – смотреть на него в упор. Эта девушка часто у Юрия принимала телеграммы и даже уже не спрашивала, есть ли в Ивняках почтовое отделение. Юрий ей нравился, и потому она была сейчас очень груба. В других случаях она бывала груба просто так, а тут у нее даже была причина. Телеграфная девушка просто не умела выразить себя как-нибудь иначе. Юрий давно ее понял.
– Сейчас закрою на перерыв и вообще ничего не приму, другой раз не будете спать!
Телеграмму Юрий все-таки отправил.
Выскочив на улицу, подпер спиной главпочтамт, закурил, прикрываясь от снега. Вдруг вспомнил, что сейчас она тоже спустится, полпуда на лапке и пуд за душой. Даже папиросу бросил. Куда угодно, только подальше. И побыстрей.
Обогнал троих, от силы двадцатилетних. У прекрасной дамы, которая шла в середине, спина отлично поставлена, а губы сложены еще как для соски, только помадой соску измажет. Дамины кавалеры трусили на расстоянии вытянутой руки, держали дистанцию, но и тут им, похоже, жглось, слишком высоко подскакивали и кричали тоже излишне. Юрий невольно прислушался.
– Современный воспитатель должен овладеть всей суммой знаний, я так считаю! – крикнул петушок слева. Нехорошо выдавать за свои явно чужие мысли, только запал его извинял.
– Несомненно, – поддержал его правый. – Чтобы компетентно ответить на все возникающие вопросы.
– Да они и вопросов не задают, – вздохнула дама. – Их мало что интересует.
– Но это же ирреально! – крикнул петушок слева. – Значит, надо уметь заинтересовать. Современный воспитатель должен…
Сердце избранницы на уровне педучилища завоевывается теперь широкой эрудицией и ясным жизненным идеалом. Смотри: Ушинского, Радзинского,
Бердяева, Коптяеву и Макаренко тож. Только зачем же, милые сосуны, криком кричать? И почему идеалы кончаются, где асфальт? В сельских клубах что-то не слышно вашего вдохновенного кудахтанья. Отлично поставленная спина очень бы там пригодилась…
Облегчив душу легким взрывом гражданского негодования, Юрий пошел быстрее. До спектакля оставалось еще почти двадцать минут. Давно, собственно, ясно, что он и сегодня кончит театром. Хоть из зала посмотреть, как все люди. От начала до конца. Это удается редко: если сам не занят, обязательно – репетиция.
Через служебный вход Юрию идти не хотелось. Встречать общее удивление, почему так рано, и расспросы о швейной фабрике. И еще раз видеть на стенке приказ директора.
После Сямозера прошло уже три недели. О поездке теперь вспоминали с юмором. Как об историческом курьезе. Только дядя Миша все объяснялся: «Может быть, ты и прав. Наверное даже прав. Но ты нас тоже должен понять: такой конец маханули – и вдруг уперся. Один, главное! Нет, ты, возможно, очень прав, но только пойми…»
Объясняет, словно винится.
Только вчера утром, наконец, директор разразился приказом. Много там всего понаписано, Юрий даже не все запомнил. Но суть схватил. Суть была грустной: из его зарплаты будут теперь высчитывать полный сбор сямозерской площадки, сто десять рубликов. За безответственный срыв выездного спектакля. Значит, придется отказаться от путевок. Как говорит театральный сапожник, счастливый отец пятерых детей: «Мне по карману только южный берег Векш-озера». Это как раз под городом, полчаса на автобусе.
Но есть же и другой вход, через колонны.
Раз в жизни можно и билет купить в собственный театр. Раствориться и взглянуть действительно со стороны. Даже полезно. Смущала только Сима Никитична, кассирша. Женщинам Сима Никитична отрывала билеты не глядя, вяло и незаинтересованно подгребала деньги, сдачу брезгливо отталкивала. Но на мужской голос Сима Никитична пронзительно взглядывала, улыбалась и живо вырывала срединку. Она любила мужчин абстрактно и бескорыстно. В доме у Симы Никитичны мужчин никогда не водилось, дочка была приемная, и у дочки – еще дочка, так уж сложилось. Если бы Симу Никитичну, кассиршу, попросили написать транспарант для демонстрации и она бы умела выразить, что думает, Сима Никитична написала бы: «Мужчина – двигатель прогресса».
На площади перед театром стоял памятник Просветителю. Просветитель звал вперед человечество с высокого пьедестала. Просветитель был известный, в прошлом веке он много сделал для города и даже, кажется, был головой. Этого Просветителя Юрий даже проходил в школе, очень известный.
Сейчас возле Просветителя была толчея. Мимо него бежали в театр и уже опаздывали. Чем реже ходишь в театр, тем сильней ощущение, что опаздываешь. Юрий бывал здесь достаточно часто, чтобы уверенно не торопиться.
Он завернул за Просветителя и тут увидел девчонку. Она стояла посреди площади, как волнорез. Ее обтекали. В опущенной руке она некрепко держала лишний билет. Вот и все. Она его никому не навязывала. Даже не предлагала. Просто держала. Не было в ней никакой торговой активности. И народ, конечно, утекал мимо, к кассе. Билет с рук в провинции вообще не привыкли брать, это тебе не Москва-столица, где с пиджаком оторвут за три квартала. Раз билеты есть в кассе, шансов у нее никаких. А билеты, увы, есть.
Девчонка медленно переместилась в пространстве, приблизилась к театру и остановилась на нижней ступеньке. Ей было наверняка уже за двадцать пять, но она была именно – девчонка. Худющая. В длинных туфлях из искусственной зебры. С прямыми и дикими волосами, небрежно брошенными вниз с головы. Волосы вдобавок были еще перехвачены детской косой ленточкой. Она стояла на нижней ступеньке и все-таки возвышалась даже над мужчинами. Юрию нравилось, что она не сутулится. Круто прорезанные глаза ее бесстрашно, даже с некоторым презрением глядели на мелких мужчин, шмыгающих мимо нее к театральным дверям; на мелких, измельчившихся женщин. Юрий успел заметить, что на женщин высоких она взглядывала доброжелательно. А за одной даже повернула голову. Хотя лицо ее оставалось бесстрастным.
Билет она уже сунула в карман. Видимо, решила, что дело безнадежное. Подходя к ней, Юрий еще прикидывал ее рост. Применительно к своему. Она казалась даже чуточку выше, но это просто обычный обман зрения, известное дело. На пару сантиметров Юрий все-таки ее обогнал, неловко она не будет себя с ним чувствовать. Это ему почему-то было приятно.
– Продаете? – сказал Юрий.
Он ожидал ершистости, которая, разумеется, скрывает мягкую душу, но уже как-то и поднадоела, стала современным кинококетством, И обрадовался, когда она просто улыбнулась ему из-под диких волос:
– А вам нужен, да?! Только он дорогой…
Видно, Юрий непроизвольно сделал движение, потому что она торопливо добавила:
– Это все равно, что дорогой. Неважно. Я его даром отдам с удовольствием, все равно пропадет ведь…
– Я богатый, – успокоил ее Юрий. – Давайте знакомиться. Все-таки целый вечер рядом сидеть.
– Лидия, – сказала она. И быстро пошла к подъезду.
Блестящее имя легко колыхалось за ней невидимым шлейфом. Юрий шел осторожно, чтобы не наступить.
Гардеробщица Верещагина, Софья Гавриловна, Уже все заметила. И расценила как тонкую конспирацию. Понимающе кивнула Юрию и сразу отвернулась. Уж Верещагина Софья Гавриловна не выдаст, будь спокоен. Удивилась выбору Юрия. Одобрила этот выбор как каприз гения. Насквозь ее Юрий видел. Гардеробщица Верещагина жила добродетельной жизнью: любящий муж, сыновья-лоботрясы, квартирка в микрорайоне. Но что-то в Верещагиной Софье Гавриловне будто все время рвалось сквозь добродетель. Искра ее пробивала. Греха ей не хватало, гардеробщице Верещагиной. Порока. Поэтому она покровительствовала любому чужому. Понимала и одобряла. Вот уж как хорошо к Наташе относится, а сейчас даже довольна. И никакой сплетни не пустит, гардеробщица Верещагина не такая. А просто довольна. Юрий усмехнулся, подумав, что у них в театре самая аморальная личность, наверное, это Верещагина Софья Гавриловна. Не в делах, так в мыслях.
Лидия за это время успела купить программки. Себе и Юрию. Так быстра и самостоятельна. Боится, что Юрий возьмет на себя роль кавалера на один вечер. Вынужденно возьмет. Сочтет себя обязанным взять. Будет поить ее теплой газировкой в буфете и придвигать бинокль к ее локтю. Это ей унизительно – на один вечер. И она ощетинивается заранее.
Без пальто Лидия казалась еще выше, дураки оглядывались. Держалась она хорошо, не обращала внимания, туфли из искусственной зебры твердо стояли на театральном паркете. Но усилие в ней Юрий все-таки чувствовал. И заметил, что она избегает зеркала.
Все время она себя пересиливала.
Юрий вдруг представил ее у моря. На пляже. Где все просты и свободны. Лидия тоже свободна, она может медленно входить в море, дрожа и взвизгивая от набежавшей волны. Но она бросается сразу и плывет мужским кролем. Это хорошенькие девчонки могут взвизгивать и дрожать. У них всегда есть жалельщики, и смотреть на них всем приятно. Как они брызгают круглой ладошкой на розовые коленки. А Лидии нужно сразу входить. Чтобы думалось со стороны: вон какая – длинная, некрасивая, зато характер!…
– Вы бывали на море, Лида?
Очень светский вопрос для театрального фойе. Далось ему это море, к морю он равнодушен, чтобы не сказать больше.
– Нет, – сказала она, не удивившись. – Красиво, наверное!
– Ерунда. Как в бане. Вы где работаете?
И тут же испугался встречного вопроса. Врать не хотелось. Правды тоже не скажешь. Смешно представляться актером в собственном театре, другого в городе нет. Да и вообще слово «актер» вызывает повышенный интерес и только мешает дружеским контактам. Некоторые барышни до сих пор считают, что раз «актер», значит должен тащить в подворотню. В крайнем случае – ресторан. Или сразу вскипают интеллектуальные вопросы: много ли пьет Смоктуновский и кто муж Борисовой?
– А вы? – сказала она быстро.
– Артист, – сказал Юрий.
Она засмеялась шутке. Круто прорезанные глаза ее взглянули на Юрия с не очень даже понятным одобрением.
– А я еще нет.
Теперь он засмеялся. Поговорили.
Спектакль, насколько понял Юрий, был закуплен каким-то заводом. Знакомых, к счастью, не было. Раза два кто-то оглянулся, но Юрий был занят разговором с дамой. Очень занят. Не видел и не слышал.
Они вошли в зал.
Места были в пятом ряду, слишком близко для Юрия, раньше не догадался взглянуть на билет. Своим лучше садиться подальше, чтоб случайно не сбить актера на сцене знакомым лицом.
Ничего, один раз сойдет. Подумаешь, король в маске, римские каникулы. А сейчас подскочит помреж и скажет, что надо срочно заменить ночного сторожа из второго акта, у кого-то растяжение жил или теща при смерти. Вот и «вся ингогнита».
– Вы сюда часто ходите? – спросил Юрий, чтобы укрепиться в чувствах простого зрителя.
– Часто, – кивнула Лидия. – Очень.
Зачем-то она сказала неправду. Впрочем, ее дело. Поверить все-таки трудно: Юрий занят почти в каждом спектакле, должен бы примелькаться постоянному зрителю. Плюс телевизор. Может, она просто лиц не запоминает. Спросить для смеха: «Скажите, вы не встречали такую фамилию – Мазин?» – «Где, на заводе?» – «Нет, например, в программе». – «А я не смотрю никогда, что там за фамилии. Не все ли равно. Играют и играют». – «Напрасно, говорят, очень приличный актер». – «Ах, оставьте! Все приличные давным-давно у Товстоногова. Какие тут могут быть актеры, даже смешно». Это, правда, уже не с Лидией разговор, но вполне возможный. С собой.
Хорошая попалась соседка, необразованная. По фойе, значит, мало ходила. Для некоторых табуниться в фойе во время антракта – первейшее удовольствие. Ходят по кругу, вцепившись друг в дружку, отражаются в зеркалах, изучают актерские лица по стенам.
– А вы? Часто?
– Как вам сказать, – затрудняется Юрий, даже не сразу сообразив, о чем она. – Случается.
Дали третий звонок.
Зал лихорадочно завозился. После третьего звонка и до подъема занавеса любой зал ведет себя как один гигантский бронхит, кажется, что в городе эпидемия. И сейчас. Кашель, сморк, скрип кресел и конфетное шарканье угрожающе нарастали. До чего ж тяжело человечеству сосредоточиться даже на полтора часа впрок. Непостижимо, как оно родило шедевры.
Хитрая штучка зал. До первых реплик ничего не поймешь, и прогнозам не поддается. Зато как на сцену вышел и зал на тебя дыхнул через рампу, все уже знаешь, прямо шерстью чувствуешь. Есть флюиды или нет сегодня флюидов. Струятся или не струятся. Будет спектакль сегодня приподнят и легок. Или придется везти его на себе, как воз, всхрапывая и кряхтя перед странно осовелым залом.
Что-то сказала Лидия, Кивнул, хоть и не расслышал.
Занавес трепыхнулся, но опять стал. Опаздывают.
Сейчас за кулисами последняя толкотня. Мрачный пожарник бдительно путается у всех под ногами, карман у него оттопырен, кажется, что в кармане пожарника портативный огнетушитель и километр шланга. А там всего-навсего толстое яблоко, пожарник их любит. По всем закулисным этажам несется прокуренный голос помрежа, бывшей балерины. Предсмертный какой-то перед каждым спектаклем голос, от которого лениво вздрагивают шахматисты в актерском фойе, не занятые в первом акте, и дребезжат стаканы в буфете. Даже глухому парикмахеру вдруг начинает казаться, что где-то за стенкой негромко разговаривают…
Юрий откинулся в кресле, память привычно подсказывала:
«Верховые, тринадцатый штанкет вниз! Где грация Артаровой? Парикмахер, срочно спуститесь с усами! Юрий Павлович, приготовьтесь к сцене в кафе! Реквизит, реквизит, телефона нет на месте! Уберите дуру! Дуру, говорю, уберите! Даю круг, товарищи! Вадим, снимай зрительный зал! Музыка вступления!»
Начали.
Сегодня работал другой состав, и фамилии, конечно, были другие. Но какую-нибудь дуру – гремучую змею или собственные валенки реквизиторши наверняка забыли на сцене, без этого не бывает. Реквизиторши все заочницы или влюблены по уши, трудно девочкам. Тринадцатый штанкет всегда заедает. Глухой парикмахер, который когда-то учился У самой Марии Александровны Гремиславской, всегда опаздывает с усами, ори не ори…
В директорской ложе мелькнул замшевый рукав. Юрий скосил глаза. Мелькнула знакомая щека и скрылась в глубине ложи. Так и есть – Лорд. Тоже смотрит, благо Хуттера нет.
В прошлом году Хуттер пригласил его из Ленинграда на разовую постановку. Фамилия мало кому говорила: Шуров. «Да? А где же Рыкунин?» Но он приехал, и все сразу увидели. Порода. Бомонд. Лорд. Хоть и молод. Знакомясь с очередной актрисой, он говорил: «Это для меня волнительное знакомство». Кто-то встретил его на почте с французской книгой. Кто-то вспомнил, что это вовсе и не фамилия, просто псевдоним, а сам Лорд чуть не графской династии. Нет, но из старой театральной семьи, это уж точно. Его даже в Брно приглашали на постановку. Почему в Брно? Неважно.
Все эти пенки Юрий обычно пропускал между ушей, но, впервые услышав Лорда на обсуждении спектакля, он воспылал почти влюбленной завистью. Как артист к артисту. Хотя по-человечески это мало располагало, честно сказать, Хуттеру видней. Но выступал Лорд блистательно. Вместо «дрянь дело» он говорил «негативный эффект». Вместо примитивного «нечего тут играть», как Юрий бы ляпнул, Лорд выдал совсем уж умопомрачительное: «актеры ставятся автором в такие условия, когда личность их не может быть выражена обычными средствами с максимальной полнотой и выразительностью». Юрий тогда засмеялся от удовольствия и шепнул Хуттеру: «Хитрый мужик. К людоедам можно послать, обратит. Но противный». – «Не торопись на рать, Юрий Павлыч». Стекла пенсне хитро взблеснули на крепком носу.
Словом, слухов тогда хватало, и все рвались к Лорду в спектакль. А после первых же репетиций к Хуттеру в кабинет завалилась целая депутация. Почти со слезами на пожилых глазах. «Виктор Иваныч! Это же безобразие! Как он работает! Вы бы только послушали! Он же как на псарне». – «Очень интересно, – сощурился Хуттер. – Это как жа?» Ему показали в лицах. Витимский кричал за Лорда, очень похоже: «Значит, так. Здесь этот чувак любит чувиху. Ясно. Разошлись! А тут ее он бьет. У автора это за сценой, но мы сделаем на. Сейчас женщин бить модно. Пробуем!» У Витимского скула прыгала от возмущения. Хуттер сказал: «Понятно. – Подумал и еще сказал: – Все-
таки за моим широким крестьянским лбом не укладывается, чего вы все так испугались? Идите пока и работайте с режиссером. Там посмотрим». – И выпроводили депутацию. Долго еще по театру ползло роптание: «Это же не Лорд, а какой-то биндюжник». Юрий следил со стороны, он не был занят.
Спектакль у Лорда вышел весьма приличный, все признали. А пьеса, надо сказать, была дрянь, один Лорд за нее и стоял, находил достоинства, зажигал массы. Сумел-таки зажечь. Только потом, когда уже отмечали премьеру, разоткровенничался за столом: «Пьеска-то, между нами, того… недостаточно персонифицирована…» – «Как вы сказали?» – не понял заслуженный артист Витимский. «Помет, – говорю, – пьеска-то, – грациозно уточнил Лорд. – Да к тому же птичий».
Так он и прижился в театре Лордом. Работать с ним даже понравилось большинству, привыкли. Лорд уже три спектакля у них поставил. Опять, значит, Хуттер пригласил…
– Эх, он же ж ее как любит, а она же ж! – Сзади, в шестом ряду, переживали.
Юрий позавидовал непосредственности. Как в ТЮЗе. «Ой, дяденька, не ходи за тот угол, там тебя хулиган стукнет!» В ТЮЗе – понятно. А здесь просто замедленное развитие. И жалко и завидно.
– У Клавдии точно вот так же, – жарко шептали сзади. – Она ему тоже вот так говорит… А он ей обратно…
Хорошо это или плохо: «У Клавдии так же…» Принято думать, что хорошо. Как в жизни. «В призьме бытовизьма», как сказал поэт. С одной стороны, конечно. Но с остальных трех? Не в храме искусства побывали, а просто заглянули еще в одну коммунальную квартиру. Все, как у нас. Торшер. Многотомник. Раковина на кухне и спусковой крючок в клозете. О, как гудит! На весь зал. Бытово. Хоть и опоздало по смелости лет на десять. Еще одна Клавдия. Еще один муж Вася. Только на сцене он не монтер почему-то, а химик, на кругозоре, впрочем, не отражается. Хотя иногда он смутно грезит формулами, они проплывают по заднику, загадочные, как надписи на марсианских заборах, проекция…
Значения это ни малейшего не имеет. Двоек У Борьки никогда не было, а по физкультуре он тоже никогда выше трояка не поднимался, мать знает. Но лучше всего ее убеждает конкретность – Цифры и факты. Хотя, насколько известно Юрию, они с Леной переписываются довольно успешно. В прошлом году и Борька писал, теперь бросил, мать как-то жаловалась.
Юрий вернулся в очередь и был изгнан с позором. Там уже заняли, никто его видеть не видел, нужно просто совесть иметь. Он стал в конец, а впереди все еще раздраженно шуршали. Нельзя на неловких девушек за стеклом, так хоть друг на друге отвести душу. Юрий был тихим громоотводом. Таких тихих в очереди ругают с особым остервенением, давно замечено. Все-таки самая страшная смерть, наверное, ходынка. А вершина – когда один держишь весь зал словом, паузой, жестом. Так, наверное, чувствует себя укротитель, когда кладет голову в пасть и тигр обжимает ему щеки ласково и покорно.
За Юрием никто пока не стоял.
Вдруг он услышал, как это «никто» сзади вздохнуло. Слабо, как булькнуло. Юрий покосился назад: нет, никого. Только опять погрузился в мысли, как пустота сзади снова вздохнула. Уже громче. Юрий резко повернулся. Чуть не зашиб маленькую старушку с тяжкой авоськой на слабой руке. Старушка бесстрашно улыбнулась ему и спросила, видно, не в первый уже раз:
– Это вы крайний?
– Это я. Простите.
– Ничего, – мелко засмеялась старушка, и Юрий увидел, что она, собственно, не старушка еще, просто ранняя бабушка, при доме, при детях и при покупках, но еще очень бодрая тетка, на слабой лапке у нее болталось килограммов восемь картошки. – А я рядом с Леночкой живу, – радостно сообщила она Юрию. – Одним этажом ниже. Вы меня, конечно, не помните, а я-то вас сразу признала.
– Очень приятно, – сказал Юрий, чувствуя сильное искушение отложить телеграмму на завтра.
Он отвернулся, но она необидчиво сказала ему в спину:
– Ваш Боренька к нам частенько забегает…
Юрий спокойно стоял в очереди, будто не слышал.
Тогда сзади сказали прямо:
– Я давно с вами хотела поговорить, да все как-то случай не выпадал…
Он все еще делал вид, что это – не ему, хотя особая вкрадчивость ее тона уже насторожила. Когда соседки начинают так вкрадчиво, у них обычно бывают козыри.
– Леночку не хочется волновать, все ж таки мать, больно к сердцу берет…
Юрий обернулся. Отгородил ее от других. С трудом удержался, чтобы не попросить – потише. Надо было просто уйти. Но он уже чувствовал сковывающую зависимость от этой тетки с полпудом картошки через слабую лапку. Она поставила авоську на пол и теперь разминала лапку, помахивала. Достаточно разбиралась и видела, что Юрий уже не уйдет.
– У вас мальчик хороший, не хулиган вообще-то… – сказала она так, что невольно виделось продолжение: не вор, не бабник, не тунеядец, не разбойник, не матерщинник…
– Вообще-то нет вроде, – подтвердил Юрий, успокаиваясь.
– Я и говорю: Боренька – мальчик хороший, мы ж видим, соседи. Добрый. Леночке помогает, коврик вчера на лестнице бил. На лестнице бы нельзя, так мы понимаем – мальчик же, мать на работе…
Чепуха, коврик, мелкие склочки.
– Я не об этом хотела, – сказала она, будто услышала. – Мальчик хороший, а мы так приглядываем, по-соседски. – Она хмыкнула, слабо, как булькнула: – Он странный какой-то стал последнее время. Тут на дворе Синякова, из пятой квартиры, возьми да спроси: «Боренька, твой папа кого представляет в театре?» – только и спросила. Весь прямо взвился мальчик. «У меня, – говорит, – папы нет». А Синякова, дура, конечно, хохочет: «Как это – нет? Вообще?» – «Вообще, – говорит. – Нет и никогда не было». Вот так Синяковой резко ответил, все на дворе слыхали…
Она сделала маленький передых, и Юрий опять услышал, как кричат в междугородных кабинках, стучит телеграфная лента и пахнет овчина, высыхающая в тепле.
Недавно Юрий вот так же стоял тут в очереди, и рядом, в междугородной кабинке парень в свитере – Юрий только и видел через стекло этот свитер и шею – убеждал кого-то: «Ты держись! Будь на пол-лаптя выше!» Кто-то на другом конце провода не понял или не слышал. Или, может, у него больше сил не было, чтобы держаться. И парень раз пять еще повторял: «Все равно, слышишь? Ты, главное, будь на пол-лаптя выше!» В голосе у него была заразительная сила. И вера, которая поднимает даже на расстоянии. И твердость, все в этом голосе было.
Поэтому даже телефонистки долго его не решались прервать, все только предупреждали, что истекло время. Потом, наконец, прервали. Парень положил трубку и пошел к выходу. Лица его Юрий так и не разглядел. Но даже в его походке было что-то крепко уверенное. Энергичная мощь. И спокойствие человека, знающего себе место. И цену. Характер чувствовался в походке. И этот характер вызывал уважение, почти зависть. Юрию захотелось окликнуть этого парня. Услышать, что думает он, например, о театре. И сыграть когда-нибудь этого парня. Его силу, словно ток бегущую по проводам и поднимающую кого-то в далеком городе.
– …Я его устыдить хотела: «Как же так, Боренька, – говорю, – папа к тебе ходит каждую неделю, подарки носит, вон лыжи купил. А ты так говоришь нехорошо». Так только плечьми дернул. И пошли куда-то с дружком, Сорокиным мальчиком. С лыжами шли. А вернулись, так лыжи у Бореньки поломаны все. «Как же ты, Боренька?» – говорю. «С трамплина прыгнул», – только и сказал. А дружок еще так усмехнулся. Не иначе, Боренька нарочно лыжи сломал… А что лыжи деньги стоят, это же они не понимают никак. Я ему говорю: «Боренька, папа лыжи купил, трудился, а как же ты это неосторожно?» Так он мне опять ответил, весь двор слышал. «Я вам, – говорит, – уже сказал, что у меня папы нет», – так мне резко ответил. И весь прямо ощерился мальчик…
– Что ж, – медленно сказал Юрий, все еще ожидая, что кто-то крикнет ему: «Будь на поллаптя!» Но никто не крикнул, и Юрий закончил, как с крыши упал: – Может быть, он и прав.
Маленькие ее глаза смотрели на Юрия настороженно, как два хорька. Но тут она вдруг улыбнулась:
– Сразу мужчину видать. У меня зять тоже все шуткой, как где неприятность, так он ее шуткой встречает…
У каждого есть своя тема, на сцене и в жизни. Ее тема была, оказывается, зять. Приятная ей тема. Она даже выпрямилась во всю свою крепкую хилоту. Юрию показалось, что сейчас она исполнит что-нибудь бодренькое, солнцу и ветру навстречу. Но она только сказала:
– У вас мальчик хороший, только надо за ним глядеть, все ж мальчик. А то на него мальчишка Сорокин влияет, все примечают. Их бы растащить надо, Леночка не понимает. Сорокин мальчишка из-подо лба все смотрит, да как усмехнется. А Боренька с ним дружится, все с ним…
– Боря меня знакомил. Симпатичный парень, – сказал Юрий, будто Борька мог слышать и оценить.
– Ничего вы не знаете, – она отмела Юрия лапкой. – А у нас весь двор знает. От Аси-то, от Сорокиной, муж в августе ушел. Седьмого августа. Ася приехала с отпуска, а в шкафу мужнего не висит ничего. Как сдуло. Только сорочку оставил, клетчатую. Либо забыл, либо так бросил: по вороту вся сносилась. Подался куда-то, рубля не шлет. Ася-то даже не думала, шкаф открывает, а нет ничего. Теперь, конечно, на алимент подала, так найти не могут…
– Лена мне что-то такое рассказывала, – соврал Юрий.
– И рассказывать нечего, тут прямо надо меры. Мальчишка-то Сорокин сразу такой злой стал… Себе назло живет. И Бореньку только с пути сбивает.
– А у вас там чего? Я вам говорю, гражданин! Спите в очереди, а с вами возись тут, обслуживай!
Телеграфная девушка в упор смотрела на Юрия из окошка. Она радовалась служебному долгу – смотреть на него в упор. Эта девушка часто у Юрия принимала телеграммы и даже уже не спрашивала, есть ли в Ивняках почтовое отделение. Юрий ей нравился, и потому она была сейчас очень груба. В других случаях она бывала груба просто так, а тут у нее даже была причина. Телеграфная девушка просто не умела выразить себя как-нибудь иначе. Юрий давно ее понял.
– Сейчас закрою на перерыв и вообще ничего не приму, другой раз не будете спать!
Телеграмму Юрий все-таки отправил.
Выскочив на улицу, подпер спиной главпочтамт, закурил, прикрываясь от снега. Вдруг вспомнил, что сейчас она тоже спустится, полпуда на лапке и пуд за душой. Даже папиросу бросил. Куда угодно, только подальше. И побыстрей.
Обогнал троих, от силы двадцатилетних. У прекрасной дамы, которая шла в середине, спина отлично поставлена, а губы сложены еще как для соски, только помадой соску измажет. Дамины кавалеры трусили на расстоянии вытянутой руки, держали дистанцию, но и тут им, похоже, жглось, слишком высоко подскакивали и кричали тоже излишне. Юрий невольно прислушался.
– Современный воспитатель должен овладеть всей суммой знаний, я так считаю! – крикнул петушок слева. Нехорошо выдавать за свои явно чужие мысли, только запал его извинял.
– Несомненно, – поддержал его правый. – Чтобы компетентно ответить на все возникающие вопросы.
– Да они и вопросов не задают, – вздохнула дама. – Их мало что интересует.
– Но это же ирреально! – крикнул петушок слева. – Значит, надо уметь заинтересовать. Современный воспитатель должен…
Сердце избранницы на уровне педучилища завоевывается теперь широкой эрудицией и ясным жизненным идеалом. Смотри: Ушинского, Радзинского,
Бердяева, Коптяеву и Макаренко тож. Только зачем же, милые сосуны, криком кричать? И почему идеалы кончаются, где асфальт? В сельских клубах что-то не слышно вашего вдохновенного кудахтанья. Отлично поставленная спина очень бы там пригодилась…
Облегчив душу легким взрывом гражданского негодования, Юрий пошел быстрее. До спектакля оставалось еще почти двадцать минут. Давно, собственно, ясно, что он и сегодня кончит театром. Хоть из зала посмотреть, как все люди. От начала до конца. Это удается редко: если сам не занят, обязательно – репетиция.
Через служебный вход Юрию идти не хотелось. Встречать общее удивление, почему так рано, и расспросы о швейной фабрике. И еще раз видеть на стенке приказ директора.
После Сямозера прошло уже три недели. О поездке теперь вспоминали с юмором. Как об историческом курьезе. Только дядя Миша все объяснялся: «Может быть, ты и прав. Наверное даже прав. Но ты нас тоже должен понять: такой конец маханули – и вдруг уперся. Один, главное! Нет, ты, возможно, очень прав, но только пойми…»
Объясняет, словно винится.
Только вчера утром, наконец, директор разразился приказом. Много там всего понаписано, Юрий даже не все запомнил. Но суть схватил. Суть была грустной: из его зарплаты будут теперь высчитывать полный сбор сямозерской площадки, сто десять рубликов. За безответственный срыв выездного спектакля. Значит, придется отказаться от путевок. Как говорит театральный сапожник, счастливый отец пятерых детей: «Мне по карману только южный берег Векш-озера». Это как раз под городом, полчаса на автобусе.
Но есть же и другой вход, через колонны.
Раз в жизни можно и билет купить в собственный театр. Раствориться и взглянуть действительно со стороны. Даже полезно. Смущала только Сима Никитична, кассирша. Женщинам Сима Никитична отрывала билеты не глядя, вяло и незаинтересованно подгребала деньги, сдачу брезгливо отталкивала. Но на мужской голос Сима Никитична пронзительно взглядывала, улыбалась и живо вырывала срединку. Она любила мужчин абстрактно и бескорыстно. В доме у Симы Никитичны мужчин никогда не водилось, дочка была приемная, и у дочки – еще дочка, так уж сложилось. Если бы Симу Никитичну, кассиршу, попросили написать транспарант для демонстрации и она бы умела выразить, что думает, Сима Никитична написала бы: «Мужчина – двигатель прогресса».
На площади перед театром стоял памятник Просветителю. Просветитель звал вперед человечество с высокого пьедестала. Просветитель был известный, в прошлом веке он много сделал для города и даже, кажется, был головой. Этого Просветителя Юрий даже проходил в школе, очень известный.
Сейчас возле Просветителя была толчея. Мимо него бежали в театр и уже опаздывали. Чем реже ходишь в театр, тем сильней ощущение, что опаздываешь. Юрий бывал здесь достаточно часто, чтобы уверенно не торопиться.
Он завернул за Просветителя и тут увидел девчонку. Она стояла посреди площади, как волнорез. Ее обтекали. В опущенной руке она некрепко держала лишний билет. Вот и все. Она его никому не навязывала. Даже не предлагала. Просто держала. Не было в ней никакой торговой активности. И народ, конечно, утекал мимо, к кассе. Билет с рук в провинции вообще не привыкли брать, это тебе не Москва-столица, где с пиджаком оторвут за три квартала. Раз билеты есть в кассе, шансов у нее никаких. А билеты, увы, есть.
Девчонка медленно переместилась в пространстве, приблизилась к театру и остановилась на нижней ступеньке. Ей было наверняка уже за двадцать пять, но она была именно – девчонка. Худющая. В длинных туфлях из искусственной зебры. С прямыми и дикими волосами, небрежно брошенными вниз с головы. Волосы вдобавок были еще перехвачены детской косой ленточкой. Она стояла на нижней ступеньке и все-таки возвышалась даже над мужчинами. Юрию нравилось, что она не сутулится. Круто прорезанные глаза ее бесстрашно, даже с некоторым презрением глядели на мелких мужчин, шмыгающих мимо нее к театральным дверям; на мелких, измельчившихся женщин. Юрий успел заметить, что на женщин высоких она взглядывала доброжелательно. А за одной даже повернула голову. Хотя лицо ее оставалось бесстрастным.
Билет она уже сунула в карман. Видимо, решила, что дело безнадежное. Подходя к ней, Юрий еще прикидывал ее рост. Применительно к своему. Она казалась даже чуточку выше, но это просто обычный обман зрения, известное дело. На пару сантиметров Юрий все-таки ее обогнал, неловко она не будет себя с ним чувствовать. Это ему почему-то было приятно.
– Продаете? – сказал Юрий.
Он ожидал ершистости, которая, разумеется, скрывает мягкую душу, но уже как-то и поднадоела, стала современным кинококетством, И обрадовался, когда она просто улыбнулась ему из-под диких волос:
– А вам нужен, да?! Только он дорогой…
Видно, Юрий непроизвольно сделал движение, потому что она торопливо добавила:
– Это все равно, что дорогой. Неважно. Я его даром отдам с удовольствием, все равно пропадет ведь…
– Я богатый, – успокоил ее Юрий. – Давайте знакомиться. Все-таки целый вечер рядом сидеть.
– Лидия, – сказала она. И быстро пошла к подъезду.
Блестящее имя легко колыхалось за ней невидимым шлейфом. Юрий шел осторожно, чтобы не наступить.
Гардеробщица Верещагина, Софья Гавриловна, Уже все заметила. И расценила как тонкую конспирацию. Понимающе кивнула Юрию и сразу отвернулась. Уж Верещагина Софья Гавриловна не выдаст, будь спокоен. Удивилась выбору Юрия. Одобрила этот выбор как каприз гения. Насквозь ее Юрий видел. Гардеробщица Верещагина жила добродетельной жизнью: любящий муж, сыновья-лоботрясы, квартирка в микрорайоне. Но что-то в Верещагиной Софье Гавриловне будто все время рвалось сквозь добродетель. Искра ее пробивала. Греха ей не хватало, гардеробщице Верещагиной. Порока. Поэтому она покровительствовала любому чужому. Понимала и одобряла. Вот уж как хорошо к Наташе относится, а сейчас даже довольна. И никакой сплетни не пустит, гардеробщица Верещагина не такая. А просто довольна. Юрий усмехнулся, подумав, что у них в театре самая аморальная личность, наверное, это Верещагина Софья Гавриловна. Не в делах, так в мыслях.
Лидия за это время успела купить программки. Себе и Юрию. Так быстра и самостоятельна. Боится, что Юрий возьмет на себя роль кавалера на один вечер. Вынужденно возьмет. Сочтет себя обязанным взять. Будет поить ее теплой газировкой в буфете и придвигать бинокль к ее локтю. Это ей унизительно – на один вечер. И она ощетинивается заранее.
Без пальто Лидия казалась еще выше, дураки оглядывались. Держалась она хорошо, не обращала внимания, туфли из искусственной зебры твердо стояли на театральном паркете. Но усилие в ней Юрий все-таки чувствовал. И заметил, что она избегает зеркала.
Все время она себя пересиливала.
Юрий вдруг представил ее у моря. На пляже. Где все просты и свободны. Лидия тоже свободна, она может медленно входить в море, дрожа и взвизгивая от набежавшей волны. Но она бросается сразу и плывет мужским кролем. Это хорошенькие девчонки могут взвизгивать и дрожать. У них всегда есть жалельщики, и смотреть на них всем приятно. Как они брызгают круглой ладошкой на розовые коленки. А Лидии нужно сразу входить. Чтобы думалось со стороны: вон какая – длинная, некрасивая, зато характер!…
– Вы бывали на море, Лида?
Очень светский вопрос для театрального фойе. Далось ему это море, к морю он равнодушен, чтобы не сказать больше.
– Нет, – сказала она, не удивившись. – Красиво, наверное!
– Ерунда. Как в бане. Вы где работаете?
И тут же испугался встречного вопроса. Врать не хотелось. Правды тоже не скажешь. Смешно представляться актером в собственном театре, другого в городе нет. Да и вообще слово «актер» вызывает повышенный интерес и только мешает дружеским контактам. Некоторые барышни до сих пор считают, что раз «актер», значит должен тащить в подворотню. В крайнем случае – ресторан. Или сразу вскипают интеллектуальные вопросы: много ли пьет Смоктуновский и кто муж Борисовой?
– А вы? – сказала она быстро.
– Артист, – сказал Юрий.
Она засмеялась шутке. Круто прорезанные глаза ее взглянули на Юрия с не очень даже понятным одобрением.
– А я еще нет.
Теперь он засмеялся. Поговорили.
Спектакль, насколько понял Юрий, был закуплен каким-то заводом. Знакомых, к счастью, не было. Раза два кто-то оглянулся, но Юрий был занят разговором с дамой. Очень занят. Не видел и не слышал.
Они вошли в зал.
Места были в пятом ряду, слишком близко для Юрия, раньше не догадался взглянуть на билет. Своим лучше садиться подальше, чтоб случайно не сбить актера на сцене знакомым лицом.
Ничего, один раз сойдет. Подумаешь, король в маске, римские каникулы. А сейчас подскочит помреж и скажет, что надо срочно заменить ночного сторожа из второго акта, у кого-то растяжение жил или теща при смерти. Вот и «вся ингогнита».
– Вы сюда часто ходите? – спросил Юрий, чтобы укрепиться в чувствах простого зрителя.
– Часто, – кивнула Лидия. – Очень.
Зачем-то она сказала неправду. Впрочем, ее дело. Поверить все-таки трудно: Юрий занят почти в каждом спектакле, должен бы примелькаться постоянному зрителю. Плюс телевизор. Может, она просто лиц не запоминает. Спросить для смеха: «Скажите, вы не встречали такую фамилию – Мазин?» – «Где, на заводе?» – «Нет, например, в программе». – «А я не смотрю никогда, что там за фамилии. Не все ли равно. Играют и играют». – «Напрасно, говорят, очень приличный актер». – «Ах, оставьте! Все приличные давным-давно у Товстоногова. Какие тут могут быть актеры, даже смешно». Это, правда, уже не с Лидией разговор, но вполне возможный. С собой.
Хорошая попалась соседка, необразованная. По фойе, значит, мало ходила. Для некоторых табуниться в фойе во время антракта – первейшее удовольствие. Ходят по кругу, вцепившись друг в дружку, отражаются в зеркалах, изучают актерские лица по стенам.
– А вы? Часто?
– Как вам сказать, – затрудняется Юрий, даже не сразу сообразив, о чем она. – Случается.
Дали третий звонок.
Зал лихорадочно завозился. После третьего звонка и до подъема занавеса любой зал ведет себя как один гигантский бронхит, кажется, что в городе эпидемия. И сейчас. Кашель, сморк, скрип кресел и конфетное шарканье угрожающе нарастали. До чего ж тяжело человечеству сосредоточиться даже на полтора часа впрок. Непостижимо, как оно родило шедевры.
Хитрая штучка зал. До первых реплик ничего не поймешь, и прогнозам не поддается. Зато как на сцену вышел и зал на тебя дыхнул через рампу, все уже знаешь, прямо шерстью чувствуешь. Есть флюиды или нет сегодня флюидов. Струятся или не струятся. Будет спектакль сегодня приподнят и легок. Или придется везти его на себе, как воз, всхрапывая и кряхтя перед странно осовелым залом.
Что-то сказала Лидия, Кивнул, хоть и не расслышал.
Занавес трепыхнулся, но опять стал. Опаздывают.
Сейчас за кулисами последняя толкотня. Мрачный пожарник бдительно путается у всех под ногами, карман у него оттопырен, кажется, что в кармане пожарника портативный огнетушитель и километр шланга. А там всего-навсего толстое яблоко, пожарник их любит. По всем закулисным этажам несется прокуренный голос помрежа, бывшей балерины. Предсмертный какой-то перед каждым спектаклем голос, от которого лениво вздрагивают шахматисты в актерском фойе, не занятые в первом акте, и дребезжат стаканы в буфете. Даже глухому парикмахеру вдруг начинает казаться, что где-то за стенкой негромко разговаривают…
Юрий откинулся в кресле, память привычно подсказывала:
«Верховые, тринадцатый штанкет вниз! Где грация Артаровой? Парикмахер, срочно спуститесь с усами! Юрий Павлович, приготовьтесь к сцене в кафе! Реквизит, реквизит, телефона нет на месте! Уберите дуру! Дуру, говорю, уберите! Даю круг, товарищи! Вадим, снимай зрительный зал! Музыка вступления!»
Начали.
Сегодня работал другой состав, и фамилии, конечно, были другие. Но какую-нибудь дуру – гремучую змею или собственные валенки реквизиторши наверняка забыли на сцене, без этого не бывает. Реквизиторши все заочницы или влюблены по уши, трудно девочкам. Тринадцатый штанкет всегда заедает. Глухой парикмахер, который когда-то учился У самой Марии Александровны Гремиславской, всегда опаздывает с усами, ори не ори…
В директорской ложе мелькнул замшевый рукав. Юрий скосил глаза. Мелькнула знакомая щека и скрылась в глубине ложи. Так и есть – Лорд. Тоже смотрит, благо Хуттера нет.
В прошлом году Хуттер пригласил его из Ленинграда на разовую постановку. Фамилия мало кому говорила: Шуров. «Да? А где же Рыкунин?» Но он приехал, и все сразу увидели. Порода. Бомонд. Лорд. Хоть и молод. Знакомясь с очередной актрисой, он говорил: «Это для меня волнительное знакомство». Кто-то встретил его на почте с французской книгой. Кто-то вспомнил, что это вовсе и не фамилия, просто псевдоним, а сам Лорд чуть не графской династии. Нет, но из старой театральной семьи, это уж точно. Его даже в Брно приглашали на постановку. Почему в Брно? Неважно.
Все эти пенки Юрий обычно пропускал между ушей, но, впервые услышав Лорда на обсуждении спектакля, он воспылал почти влюбленной завистью. Как артист к артисту. Хотя по-человечески это мало располагало, честно сказать, Хуттеру видней. Но выступал Лорд блистательно. Вместо «дрянь дело» он говорил «негативный эффект». Вместо примитивного «нечего тут играть», как Юрий бы ляпнул, Лорд выдал совсем уж умопомрачительное: «актеры ставятся автором в такие условия, когда личность их не может быть выражена обычными средствами с максимальной полнотой и выразительностью». Юрий тогда засмеялся от удовольствия и шепнул Хуттеру: «Хитрый мужик. К людоедам можно послать, обратит. Но противный». – «Не торопись на рать, Юрий Павлыч». Стекла пенсне хитро взблеснули на крепком носу.
Словом, слухов тогда хватало, и все рвались к Лорду в спектакль. А после первых же репетиций к Хуттеру в кабинет завалилась целая депутация. Почти со слезами на пожилых глазах. «Виктор Иваныч! Это же безобразие! Как он работает! Вы бы только послушали! Он же как на псарне». – «Очень интересно, – сощурился Хуттер. – Это как жа?» Ему показали в лицах. Витимский кричал за Лорда, очень похоже: «Значит, так. Здесь этот чувак любит чувиху. Ясно. Разошлись! А тут ее он бьет. У автора это за сценой, но мы сделаем на. Сейчас женщин бить модно. Пробуем!» У Витимского скула прыгала от возмущения. Хуттер сказал: «Понятно. – Подумал и еще сказал: – Все-
таки за моим широким крестьянским лбом не укладывается, чего вы все так испугались? Идите пока и работайте с режиссером. Там посмотрим». – И выпроводили депутацию. Долго еще по театру ползло роптание: «Это же не Лорд, а какой-то биндюжник». Юрий следил со стороны, он не был занят.
Спектакль у Лорда вышел весьма приличный, все признали. А пьеса, надо сказать, была дрянь, один Лорд за нее и стоял, находил достоинства, зажигал массы. Сумел-таки зажечь. Только потом, когда уже отмечали премьеру, разоткровенничался за столом: «Пьеска-то, между нами, того… недостаточно персонифицирована…» – «Как вы сказали?» – не понял заслуженный артист Витимский. «Помет, – говорю, – пьеска-то, – грациозно уточнил Лорд. – Да к тому же птичий».
Так он и прижился в театре Лордом. Работать с ним даже понравилось большинству, привыкли. Лорд уже три спектакля у них поставил. Опять, значит, Хуттер пригласил…
– Эх, он же ж ее как любит, а она же ж! – Сзади, в шестом ряду, переживали.
Юрий позавидовал непосредственности. Как в ТЮЗе. «Ой, дяденька, не ходи за тот угол, там тебя хулиган стукнет!» В ТЮЗе – понятно. А здесь просто замедленное развитие. И жалко и завидно.
– У Клавдии точно вот так же, – жарко шептали сзади. – Она ему тоже вот так говорит… А он ей обратно…
Хорошо это или плохо: «У Клавдии так же…» Принято думать, что хорошо. Как в жизни. «В призьме бытовизьма», как сказал поэт. С одной стороны, конечно. Но с остальных трех? Не в храме искусства побывали, а просто заглянули еще в одну коммунальную квартиру. Все, как у нас. Торшер. Многотомник. Раковина на кухне и спусковой крючок в клозете. О, как гудит! На весь зал. Бытово. Хоть и опоздало по смелости лет на десять. Еще одна Клавдия. Еще один муж Вася. Только на сцене он не монтер почему-то, а химик, на кругозоре, впрочем, не отражается. Хотя иногда он смутно грезит формулами, они проплывают по заднику, загадочные, как надписи на марсианских заборах, проекция…