Страница:
Такая постановка проблемы означает отказ от простых формулировок - сила/слабость, власть/сопротивление, центр/периферия - и перенос анализа в сферу действия таких категорий, как циркуляция, взаимодействие, присвоение на всех уровнях. Тут нужно внести ясность: большинство историков имеет дело с обществами сильно иерархизированными, обществами неравенства, где глубоко укоренился сам принцип иерархии и неравенства. Было бы смешно отрицать эту реальность и притворяться, что такие явления, как циркуляция, взаимодействие, присвоение, могут мыслиться вне воздействия власти. Как раз наоборот, я хотел бы внушить мысль об их неотделимости от власти, о том, что в действительности они были способны вступить в сделку с разными видами власти, что и они влияли на результаты действия власти.
Возьмем пример монархического государства в Новое время. Из Парижа и Версаля, из Берлина или из Турина оно видится как внушительное архитектурное сооружение; его формы беспрестанно уточняются и разветвляются, пока не охватывают целиком все общество, ответственность за которое государство берет на себя. Реальность, как известно, сложнее и не столь гармонична. На деле государственные институты громоздятся один на другой, конкурируют и подчас противостоят друг другу. Некоторые из них уже совершенно устарели (однако логика Старого Порядка такова, что они обычно не ликвидируются, когда на смену им приходят другие, и это порождает безнадежную путаницу в полномочиях, функциях, компетенциях); другие находятся на подъеме, потому ли, что возникли последними, или потому, что в данный момент оказались лучше всего приспособленными к ситуации в обществе. Но как зачинатели, так и сегодняшние историки в рамках присущего им глобального представления о государстве видят за колебаниями, противоречиями, изменениями ритма единый идущий через века процесс. Оценивая рост государства с помощью вычисления уровня налогов, или количества чиновников, или числа королевских судов, они делают это по модели
120 Hcropuk в nouckax метода
экономического роста, который при всей своей протяженности представляет единый процесс. Гораздо труднее произвести оценку с точки зрения эффективности государственного аппарата. Но и она практически оценивается в зависимости от роста отношения числа государственных чиновников к общей численности населения. Само собой разумеющимся считается существование единой логики, объединяющей все проявления государственного начала.
Но что может быть более спорным! Что можно увидеть, рассматривая процесс формирования государства на низовом уровне, в его наиболее отдаленных последствиях? Если изменить масштаб рассмотрения, то перед глазами могут предстать совсем другие реальности. Именно это продемонстрировал Дж. Леви в вышеупомянутом исследовании Сантены - сельской общины в Пьемонте в конце XVII в ". Великие перемены века, запоздалое утверждение абсолютистского государства в Пьемонте, европейская война, соперничество между крупными аристократическими домами - все это, конечно, здесь присутствует, хотя след просматривается лишь сквозь пыль ничтожных событий. Но именно в этих ничтожных событиях обнаруживаются и совершенно другие очертания.
Было бы соблазнительно свести всю эту историю к противоречиям, возникающим между периферийной общиной и находящимся на подъеме, все более настойчивым в своих требованиях абсолютистским государством. Но партнеров на этой сцене гораздо больше. Между Сантеной и Турином стоит еще со своими претензиями Кьери, средней руки город, полагающий, что имеет право на собственное слово. Свои претензии выдвигают архиепископ Туринский, в чьем ведении находится приход, соперничающие друг с другом крупные землевладельцы округи. И само деревенское общество разделяют на части интересы составляющих его групп. Коллективные актеры противостоят друг другу, одновременно с этим вступая в союзы в зависимости от открывающихся и все время меняющихся возможностей. Общественные и, если угодно, "политические" фронты постоянно рассыпаются, чтобы перекомпоноваться по-другому. Именно благодаря множественности поставленных на карту интересов, сложности социальной игры, деревня Сантена во второй половине XVII в. получила коллективный шанс остаться "paese nascosto", как бы отстранившейся от великих маневров центрального государства. Действия, затрагивающие деревню, нейтрализовали друг друга, а деревенское сообщество проявило своеобразный политический разум. Не в меньшей мере такое положение вещей определила фигура нотариуса-подсети Джулио Чезаре Кроче, который, играя роль посредника, заправлял в Сантене 40 лет. Он отлично знал все социальные связи, позиции семей и сумел использовать свое знание, равно как и коллективную память жителей деревни, неизменно выступая в качестве посредника в любых делах, как внутри общины, так и вне ее. Показательно, что Кроче не принадлежал к признанному миру сильных. Он был не особенно богат и его профессиональный статус не давал ему особых полномочий. Его власть имела
Ж. Ревель. Wukpoucmpu4eckuu анализ и Конструирование социального 121
совершенно иную природу: она была основана на обладании "нематериальным" капиталом. Это информированность, ум, оказанные услуги, которые позволили ему занять свое место и наилучшим образом руководить делами деревни.
Нотариус Кроче был, по-видимому, личностью не вполне обыкновенной, и когда в самом конце XVII в. он умер, его не заменил никто другой. И тогда Сантена вышла из своего полуподпольного существования, локальное управление развалилось, и централизованное государство, воспользовавшись экономическим, социальным и политическим кризисом, вступило в свои права (по крайней мере, частично). И все же обратим внимание на то, что из архивных документов встает целая толпа персонажей, которые вмешивались в политику, ограничивали сферу деятельности государства, но в то же время способствовали его строительству. Они не могли избежать зависимости от центральной власти, да и не хотели этого. Но они способствовали формированию локальных интересов (в первую очередь своих собственных), претензий, способов действия, институтов, групп людей, которые были с этими интересами связаны.
По правде сказать, не существует вопроса об альтернативном выборе между двумя версиями исторической реальности, связанными с "макро"- и "микроанализом" государства. Истинны и первая и вторая; на промежуточных уровнях можно установить экспериментально и многие другие, и на самом деле ни одна из этих версий не является достаточной, потому что становление современного государства как раз и происходит на разных уровнях, взаимодействие которых необходимо обнаружить и осмыслить. Смысл микросоциального подхода и, если угодно, выбора с его помощью объекта изучения состоит в том, что в разъяснении прошлого особенно эффективным становится исследование самого первоначального опыта, опыта ограниченной группы или даже индивида, ибо этот опыт сложный и вписывается в наибольшее число различных контекстов.
Здесь кроется другая проблема, неотделимая от самого замысла микроистории. Допустим, ограничение поля исследования не только способствует выявлению многих новых, ценных и глубоких сведений, но еще и придает этим сведениям неведомые дотоле очертания и выявляет, следовательно, новую картину общества. Но в какой мере репрезентативен выбранный таким образом объект? Что он может дать такого, что будет общезначимо?
Вопрос этот был поставлен сразу же и почти не получил положительных ответов. Предвидя возражения, Э. Гренди в своей давней уже статье предложил элегантный оксюморон: "исключительное нормальное" ^. Немало чернил было пролито из-за этого темного бриллианта. В нем чувствовалось обаяние понятия, которое очень хотелось использовать, если бы только суметь его точно определить. Следует ли видеть в "исключительном нормальном" нечто созвучное ощущениям, возникшим после 1968 г., когда считалось, что группы, находящиеся на обочине
122 Hcropuk в nouckax метода
общества, т. е. сумасшедшие, маргиналы, больные, женщины (и все подчиненные группы), являются носителями некоторой истины, говорят об обществе больше, чем центральные группы? Или его нужно понимать в другом смысле: как знаменательное отклонение (но от чего)? Или еще: как первую попытку сформулировать парадигму знака, предложенную позже К. Гинзбургом?
С известной осторожностью можно предложить еще одно понимание. Гренди мыслит, исходя из прежних моделей социального анализа, преимущественно функционалистских, основанных на введении возможно большего числа черт. И все-таки какая-то их часть не поддается интеграции. Исключений оказывается столько, что возникает привычка с легкостью говорить об "исключениях" или "отклонениях" по отношению к норме, которую установил историк. Предложение Гренди, восходящее к размышлениям антрополога Фр. Барта, состояло как будто бы в том, чтобы сконструировать "плодотворные" модели, т. е. такие, которые позволили бы полностью (а не в виде исключений и отклонений) интегрировать индивидуальные пути и выборы. В этом смысле можно сказать, что "исключительное" становилось "нормальным" ".
Спор остается открытым, но труд Дж. Леви, мне думается, содержит в себе некоторые ответы. Он напоминает прежде всего, что факт социальной жизни может служить предметом рассмотрения не только в строго статистическом смысле. Вторая глава книги "Нематериальное наследство" посвящена истории трех семей испольщиков Сантены. Они выбраны из нескольких сотен им подобных, всем остальным уделяется несопоставимо меньше внимания, но при этом все семьи присутствуют в просопографической таблице. Суть, таким образом, состоит не в том, чтобы соотнести эти три примера со всей информацией, а в том, чтобы вычленить из них элементы модели. Трех весьма различных семейных биографий достаточно, чтобы выявить закономерности в коллективном поведении определенной социальной группы, не упустив из виду то специфическое, что есть в каждой из них. Для того чтобы определить пригодность модели, ее нужно не проверять статистически, а испытывать в экстремальных условиях, когда одна или несколько входящих в нее переменных величин подвергаются сильным деформациям.
Я подхожу к последнему пункту моих рассуждений. Иногда удивляются, что некоторые итальянские ученые, занимающиеся микроисторией (хотя не все и даже не большинство), подчас отказываются от обычной манеры письма и прибегают к иным методам изложения, к иной технике повествования. Так, работа К. Гинзбурга "Сыр и черви" написана в форме отчета о судебном расследовании (это расследование "в квадрате", поскольку книга основана преимущественно на извлеченных из архива документах двух процессов инквизиции над мельником Меноккьо). Так же обстоит дело и с "Пьеро" того же автора, на этот раз замысленного как полицейское расследование (о чем объявлялось в заглавии), с его движением наощупь, неудачами и продуманными театральными
________Ж-Ревель. MukpoucTOpwedtuu анализ и koHcrpyupOBamie социального 123
эффектами. То же можно сказать о книге Дж. Леви "Нематериальное наследство", где историческое расследование служит зеркалом самому себе благодаря "погружению", использованному в качестве композиционного приема. Наконец, это касается недавней прекрасной книги Сабины Лорига о пьемонтской армии XVIII в., явно написанной по модели японского "Расёмона" ^.
Итак, речь идет о выборе форм письма в самом широком смысле слова. Как это понять? Отметим прежде всего, что не впервые "ученые" историки используют литературные возможности. Вспомним о "Фридрихе II" Э. Канторовича или о "Цезаре Каркопино" (написанном на манер старых источников), или о написанной Арсенио Фургони биографии Арнольда Брешианского, о "Возвращении Мартена Герра" Натали Земон Дэвис и многих других сочинениях XX в., не говоря уже о великих произведениях романтической историографии. Впрочем, и все мы постоянно прибегаем к риторическим приемам, призванным создать эффект реальности. Однако в случае с микроисториками встает, как мне кажется, другая проблема. Поиски формы имеют здесь не столько эстетический, сколько эвристический смысл. Читателя как бы приглашают участвовать в конструировании объекта исследования; одновременно он приобщается к выработке его толкования.
В распоряжении историков имеется инструментарий, который является классическим или во всяком случае считается таковым. Это набор понятий, различные техники исследования, методы измерения и т. д. Есть и другой, не менее важный, но реже обсуждаемый. Это формы аргументации, манера высказываться, использовать цитаты, применять метафоры - словом, речь идет о способах писать историю. Здесь мы подходим к очень широкому спектру проблем, стихийно возникающих сегодня в деятельности историков ' . Долгое время казалось, что тут нет ни малейшего повода для сомнений. Присущая историку манера письма непроизвольно мыслилась как отчет о научной работе. Масса приложений: документы, а позже - растущий аппарат все больше распространяющихся серийных исследований (таблицы, графики, карты) гарантировала, казалось, непоколебимую объективность сообщаемого и позволяла считать его единственно возможным, во всяком случае, самым близким к совершенной истине. При этом забывалось, что даже приводимая историком серия цен определяет манеру рассказа - она организует время, вводит форму представления - и что такое сложное понятие, как "конъюнктура", столь любимое французскими "анналистами", объединяет в себе неразрывно связанные метод анализа, способ истолкования и манеру рассказывать.
Не всегда осознается связь манеры историописания с классической моделью романа, автор которого организует действия, знает персонажей и суверенно управляет их намерениями, поступками и судьбами. Известны даже попытки совместить эти два жанра. Но роман давно переменился. После Пруста, Музиля и Джойса писатели не устают эксперименти
124 HcropukBnouckaxneroga
ровать с новыми формами. Историки с некоторым опозданием делают то же самое. И начали они не сегодня. Вот пример, заслуживающий того, чтобы сказать о нем подробнее. В знаменитой книге Фернана Броделя "Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II" (1949) сразу было отмечено оригинальное использование трех временных уровней, организующих три большие части книги. Будет ли чересчур рискованным предположить, что это была попытка с трех точек зрения и в трех разных измерениях рассказать одну и ту же историю, разбитую на части, а потом вновь собранную? Вопрос, во всяком случае, стоит того, чтобы быть поставленным.
Сегодня проблема связи содержания познаваемого и форм его представления формулируется прямо. Историки, занимающиеся микроанализом, играют здесь центральную роль. Они полагают, что выбор способов изложения зависит от практики исторического исследования, так же как ею определяются и методы исследования. Действительно, эти два аспекта практически неразделимы. С одной стороны, нахождение способа изображения помогает познанию, с другой - оно явно способствует возникновению новых способов восприятия исторического сочинения. Форма исследования обретает особый смысл: она приобщает читателя к труду историка, к созданию объекта рассмотрения. И не только форма. Недавняя книга Роберто Заппери об Аннибале Караччи, воссоздающая судьбы двух братьев Караччи и их кузена, болонских живописцев второй половины XVI в., показывает, как можно экспериментировать в жанре биографии, который, на первый взгляд, меньше всего для этого подходит ^.
Сегодня проблема поставлена на уровне микроанализа. Ничто, разумеется, не мешает ставить ее и на других уровнях, в других масштабах исторического исследования. Пример Ф. Броделя нам это продемонстрировал ^. Однако то, что к этим новым (или, вернее, возрожденным) размышлениям ученых подтолкнули некоторые работы по микроистории, не случайно. Изменение масштаба, как уже было сказано, способствовало отстранению (estrangement) в семиотическом смысле: отрыву господствующего историграфического дискурса от категорий анализа и моделей толкования, но также и от существующих форм изложения. Один из результатов перехода к микроанализу состоит, например, в изменении природы информации и связи, которую поддерживает с ней история. Дж. Леви любит сравнивать работу историка с действиями героини новеллы Генри Джеймса "В клетке". Телеграфистка, запертая в своей будке, получает обрывки информации и передает их. Из этих обрывков она реконструирует внешний мир. Телеграфистка не выбирает, ей приходится извлекать нечто вразумительное из того, что есть. Но возможности слова ограниченны, и это следует отметить, ибо отличие историка от телеграфистки Генри Джеймса состоит в том, что, обделенный, подобно ей, информацией, он знает, что отбор ему навязан и сюда накладывается еще и
Ж. Ревело MukpoucTOpU4ed{uO анализ и Конструирование социального 125
его собственный выбор. Окольными путями он пытается достичь результатов и определить их неизбежные последствия.
Как бы то ни было, на самом низшем уровне, среди мелких подробностей нелегко увидеть всю картину. Что важно в этом обилии деталей, а что не важно? Тут историк, если после Джеймса мы обратимся к Стендалю, оказывается в положении Фабрицио из "Пармской обители" во время битвы при Ватерлоо. В великих исторических событиях он видит лишь беспорядок. Дж. Леви во введении к своей книге задается вопросом: "Что важно, а что не важно, когда пишешь биографию?". И затем, сочиняя текст, он старается найти такую композицию, которая наилучшим образом соответствовала бы задаче изображения жизни, например жизни священника Джованни-Баттисты Кроче, известной только во фрагментах и обретающей смысл, лишь вплетаясь в серию контекстов и отрывочных связей. Выбор модели повествования есть также выбор способа познания. Примечательно, что экспериментировать таким образом стали именно со старыми жанрами историографии: биографией, рассказом о событии, которые в своих традиционных формах устарели и сегодня уже практически не заслуживают доверия. Если для того, чтобы понять личность, достаточно знать о ней все от рождения до смерти, а чтобы понять событие - все его аспекты, то современные журналисты оказываются вооруженными гораздо лучше, чем историки. Мне кажется, что биография или рассказ о событии играют роль пограничного эксперимента: коль скоро классические нарративно-аналитические модели перестали быть убедительными, то что же можно или нужно сделать, чтобы рассказать о жизни, о битве, о факте истории? ^
Это объекты-проблемы. Опыт одного человека, например священника Кроче или художника Аннибале Караччи, может быть прочитан как череда попыток, выборов, принятий решений перед лицом неизвестности. Он мыслится не только как своего рода предопределенность - эта жизнь уже состоялась, и смерть превратила ее в судьбу, - но как поле возможностей, между которыми приходится выбирать историческому актеру. Коллективное событие, например бунт, перестает быть непроницаемым объектом (когда виден лишь беспорядок на поверхности), или, наоборот, его перестают толковать избыточно, перегружая незначительный случай скрытым значением. Но зато можно попытаться показать, как в самом беспорядке социальные актеры изобретают смысл и одновременно этот смысл осознают. И тут выбор способа подачи материала важен и для конструирования объекта и для его толкования.
Но, повторяю, преимущества микросоциального анализа не кажутся мне безусловными. В принципе ничто не мешает поставить повествовательно-познавательные проблемы на макроисторическом уровне. Основополагающим мне представляется именно изменение масштаба. Сегодня историки это понимают, и не только историки. В 1966 г. Микеланджело Антониони поставил фильм "Фотоувеличение" по рассказу Кортасара. В нем речь идет об истории лондонского фотографа, случайно зафикси
126 Историк в nouckax метода
ровавшего на пленке сцену, свидетелем которой он был. Герой рассказа не может понять, что там происходит, потому что на снимке детали как бы не связаны между собой. Заинтригованный фотограф увеличивает изображение, и невидимая прежде деталь наводит его на мысль о новом понимании целого ". Изменение масштаба позволило герою из одной истории попасть в другую (может быть, и во многие другие). Как раз такой урок и преподает нам микроистория.
' Ginzburg С. "Spie: radici di un paradigma indiziario" // Crisi delle ragione. Ed. A. Gargani. Torino, 1979; фр. пер.: "Signes, traces, pistes: racines d'un paradigme de l'indice"// Le D^bat, 1980. 6. Хорошим примером этого американского понимания может служить введение Э. Мюира к сборнику, составленному Э. Мюиром и Г. Руджеро: Microhistory and the Lost Peoples of Europe. Baltimore; L" 1991. P. VII-XXVIII.
Тут я отсылаю к моему введению к французскому переводу книги Джованни Леви: Levi G. L'Erediti immateriale. Carriera di un esorcista nel Piemonte del Seicento. Torino, 1985. Фр. пер.: Le pouvoir au village. P., 1989. Оно называется "История на уровне земли" ("Histoire au ras du sol"). CM. также коллективную редакционную статью в "Анналах": "Tentons I' experience"// Annales. E.S.C., 1989. N 6.
" Levi G. On Micro-history // New Perspectives on historical Writing. Ed. P. Burke Oxford, 1991. Упомянутая работа К. Гинзбурга (см. примеч. 1) определенно претендовала на создание новой исторической парадигмы. Она получила очень живой отклик и широко распространилась во всем мире. Но я не думаю все же, что эта работа служит ключом ко всей литературе по микроистории, последовавшей за ее опубликованием.
"* Simian F. Methode historique et science sociale // Revue de synthese historique. 1903. 0 роли дюркгеймовских образцов в становлении "Анналов" см.. Revel J. Histoire et sciences sociales. Les paradigmes des "Annales" // Annales. E.S.C. 1979. N 6.
' CM. весьма проницательные суждения на этот счет: Rougerie J. Faut-il departementaliser Г histoire de France? // Annales. E.S.C. 1966. N 1; Charle Ch. Histoire professionnelle, histoire sociale? // Annales. E.S.C. 1975. N 4. В этом же ключе в середине 70-х годов вокруг диссертации Перро {PerrotJ.-C. Genese d'une ville modeme: Caen au XVIII' siecle (P., 1975)] завязался спор о природе урбанизации.
^ Интересно было бы сравнить, как ставятся эти проблемы в истории и в антропологии. См., напр.: Bromberger Ch. Du grand au petit. Variations des echelles et des objets d'analyse dans l'histoire recente de l'ethnologie de la France // Ethnologies en miroir. Eds. 1. Chiva, U. Jeggle. P., 1987.
Здесь уместно подчеркнуть важность для большинства микроисториков размышлений Фредрика Барта, а также общее влияние на них англосаксонской антропологии. CM.: Scele and Social Organization / Ed. F. Barth. Oslo; Bergen, 1978; Process and Form in Social Life. L" 1980
* Grendi E. Micro-analisi e storia sociale // Quademi Storici. 1977. N 35. CM. также введение Гренди к специальному номеру того же журнала. Famiglia е communit^: Quademi Storici. 1976. N 33.
' Ginzburg С.. Poni С. II nome et il come. Mercato storiografico e scambio disuguale // Quademi Storici. 1979. N 40 (сокращ. фр. пер. см.: Le пот et la maniere // Le Debat. 1981. 17.).
Gribaudi M. Mondo operaio e mito operaio. Spasi e percorsi sociali a Torino nel primo novecento. Torino, 1987; фр. пер.: Itineraires ouvriers. Espaces et groupes sociaux i Turin au debut du XX' siecle. P., 1987.
" Вспомним хотя бы начатый Э. Лабруссом спор 50-х годов вокруг проекта сравнительной истории европейской буржуазии или дискуссию 60-х годов между Э. Лабруссом и Р. Мунье о "сословиях и классах".
________Ж-Ревель. MukpoucTOpU4eckuO анализ и Конструирование социального 127
" Thompson Е.Р. The Making of the English Working Class. Harmondsworth, 1982; фр. пер.: La formation de la classe ouvriere anglaise. P., 1988. Напомним, что Томпсон в своем исследовании применяет макроисторический подход.
" CM.: Cerutti S. La ville et les metiers. Naissance d'un langage corporatif (Turin, 17-18' siecles). P., 1990. '"* Levi G. L'Eredit^ immateriale. Cap. 2.
^Другой пример, говорящий о том же, касается формирования генуэзского государства и становления в связи с этим системы насилия. CM.: Raggio О. Faide е parantele. Lo stato genovese visto dalla Fontanabuona. Torino, 1990. ^ Grendi E. Micro-analisi e storia sociale.
" Хороший пример такого понимания дан, как мне представляется, в работе: Gribaudi М., Blum A. Des categories aux liens individuels: l'analyse statistique de l'espace social // Annales. E.S.C. 1990. N 6.
" Loriga S. Soldats. Un laboratoire disciplinaire: l'armee piemontaise au XVIII' siecle. P., 1991. Итальянский вариант: Soldati. L' istituzione militare nel Piemonte del Settecento. Venezia, 1992. "Расёмон" - новелла японского писателя P. Акутагавы и снятый по этой новелле фильм А. Куросавы, где один и тот же эпизод показан глазами разных его участников (примеч. пер.).
" Но также и антропологов. CM.: Geertz С. Works and Lives. The Antropologist as Author. Stanford, 1988.
"° Zapperi R. Annibale Carraci. Ritratto di artista da giovane. Torino, 1989. " Во Франции эта проблема сегодня стоит на уровне национальной истории в масштабе макроисторическом. См. некоторые вехи в работах: Burguiere A., Revel J. "Presentation" к "Histoire de la France". L'Espace fran^ais P., 1989. Vol. 1; Nora P. Comment ecrire l'histoire de France // Les lieun de memoire. Vol. 3. Les Frances. T. 1. P., 1993.
" CM. проницательные суждения о биографии: Levi G. Les usages de la biographic // Annales. E.S.C. 1989. N 6; Passeron J.-Cl. Biographies, flux, itinairaires, trajectoires // Revue frani;aise de sociologie. 1990. XXXI. (статья воспроизведена в кн.: Le Raisonnement sociologique. P., 1991). О событии см.: Farge A.. Revel J. Logiques de la foule. L'affaire des enlevements d'enfants. P., 1988. " Сценарий фильма см.: Antonioni М. Blow up. Torino, 1967.
С. В. Оболенская
НЕКТО ЙОЗЕФ ШЕФЕР, СОЛДАТ ГИТЛЕРОВСКОГО' ВЕРМАХТА Индивидуальная биография как опыт исследования "истории повседневности"
Интерес к историко-антропологическим подходам в германской исторической науке возник в 60-х годах. В 1968 г. здесь был переиздан полузабытый труд Норберта Элиаса "О процессе цивилизации". Знакомство с этим трудом пробудило интерес к изучению повседневных привычек как отражения социальных процессов и вообще к изучению поведения '. В 1963 г. была опубликована знаменитая книга английского историка Эдварда Палмера Томпсона "Становление рабочего класса в Англии" ^ а вслед за тем вышли в свет работы американского этнолога Клиффорда Гирца ^ Авторы этих новаторских работ утверждали, что общественные процессы представляют собой взаимодействие между экономическими, социальными и политическими структурами, с одной стороны, и с другой - восприятием, интерпретацией этих структур реагирующими, действующими людьми, которые своим поведением участвуют в создании этих структур и нередко в их изменении. Творческий импульс к новому изучению роли человека в историческом процессе германские историки получили именно из этих работ. К именам Э. П. Томпсона и Кл. Гирца следует еще добавить имя французского социолога Пьера Бурдье . Нужно отметить, что в Германии это было только еще пробуждение интереса, тогда как в мировой науке историко-антропологические подходы уже получили довольно широкое распространение и развитие.
Возьмем пример монархического государства в Новое время. Из Парижа и Версаля, из Берлина или из Турина оно видится как внушительное архитектурное сооружение; его формы беспрестанно уточняются и разветвляются, пока не охватывают целиком все общество, ответственность за которое государство берет на себя. Реальность, как известно, сложнее и не столь гармонична. На деле государственные институты громоздятся один на другой, конкурируют и подчас противостоят друг другу. Некоторые из них уже совершенно устарели (однако логика Старого Порядка такова, что они обычно не ликвидируются, когда на смену им приходят другие, и это порождает безнадежную путаницу в полномочиях, функциях, компетенциях); другие находятся на подъеме, потому ли, что возникли последними, или потому, что в данный момент оказались лучше всего приспособленными к ситуации в обществе. Но как зачинатели, так и сегодняшние историки в рамках присущего им глобального представления о государстве видят за колебаниями, противоречиями, изменениями ритма единый идущий через века процесс. Оценивая рост государства с помощью вычисления уровня налогов, или количества чиновников, или числа королевских судов, они делают это по модели
120 Hcropuk в nouckax метода
экономического роста, который при всей своей протяженности представляет единый процесс. Гораздо труднее произвести оценку с точки зрения эффективности государственного аппарата. Но и она практически оценивается в зависимости от роста отношения числа государственных чиновников к общей численности населения. Само собой разумеющимся считается существование единой логики, объединяющей все проявления государственного начала.
Но что может быть более спорным! Что можно увидеть, рассматривая процесс формирования государства на низовом уровне, в его наиболее отдаленных последствиях? Если изменить масштаб рассмотрения, то перед глазами могут предстать совсем другие реальности. Именно это продемонстрировал Дж. Леви в вышеупомянутом исследовании Сантены - сельской общины в Пьемонте в конце XVII в ". Великие перемены века, запоздалое утверждение абсолютистского государства в Пьемонте, европейская война, соперничество между крупными аристократическими домами - все это, конечно, здесь присутствует, хотя след просматривается лишь сквозь пыль ничтожных событий. Но именно в этих ничтожных событиях обнаруживаются и совершенно другие очертания.
Было бы соблазнительно свести всю эту историю к противоречиям, возникающим между периферийной общиной и находящимся на подъеме, все более настойчивым в своих требованиях абсолютистским государством. Но партнеров на этой сцене гораздо больше. Между Сантеной и Турином стоит еще со своими претензиями Кьери, средней руки город, полагающий, что имеет право на собственное слово. Свои претензии выдвигают архиепископ Туринский, в чьем ведении находится приход, соперничающие друг с другом крупные землевладельцы округи. И само деревенское общество разделяют на части интересы составляющих его групп. Коллективные актеры противостоят друг другу, одновременно с этим вступая в союзы в зависимости от открывающихся и все время меняющихся возможностей. Общественные и, если угодно, "политические" фронты постоянно рассыпаются, чтобы перекомпоноваться по-другому. Именно благодаря множественности поставленных на карту интересов, сложности социальной игры, деревня Сантена во второй половине XVII в. получила коллективный шанс остаться "paese nascosto", как бы отстранившейся от великих маневров центрального государства. Действия, затрагивающие деревню, нейтрализовали друг друга, а деревенское сообщество проявило своеобразный политический разум. Не в меньшей мере такое положение вещей определила фигура нотариуса-подсети Джулио Чезаре Кроче, который, играя роль посредника, заправлял в Сантене 40 лет. Он отлично знал все социальные связи, позиции семей и сумел использовать свое знание, равно как и коллективную память жителей деревни, неизменно выступая в качестве посредника в любых делах, как внутри общины, так и вне ее. Показательно, что Кроче не принадлежал к признанному миру сильных. Он был не особенно богат и его профессиональный статус не давал ему особых полномочий. Его власть имела
Ж. Ревель. Wukpoucmpu4eckuu анализ и Конструирование социального 121
совершенно иную природу: она была основана на обладании "нематериальным" капиталом. Это информированность, ум, оказанные услуги, которые позволили ему занять свое место и наилучшим образом руководить делами деревни.
Нотариус Кроче был, по-видимому, личностью не вполне обыкновенной, и когда в самом конце XVII в. он умер, его не заменил никто другой. И тогда Сантена вышла из своего полуподпольного существования, локальное управление развалилось, и централизованное государство, воспользовавшись экономическим, социальным и политическим кризисом, вступило в свои права (по крайней мере, частично). И все же обратим внимание на то, что из архивных документов встает целая толпа персонажей, которые вмешивались в политику, ограничивали сферу деятельности государства, но в то же время способствовали его строительству. Они не могли избежать зависимости от центральной власти, да и не хотели этого. Но они способствовали формированию локальных интересов (в первую очередь своих собственных), претензий, способов действия, институтов, групп людей, которые были с этими интересами связаны.
По правде сказать, не существует вопроса об альтернативном выборе между двумя версиями исторической реальности, связанными с "макро"- и "микроанализом" государства. Истинны и первая и вторая; на промежуточных уровнях можно установить экспериментально и многие другие, и на самом деле ни одна из этих версий не является достаточной, потому что становление современного государства как раз и происходит на разных уровнях, взаимодействие которых необходимо обнаружить и осмыслить. Смысл микросоциального подхода и, если угодно, выбора с его помощью объекта изучения состоит в том, что в разъяснении прошлого особенно эффективным становится исследование самого первоначального опыта, опыта ограниченной группы или даже индивида, ибо этот опыт сложный и вписывается в наибольшее число различных контекстов.
Здесь кроется другая проблема, неотделимая от самого замысла микроистории. Допустим, ограничение поля исследования не только способствует выявлению многих новых, ценных и глубоких сведений, но еще и придает этим сведениям неведомые дотоле очертания и выявляет, следовательно, новую картину общества. Но в какой мере репрезентативен выбранный таким образом объект? Что он может дать такого, что будет общезначимо?
Вопрос этот был поставлен сразу же и почти не получил положительных ответов. Предвидя возражения, Э. Гренди в своей давней уже статье предложил элегантный оксюморон: "исключительное нормальное" ^. Немало чернил было пролито из-за этого темного бриллианта. В нем чувствовалось обаяние понятия, которое очень хотелось использовать, если бы только суметь его точно определить. Следует ли видеть в "исключительном нормальном" нечто созвучное ощущениям, возникшим после 1968 г., когда считалось, что группы, находящиеся на обочине
122 Hcropuk в nouckax метода
общества, т. е. сумасшедшие, маргиналы, больные, женщины (и все подчиненные группы), являются носителями некоторой истины, говорят об обществе больше, чем центральные группы? Или его нужно понимать в другом смысле: как знаменательное отклонение (но от чего)? Или еще: как первую попытку сформулировать парадигму знака, предложенную позже К. Гинзбургом?
С известной осторожностью можно предложить еще одно понимание. Гренди мыслит, исходя из прежних моделей социального анализа, преимущественно функционалистских, основанных на введении возможно большего числа черт. И все-таки какая-то их часть не поддается интеграции. Исключений оказывается столько, что возникает привычка с легкостью говорить об "исключениях" или "отклонениях" по отношению к норме, которую установил историк. Предложение Гренди, восходящее к размышлениям антрополога Фр. Барта, состояло как будто бы в том, чтобы сконструировать "плодотворные" модели, т. е. такие, которые позволили бы полностью (а не в виде исключений и отклонений) интегрировать индивидуальные пути и выборы. В этом смысле можно сказать, что "исключительное" становилось "нормальным" ".
Спор остается открытым, но труд Дж. Леви, мне думается, содержит в себе некоторые ответы. Он напоминает прежде всего, что факт социальной жизни может служить предметом рассмотрения не только в строго статистическом смысле. Вторая глава книги "Нематериальное наследство" посвящена истории трех семей испольщиков Сантены. Они выбраны из нескольких сотен им подобных, всем остальным уделяется несопоставимо меньше внимания, но при этом все семьи присутствуют в просопографической таблице. Суть, таким образом, состоит не в том, чтобы соотнести эти три примера со всей информацией, а в том, чтобы вычленить из них элементы модели. Трех весьма различных семейных биографий достаточно, чтобы выявить закономерности в коллективном поведении определенной социальной группы, не упустив из виду то специфическое, что есть в каждой из них. Для того чтобы определить пригодность модели, ее нужно не проверять статистически, а испытывать в экстремальных условиях, когда одна или несколько входящих в нее переменных величин подвергаются сильным деформациям.
Я подхожу к последнему пункту моих рассуждений. Иногда удивляются, что некоторые итальянские ученые, занимающиеся микроисторией (хотя не все и даже не большинство), подчас отказываются от обычной манеры письма и прибегают к иным методам изложения, к иной технике повествования. Так, работа К. Гинзбурга "Сыр и черви" написана в форме отчета о судебном расследовании (это расследование "в квадрате", поскольку книга основана преимущественно на извлеченных из архива документах двух процессов инквизиции над мельником Меноккьо). Так же обстоит дело и с "Пьеро" того же автора, на этот раз замысленного как полицейское расследование (о чем объявлялось в заглавии), с его движением наощупь, неудачами и продуманными театральными
________Ж-Ревель. MukpoucTOpwedtuu анализ и koHcrpyupOBamie социального 123
эффектами. То же можно сказать о книге Дж. Леви "Нематериальное наследство", где историческое расследование служит зеркалом самому себе благодаря "погружению", использованному в качестве композиционного приема. Наконец, это касается недавней прекрасной книги Сабины Лорига о пьемонтской армии XVIII в., явно написанной по модели японского "Расёмона" ^.
Итак, речь идет о выборе форм письма в самом широком смысле слова. Как это понять? Отметим прежде всего, что не впервые "ученые" историки используют литературные возможности. Вспомним о "Фридрихе II" Э. Канторовича или о "Цезаре Каркопино" (написанном на манер старых источников), или о написанной Арсенио Фургони биографии Арнольда Брешианского, о "Возвращении Мартена Герра" Натали Земон Дэвис и многих других сочинениях XX в., не говоря уже о великих произведениях романтической историографии. Впрочем, и все мы постоянно прибегаем к риторическим приемам, призванным создать эффект реальности. Однако в случае с микроисториками встает, как мне кажется, другая проблема. Поиски формы имеют здесь не столько эстетический, сколько эвристический смысл. Читателя как бы приглашают участвовать в конструировании объекта исследования; одновременно он приобщается к выработке его толкования.
В распоряжении историков имеется инструментарий, который является классическим или во всяком случае считается таковым. Это набор понятий, различные техники исследования, методы измерения и т. д. Есть и другой, не менее важный, но реже обсуждаемый. Это формы аргументации, манера высказываться, использовать цитаты, применять метафоры - словом, речь идет о способах писать историю. Здесь мы подходим к очень широкому спектру проблем, стихийно возникающих сегодня в деятельности историков ' . Долгое время казалось, что тут нет ни малейшего повода для сомнений. Присущая историку манера письма непроизвольно мыслилась как отчет о научной работе. Масса приложений: документы, а позже - растущий аппарат все больше распространяющихся серийных исследований (таблицы, графики, карты) гарантировала, казалось, непоколебимую объективность сообщаемого и позволяла считать его единственно возможным, во всяком случае, самым близким к совершенной истине. При этом забывалось, что даже приводимая историком серия цен определяет манеру рассказа - она организует время, вводит форму представления - и что такое сложное понятие, как "конъюнктура", столь любимое французскими "анналистами", объединяет в себе неразрывно связанные метод анализа, способ истолкования и манеру рассказывать.
Не всегда осознается связь манеры историописания с классической моделью романа, автор которого организует действия, знает персонажей и суверенно управляет их намерениями, поступками и судьбами. Известны даже попытки совместить эти два жанра. Но роман давно переменился. После Пруста, Музиля и Джойса писатели не устают эксперименти
124 HcropukBnouckaxneroga
ровать с новыми формами. Историки с некоторым опозданием делают то же самое. И начали они не сегодня. Вот пример, заслуживающий того, чтобы сказать о нем подробнее. В знаменитой книге Фернана Броделя "Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II" (1949) сразу было отмечено оригинальное использование трех временных уровней, организующих три большие части книги. Будет ли чересчур рискованным предположить, что это была попытка с трех точек зрения и в трех разных измерениях рассказать одну и ту же историю, разбитую на части, а потом вновь собранную? Вопрос, во всяком случае, стоит того, чтобы быть поставленным.
Сегодня проблема связи содержания познаваемого и форм его представления формулируется прямо. Историки, занимающиеся микроанализом, играют здесь центральную роль. Они полагают, что выбор способов изложения зависит от практики исторического исследования, так же как ею определяются и методы исследования. Действительно, эти два аспекта практически неразделимы. С одной стороны, нахождение способа изображения помогает познанию, с другой - оно явно способствует возникновению новых способов восприятия исторического сочинения. Форма исследования обретает особый смысл: она приобщает читателя к труду историка, к созданию объекта рассмотрения. И не только форма. Недавняя книга Роберто Заппери об Аннибале Караччи, воссоздающая судьбы двух братьев Караччи и их кузена, болонских живописцев второй половины XVI в., показывает, как можно экспериментировать в жанре биографии, который, на первый взгляд, меньше всего для этого подходит ^.
Сегодня проблема поставлена на уровне микроанализа. Ничто, разумеется, не мешает ставить ее и на других уровнях, в других масштабах исторического исследования. Пример Ф. Броделя нам это продемонстрировал ^. Однако то, что к этим новым (или, вернее, возрожденным) размышлениям ученых подтолкнули некоторые работы по микроистории, не случайно. Изменение масштаба, как уже было сказано, способствовало отстранению (estrangement) в семиотическом смысле: отрыву господствующего историграфического дискурса от категорий анализа и моделей толкования, но также и от существующих форм изложения. Один из результатов перехода к микроанализу состоит, например, в изменении природы информации и связи, которую поддерживает с ней история. Дж. Леви любит сравнивать работу историка с действиями героини новеллы Генри Джеймса "В клетке". Телеграфистка, запертая в своей будке, получает обрывки информации и передает их. Из этих обрывков она реконструирует внешний мир. Телеграфистка не выбирает, ей приходится извлекать нечто вразумительное из того, что есть. Но возможности слова ограниченны, и это следует отметить, ибо отличие историка от телеграфистки Генри Джеймса состоит в том, что, обделенный, подобно ей, информацией, он знает, что отбор ему навязан и сюда накладывается еще и
Ж. Ревело MukpoucTOpU4ed{uO анализ и Конструирование социального 125
его собственный выбор. Окольными путями он пытается достичь результатов и определить их неизбежные последствия.
Как бы то ни было, на самом низшем уровне, среди мелких подробностей нелегко увидеть всю картину. Что важно в этом обилии деталей, а что не важно? Тут историк, если после Джеймса мы обратимся к Стендалю, оказывается в положении Фабрицио из "Пармской обители" во время битвы при Ватерлоо. В великих исторических событиях он видит лишь беспорядок. Дж. Леви во введении к своей книге задается вопросом: "Что важно, а что не важно, когда пишешь биографию?". И затем, сочиняя текст, он старается найти такую композицию, которая наилучшим образом соответствовала бы задаче изображения жизни, например жизни священника Джованни-Баттисты Кроче, известной только во фрагментах и обретающей смысл, лишь вплетаясь в серию контекстов и отрывочных связей. Выбор модели повествования есть также выбор способа познания. Примечательно, что экспериментировать таким образом стали именно со старыми жанрами историографии: биографией, рассказом о событии, которые в своих традиционных формах устарели и сегодня уже практически не заслуживают доверия. Если для того, чтобы понять личность, достаточно знать о ней все от рождения до смерти, а чтобы понять событие - все его аспекты, то современные журналисты оказываются вооруженными гораздо лучше, чем историки. Мне кажется, что биография или рассказ о событии играют роль пограничного эксперимента: коль скоро классические нарративно-аналитические модели перестали быть убедительными, то что же можно или нужно сделать, чтобы рассказать о жизни, о битве, о факте истории? ^
Это объекты-проблемы. Опыт одного человека, например священника Кроче или художника Аннибале Караччи, может быть прочитан как череда попыток, выборов, принятий решений перед лицом неизвестности. Он мыслится не только как своего рода предопределенность - эта жизнь уже состоялась, и смерть превратила ее в судьбу, - но как поле возможностей, между которыми приходится выбирать историческому актеру. Коллективное событие, например бунт, перестает быть непроницаемым объектом (когда виден лишь беспорядок на поверхности), или, наоборот, его перестают толковать избыточно, перегружая незначительный случай скрытым значением. Но зато можно попытаться показать, как в самом беспорядке социальные актеры изобретают смысл и одновременно этот смысл осознают. И тут выбор способа подачи материала важен и для конструирования объекта и для его толкования.
Но, повторяю, преимущества микросоциального анализа не кажутся мне безусловными. В принципе ничто не мешает поставить повествовательно-познавательные проблемы на макроисторическом уровне. Основополагающим мне представляется именно изменение масштаба. Сегодня историки это понимают, и не только историки. В 1966 г. Микеланджело Антониони поставил фильм "Фотоувеличение" по рассказу Кортасара. В нем речь идет об истории лондонского фотографа, случайно зафикси
126 Историк в nouckax метода
ровавшего на пленке сцену, свидетелем которой он был. Герой рассказа не может понять, что там происходит, потому что на снимке детали как бы не связаны между собой. Заинтригованный фотограф увеличивает изображение, и невидимая прежде деталь наводит его на мысль о новом понимании целого ". Изменение масштаба позволило герою из одной истории попасть в другую (может быть, и во многие другие). Как раз такой урок и преподает нам микроистория.
' Ginzburg С. "Spie: radici di un paradigma indiziario" // Crisi delle ragione. Ed. A. Gargani. Torino, 1979; фр. пер.: "Signes, traces, pistes: racines d'un paradigme de l'indice"// Le D^bat, 1980. 6. Хорошим примером этого американского понимания может служить введение Э. Мюира к сборнику, составленному Э. Мюиром и Г. Руджеро: Microhistory and the Lost Peoples of Europe. Baltimore; L" 1991. P. VII-XXVIII.
Тут я отсылаю к моему введению к французскому переводу книги Джованни Леви: Levi G. L'Erediti immateriale. Carriera di un esorcista nel Piemonte del Seicento. Torino, 1985. Фр. пер.: Le pouvoir au village. P., 1989. Оно называется "История на уровне земли" ("Histoire au ras du sol"). CM. также коллективную редакционную статью в "Анналах": "Tentons I' experience"// Annales. E.S.C., 1989. N 6.
" Levi G. On Micro-history // New Perspectives on historical Writing. Ed. P. Burke Oxford, 1991. Упомянутая работа К. Гинзбурга (см. примеч. 1) определенно претендовала на создание новой исторической парадигмы. Она получила очень живой отклик и широко распространилась во всем мире. Но я не думаю все же, что эта работа служит ключом ко всей литературе по микроистории, последовавшей за ее опубликованием.
"* Simian F. Methode historique et science sociale // Revue de synthese historique. 1903. 0 роли дюркгеймовских образцов в становлении "Анналов" см.. Revel J. Histoire et sciences sociales. Les paradigmes des "Annales" // Annales. E.S.C. 1979. N 6.
' CM. весьма проницательные суждения на этот счет: Rougerie J. Faut-il departementaliser Г histoire de France? // Annales. E.S.C. 1966. N 1; Charle Ch. Histoire professionnelle, histoire sociale? // Annales. E.S.C. 1975. N 4. В этом же ключе в середине 70-х годов вокруг диссертации Перро {PerrotJ.-C. Genese d'une ville modeme: Caen au XVIII' siecle (P., 1975)] завязался спор о природе урбанизации.
^ Интересно было бы сравнить, как ставятся эти проблемы в истории и в антропологии. См., напр.: Bromberger Ch. Du grand au petit. Variations des echelles et des objets d'analyse dans l'histoire recente de l'ethnologie de la France // Ethnologies en miroir. Eds. 1. Chiva, U. Jeggle. P., 1987.
Здесь уместно подчеркнуть важность для большинства микроисториков размышлений Фредрика Барта, а также общее влияние на них англосаксонской антропологии. CM.: Scele and Social Organization / Ed. F. Barth. Oslo; Bergen, 1978; Process and Form in Social Life. L" 1980
* Grendi E. Micro-analisi e storia sociale // Quademi Storici. 1977. N 35. CM. также введение Гренди к специальному номеру того же журнала. Famiglia е communit^: Quademi Storici. 1976. N 33.
' Ginzburg С.. Poni С. II nome et il come. Mercato storiografico e scambio disuguale // Quademi Storici. 1979. N 40 (сокращ. фр. пер. см.: Le пот et la maniere // Le Debat. 1981. 17.).
Gribaudi M. Mondo operaio e mito operaio. Spasi e percorsi sociali a Torino nel primo novecento. Torino, 1987; фр. пер.: Itineraires ouvriers. Espaces et groupes sociaux i Turin au debut du XX' siecle. P., 1987.
" Вспомним хотя бы начатый Э. Лабруссом спор 50-х годов вокруг проекта сравнительной истории европейской буржуазии или дискуссию 60-х годов между Э. Лабруссом и Р. Мунье о "сословиях и классах".
________Ж-Ревель. MukpoucTOpU4eckuO анализ и Конструирование социального 127
" Thompson Е.Р. The Making of the English Working Class. Harmondsworth, 1982; фр. пер.: La formation de la classe ouvriere anglaise. P., 1988. Напомним, что Томпсон в своем исследовании применяет макроисторический подход.
" CM.: Cerutti S. La ville et les metiers. Naissance d'un langage corporatif (Turin, 17-18' siecles). P., 1990. '"* Levi G. L'Eredit^ immateriale. Cap. 2.
^Другой пример, говорящий о том же, касается формирования генуэзского государства и становления в связи с этим системы насилия. CM.: Raggio О. Faide е parantele. Lo stato genovese visto dalla Fontanabuona. Torino, 1990. ^ Grendi E. Micro-analisi e storia sociale.
" Хороший пример такого понимания дан, как мне представляется, в работе: Gribaudi М., Blum A. Des categories aux liens individuels: l'analyse statistique de l'espace social // Annales. E.S.C. 1990. N 6.
" Loriga S. Soldats. Un laboratoire disciplinaire: l'armee piemontaise au XVIII' siecle. P., 1991. Итальянский вариант: Soldati. L' istituzione militare nel Piemonte del Settecento. Venezia, 1992. "Расёмон" - новелла японского писателя P. Акутагавы и снятый по этой новелле фильм А. Куросавы, где один и тот же эпизод показан глазами разных его участников (примеч. пер.).
" Но также и антропологов. CM.: Geertz С. Works and Lives. The Antropologist as Author. Stanford, 1988.
"° Zapperi R. Annibale Carraci. Ritratto di artista da giovane. Torino, 1989. " Во Франции эта проблема сегодня стоит на уровне национальной истории в масштабе макроисторическом. См. некоторые вехи в работах: Burguiere A., Revel J. "Presentation" к "Histoire de la France". L'Espace fran^ais P., 1989. Vol. 1; Nora P. Comment ecrire l'histoire de France // Les lieun de memoire. Vol. 3. Les Frances. T. 1. P., 1993.
" CM. проницательные суждения о биографии: Levi G. Les usages de la biographic // Annales. E.S.C. 1989. N 6; Passeron J.-Cl. Biographies, flux, itinairaires, trajectoires // Revue frani;aise de sociologie. 1990. XXXI. (статья воспроизведена в кн.: Le Raisonnement sociologique. P., 1991). О событии см.: Farge A.. Revel J. Logiques de la foule. L'affaire des enlevements d'enfants. P., 1988. " Сценарий фильма см.: Antonioni М. Blow up. Torino, 1967.
С. В. Оболенская
НЕКТО ЙОЗЕФ ШЕФЕР, СОЛДАТ ГИТЛЕРОВСКОГО' ВЕРМАХТА Индивидуальная биография как опыт исследования "истории повседневности"
Интерес к историко-антропологическим подходам в германской исторической науке возник в 60-х годах. В 1968 г. здесь был переиздан полузабытый труд Норберта Элиаса "О процессе цивилизации". Знакомство с этим трудом пробудило интерес к изучению повседневных привычек как отражения социальных процессов и вообще к изучению поведения '. В 1963 г. была опубликована знаменитая книга английского историка Эдварда Палмера Томпсона "Становление рабочего класса в Англии" ^ а вслед за тем вышли в свет работы американского этнолога Клиффорда Гирца ^ Авторы этих новаторских работ утверждали, что общественные процессы представляют собой взаимодействие между экономическими, социальными и политическими структурами, с одной стороны, и с другой - восприятием, интерпретацией этих структур реагирующими, действующими людьми, которые своим поведением участвуют в создании этих структур и нередко в их изменении. Творческий импульс к новому изучению роли человека в историческом процессе германские историки получили именно из этих работ. К именам Э. П. Томпсона и Кл. Гирца следует еще добавить имя французского социолога Пьера Бурдье . Нужно отметить, что в Германии это было только еще пробуждение интереса, тогда как в мировой науке историко-антропологические подходы уже получили довольно широкое распространение и развитие.