Страница:
32 Hcropuk в nouckax метода
продуктивный характер последнего '*. Именно в этом варианте новая культурная и новая интеллектуальная история как бы сливаются воедино. И все же последняя сохраняет свою специфику в том, что касается ее особого внимания к выдающимся текстам "высокой культуры" ^.
Итак,- если новая культурная история акцентирует свое внимание на дискурсивном аспекте социального опыта в самом широком его понимании, то домен новой интеллектуальной истории - произведения "высоколобых", история общественной, политической, философской, научной и -par excellence - исторической мысли ^. Вполне естественно, что эти направления по-разному представлены в отдельных исторических субдисциплинах. Под влиянием "лингвистического поворота" и конкретных работ большой группы "новых интеллектуальных историков" радикальным образом преобразилась история историографии, которая неизмеримо расширила свою проблематику и отвела центральное место изучению дискурсивной практики историка. Отклоняясь в сторону литературной критики, она имеет тенденцию к превращению в ее двойника - историческую критику, а возвращаясь - обновленная - к "средней позиции", получает шанс стать по-настоящему самостоятельной и самоценной исторической дисциплиной ".
Подходы и проблематика новой культурной истории как истории представлений проявились в самых разных сферах современного исторического знания. Позволю себе остановиться несколько подробнее на конкретном материале гендерной истории, само формирование которой было связано с рассмотренными выше общими процессами, а последующие изменения отличались, на мой взгляд, еще большей интенсивностью. Собственно сама "титульная" концепция гендера ("пола-рода"), альтернативная понятию биологически детерминированного пола-секса, появилась в истории женщин и стала ключевой категорией анализа в выделившейся из нее гендерной истории в 80-е годы ^, Согласно гендерно.й теории, отношения полов и соответствующие модели поведения не задаются напрямую природой, а являются культурно обусловленными, они "конструируются" обществом, предписываются институтами социального контроля и культурными традициями ^. Большинство сторонников гендерного подхода ставило перед собой задачу исследовать функционирование и репродуцирование различий и иерархии полов на основе их комплексной социокультурной детерминации. Вскоре, однако, базовая концепция гендерной истории была наполнена более емким содержанием. В обновленном виде она была введена в научный оборот известным американским историком Джоан Скотт и представлена в единстве четырех неразрывно взаимосвязанных и принципиально несводимых друг к другу компонентов: во-первых, наличествующих культурных символов, способных вызывать множественные противоречивые образы, которые можно было бы назвать гендерными репрезентациями; во-вторых, сложившегося
Л /7. Репина. Новая Культурная и интеллектуальная история 33
в религиозных, правовых, политических, педагогических и научных учениях комплекса нормативных утверждений, которые определяют спектр возможных интерпретаций этих символов; в-третьих, социальных институтов (семья, рынок труда, система образования, государственное устройство и др.), осуществляющих гендерно-дифференцированную политику ограничения и контроля; и наконец, в-четвертых, самоидентификации индивида. Таким образом, был предложен вариант теоретического решения проблемы взаимосвязи индивидуального и коллективного опыта.
В последние годы все более видную роль в исследованиях по истории женщин играют представители, вернее - представительницы "новой интеллектуальной истории", которым удалось в частности предложить свои оригинальные интерпретации развернувшейся в Европе XVI-XVII веков международной литературной и религиозной полемике о характере женщин. В результате существенно обогатилась сложившаяся в историографии одноцветная картина нормативных предписаний и расхожих представлений о женщинах, в которых обычно фиксировался сугубо мужской взгляд на этот предмет и, несмотря на наличие некоторых внутренних противоречий, рисовались в целом негативные стереотипы восприятия, а также навязываемые социумом модели женского поведения, жестко ограничивавшие свободу выражения. Работы "новых интеллектуальных историков", продемонстрировавшие активность женщин в общественном дискурсе, дали старт новой дискуссии - о возникновении идеологии феминизма или ее элементов в XVII в. ^
Так, например, авторы книги "Половина человечества" К. Хендерсон и Б. Макманус провели обстоятельный анализ литературного и социального контекстов "памфлетной войны" по поводу женских качеств, которая выявила диалогическое сосуществование противоположных комплексов представлений о женщинах в Англии эпохи Возрождения, и пришли к заключению, что "хотя защитницы женщин и не требовали реформ, которые могли бы улучшить их социально-политическое положение, они помогли заложить основание для более активного феминизма, воспитывая в женщинах уверенность в своих интеллектуальных и нравственных достоинствах" ". "Феминисты" начала Нового времени доказывали несостоятельность бытовавших в общественном сознании негативных женских стереотипов, которыми оперировали их противники, пытались разрушить образы "коварной соблазнительницы", "сварливой мегеры" и "расточительницы", приводя многочисленные примеры добродетельных женщин и создавая столь же стереотипные образы обманутой невинности, покорной жены, благочестивой матроны.
С точки зрения более общих проблем "новой культурной истории" привлекает внимание предложенное авторами книги объяснение особой остроты и общественной значимости ренессансных дискуссий вокруг представлений, имевших глубокие текстуальные "корни" и вовсе не отличавшихся для того времени своей новизной, В этом плане вполне обоснованно предполагается существование взаимосвязи между актуализаци
2 Зак. 125
34 Hcropuk в nouckax метода
ей присутствовавших в культуре негативных женских стереотипов, с одной стороны, и коллективным психологическим переживанием чрезвычайных событий и крупных структурных сдвигов переходной эпохи, включая перестройку в системе ценностей, - с другой. В этих условиях негативные женские образы подпитывались не "объективно зафиксированным" массовым поведением женщин, а вполне субъективными неосознанными или полуосознанными страхами мужчин - опасениями в отношении своей сексуальности (поздние браки - стереотип соблазнительницы), в отношении возможных покушений на свое главенствующее положение в семье (образ агрессивной склочницы), страх перед разорением в услових экономической нестабильности (жупел женской расточительности).
История гендерных представлений постоянно сталкивается с серьезными эпистемологическими проблемами, связанными со специфическими свойствами литературных памятников. Поиски их решения ведутся, как правило, с учетом постмодернистских перспектив, в довольно узком альтернативном пространстве. Большинство все же предпочитает, неизменно подчеркивая условность всех литературных жанров, искать "золотую середину" между "чисто литературным" и социально-интеллектуальным подходами. Считается одинаково непродуктивным как отрицать всякую связь между условными художественными образами и женщинами "во плоти", так и видеть в литературных произведениях прямое отражение реальных отношений между полами и массовых представлений о женщинах. В качестве компромисса между этими двумя крайностями механизм взаимодействия литературы и жизни понимается следующим образом: имея очень слабые социальные корни, литературные персонажи, создаваемые творческим воображением автора, которое подпитывалось культурной традицией, могли играть активную роль в формировании общественных взглядов и оказывать определенное влияние на поведение современников и даже представителей последующих поколений ^.
Такое "компромиссное" решение явственно обнаруживает свои постмодернистские истоки: представление о "непрозрачности" любого, тем более литературного текста (как, впрочем, и самого языка) и его нереференциальности относительно "объективной" действительности, подчеркивание роли знаковых систем в конструировании социальной реальности. Однако те же идеи, доведенные до логического предела, проецируются на тот же конкретный материал совершенно иначе. Вот как это второе решение звучит в формулировке М. Хоровиц: "Рассмотрение понятия "женщина" в литературных текстах иногда напоминает анализ понятия "единорог". Какой ученый сегодня может требовать, чтобы в каждой книге и статье о единороге различные представления о единорогах сопоставлялись с их реальной жизнью? Тем не менее история текстов о единорогах продолжается... "Женщина" текстов эпохи Возрождения, как и "единорог", является культурной конструкцией, содержащей в себе интертекстуальные отголоски более ранних текстов..." ".
Л П. Репина. Новая Культурная и uнкллelf^уaлы^aя история 3 5
Наконец, образцом третьего решения, признающе" о определяющую роль социального контекста в отношении всех видов коллективной деятельности, включая и языковую, может послужить книга британского филолога Д. Эрса "Общность, гендер и самоидентификация индивида: английская литература 1360-1430 гг." (по Марджери Кемп, Ленгленду, Чосеру и "Сэру Гавейну") ^*. Стремясь уйти от дихотомии "литературы" и "жизни", "индивида" и "общества", автор опирается на диалогическую концепцию Бахтина и социально ориентированный подход к изучению культурной практики, основанный на комплексном исследовании лингвистических, социальных и психологических процессов. Индивидуальный опыт и смысловая деятельность понимаются в контексте межличностных и межгрупповых отношений внутри данного социума, в данном случае позднесредневекового общества, с характерным для него сосуществованием множества "конкурентных общностей", каждая из которых могла задавать индивиду свою программу поведения в тех или иных обстоятельствах. С одной стороны, прочтение каждого текста включает его "погружение" в контексты дискурсивных и социальных практик, которые определяют его горизонты, а с другой - в каждом тексте раскрываются различные аспекты этих контекстов и обнаруживаются присущие им противоречия и конфликты.
В результате проведенного Эрсом анализа главных произведений английской литературы XIV-XV вв., в которых проблема самоидентификации (в том числе и роль гендерного фактора) нередко становится предметом рефлексии, ему удалось привести убедительные доказательства того, что процесс индивидуализации берет свое начало значительно раньше Нового времени и достаточно отчетливо проявляется уже в позднее средневековье.
Одной из самых интересных областей применения постмодернистских теорий является история исторического сознания, в предметном поле которой открываются многообещающие перспективы плодотворного синтеза новой культурной и интеллектуальной истории. "Воссоединение" истории с литературой пробудило повышенный интерес к способам производства, сохранения, передачи исторической информации и манипулирования ею. Работа в этом плане еще только начинается, о ней заявляется главным образом в форме исследовательских проектов. Тем более важно не упустить из виду эту тенденцию. Она, в частности, проявилась и в докладах, представленных на уже упоминавшейся секции XVIII Международного конгресса исторических наук. Проблемы исторической памяти были центральными в сообщении испанского ученого Игнасио Олабарри, в том числе ключевой и малоизученный вопрос о соотношении индивидуального и коллективного исторического сознания и их роли в формировании персональной и групповой идентичности. Во многом сходное направление исследовательского поиска нашло свое отражение в докладе канадского историка Марка Филлипса, построенного на анализе качественного
36 Hcropuk в nouckax метода
сдвига, который произошел в понимании задач истории и в историографической практике на рубеже XVIII и XIX вв. и выразился в смещении целевых установок от простого описания прошлого к его "реактивации" или "воскрешению в памяти" ^. Эти наблюдения, как мне кажется, прекрасно "накладываются" на соответствующий историко-литературный материал, в частности по исторической новеллистике. Динамика состояний исторического сознания проявляется на обоих его уровнях: и на профессионально-элитарном, и на обыденно-массовом. Траекторией движения историографии в намагниченном полюсами научной аргументации и литературной репрезентации поле может быть записана одна из интерпретаций ее непростой истории.
Существенно важное место в изучении представлений о прошлом людей разных культур и эпох должна занять проблема исторического воображения, а также концепция базового уровня исторического сознания, формирующегося в процессе социализации индивида как в первичных общностях, так и национальными системами школьного образования ^°. Ведь в отличие от литературных рассказов о жизни людей в прошлом, на которых стоит клеймо вымышленности, рассказы на уроках истории как бы несут на себе бремя подлинности, детям внушается, что все это было на самом деле. Та информация, которую ребенка приучают упорядочивать, записывать, воспроизводить на уроках истории, как бы заверена "ответственными лицами" и снабжена печатью - "это действительно происходило". На основе этих закладываемых в сознание информационных блоков впоследствии создаются социально дифференцированные и политизированные интерпретации ".
Переосмысление процессов исторического познания и передачи исторического знания в духе постмодернистской культурной парадигмы еще очень далеко от своего завершения и сулит, видимо, немало неожиданных следствий. И все же нельзя не согласиться с И. Олабарри в том, что "историк не может выполнять мифическую функцию памяти или отказаться от контроля за результатами (своей профессиональной деятельности. -Л. P.). Перед историком стоит задача не изобретать традиции, а скорее изучать, как и почему они создаются. Мы должны сформулировать некую историческую антропологию нашего собственного племени. Но одно дело, когда антропологи симпатизируют тому племенному сообществу, которое они изучают, и совсем другое - когда они становятся его шаманами" ".
' Обстоятельный анализ центральных идей и основных проявлений "постмодерна" в исторической эпистемологии и методологии, а также обсуждение проблем исторического нарратива см. в коллективной монографии: К новому пониманию человека в истории: Очерки развития современной западной исторической мысли. Томск, 1994. Гл. 1: От классики к постмодерну. См. также: Зверева Г.И. Историческое знание в контексте культуры конца XX века: проблема преодоления власти модернистской парадигмы // Гуманитарные науки и новые информационные технологии. М., 1994. Вып. 2. С. 127-142.
Л П. Репина. Новая Культурная и интеллектуальная история 3 7
^ Из наиболее значительных публикаций следует отметить следующие: Ankersmit F.R. The Dilemma of Contemporary Anglo-Saxon Philosophy of History // History and Theory. 1986. В. 25. P. I-28; Partner N.F. Making up Lost Time: Writing on the Writing of History // Speculum. 1986. Vol. 61. N 1. P 90-117; Carr D. Narrative and the Real World: an for Continuity // History and Theory. 1986. Vol. 25. N 2. P. 117-131; Toews J.E. Intellectual History after the Linguistic turn: the Autonomy of Meaning and the Irreducibility of Experience // American Historical Review. 1987. Vol. 92. N 4. P. 879-907: Brown R.H. Positivism, Relativism and Narrative in the Logic of the Historical Sciences // American Historical Review. 1987. Vol. 92. N 4. P. 908-920; HobartM.E. The Paradox of Historical Constructionism // History and Theory. 1989. Vol. 28. N 1. P. 43-58; Ankersmit F.R. Historiography and Postmodernism // History and Theory. 1989. Vol. 28. N 2. P. 137-153; Forum. Intellectual History and the Return of Literature // American Historical Review 1989. Vol. 94. N 3. P. 581-626; SpiegelG.M. History, Historicism and the Social Logic of the Text in the Middle Ages // Speculum. 1990. Vol. 65. N 1. P. 59-86: Krausz M. History and its Objects // The Monist. 1991. Vol. 74. N 2. P. 217-229; Reisch G.A. Chaos, History, and Narrative // History and Theory. 1991. Vol. 30. N 1. P. I-20; Norman A.P. Telling It Like It Was: Historical Narratives on Their Own Terms // History and Theory. 1991 Vol. 30. N 2. P. 1 19-135; McCullagh С.В. Can Our Understanding of Old Texts be Objective? // History and Theory. 1991. Vol. 30. N 3. P. 302-323; Mazlich В., Strout С., Jurist E. History and Fiction//History and Theory. 1992. Vol. 31.N2. P. 143-181; Bevir M. The Errors of Linguistic Contextualism // History and Theory. 1992. Vol. 31. N 3. P. 276-298; Martin R. Objectivity and Meaning in Historical Studies // History and Theory. 1993. Vol. 32. N 1. P. 25-50; Zammito J.H. Are We Theoretical Yet? The New Historicism, the New Philosophy of History and "Practising Historians" //Journal of Modern History. 1993. Vol. 65. N 4. P. 783-814.
^ Novick P. That Noble Dream: The "Objectivity Question" and the American Historical Profession. Cambridge, 1988.
" Elton G.R. Return to Essentials: Some Reflections on the Present State of Historical Study. Cambridge, 1991. P. 41.
' White H. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe. Baltimore; L., 1973; Idem. Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism. Baltimore; L., 1978; Idem. The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore; L.. 1987.
' Приоритет здесь, пожалуй, нужно отдать известному голландскому философу Ф Анкерсмиту. См., в частности: Ankersmit F.R. Narrative Logic. A Semantic Analysis of the Historian's Language. The Hague, 1983; Idem. The Reality Effect in the Writing of History: The Dynamics ofHistoriographical Topology. Amsterdam; N.Y., 1989.
Charlier R. Intellectual History or Sociocultural History? The French Trajectories // Modern European Intellectual History: Reappraisals and New Perspectives / Ed. D. LaCapra, S.L. Kaplan. lthaca, 1982. P. 41; Spiegel G. Op. cit. P. 59-78; Darnton R. An Enlightened Revolution? // New York Review of Books. 1991. October 14. P. 33-36 etc. * Stone L. History and Postmodernism // Past and Present. 1992. N 135. P. 191. " 18th International Congress of Historical Sciences. 27 August-3 September 1995. Proceedings. Montreal, 1995. P. 159-181.
'° CM., в частности, редакционные и методологические статьи на страницах журнала "Анналы" в 80-90-е годы и публикацию материалов международного коллоквиума в сб.: Споры о главном: дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы "Анналов". M.. 1993. " К новому пониманию человека в истории... С. 44. " ManvickA. The Nature of History. N.Y., 1971. P. 266.
" Кстати, эта дискуссия началась с короткой заметки самого Стоуна, в которой он счел необходимым обратить внимание читателей на ныне уже широко известную статью Габриэль Спигел в журнале "Speculum" - см. примеч. 2.
" Debate. History and Postmodernism. III. (L. Stone) // Past and Present. 1992. N 135. P. 189-190.
" CM.: Orr L. The Revenge of Literature: A History of History // New Literary History. 1986. Vol. 18. N 1. P. 1-22.
" White H. The Tasks of Intellectual History // The Monist. 1969. Vol. 53. N 4. P. 606-630; Krieger L. The Autonomy of Intellectual History // International Handbook of Historical Studies: Contemporary Research and Theory / Ed. G.G. lggers, H.T. Parker. Westport (Conn.), 1979. P. 109-125: New Directions in American Intellectual History / Ed. J. Higham, P.K.. Conkin.
38 Hcmpuk в nouckax метода
Baltimore, 1979; Darnlon R. Intellectual and Cultural History // The Past Before Us / Ed. M. Kammen. lthaca, 1980. P. 327-354; Bowsma W.J. Intellectual History in the 1980s: From History of Ideas to History of Meaning // Journal of Interdisciplinary History. 1981. Vol. 12. N 3. P. 279-290; Modem European Intellectual History..; LaCapra D. Rethinking Intellectual History: Texts, Contexts, Language, lthaca; N. Y., 1983;Dialogue & propos de l'histoire culturelle // Actes de la recherche in sciences sociales. 1985. Vol. 59. P. 86-93; Charlier R. Intellectuelle (Histoire) // Dictionnaire des sciences historiques / Sous la dir. de A. P. Burguiere. 1986. P. 372377; Toews J. Op. cit.; The New Cultural History / Ed. L. Hunt. Berkeley etc., 1989; Harlan D. Intellectual History and the Return of Literature // American Historical Review. 1989. Vol. 94. N 3. P. 581-609: Interpretation and Cultural History / Ed. G.H. Pittock, A. Wear. Basingstoke; L., 1991.
" Charlier R. Le monde comme representation // Annales E.S.C. 1989. N 6. P. 1505-1520; idem. Luttes de representations et identites sociales // 18th International Congress of Historical Sciences. P. 455-456.
'* Idem. Text, Printing, Readings // The New Cultural History. P. 154-175. '" LaCapra D. Op. cit. P. 23-69.
^ Уникальным образцом успешной комбинации двух подходов в монографическом исследовании представляется книга Р. Шартье о культурных истоках Французской революции (Chartier R. Les origines culturelles de la Revolution Fran^aise. P., 1991).
^ Проблемам формирования и развития постмодернистской парадигмы в истории историографии автор предполагает посвятить специальное исследование.
О концепциях, методах, эволюции и сегодняшних проблемах в этой отрасли историографии см.: Репина Л.П. "Женская история": проблемы теории и метода // Средние века. 1994. Вып. 57. С. 103-109; Ястребицкая А.Л. Проблема взаимоотношения полов как диалогических структур средневекового общества в свете современного историографического процесса // Там же. С. 126-136.
" Epstem C.F. Deceptive Distinctions: Sex, Gender, and the Social Order. New Haven, 1988. ^ Angenot M. Les champions des femmes: examen du discours suria superiorite des femmes 1400-1800. Monreal, 1977; lrvinJ.L. Womanhood in Radical Protestantism 1525-1675. N.Y.; Toronto, 1979; Elshtain J.B. Public Man, Private Woman: Women in Social and Political Thought. Princeton, 1981; Rewriting the Renaissance: The Discourses of Sexual Difference in Early Modern Europe / Ed. M.V. Ferguson et al. Chicago, 1986; Smith H.L. Reason's Disciples: Seventeenth-Century English Feminists. Urbana; L., 1982; Darmon P. Mythologie de la femme dans l'Ancien France. P., 1983; Woodbridge L. Women and the English Renaissance: Literature and the Nature of Womanhood, 1540-1620. Urbana; Chicago, 1984; Medieval Women Writers / Ed. K. Wilson. Athens (Ga.), 1984; Goreau A. The Whole Duty of a Woman: Female Writers in Seventeenth-Century England. Garden City (N.Y.), 1985; Lazard M. Images litteraires de la femme a la Renaissance. P., 1985; Denies S. The Idea of Woman in Renaissance Literature: The Feminine Reclaimed. Brighton, 1986 etc.
" Henderson K.U., McManus B.F. Half-Humankind. Contexts and Texts of the Controversy About Women in England, 1540-1650. Urbana, 1985. P. 31. " CM., в частности: Woodbridge L. Op. cit. P. 3-5.
" Horowitz M.C. The Woman Question in Renaissance Texts // History of European Ideas. 1987. Vol. 8. N 4/5. P. 588-589.
" Aen D. Community, Gender, and Individual Identity: English Writing, 1360-1430. L.; N.Y 1988.
" 18th International Congress of Historical Sciences. P. 177-179. ^ Ферро M. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. M., 1992. " К. Стедман, в частности, подчеркивает, что претензия истории на правдивость и достоверность сообщает историческому нарративу особую функцию в формировании исторического сознания детей и взрослых (Steedman С. Latheorie qui n'en est pas une, or why Clio doesn't care // History and Theory. 1992. В. 31. P. 36-37.
" Olabarri 1. History and Science/Memory and Myth: Towards New Relations between Historical Science and Literature // 18th International Congress of Historical Sciences. P. 178.
В. П. Визгин
ПОСТСТРУКТУРАЛИСТСКАЯ МЕТОДОЛОГИЯ ИСТОРИИ: ДОСТИЖЕНИЯ И ПРЕДЕЛЫ
Настоящая статья развивает идеи, высказанные в докладе "Постмодернистская методология истории: философский подход и личный опыт". Размышления философа и опыт историка науки здесь соединяются, чтобы дать сжатую и поневоле неполную картину тех достижений в обновлении исторической методологической мысли, которые принесла с собой так называемая "структуралистская революция" (термин Ж.-М. Бенуа ') вместе с последовавшим затем постструктурализмом, внесшим в ее "золотой фонд" новые идеи и темы (прежде всего тему власти, "власти-знания"). Наконец, мы бы хотели показать пределы постструктуралистского направления, выявляемые на уровне философских и эпистемологических ориентаций.
Говоря предельно лаконично, истина объекта, взятая в определениях познающего его субъекта, есть метод. Оставляя в стороне чисто философские соображения о методе в истории, скажем только, что мы имеем в виду прежде всего тот концептуальный инструментарий, который "работает" (может "работать") в историческом исследовании. Речь идет о той широкой промежуточной зоне, которая граничит, с одной стороны, с философией истории, а с другой - с тем, что можно назвать методами конкретных исторических исследований.
Второе предварительное замечание состоит в том, что "структуралистская революция" в истории неотделима от общенаучной революции XX в., в частности, от революции в точных науках, прежде всего в физике. Нетрудно показать, что философско-методологическое осмысление революции в естествознании, начатое практически след в след с радикальными открытиями, перевернувшими его в первой трети века, позволило еще задолго до полномасштабной "структуралистской волны" 5060-х годов выявить направление основных методологических сдвигов в мышлении, значимых и для исторического познания. Некоторые крупные методологи науки тех лет были в то же время и историками науки. Таков, например, Г. Башляр, основоположник новой эпистемологии во Франции ^ Поэтому удобно начать анализ некоторых плодотворных, на наш взгляд, сдвигов в концептуальном аппарате истории, отталкиваясь от его работ. Позднее башляровская традиция в методологии истории науки внесла свой вклад и в методологию всеобщей истории. Мы имеем в виду работы Ж. Кангилема ' и, главным образом, М. Фуко, в творчестве которого структурализм трансформировался в постструктурализм, следуя общему ритму преобразований гуманитарного знания во Франции конца 60-х и особенно начала 70-х годов.
40 Исто[яЛвпоис1"ахметда БЕССПОРНЫЕ ЗАВОЕВАНИЯ СТРУКТУРАЛИСТСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Образ исторического мышления благодаря понимаемой в широком смысле структуралистской революции (включая и постструктурализм) обновился главным образом, на наш взгляд, в трех основных направлениях. Во-первых, это относится к выдвижению на передний план категории дискретности (в рамках оппозиции "прерывность-непрерывность", "дискретное-континуальное"). Вторая особенность трансформаций в концептуальном багаже истории касается изменений онтологии истории в свете переоценки таких оппозиций, как "действительное-возможное", "субстанция-функция", "вещь-отношение". Третье направление преобразования исторической мысли связано с теоретической легитимацией воздействия познающего историю субъекта на нее саму как объект познания. Среди множества сдвигов, значимых для обновления образа истории, мы выделили только эти три направления как в силу их универсальности и важности для исторического мышления вообще, так и, особенно, потому, что их плодотворность, на наш взгляд, прошла проверку временем, ибо конкретные исторические исследования подтвердили необходимость включения формируемых ими новых черт образа истории в рабочий инструментарий историка.
Все эти три момента связаны между собой. Действительно, уже "предструктуралистское" направление в методологии науки выдвигало требование переоценки субстанциалистской онтологии (примата "вещи" над "отношением"). Сама структура мыслима лишь как устойчивая форма отношений: без реляционной модели объекта вообще, исторической реальности в том числе, невозможен и поиск структур как цель познания.
То, что в методологии науки получило название замкнутых концептуальных систем (В. Гейзенберг *), предполагало новую, некумулятивную концепцию построения и развития научного знания. Кумулятивизм, представлявший наследие XIX в" подразумевал континуальность процесса познания и, следовательно, фактически бесструктурность знания. При таком подходе рост знания мыслится экстенсивно, по принципу дискретности. Но если мы отдаем себе отчет в том, что знание организуется как связное целое, что оно обладает определенной единой структурой, тогда мы иначе должны понимать и его историю. В этом случае мы просто не можем избежать дисконтинуальных представлений и, в частности, того, что при известных условиях (например, в случае невозможности объяснить новое эмпирическое наблюдение существующей теорией) может рухнуть вся система знания как единое целое ("эпистемологический разрыв" в терминологии Башляра). Мышление истории в разрывах, таким образом, соединяется в одно целое с основным принципом структурализма как такового (принцип системного целого). В результате происходит обогащение понятийного языка истории. Перенося указанную методологическую ситуацию из истории науки во всеобщую историю, мы можем сказать, что существуют "разрывающие" исторический континуум собы
продуктивный характер последнего '*. Именно в этом варианте новая культурная и новая интеллектуальная история как бы сливаются воедино. И все же последняя сохраняет свою специфику в том, что касается ее особого внимания к выдающимся текстам "высокой культуры" ^.
Итак,- если новая культурная история акцентирует свое внимание на дискурсивном аспекте социального опыта в самом широком его понимании, то домен новой интеллектуальной истории - произведения "высоколобых", история общественной, политической, философской, научной и -par excellence - исторической мысли ^. Вполне естественно, что эти направления по-разному представлены в отдельных исторических субдисциплинах. Под влиянием "лингвистического поворота" и конкретных работ большой группы "новых интеллектуальных историков" радикальным образом преобразилась история историографии, которая неизмеримо расширила свою проблематику и отвела центральное место изучению дискурсивной практики историка. Отклоняясь в сторону литературной критики, она имеет тенденцию к превращению в ее двойника - историческую критику, а возвращаясь - обновленная - к "средней позиции", получает шанс стать по-настоящему самостоятельной и самоценной исторической дисциплиной ".
Подходы и проблематика новой культурной истории как истории представлений проявились в самых разных сферах современного исторического знания. Позволю себе остановиться несколько подробнее на конкретном материале гендерной истории, само формирование которой было связано с рассмотренными выше общими процессами, а последующие изменения отличались, на мой взгляд, еще большей интенсивностью. Собственно сама "титульная" концепция гендера ("пола-рода"), альтернативная понятию биологически детерминированного пола-секса, появилась в истории женщин и стала ключевой категорией анализа в выделившейся из нее гендерной истории в 80-е годы ^, Согласно гендерно.й теории, отношения полов и соответствующие модели поведения не задаются напрямую природой, а являются культурно обусловленными, они "конструируются" обществом, предписываются институтами социального контроля и культурными традициями ^. Большинство сторонников гендерного подхода ставило перед собой задачу исследовать функционирование и репродуцирование различий и иерархии полов на основе их комплексной социокультурной детерминации. Вскоре, однако, базовая концепция гендерной истории была наполнена более емким содержанием. В обновленном виде она была введена в научный оборот известным американским историком Джоан Скотт и представлена в единстве четырех неразрывно взаимосвязанных и принципиально несводимых друг к другу компонентов: во-первых, наличествующих культурных символов, способных вызывать множественные противоречивые образы, которые можно было бы назвать гендерными репрезентациями; во-вторых, сложившегося
Л /7. Репина. Новая Культурная и интеллектуальная история 33
в религиозных, правовых, политических, педагогических и научных учениях комплекса нормативных утверждений, которые определяют спектр возможных интерпретаций этих символов; в-третьих, социальных институтов (семья, рынок труда, система образования, государственное устройство и др.), осуществляющих гендерно-дифференцированную политику ограничения и контроля; и наконец, в-четвертых, самоидентификации индивида. Таким образом, был предложен вариант теоретического решения проблемы взаимосвязи индивидуального и коллективного опыта.
В последние годы все более видную роль в исследованиях по истории женщин играют представители, вернее - представительницы "новой интеллектуальной истории", которым удалось в частности предложить свои оригинальные интерпретации развернувшейся в Европе XVI-XVII веков международной литературной и религиозной полемике о характере женщин. В результате существенно обогатилась сложившаяся в историографии одноцветная картина нормативных предписаний и расхожих представлений о женщинах, в которых обычно фиксировался сугубо мужской взгляд на этот предмет и, несмотря на наличие некоторых внутренних противоречий, рисовались в целом негативные стереотипы восприятия, а также навязываемые социумом модели женского поведения, жестко ограничивавшие свободу выражения. Работы "новых интеллектуальных историков", продемонстрировавшие активность женщин в общественном дискурсе, дали старт новой дискуссии - о возникновении идеологии феминизма или ее элементов в XVII в. ^
Так, например, авторы книги "Половина человечества" К. Хендерсон и Б. Макманус провели обстоятельный анализ литературного и социального контекстов "памфлетной войны" по поводу женских качеств, которая выявила диалогическое сосуществование противоположных комплексов представлений о женщинах в Англии эпохи Возрождения, и пришли к заключению, что "хотя защитницы женщин и не требовали реформ, которые могли бы улучшить их социально-политическое положение, они помогли заложить основание для более активного феминизма, воспитывая в женщинах уверенность в своих интеллектуальных и нравственных достоинствах" ". "Феминисты" начала Нового времени доказывали несостоятельность бытовавших в общественном сознании негативных женских стереотипов, которыми оперировали их противники, пытались разрушить образы "коварной соблазнительницы", "сварливой мегеры" и "расточительницы", приводя многочисленные примеры добродетельных женщин и создавая столь же стереотипные образы обманутой невинности, покорной жены, благочестивой матроны.
С точки зрения более общих проблем "новой культурной истории" привлекает внимание предложенное авторами книги объяснение особой остроты и общественной значимости ренессансных дискуссий вокруг представлений, имевших глубокие текстуальные "корни" и вовсе не отличавшихся для того времени своей новизной, В этом плане вполне обоснованно предполагается существование взаимосвязи между актуализаци
2 Зак. 125
34 Hcropuk в nouckax метода
ей присутствовавших в культуре негативных женских стереотипов, с одной стороны, и коллективным психологическим переживанием чрезвычайных событий и крупных структурных сдвигов переходной эпохи, включая перестройку в системе ценностей, - с другой. В этих условиях негативные женские образы подпитывались не "объективно зафиксированным" массовым поведением женщин, а вполне субъективными неосознанными или полуосознанными страхами мужчин - опасениями в отношении своей сексуальности (поздние браки - стереотип соблазнительницы), в отношении возможных покушений на свое главенствующее положение в семье (образ агрессивной склочницы), страх перед разорением в услових экономической нестабильности (жупел женской расточительности).
История гендерных представлений постоянно сталкивается с серьезными эпистемологическими проблемами, связанными со специфическими свойствами литературных памятников. Поиски их решения ведутся, как правило, с учетом постмодернистских перспектив, в довольно узком альтернативном пространстве. Большинство все же предпочитает, неизменно подчеркивая условность всех литературных жанров, искать "золотую середину" между "чисто литературным" и социально-интеллектуальным подходами. Считается одинаково непродуктивным как отрицать всякую связь между условными художественными образами и женщинами "во плоти", так и видеть в литературных произведениях прямое отражение реальных отношений между полами и массовых представлений о женщинах. В качестве компромисса между этими двумя крайностями механизм взаимодействия литературы и жизни понимается следующим образом: имея очень слабые социальные корни, литературные персонажи, создаваемые творческим воображением автора, которое подпитывалось культурной традицией, могли играть активную роль в формировании общественных взглядов и оказывать определенное влияние на поведение современников и даже представителей последующих поколений ^.
Такое "компромиссное" решение явственно обнаруживает свои постмодернистские истоки: представление о "непрозрачности" любого, тем более литературного текста (как, впрочем, и самого языка) и его нереференциальности относительно "объективной" действительности, подчеркивание роли знаковых систем в конструировании социальной реальности. Однако те же идеи, доведенные до логического предела, проецируются на тот же конкретный материал совершенно иначе. Вот как это второе решение звучит в формулировке М. Хоровиц: "Рассмотрение понятия "женщина" в литературных текстах иногда напоминает анализ понятия "единорог". Какой ученый сегодня может требовать, чтобы в каждой книге и статье о единороге различные представления о единорогах сопоставлялись с их реальной жизнью? Тем не менее история текстов о единорогах продолжается... "Женщина" текстов эпохи Возрождения, как и "единорог", является культурной конструкцией, содержащей в себе интертекстуальные отголоски более ранних текстов..." ".
Л П. Репина. Новая Культурная и uнкллelf^уaлы^aя история 3 5
Наконец, образцом третьего решения, признающе" о определяющую роль социального контекста в отношении всех видов коллективной деятельности, включая и языковую, может послужить книга британского филолога Д. Эрса "Общность, гендер и самоидентификация индивида: английская литература 1360-1430 гг." (по Марджери Кемп, Ленгленду, Чосеру и "Сэру Гавейну") ^*. Стремясь уйти от дихотомии "литературы" и "жизни", "индивида" и "общества", автор опирается на диалогическую концепцию Бахтина и социально ориентированный подход к изучению культурной практики, основанный на комплексном исследовании лингвистических, социальных и психологических процессов. Индивидуальный опыт и смысловая деятельность понимаются в контексте межличностных и межгрупповых отношений внутри данного социума, в данном случае позднесредневекового общества, с характерным для него сосуществованием множества "конкурентных общностей", каждая из которых могла задавать индивиду свою программу поведения в тех или иных обстоятельствах. С одной стороны, прочтение каждого текста включает его "погружение" в контексты дискурсивных и социальных практик, которые определяют его горизонты, а с другой - в каждом тексте раскрываются различные аспекты этих контекстов и обнаруживаются присущие им противоречия и конфликты.
В результате проведенного Эрсом анализа главных произведений английской литературы XIV-XV вв., в которых проблема самоидентификации (в том числе и роль гендерного фактора) нередко становится предметом рефлексии, ему удалось привести убедительные доказательства того, что процесс индивидуализации берет свое начало значительно раньше Нового времени и достаточно отчетливо проявляется уже в позднее средневековье.
Одной из самых интересных областей применения постмодернистских теорий является история исторического сознания, в предметном поле которой открываются многообещающие перспективы плодотворного синтеза новой культурной и интеллектуальной истории. "Воссоединение" истории с литературой пробудило повышенный интерес к способам производства, сохранения, передачи исторической информации и манипулирования ею. Работа в этом плане еще только начинается, о ней заявляется главным образом в форме исследовательских проектов. Тем более важно не упустить из виду эту тенденцию. Она, в частности, проявилась и в докладах, представленных на уже упоминавшейся секции XVIII Международного конгресса исторических наук. Проблемы исторической памяти были центральными в сообщении испанского ученого Игнасио Олабарри, в том числе ключевой и малоизученный вопрос о соотношении индивидуального и коллективного исторического сознания и их роли в формировании персональной и групповой идентичности. Во многом сходное направление исследовательского поиска нашло свое отражение в докладе канадского историка Марка Филлипса, построенного на анализе качественного
36 Hcropuk в nouckax метода
сдвига, который произошел в понимании задач истории и в историографической практике на рубеже XVIII и XIX вв. и выразился в смещении целевых установок от простого описания прошлого к его "реактивации" или "воскрешению в памяти" ^. Эти наблюдения, как мне кажется, прекрасно "накладываются" на соответствующий историко-литературный материал, в частности по исторической новеллистике. Динамика состояний исторического сознания проявляется на обоих его уровнях: и на профессионально-элитарном, и на обыденно-массовом. Траекторией движения историографии в намагниченном полюсами научной аргументации и литературной репрезентации поле может быть записана одна из интерпретаций ее непростой истории.
Существенно важное место в изучении представлений о прошлом людей разных культур и эпох должна занять проблема исторического воображения, а также концепция базового уровня исторического сознания, формирующегося в процессе социализации индивида как в первичных общностях, так и национальными системами школьного образования ^°. Ведь в отличие от литературных рассказов о жизни людей в прошлом, на которых стоит клеймо вымышленности, рассказы на уроках истории как бы несут на себе бремя подлинности, детям внушается, что все это было на самом деле. Та информация, которую ребенка приучают упорядочивать, записывать, воспроизводить на уроках истории, как бы заверена "ответственными лицами" и снабжена печатью - "это действительно происходило". На основе этих закладываемых в сознание информационных блоков впоследствии создаются социально дифференцированные и политизированные интерпретации ".
Переосмысление процессов исторического познания и передачи исторического знания в духе постмодернистской культурной парадигмы еще очень далеко от своего завершения и сулит, видимо, немало неожиданных следствий. И все же нельзя не согласиться с И. Олабарри в том, что "историк не может выполнять мифическую функцию памяти или отказаться от контроля за результатами (своей профессиональной деятельности. -Л. P.). Перед историком стоит задача не изобретать традиции, а скорее изучать, как и почему они создаются. Мы должны сформулировать некую историческую антропологию нашего собственного племени. Но одно дело, когда антропологи симпатизируют тому племенному сообществу, которое они изучают, и совсем другое - когда они становятся его шаманами" ".
' Обстоятельный анализ центральных идей и основных проявлений "постмодерна" в исторической эпистемологии и методологии, а также обсуждение проблем исторического нарратива см. в коллективной монографии: К новому пониманию человека в истории: Очерки развития современной западной исторической мысли. Томск, 1994. Гл. 1: От классики к постмодерну. См. также: Зверева Г.И. Историческое знание в контексте культуры конца XX века: проблема преодоления власти модернистской парадигмы // Гуманитарные науки и новые информационные технологии. М., 1994. Вып. 2. С. 127-142.
Л П. Репина. Новая Культурная и интеллектуальная история 3 7
^ Из наиболее значительных публикаций следует отметить следующие: Ankersmit F.R. The Dilemma of Contemporary Anglo-Saxon Philosophy of History // History and Theory. 1986. В. 25. P. I-28; Partner N.F. Making up Lost Time: Writing on the Writing of History // Speculum. 1986. Vol. 61. N 1. P 90-117; Carr D. Narrative and the Real World: an for Continuity // History and Theory. 1986. Vol. 25. N 2. P. 117-131; Toews J.E. Intellectual History after the Linguistic turn: the Autonomy of Meaning and the Irreducibility of Experience // American Historical Review. 1987. Vol. 92. N 4. P. 879-907: Brown R.H. Positivism, Relativism and Narrative in the Logic of the Historical Sciences // American Historical Review. 1987. Vol. 92. N 4. P. 908-920; HobartM.E. The Paradox of Historical Constructionism // History and Theory. 1989. Vol. 28. N 1. P. 43-58; Ankersmit F.R. Historiography and Postmodernism // History and Theory. 1989. Vol. 28. N 2. P. 137-153; Forum. Intellectual History and the Return of Literature // American Historical Review 1989. Vol. 94. N 3. P. 581-626; SpiegelG.M. History, Historicism and the Social Logic of the Text in the Middle Ages // Speculum. 1990. Vol. 65. N 1. P. 59-86: Krausz M. History and its Objects // The Monist. 1991. Vol. 74. N 2. P. 217-229; Reisch G.A. Chaos, History, and Narrative // History and Theory. 1991. Vol. 30. N 1. P. I-20; Norman A.P. Telling It Like It Was: Historical Narratives on Their Own Terms // History and Theory. 1991 Vol. 30. N 2. P. 1 19-135; McCullagh С.В. Can Our Understanding of Old Texts be Objective? // History and Theory. 1991. Vol. 30. N 3. P. 302-323; Mazlich В., Strout С., Jurist E. History and Fiction//History and Theory. 1992. Vol. 31.N2. P. 143-181; Bevir M. The Errors of Linguistic Contextualism // History and Theory. 1992. Vol. 31. N 3. P. 276-298; Martin R. Objectivity and Meaning in Historical Studies // History and Theory. 1993. Vol. 32. N 1. P. 25-50; Zammito J.H. Are We Theoretical Yet? The New Historicism, the New Philosophy of History and "Practising Historians" //Journal of Modern History. 1993. Vol. 65. N 4. P. 783-814.
^ Novick P. That Noble Dream: The "Objectivity Question" and the American Historical Profession. Cambridge, 1988.
" Elton G.R. Return to Essentials: Some Reflections on the Present State of Historical Study. Cambridge, 1991. P. 41.
' White H. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe. Baltimore; L., 1973; Idem. Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism. Baltimore; L., 1978; Idem. The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore; L.. 1987.
' Приоритет здесь, пожалуй, нужно отдать известному голландскому философу Ф Анкерсмиту. См., в частности: Ankersmit F.R. Narrative Logic. A Semantic Analysis of the Historian's Language. The Hague, 1983; Idem. The Reality Effect in the Writing of History: The Dynamics ofHistoriographical Topology. Amsterdam; N.Y., 1989.
Charlier R. Intellectual History or Sociocultural History? The French Trajectories // Modern European Intellectual History: Reappraisals and New Perspectives / Ed. D. LaCapra, S.L. Kaplan. lthaca, 1982. P. 41; Spiegel G. Op. cit. P. 59-78; Darnton R. An Enlightened Revolution? // New York Review of Books. 1991. October 14. P. 33-36 etc. * Stone L. History and Postmodernism // Past and Present. 1992. N 135. P. 191. " 18th International Congress of Historical Sciences. 27 August-3 September 1995. Proceedings. Montreal, 1995. P. 159-181.
'° CM., в частности, редакционные и методологические статьи на страницах журнала "Анналы" в 80-90-е годы и публикацию материалов международного коллоквиума в сб.: Споры о главном: дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы "Анналов". M.. 1993. " К новому пониманию человека в истории... С. 44. " ManvickA. The Nature of History. N.Y., 1971. P. 266.
" Кстати, эта дискуссия началась с короткой заметки самого Стоуна, в которой он счел необходимым обратить внимание читателей на ныне уже широко известную статью Габриэль Спигел в журнале "Speculum" - см. примеч. 2.
" Debate. History and Postmodernism. III. (L. Stone) // Past and Present. 1992. N 135. P. 189-190.
" CM.: Orr L. The Revenge of Literature: A History of History // New Literary History. 1986. Vol. 18. N 1. P. 1-22.
" White H. The Tasks of Intellectual History // The Monist. 1969. Vol. 53. N 4. P. 606-630; Krieger L. The Autonomy of Intellectual History // International Handbook of Historical Studies: Contemporary Research and Theory / Ed. G.G. lggers, H.T. Parker. Westport (Conn.), 1979. P. 109-125: New Directions in American Intellectual History / Ed. J. Higham, P.K.. Conkin.
38 Hcmpuk в nouckax метода
Baltimore, 1979; Darnlon R. Intellectual and Cultural History // The Past Before Us / Ed. M. Kammen. lthaca, 1980. P. 327-354; Bowsma W.J. Intellectual History in the 1980s: From History of Ideas to History of Meaning // Journal of Interdisciplinary History. 1981. Vol. 12. N 3. P. 279-290; Modem European Intellectual History..; LaCapra D. Rethinking Intellectual History: Texts, Contexts, Language, lthaca; N. Y., 1983;Dialogue & propos de l'histoire culturelle // Actes de la recherche in sciences sociales. 1985. Vol. 59. P. 86-93; Charlier R. Intellectuelle (Histoire) // Dictionnaire des sciences historiques / Sous la dir. de A. P. Burguiere. 1986. P. 372377; Toews J. Op. cit.; The New Cultural History / Ed. L. Hunt. Berkeley etc., 1989; Harlan D. Intellectual History and the Return of Literature // American Historical Review. 1989. Vol. 94. N 3. P. 581-609: Interpretation and Cultural History / Ed. G.H. Pittock, A. Wear. Basingstoke; L., 1991.
" Charlier R. Le monde comme representation // Annales E.S.C. 1989. N 6. P. 1505-1520; idem. Luttes de representations et identites sociales // 18th International Congress of Historical Sciences. P. 455-456.
'* Idem. Text, Printing, Readings // The New Cultural History. P. 154-175. '" LaCapra D. Op. cit. P. 23-69.
^ Уникальным образцом успешной комбинации двух подходов в монографическом исследовании представляется книга Р. Шартье о культурных истоках Французской революции (Chartier R. Les origines culturelles de la Revolution Fran^aise. P., 1991).
^ Проблемам формирования и развития постмодернистской парадигмы в истории историографии автор предполагает посвятить специальное исследование.
О концепциях, методах, эволюции и сегодняшних проблемах в этой отрасли историографии см.: Репина Л.П. "Женская история": проблемы теории и метода // Средние века. 1994. Вып. 57. С. 103-109; Ястребицкая А.Л. Проблема взаимоотношения полов как диалогических структур средневекового общества в свете современного историографического процесса // Там же. С. 126-136.
" Epstem C.F. Deceptive Distinctions: Sex, Gender, and the Social Order. New Haven, 1988. ^ Angenot M. Les champions des femmes: examen du discours suria superiorite des femmes 1400-1800. Monreal, 1977; lrvinJ.L. Womanhood in Radical Protestantism 1525-1675. N.Y.; Toronto, 1979; Elshtain J.B. Public Man, Private Woman: Women in Social and Political Thought. Princeton, 1981; Rewriting the Renaissance: The Discourses of Sexual Difference in Early Modern Europe / Ed. M.V. Ferguson et al. Chicago, 1986; Smith H.L. Reason's Disciples: Seventeenth-Century English Feminists. Urbana; L., 1982; Darmon P. Mythologie de la femme dans l'Ancien France. P., 1983; Woodbridge L. Women and the English Renaissance: Literature and the Nature of Womanhood, 1540-1620. Urbana; Chicago, 1984; Medieval Women Writers / Ed. K. Wilson. Athens (Ga.), 1984; Goreau A. The Whole Duty of a Woman: Female Writers in Seventeenth-Century England. Garden City (N.Y.), 1985; Lazard M. Images litteraires de la femme a la Renaissance. P., 1985; Denies S. The Idea of Woman in Renaissance Literature: The Feminine Reclaimed. Brighton, 1986 etc.
" Henderson K.U., McManus B.F. Half-Humankind. Contexts and Texts of the Controversy About Women in England, 1540-1650. Urbana, 1985. P. 31. " CM., в частности: Woodbridge L. Op. cit. P. 3-5.
" Horowitz M.C. The Woman Question in Renaissance Texts // History of European Ideas. 1987. Vol. 8. N 4/5. P. 588-589.
" Aen D. Community, Gender, and Individual Identity: English Writing, 1360-1430. L.; N.Y 1988.
" 18th International Congress of Historical Sciences. P. 177-179. ^ Ферро M. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. M., 1992. " К. Стедман, в частности, подчеркивает, что претензия истории на правдивость и достоверность сообщает историческому нарративу особую функцию в формировании исторического сознания детей и взрослых (Steedman С. Latheorie qui n'en est pas une, or why Clio doesn't care // History and Theory. 1992. В. 31. P. 36-37.
" Olabarri 1. History and Science/Memory and Myth: Towards New Relations between Historical Science and Literature // 18th International Congress of Historical Sciences. P. 178.
В. П. Визгин
ПОСТСТРУКТУРАЛИСТСКАЯ МЕТОДОЛОГИЯ ИСТОРИИ: ДОСТИЖЕНИЯ И ПРЕДЕЛЫ
Настоящая статья развивает идеи, высказанные в докладе "Постмодернистская методология истории: философский подход и личный опыт". Размышления философа и опыт историка науки здесь соединяются, чтобы дать сжатую и поневоле неполную картину тех достижений в обновлении исторической методологической мысли, которые принесла с собой так называемая "структуралистская революция" (термин Ж.-М. Бенуа ') вместе с последовавшим затем постструктурализмом, внесшим в ее "золотой фонд" новые идеи и темы (прежде всего тему власти, "власти-знания"). Наконец, мы бы хотели показать пределы постструктуралистского направления, выявляемые на уровне философских и эпистемологических ориентаций.
Говоря предельно лаконично, истина объекта, взятая в определениях познающего его субъекта, есть метод. Оставляя в стороне чисто философские соображения о методе в истории, скажем только, что мы имеем в виду прежде всего тот концептуальный инструментарий, который "работает" (может "работать") в историческом исследовании. Речь идет о той широкой промежуточной зоне, которая граничит, с одной стороны, с философией истории, а с другой - с тем, что можно назвать методами конкретных исторических исследований.
Второе предварительное замечание состоит в том, что "структуралистская революция" в истории неотделима от общенаучной революции XX в., в частности, от революции в точных науках, прежде всего в физике. Нетрудно показать, что философско-методологическое осмысление революции в естествознании, начатое практически след в след с радикальными открытиями, перевернувшими его в первой трети века, позволило еще задолго до полномасштабной "структуралистской волны" 5060-х годов выявить направление основных методологических сдвигов в мышлении, значимых и для исторического познания. Некоторые крупные методологи науки тех лет были в то же время и историками науки. Таков, например, Г. Башляр, основоположник новой эпистемологии во Франции ^ Поэтому удобно начать анализ некоторых плодотворных, на наш взгляд, сдвигов в концептуальном аппарате истории, отталкиваясь от его работ. Позднее башляровская традиция в методологии истории науки внесла свой вклад и в методологию всеобщей истории. Мы имеем в виду работы Ж. Кангилема ' и, главным образом, М. Фуко, в творчестве которого структурализм трансформировался в постструктурализм, следуя общему ритму преобразований гуманитарного знания во Франции конца 60-х и особенно начала 70-х годов.
40 Исто[яЛвпоис1"ахметда БЕССПОРНЫЕ ЗАВОЕВАНИЯ СТРУКТУРАЛИСТСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Образ исторического мышления благодаря понимаемой в широком смысле структуралистской революции (включая и постструктурализм) обновился главным образом, на наш взгляд, в трех основных направлениях. Во-первых, это относится к выдвижению на передний план категории дискретности (в рамках оппозиции "прерывность-непрерывность", "дискретное-континуальное"). Вторая особенность трансформаций в концептуальном багаже истории касается изменений онтологии истории в свете переоценки таких оппозиций, как "действительное-возможное", "субстанция-функция", "вещь-отношение". Третье направление преобразования исторической мысли связано с теоретической легитимацией воздействия познающего историю субъекта на нее саму как объект познания. Среди множества сдвигов, значимых для обновления образа истории, мы выделили только эти три направления как в силу их универсальности и важности для исторического мышления вообще, так и, особенно, потому, что их плодотворность, на наш взгляд, прошла проверку временем, ибо конкретные исторические исследования подтвердили необходимость включения формируемых ими новых черт образа истории в рабочий инструментарий историка.
Все эти три момента связаны между собой. Действительно, уже "предструктуралистское" направление в методологии науки выдвигало требование переоценки субстанциалистской онтологии (примата "вещи" над "отношением"). Сама структура мыслима лишь как устойчивая форма отношений: без реляционной модели объекта вообще, исторической реальности в том числе, невозможен и поиск структур как цель познания.
То, что в методологии науки получило название замкнутых концептуальных систем (В. Гейзенберг *), предполагало новую, некумулятивную концепцию построения и развития научного знания. Кумулятивизм, представлявший наследие XIX в" подразумевал континуальность процесса познания и, следовательно, фактически бесструктурность знания. При таком подходе рост знания мыслится экстенсивно, по принципу дискретности. Но если мы отдаем себе отчет в том, что знание организуется как связное целое, что оно обладает определенной единой структурой, тогда мы иначе должны понимать и его историю. В этом случае мы просто не можем избежать дисконтинуальных представлений и, в частности, того, что при известных условиях (например, в случае невозможности объяснить новое эмпирическое наблюдение существующей теорией) может рухнуть вся система знания как единое целое ("эпистемологический разрыв" в терминологии Башляра). Мышление истории в разрывах, таким образом, соединяется в одно целое с основным принципом структурализма как такового (принцип системного целого). В результате происходит обогащение понятийного языка истории. Перенося указанную методологическую ситуацию из истории науки во всеобщую историю, мы можем сказать, что существуют "разрывающие" исторический континуум собы