Страница:
172 Hcropuk в nouckax метода
вообще ролью государства в экономике. С этих же позиций Ростовцев подходит и к изучению эллинистического и римского Египта, к проблеме происхождения колоната. При этом он изобретательно и виртуозно использует надписи и папирусы - во многом новые для того времени источники.
Казалось бы, все ясно - перед нами действительно ученый мирового масштаба, имеющий все возможности для работы в столичном университете - библиотеки, скорости и полноте комплектования которых не перестаешь удивляться и завидовать, практически ежегодные поездки за границу, тесные и плодотворные контакты с крупнейшими, прежде всего немецкими, антиковедами. К тому же, что немаловажно, весьма высокое положение в обществе. Вместе с тем мы видим, как постепенно все большее место в его исследованиях начинает занимать история Юга России - Боспорского царства, Ольвии, Херсонеса. Именно этой теме были отданы последние предвоенные (и предреволюционные) годы, именно исследование причерноморских древностей стало вершиной российской карьеры ученого. Разумеется, такое смещение не было случайным. Интерес к древностям России был присущ Ростовцеву смолоду, но все же выдвижение его на первый план не могло не быть связано и с некоторой внутренней эволюцией его творчества. Рискну высказать предположение: по мере того как складывались ставшие впоследствии столь знаменитыми общие концепции римской и эллинистической истории, происходило некоторое удаление от истории Рима как непосредственно переживаемой (в ходе постоянного научного общения) реальности, и именно это место бесконечно богатой эмпирии конкретно-исторического исследования и заняли древности Юга России.
Не станем долго задерживаться на второй половине жизни ученого, прожитой им в эмиграции, в США. Здесь он создал две фундаментальные "социально-экономические истории": Римской империи (1926) и эллинистического мира (1939-1941). Обе книги, замечательные по своей эрудиции, все же прославились более всего своими так называемыми "модернизаторскими" концепциями античной экономики, а первая из них - еще и объяснением падения Римской империи с точки зрения пережитой историком русской революции.
Можно сказать, что образ нашего соотечественника в мировом антикеведении до некоторой степени двоится: с одной стороны, он предстает как автор обобщающих концепций социально-экономической истории практически всего античного мира, с другой - как блестящий исследователь многочисленных конкретно-исторических сюжетов (лишь в малой части связанных с собственно римской историей), мастерски владевший техникой интерпретации самых разных источников. Сочетание этих граней его таланта определялось спецификой русской исторической науки, местом классической древности в русской культуре и общественном сознании конца XIX-начала XX в. Интерес к античной истории и культуре прививался образованием и был довольно устойчивым, но все же не перерастал в осознание античного наследия как живой части отечественной культуры, способной рождать значительный эмоциональный отклик у публики. Об этом свидетельствует, между прочим, и научно-популярная периодика: в исторических журналах, адресованных широкому читателю (например, "Исторический вестник", 1881
Из glKkyccuu______________________________173
1917), истории Греции и особенно Рима отводилось весьма скромное место. В этих условиях Ростовцев не мог, конечно, довольствоваться тем типом историописания, который столь хорошо усвоил сначала в университете, а затем за годы пребывания в европейских центрах антиковедения. С одной стороны, не без влияния чтения общих лекционных курсов, классическая римская история приобретает в его творчестве все более концептуальный характер, лучше соответствующий несколько отстраненному российскому отношению к античности. С другой стороны, он со всем пылом устремляется в изучение более близких причерноморских древностей, вокруг которого к тому же бурлила полнокровная профессиональная среда археологов и историков, что и создавало предпосылки для появления конкретно-исторических исследований высочайшего уровня.
Этот весьма давний пример лишний раз показывает, насколько проблемы соотношения анализа и синтеза, эрудиции и рефлексии по поводу интерпретации источников связаны с особенностями исторической науки в каждой стране. Тот или иной исход этих по видимости абстрактных споров в немалой степени зависит от двух важнейших моментов: существования достаточно плотной профессиональной среды (как условия цехового воспроизводства и полноценного научного общения) и наличия "идеального читателя" - потенциального адресата исторических трудов. Быть может, те тревоги, опасения, сомнения, которые выплеснулись в ходе круглого стола, хотя бы отчасти объясняются тем, что мы не слишком хорошо представляем себе и среду, в которой живем и работаем, и читателя, для которого пишем. А не выяснив эти фундаментальные вопросы, не стоит и отправляться "на поиски метода".
' Гуревич А.Я. К читателю // Одиссей-89. М., 1989. С. 8.
" Бессмертный Ю.Л. "Анналы": переломный этап? // Одиссей-91. М., 1991. С. 8. ' Из необъятной литературы по этой теме для сравнения упомяну лишь работы С. Л. Утченко и Е. М. Штаерман о восприятии эллинистической культуры (в самых разных ее проявлениях) в Риме (УтченкоС.Л. Политические учения древнего Рима. М., 1977; Штаерман Е.М. Эллинизм в Риме // Эллинизм. Восток и Запад. М., 1992. С. 140-176; Она же. Эллинизм в Риме // ВДИ. 1994. № 3. С. 3-13).
"* Конечно, выбор этот не случаен: с 1989 г. на страницах "Вестника древней истории" постоянно публикуются различные материалы к биографии этого выдающегося историка.
Д. Э. Харитонович ИСТОРИЯ СТРУКТУР И ИСТОРИЯ СОБЫТИЙ
Среди историков существует негласный и даже не всегда осознанный консенсус. Все сферы и методы исследований делятся на две большие группы. Первая включает в себя то, что относится, как считается, к глубинным процессам, определяющим ход истории, протекает во "времени большой длительности" (la longue duree): социально-экономическая история, "геоистория", история ментальностей, быта, частной жизни и т. п. Этому дается положительное наименование - "история-проблема". Ко второй группе отно
174 _____ ________Hcropuk в nouckax метода
сят политическую историю, историю-биографию, событийную, т. е. то, что представляется внешним проявлением глубинных процессов, происходит в кратком времени и получает не слишком почетный ярлык "истории-рассказа", "истории-повествования".
Наверное, никому не придет в голову отрицать заслуги Школы "Анналов" в том, что можно назвать обращением к человеку. Создатели "новой исторической науки" требовали внимания к "малым", "простым" людям, а не "великим", которыми занималась предшествующая историческая наука. Но здесь возник парадокс. Источники, повествующие о древних и средневековых обществах, практически не касаются представлений конкретных "простых" людей. Соответствующие данные приходится извлекать с помощью косвенных методов из массовых, серийных источников, отражающих устойчивые воззрения. Вынужденно исчезают частности - один отдельный человек, одно отдельное событие.
Нельзя сказать, что подобный "перекос" прошел незамеченным. В конце 60-начале 80-х годов в исторической науке намечается поворот к изучению "частного", "кратковременного" в истории- к событийной истории, политической истории, истории-биографии. Причиной тому - и естественное постоянное обновление методов и предметов исторического исследования, и столь же естественное стремление обратиться к истокам - ведь перу одного из основателей Школы "Анналов" Люсьена Февра принадлежит целая серия биографий деятелей XVI в" - и побуждения нравственного свойства: если судьбы исторического процесса определяются некими анонимными структурами - географическими, экономическими, социальными, ментальными, то как быть с человеком, с его воздействием на этот процесс?
Нет, сама по себе конкретика не отрицается ведущими деятелями "новой исторической науки". Но в процессе исследования события главными оказываются те "глубинные" структуры, на которые это событие опирается. Например, для Ж. Дюби основным в его исследовании битвы при Бувине 27 июля 1214 г. является не сама битва, но представления о сути и смысле войны на рубеже XII и XIII столетий, этические нормы и ценности воина и т. п. Последствия указанной битвы для автора "Бувинского воскресенья" - не те или иные перемены в политических реалиях, а смена воззрений на эту битву с XIII по XIX вв., т. е. изменения в сознании, в культуре. Частное необходимо изучать, дабы лучше познать общее - таков пафос данного направления.
Но возможен и иной подход: опираясь на знание структур, понимая ментальность людей той или иной эпохи, прояснить, понять именно это событие, именно этого человека. И это, сдается мне, позволит разрешить ряд проблем исторического знания.
"Ментальности меняются медленнее всего. История ментальностей это история замедлений в истории" (Ж. Ле Гофф). Но что значит "замедление"? То, что перемены в сознании людей протекают неспешно и потому не ощущаются? Или, может быть, то, что эти перемены весьма редки и именно потому массовое сознание малоподвижно - кроме как раз моментов перемен?
Картина мира включает в себя представления о природном окружении и социальной среде. А если эти окружения и среда претерпевают резкие изме
И) guckyccuu 175
нения ввиду массового переселения или социальных потрясений либо политических переворотов? Реагирует ли картина мира на эти катаклизмы или сами потрясения уже подготовлены переменами в ментальности? Встает вопрос о механизме ментальных и - шире - структурных перемен, о взаимовлиянии события. Здесь только изучение частного может дать ответ на поставленные вопросы.
Рассмотрим еще одну причину необходимости для историка пристального внимания к частному - отдельному событию, одному человеку. Естественен для любого человека вопрос: а могло ли быть иначе? Но для историка - не естественен. Кредо любого из нас: "история не знает сослагательного наклонения". Размышления типа "что было бы, если бы" долгое время оставались в сфере литературы и, в первую очередь, литературы фантастической. Герой такой литературы, овладев машиной времени, начинает менять прошлое и, в зависимости от взглядов автора, ему это удается либо не удается.
Но вот в своей поздней работе "Изъявление Господне или азартная игра?" Ю. М. Лотман, опираясь на идеи И. Пригожина, изучавшего динамические процессы на физическом, химическом и биологическом уровнях, предлагает свое решение проблемы сочетания детерминированного и индетерминированного в истории. Историческая эпоха никогда не равна самой себе, в историческом процессе всегда наличествуют разные тенденции, причем развитие этих тенденций определяется, в основном, коллективными детерминантами. Но в процессе исторического движения возникает момент (Лотман вслед за Пригожиным называет это "точкой бифуркации", т. е. раздвоения), когда эти тенденции оказываются в равновесии, исключается однозначное предсказание будущего, дальнейшее развитие осуществляется как реализация одной из равновероятных возможностей. В эти моменты решающую роль может сыграть как случайность, так и механизм сознательного выбора. Та историческая действительность, которая реализуется, зависит как от комплекса случайных обстоятельств, так и от самого сознания действующих лиц исторической драмы, главных и второстепенных, так сказать, "массовки".
Исследования в области того, что можно назвать "альтернативной историей", могут развиваться в разных направлениях. Этим термином можно обозначить попытку создать сценарий неосуществившегося варианта исторического развития (впрочем, это пока лежит за пределами науки; я не утверждаю, что написание подобных сценариев силами науки принципиально недостижимо, более того, я надеюсь, что это когда-нибудь осуществится, но сегодня мы даже не знаем, как подойти к проблеме); можно - стремление обосновать точку "бифуркации", ключевое происшествие; можно - желание доказать саму возможность альтернативного исторического пути.
Мне кажется, что наступает поворот от общего к частному в исторических исследованиях. Не отказываясь от всего, наработанного "историей структур", - а как иначе выявить детерминированность того или иного феномена? - следует вернуться к точке на оси времени - единичному человеку, единичному событию.
176 Hcropuk в nouckax метода
А. Я. Гуревич ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ, ИЛИ МОЖНО ЛИ "ДОИТЬ КОЗЛА"?
Заключительные соображения касательно нашей дискуссии о современных методах исторического исследования кажутся здесь неуместными, вопервых, потому, что это обсуждение только начато (и мы намерены продолжить его), а во-вторых, по той причине, что последнее слово в подобной дискуссии вообще едва ли возможно: ведь изучение истории есть не что иное, как спор без конца, и всякое утверждение, в особенности методологического свойства, неизбежно порождает новые вопросы, повороты мысли и возражения. Все, что мне кажется уместным сейчас высказать, есть краткий комментарий к тем выступлениям участников "круглого стола", в которых в той или иной мере прозвучали сомнения относительно существенности самого предмета дискуссии. Симптоматичен тот факт, что несколько выступавших в прениях довольно единодушно высказали скептицизм относительно пользы и своевременности разговора о методе. Кое-кто выразил опасения, не хотим ли мы заменить известную обветшавшую методологию новой, не менее универсальной и общеобязательной; раздавались голоса, будто историки устали от методологических экзерсисов; прозвучала мысль, что предварительным условием обретения более адекватной гносеологии является создание плотной интеллектуальной среды. В качестве символов двух подходов к истории, прагматичного и теоретического, были названы Школа хартий и Школа "Анналов". Подобная позиция, на мой взгляд, служит свидетельством неблагополучного состояния наших исторических знаний и симптомом трудностей переходного периода, который мы ныне переживаем.
Но я начну с другого. Б. С. Каганович ссылается на свидетеля, который слышал от покойного Б. А. Романова, крупного специалиста по отечественной истории, слова: заниматься методологией - это все равно что "доить козла". Сама по себе эта цитата, заимствованная из вторых рук, заслуживала бы критической проверки. Если Романов действительно произнес эти слова, то их нужно воспринимать в контексте идеологической ситуации сталинской эпохи, когда под словом "методология" подразумевалась определенная догма, отступления от которой неукоснительно карались. Будучи вырванным из контекста, высказывание Романова лишается своего истинного смысла. Это во-первых. Во-вторых, и это главное, перу Б. А. Романова принадлежит замечательная книга "Люди и нравы древней Руси". Автор старается восстановить психологию и нормы поведения людей той эпохи, от которой сохранилось крайне ограниченное число источников, и для того чтобы достигнуть своей цели - проникнуть в духовный универсум - ему несомненно понадобилось разработать оригинальные и утонченные методы исследования. Историку, в частности медиевисту, работающему в режиме информационного голода, приходится прибегать к изощренным приемам исследования источников, и успеха он может добиться только в результате напряженных интеллектуальных усилий.
"Доить козла" - грубый образ, но не по моей вине он появляется на страницах "Одиссея". Поскольку же он тут употреблен, я позволю себе рас
Hj guckyccuu 17 7
сказать следующую историю. Один ирландский святой в крайнем своем простодушии пытался доить быка, заслужив насмешки крестьянок. Но, о чудо, молоко полилось. С точки зрения людей средневековья, то было доказательством всемогущества Господа и свидетельством святости простеца. Для участников же нашего "круглого стола", как мне кажется, этот рассказ мог бы послужить своего рода притчей: нужно взяться за дело с верою в успех и в соответствующем душевном и умственном расположении. Обращаясь к источникам, историки прилагают максимум усилий для того, чтобы расшифровать смысл посланий, которые они содержат. Ума не приложу, как здесь можно обойтись без размышлений о природе нашего ремесла.
Что касается противопоставления Школы хартий как оплота позитивизма "Анналам", воплощающим методы исторической антропологии, то оно кажется мне искусственным. Говоря о методологии исторического исследования, мы имеем в виду не оторванную от живой, конкретной истории историософию, а размышления о специальных средствах и приемах познания реальной и бесконечно многообразной жизни людей и обществ. Вспоминаю доклад одного из мэтров парижского института, специализирующегося на публикации текстов, прочитанный в нашем семинаре по исторической антропологии. Эти ученые делают важное дело, но когда докладчика спросили, каковы новейшие методы проникновения в смысл публикуемых ими средневековых памятников, то он отослал нас на бульвар Распай: там, в Доме наук о человеке, работают профессора Ле Гофф, Шмитт и другие, и их-то и нужно вопрошать о смысле.
Для успешного обсуждения проблем исторической эпистемологии надобна "плотная научная среда". Золотые слова! Мне только невдомек, откуда вдруг она возьмется, если мы, именно мы сами, не начнем ее созидать? В недоброе старое время были разрушены научные школы, группировавшиеся вокруг крупных историков. Вопрос стоит не о возрождении старых школ, ибо за прошедшие десятилетия радикально изменились парадигмы исторического знания, его проблематика и гносеология. Речь идет о создании новых школ, о повышении внимания к профессионализму историков, и этот профессионализм немыслим вне квалифицированного обсуждения теоретико-познавательных основ исторического знания.
А. Б. Гофман полагает, что размышления о методах и эпистемологии приходит к историку лишь по завершении его исследования. Разумеется, "сова Минервы вылетает только ночью", и историку не мешает задуматься над тем, что он создал и каким образом его сочинение включается в общий контекст современной науки. Однако в высшей степени важно привести свой понятийный инструментарий в соответствие с проблемой предстоящего исследования, с характером источников, которые надо изучить, равно как и с состоянием научных знаний. Делать это постфактум, по завершении исследования, уже поздно. Арсенал методов неизбежно присутствует на всех этапах работы историка, и весь вопрос заключается в том, используется ли он осознанно или не поставлен под неусыпный контроль.
ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ВЛАСТИ
М. Ю. Парамонова
ГЕНЕАЛОГИЯ СВЯТОГО: МОТИВЫ РЕЛИГИОЗНОЙ ЛЕГИТИМАЦИИ ПРАВЯЩЕЙ ДИНАСТИИ В РАННЕЙ СВЯТОВАЦЛАВСКОЙ АГИОГРАФИИ
X век представляет собой одну из наиболее темных страниц в истории Чехии: свидетельства об этом времени не только скудны, но и весьма двусмысленны '. Вместе с тем оно бесспорно может быть обозначено как переломная эпоха, характеризующаяся формированием социальных и политических структур, а также основ культурной и идеологической жизни средневекового чешского общества. Этот период был существенно важен и для последующего политического и культурного развития всего центральноевропейского региона. Формирование структур ранней государственности приводит к последовательному изживанию принципов племенного устройства ^ Становление новых функций и механизмов политического управления совпало с началом систематической христианизации чешского общества и введением религиозной жизни в церковноорганизационные рамки ^
Политическое и церковно-религиозное развитие Чехии было в значительной степени обусловлено и внешним воздействием. Уже в IX в. она испытывала существенное влияние со стороны Восточно-Франкской империи, главным образом Баварии. С приходом к власти в германских землях Саксонской династии (919 г.) Чехия включается в систематическое и интенсивное взаимодействие с Германской империей Людольфингов *, роль которой в историческом развитии Центральной Европы Х в. не ограничивалась только политической сферой. Германское влияние оказалось весьма значительным и в культурной и религиозной жизни региона. Смысл этого процесса с известной условностью можно охарактеризовать формулой "включение региона в западноевропейский христианский мир".
Одним из исторических феноменов, возникших на стыке церковнорелигиозных и политических процессов эпохи, является культ первого чешского святого князя Вацлава. Его появление не только отметило своеобразие времени, но и имело существенное значение для всей последующей истории средневековой Чехии.
Культ ев, Вацлава возникает во второй половине Х в. Почитание святого инициируется, видимо, вновь созданной Пражской епископской кафедрой (около 973 г.), которая была заинтересована в упрочении своего престижа . "Собственный" святой-покровитель традиционно являлся залогом успеха в достижении этой цели. Св. Вацлав и в хронологическом
At К). Парамонова. Генеалогия святого 179
порядке, и по своей значимости был первым святым патроном средневековой Чехии. Как и многие персонажи и события ранней чешской истории, сам реальный прототип святого вырисовывается весьма туманно: среди безусловно достоверных можно назвать лишь крайне немногочисленные свидетельства о его жизни ^ Вацлав происходил из династии пражских князей Пржемысловцев, добившихся в Х в. господствующего положения в границах как этнически чешских племен, так и в весьма обширных сопредельных территориях. Примерное время его правления 20-е годы Х в" к этому периоду относятся сообщения Видукинда Корвейского о военном конфликте и последующем союзе с первым германским правителем из династии Людольфингов Генрихом 1 (919-935). Наконец, известно о гибели Ваилава от руки его младшего брата Болеслава. О причинах этого убийства нельзя сказать ничего достоверного; вероятно, оно произошло в ходе внутрисемейной борьбы за власть, традиционной для ранней истории политического развития государств Центральной Европы. Именно это, в сущности, банальное событие дало толчок к формированию культа и стало сюжетной основой святоваилавской агиографии .
Скудость аутентичных свидетельств о реальном князе контрастирует с яркостью представления его образа в агиографии и чешской средневековой историографической традиции. Неоднократные попытки историков идентифицировать реального правителя с литературным персонажем кажутся неубедительными, а результаты реконструкции - принципиально неверифицируемыми в своей исторической достоверности. Агиографическая и основанная на ней историографическая святовацпавская традиция относятся к сфере посмертной репутации, а не достоверного изображения исторического персонажа '. Парадокс этой ситуации заключается в том, что не реальный правитель, а именно св. Ваилав, фикция религиозного и массового сознания, стал реальным и очень важным участником чешской истории. Его образ, меняющийся на протяжении нескольких столетий, определял специфику политической и национальной самоидентичности чешского общества.
О реальных обстоятельствах возникновения и развития культа судить достаточно сложно: его начало отмечено появлением первых житий, легших в основу последующей многовековой агиографической традиции . Нельзя с достоверностью определить, было ли возникновение культа связано с практикой стихийного почитания, или с сознательной деятельностью духовенства, заинтересованного в упрочении христианства и развитии церковной жизни в Чехии '°. Бесспорно заслуживающей внимания кажется и проблема соотношения внутренних импульсов и внешнего влияния в становлении культа, в частности, со стороны оттоновской Германии ". Весьма сложно оценить роль правящей династии в укоренении почитания св. Вацлава; вероятно, в начальный период развития культа отношение Пржемысловцев к "своему" святому было достаточно индифферентным ". Безусловная религиозная и политическая значимость образа святого для чешского общества фиксируется к середине XI в. "С этого
180 Представления о власти
времени культ получает не только широкое распространение, но и приобретает очевидные политико-идеологические коннотации. В этом отразились новые формы политической и социальной идентификации, в частности осознание чешскими правителями важности религиозных символов для упрочения христианской репутации династии. Подобно другим периферийным регионам христианской Европы, в Чехии наиболее подходящим претендентом на эту роль стал святой, связанный своими происхождением и деятельностью с землей и местной династией ^.
вообще ролью государства в экономике. С этих же позиций Ростовцев подходит и к изучению эллинистического и римского Египта, к проблеме происхождения колоната. При этом он изобретательно и виртуозно использует надписи и папирусы - во многом новые для того времени источники.
Казалось бы, все ясно - перед нами действительно ученый мирового масштаба, имеющий все возможности для работы в столичном университете - библиотеки, скорости и полноте комплектования которых не перестаешь удивляться и завидовать, практически ежегодные поездки за границу, тесные и плодотворные контакты с крупнейшими, прежде всего немецкими, антиковедами. К тому же, что немаловажно, весьма высокое положение в обществе. Вместе с тем мы видим, как постепенно все большее место в его исследованиях начинает занимать история Юга России - Боспорского царства, Ольвии, Херсонеса. Именно этой теме были отданы последние предвоенные (и предреволюционные) годы, именно исследование причерноморских древностей стало вершиной российской карьеры ученого. Разумеется, такое смещение не было случайным. Интерес к древностям России был присущ Ростовцеву смолоду, но все же выдвижение его на первый план не могло не быть связано и с некоторой внутренней эволюцией его творчества. Рискну высказать предположение: по мере того как складывались ставшие впоследствии столь знаменитыми общие концепции римской и эллинистической истории, происходило некоторое удаление от истории Рима как непосредственно переживаемой (в ходе постоянного научного общения) реальности, и именно это место бесконечно богатой эмпирии конкретно-исторического исследования и заняли древности Юга России.
Не станем долго задерживаться на второй половине жизни ученого, прожитой им в эмиграции, в США. Здесь он создал две фундаментальные "социально-экономические истории": Римской империи (1926) и эллинистического мира (1939-1941). Обе книги, замечательные по своей эрудиции, все же прославились более всего своими так называемыми "модернизаторскими" концепциями античной экономики, а первая из них - еще и объяснением падения Римской империи с точки зрения пережитой историком русской революции.
Можно сказать, что образ нашего соотечественника в мировом антикеведении до некоторой степени двоится: с одной стороны, он предстает как автор обобщающих концепций социально-экономической истории практически всего античного мира, с другой - как блестящий исследователь многочисленных конкретно-исторических сюжетов (лишь в малой части связанных с собственно римской историей), мастерски владевший техникой интерпретации самых разных источников. Сочетание этих граней его таланта определялось спецификой русской исторической науки, местом классической древности в русской культуре и общественном сознании конца XIX-начала XX в. Интерес к античной истории и культуре прививался образованием и был довольно устойчивым, но все же не перерастал в осознание античного наследия как живой части отечественной культуры, способной рождать значительный эмоциональный отклик у публики. Об этом свидетельствует, между прочим, и научно-популярная периодика: в исторических журналах, адресованных широкому читателю (например, "Исторический вестник", 1881
Из glKkyccuu______________________________173
1917), истории Греции и особенно Рима отводилось весьма скромное место. В этих условиях Ростовцев не мог, конечно, довольствоваться тем типом историописания, который столь хорошо усвоил сначала в университете, а затем за годы пребывания в европейских центрах антиковедения. С одной стороны, не без влияния чтения общих лекционных курсов, классическая римская история приобретает в его творчестве все более концептуальный характер, лучше соответствующий несколько отстраненному российскому отношению к античности. С другой стороны, он со всем пылом устремляется в изучение более близких причерноморских древностей, вокруг которого к тому же бурлила полнокровная профессиональная среда археологов и историков, что и создавало предпосылки для появления конкретно-исторических исследований высочайшего уровня.
Этот весьма давний пример лишний раз показывает, насколько проблемы соотношения анализа и синтеза, эрудиции и рефлексии по поводу интерпретации источников связаны с особенностями исторической науки в каждой стране. Тот или иной исход этих по видимости абстрактных споров в немалой степени зависит от двух важнейших моментов: существования достаточно плотной профессиональной среды (как условия цехового воспроизводства и полноценного научного общения) и наличия "идеального читателя" - потенциального адресата исторических трудов. Быть может, те тревоги, опасения, сомнения, которые выплеснулись в ходе круглого стола, хотя бы отчасти объясняются тем, что мы не слишком хорошо представляем себе и среду, в которой живем и работаем, и читателя, для которого пишем. А не выяснив эти фундаментальные вопросы, не стоит и отправляться "на поиски метода".
' Гуревич А.Я. К читателю // Одиссей-89. М., 1989. С. 8.
" Бессмертный Ю.Л. "Анналы": переломный этап? // Одиссей-91. М., 1991. С. 8. ' Из необъятной литературы по этой теме для сравнения упомяну лишь работы С. Л. Утченко и Е. М. Штаерман о восприятии эллинистической культуры (в самых разных ее проявлениях) в Риме (УтченкоС.Л. Политические учения древнего Рима. М., 1977; Штаерман Е.М. Эллинизм в Риме // Эллинизм. Восток и Запад. М., 1992. С. 140-176; Она же. Эллинизм в Риме // ВДИ. 1994. № 3. С. 3-13).
"* Конечно, выбор этот не случаен: с 1989 г. на страницах "Вестника древней истории" постоянно публикуются различные материалы к биографии этого выдающегося историка.
Д. Э. Харитонович ИСТОРИЯ СТРУКТУР И ИСТОРИЯ СОБЫТИЙ
Среди историков существует негласный и даже не всегда осознанный консенсус. Все сферы и методы исследований делятся на две большие группы. Первая включает в себя то, что относится, как считается, к глубинным процессам, определяющим ход истории, протекает во "времени большой длительности" (la longue duree): социально-экономическая история, "геоистория", история ментальностей, быта, частной жизни и т. п. Этому дается положительное наименование - "история-проблема". Ко второй группе отно
174 _____ ________Hcropuk в nouckax метода
сят политическую историю, историю-биографию, событийную, т. е. то, что представляется внешним проявлением глубинных процессов, происходит в кратком времени и получает не слишком почетный ярлык "истории-рассказа", "истории-повествования".
Наверное, никому не придет в голову отрицать заслуги Школы "Анналов" в том, что можно назвать обращением к человеку. Создатели "новой исторической науки" требовали внимания к "малым", "простым" людям, а не "великим", которыми занималась предшествующая историческая наука. Но здесь возник парадокс. Источники, повествующие о древних и средневековых обществах, практически не касаются представлений конкретных "простых" людей. Соответствующие данные приходится извлекать с помощью косвенных методов из массовых, серийных источников, отражающих устойчивые воззрения. Вынужденно исчезают частности - один отдельный человек, одно отдельное событие.
Нельзя сказать, что подобный "перекос" прошел незамеченным. В конце 60-начале 80-х годов в исторической науке намечается поворот к изучению "частного", "кратковременного" в истории- к событийной истории, политической истории, истории-биографии. Причиной тому - и естественное постоянное обновление методов и предметов исторического исследования, и столь же естественное стремление обратиться к истокам - ведь перу одного из основателей Школы "Анналов" Люсьена Февра принадлежит целая серия биографий деятелей XVI в" - и побуждения нравственного свойства: если судьбы исторического процесса определяются некими анонимными структурами - географическими, экономическими, социальными, ментальными, то как быть с человеком, с его воздействием на этот процесс?
Нет, сама по себе конкретика не отрицается ведущими деятелями "новой исторической науки". Но в процессе исследования события главными оказываются те "глубинные" структуры, на которые это событие опирается. Например, для Ж. Дюби основным в его исследовании битвы при Бувине 27 июля 1214 г. является не сама битва, но представления о сути и смысле войны на рубеже XII и XIII столетий, этические нормы и ценности воина и т. п. Последствия указанной битвы для автора "Бувинского воскресенья" - не те или иные перемены в политических реалиях, а смена воззрений на эту битву с XIII по XIX вв., т. е. изменения в сознании, в культуре. Частное необходимо изучать, дабы лучше познать общее - таков пафос данного направления.
Но возможен и иной подход: опираясь на знание структур, понимая ментальность людей той или иной эпохи, прояснить, понять именно это событие, именно этого человека. И это, сдается мне, позволит разрешить ряд проблем исторического знания.
"Ментальности меняются медленнее всего. История ментальностей это история замедлений в истории" (Ж. Ле Гофф). Но что значит "замедление"? То, что перемены в сознании людей протекают неспешно и потому не ощущаются? Или, может быть, то, что эти перемены весьма редки и именно потому массовое сознание малоподвижно - кроме как раз моментов перемен?
Картина мира включает в себя представления о природном окружении и социальной среде. А если эти окружения и среда претерпевают резкие изме
И) guckyccuu 175
нения ввиду массового переселения или социальных потрясений либо политических переворотов? Реагирует ли картина мира на эти катаклизмы или сами потрясения уже подготовлены переменами в ментальности? Встает вопрос о механизме ментальных и - шире - структурных перемен, о взаимовлиянии события. Здесь только изучение частного может дать ответ на поставленные вопросы.
Рассмотрим еще одну причину необходимости для историка пристального внимания к частному - отдельному событию, одному человеку. Естественен для любого человека вопрос: а могло ли быть иначе? Но для историка - не естественен. Кредо любого из нас: "история не знает сослагательного наклонения". Размышления типа "что было бы, если бы" долгое время оставались в сфере литературы и, в первую очередь, литературы фантастической. Герой такой литературы, овладев машиной времени, начинает менять прошлое и, в зависимости от взглядов автора, ему это удается либо не удается.
Но вот в своей поздней работе "Изъявление Господне или азартная игра?" Ю. М. Лотман, опираясь на идеи И. Пригожина, изучавшего динамические процессы на физическом, химическом и биологическом уровнях, предлагает свое решение проблемы сочетания детерминированного и индетерминированного в истории. Историческая эпоха никогда не равна самой себе, в историческом процессе всегда наличествуют разные тенденции, причем развитие этих тенденций определяется, в основном, коллективными детерминантами. Но в процессе исторического движения возникает момент (Лотман вслед за Пригожиным называет это "точкой бифуркации", т. е. раздвоения), когда эти тенденции оказываются в равновесии, исключается однозначное предсказание будущего, дальнейшее развитие осуществляется как реализация одной из равновероятных возможностей. В эти моменты решающую роль может сыграть как случайность, так и механизм сознательного выбора. Та историческая действительность, которая реализуется, зависит как от комплекса случайных обстоятельств, так и от самого сознания действующих лиц исторической драмы, главных и второстепенных, так сказать, "массовки".
Исследования в области того, что можно назвать "альтернативной историей", могут развиваться в разных направлениях. Этим термином можно обозначить попытку создать сценарий неосуществившегося варианта исторического развития (впрочем, это пока лежит за пределами науки; я не утверждаю, что написание подобных сценариев силами науки принципиально недостижимо, более того, я надеюсь, что это когда-нибудь осуществится, но сегодня мы даже не знаем, как подойти к проблеме); можно - стремление обосновать точку "бифуркации", ключевое происшествие; можно - желание доказать саму возможность альтернативного исторического пути.
Мне кажется, что наступает поворот от общего к частному в исторических исследованиях. Не отказываясь от всего, наработанного "историей структур", - а как иначе выявить детерминированность того или иного феномена? - следует вернуться к точке на оси времени - единичному человеку, единичному событию.
176 Hcropuk в nouckax метода
А. Я. Гуревич ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ, ИЛИ МОЖНО ЛИ "ДОИТЬ КОЗЛА"?
Заключительные соображения касательно нашей дискуссии о современных методах исторического исследования кажутся здесь неуместными, вопервых, потому, что это обсуждение только начато (и мы намерены продолжить его), а во-вторых, по той причине, что последнее слово в подобной дискуссии вообще едва ли возможно: ведь изучение истории есть не что иное, как спор без конца, и всякое утверждение, в особенности методологического свойства, неизбежно порождает новые вопросы, повороты мысли и возражения. Все, что мне кажется уместным сейчас высказать, есть краткий комментарий к тем выступлениям участников "круглого стола", в которых в той или иной мере прозвучали сомнения относительно существенности самого предмета дискуссии. Симптоматичен тот факт, что несколько выступавших в прениях довольно единодушно высказали скептицизм относительно пользы и своевременности разговора о методе. Кое-кто выразил опасения, не хотим ли мы заменить известную обветшавшую методологию новой, не менее универсальной и общеобязательной; раздавались голоса, будто историки устали от методологических экзерсисов; прозвучала мысль, что предварительным условием обретения более адекватной гносеологии является создание плотной интеллектуальной среды. В качестве символов двух подходов к истории, прагматичного и теоретического, были названы Школа хартий и Школа "Анналов". Подобная позиция, на мой взгляд, служит свидетельством неблагополучного состояния наших исторических знаний и симптомом трудностей переходного периода, который мы ныне переживаем.
Но я начну с другого. Б. С. Каганович ссылается на свидетеля, который слышал от покойного Б. А. Романова, крупного специалиста по отечественной истории, слова: заниматься методологией - это все равно что "доить козла". Сама по себе эта цитата, заимствованная из вторых рук, заслуживала бы критической проверки. Если Романов действительно произнес эти слова, то их нужно воспринимать в контексте идеологической ситуации сталинской эпохи, когда под словом "методология" подразумевалась определенная догма, отступления от которой неукоснительно карались. Будучи вырванным из контекста, высказывание Романова лишается своего истинного смысла. Это во-первых. Во-вторых, и это главное, перу Б. А. Романова принадлежит замечательная книга "Люди и нравы древней Руси". Автор старается восстановить психологию и нормы поведения людей той эпохи, от которой сохранилось крайне ограниченное число источников, и для того чтобы достигнуть своей цели - проникнуть в духовный универсум - ему несомненно понадобилось разработать оригинальные и утонченные методы исследования. Историку, в частности медиевисту, работающему в режиме информационного голода, приходится прибегать к изощренным приемам исследования источников, и успеха он может добиться только в результате напряженных интеллектуальных усилий.
"Доить козла" - грубый образ, но не по моей вине он появляется на страницах "Одиссея". Поскольку же он тут употреблен, я позволю себе рас
Hj guckyccuu 17 7
сказать следующую историю. Один ирландский святой в крайнем своем простодушии пытался доить быка, заслужив насмешки крестьянок. Но, о чудо, молоко полилось. С точки зрения людей средневековья, то было доказательством всемогущества Господа и свидетельством святости простеца. Для участников же нашего "круглого стола", как мне кажется, этот рассказ мог бы послужить своего рода притчей: нужно взяться за дело с верою в успех и в соответствующем душевном и умственном расположении. Обращаясь к источникам, историки прилагают максимум усилий для того, чтобы расшифровать смысл посланий, которые они содержат. Ума не приложу, как здесь можно обойтись без размышлений о природе нашего ремесла.
Что касается противопоставления Школы хартий как оплота позитивизма "Анналам", воплощающим методы исторической антропологии, то оно кажется мне искусственным. Говоря о методологии исторического исследования, мы имеем в виду не оторванную от живой, конкретной истории историософию, а размышления о специальных средствах и приемах познания реальной и бесконечно многообразной жизни людей и обществ. Вспоминаю доклад одного из мэтров парижского института, специализирующегося на публикации текстов, прочитанный в нашем семинаре по исторической антропологии. Эти ученые делают важное дело, но когда докладчика спросили, каковы новейшие методы проникновения в смысл публикуемых ими средневековых памятников, то он отослал нас на бульвар Распай: там, в Доме наук о человеке, работают профессора Ле Гофф, Шмитт и другие, и их-то и нужно вопрошать о смысле.
Для успешного обсуждения проблем исторической эпистемологии надобна "плотная научная среда". Золотые слова! Мне только невдомек, откуда вдруг она возьмется, если мы, именно мы сами, не начнем ее созидать? В недоброе старое время были разрушены научные школы, группировавшиеся вокруг крупных историков. Вопрос стоит не о возрождении старых школ, ибо за прошедшие десятилетия радикально изменились парадигмы исторического знания, его проблематика и гносеология. Речь идет о создании новых школ, о повышении внимания к профессионализму историков, и этот профессионализм немыслим вне квалифицированного обсуждения теоретико-познавательных основ исторического знания.
А. Б. Гофман полагает, что размышления о методах и эпистемологии приходит к историку лишь по завершении его исследования. Разумеется, "сова Минервы вылетает только ночью", и историку не мешает задуматься над тем, что он создал и каким образом его сочинение включается в общий контекст современной науки. Однако в высшей степени важно привести свой понятийный инструментарий в соответствие с проблемой предстоящего исследования, с характером источников, которые надо изучить, равно как и с состоянием научных знаний. Делать это постфактум, по завершении исследования, уже поздно. Арсенал методов неизбежно присутствует на всех этапах работы историка, и весь вопрос заключается в том, используется ли он осознанно или не поставлен под неусыпный контроль.
ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ВЛАСТИ
М. Ю. Парамонова
ГЕНЕАЛОГИЯ СВЯТОГО: МОТИВЫ РЕЛИГИОЗНОЙ ЛЕГИТИМАЦИИ ПРАВЯЩЕЙ ДИНАСТИИ В РАННЕЙ СВЯТОВАЦЛАВСКОЙ АГИОГРАФИИ
X век представляет собой одну из наиболее темных страниц в истории Чехии: свидетельства об этом времени не только скудны, но и весьма двусмысленны '. Вместе с тем оно бесспорно может быть обозначено как переломная эпоха, характеризующаяся формированием социальных и политических структур, а также основ культурной и идеологической жизни средневекового чешского общества. Этот период был существенно важен и для последующего политического и культурного развития всего центральноевропейского региона. Формирование структур ранней государственности приводит к последовательному изживанию принципов племенного устройства ^ Становление новых функций и механизмов политического управления совпало с началом систематической христианизации чешского общества и введением религиозной жизни в церковноорганизационные рамки ^
Политическое и церковно-религиозное развитие Чехии было в значительной степени обусловлено и внешним воздействием. Уже в IX в. она испытывала существенное влияние со стороны Восточно-Франкской империи, главным образом Баварии. С приходом к власти в германских землях Саксонской династии (919 г.) Чехия включается в систематическое и интенсивное взаимодействие с Германской империей Людольфингов *, роль которой в историческом развитии Центральной Европы Х в. не ограничивалась только политической сферой. Германское влияние оказалось весьма значительным и в культурной и религиозной жизни региона. Смысл этого процесса с известной условностью можно охарактеризовать формулой "включение региона в западноевропейский христианский мир".
Одним из исторических феноменов, возникших на стыке церковнорелигиозных и политических процессов эпохи, является культ первого чешского святого князя Вацлава. Его появление не только отметило своеобразие времени, но и имело существенное значение для всей последующей истории средневековой Чехии.
Культ ев, Вацлава возникает во второй половине Х в. Почитание святого инициируется, видимо, вновь созданной Пражской епископской кафедрой (около 973 г.), которая была заинтересована в упрочении своего престижа . "Собственный" святой-покровитель традиционно являлся залогом успеха в достижении этой цели. Св. Вацлав и в хронологическом
At К). Парамонова. Генеалогия святого 179
порядке, и по своей значимости был первым святым патроном средневековой Чехии. Как и многие персонажи и события ранней чешской истории, сам реальный прототип святого вырисовывается весьма туманно: среди безусловно достоверных можно назвать лишь крайне немногочисленные свидетельства о его жизни ^ Вацлав происходил из династии пражских князей Пржемысловцев, добившихся в Х в. господствующего положения в границах как этнически чешских племен, так и в весьма обширных сопредельных территориях. Примерное время его правления 20-е годы Х в" к этому периоду относятся сообщения Видукинда Корвейского о военном конфликте и последующем союзе с первым германским правителем из династии Людольфингов Генрихом 1 (919-935). Наконец, известно о гибели Ваилава от руки его младшего брата Болеслава. О причинах этого убийства нельзя сказать ничего достоверного; вероятно, оно произошло в ходе внутрисемейной борьбы за власть, традиционной для ранней истории политического развития государств Центральной Европы. Именно это, в сущности, банальное событие дало толчок к формированию культа и стало сюжетной основой святоваилавской агиографии .
Скудость аутентичных свидетельств о реальном князе контрастирует с яркостью представления его образа в агиографии и чешской средневековой историографической традиции. Неоднократные попытки историков идентифицировать реального правителя с литературным персонажем кажутся неубедительными, а результаты реконструкции - принципиально неверифицируемыми в своей исторической достоверности. Агиографическая и основанная на ней историографическая святовацпавская традиция относятся к сфере посмертной репутации, а не достоверного изображения исторического персонажа '. Парадокс этой ситуации заключается в том, что не реальный правитель, а именно св. Ваилав, фикция религиозного и массового сознания, стал реальным и очень важным участником чешской истории. Его образ, меняющийся на протяжении нескольких столетий, определял специфику политической и национальной самоидентичности чешского общества.
О реальных обстоятельствах возникновения и развития культа судить достаточно сложно: его начало отмечено появлением первых житий, легших в основу последующей многовековой агиографической традиции . Нельзя с достоверностью определить, было ли возникновение культа связано с практикой стихийного почитания, или с сознательной деятельностью духовенства, заинтересованного в упрочении христианства и развитии церковной жизни в Чехии '°. Бесспорно заслуживающей внимания кажется и проблема соотношения внутренних импульсов и внешнего влияния в становлении культа, в частности, со стороны оттоновской Германии ". Весьма сложно оценить роль правящей династии в укоренении почитания св. Вацлава; вероятно, в начальный период развития культа отношение Пржемысловцев к "своему" святому было достаточно индифферентным ". Безусловная религиозная и политическая значимость образа святого для чешского общества фиксируется к середине XI в. "С этого
180 Представления о власти
времени культ получает не только широкое распространение, но и приобретает очевидные политико-идеологические коннотации. В этом отразились новые формы политической и социальной идентификации, в частности осознание чешскими правителями важности религиозных символов для упрочения христианской репутации династии. Подобно другим периферийным регионам христианской Европы, в Чехии наиболее подходящим претендентом на эту роль стал святой, связанный своими происхождением и деятельностью с землей и местной династией ^.