Страница:
В.П.Визгин. Постсгру1г1уралисг( Лая методология истории 41
гая, наподобие того, как в науке существуют открытия, "бьющие" по концептуальным целостностям знания, "разрывосозидающие" по своей исторической функции.
Историческая эпистемология Башляра, которую мы считаем образцом ранней структуралистской мысли в методологии науки, это, прежде всего, эпистемология разрывов. Разрыв мыслится Башляром как "переворачивание перспективы"; в научном знании действует системно-структурный принцип, означающий, что знание организуется как целое и в этом смысле характеризуется определенной замкнутостью, а поэтому его изменения неизбежно происходят взрывообразно, когда когнитивная система оказывается поставленной под вопрос и нуждается поэтому в замене ее новой; это и отмечается как разрыв или дисконтинуальность в развитии науки. Ярким примером разрыва в истории техники, считает Башляр, служит создание ламп накаливания. В лампе Эдисона "переворачивается" все техническое мышление, связывавшее горение как источник световой эмиссии с необходимостью его поддерживания. "Старая технология ламп, - говорит Башляр, - технология горения. Новая - техника предотвращения горения" '.
Действительно, прежняя осветительная техника исходила из принципа горения: при сгорании топлива происходит световое излучение. В лампе накаливания перспектива перевернута: чтобы такая лампа функционировала, она нуждается не в горении, а, напротив, в исключении самой его возможности. Система интуиций, задававших основу прежней технологии осветительных устройств, должна была быть полностью отброшена, поскольку это была целостная замкнутая система, в рамках которой техника просто не может совершенствоваться.
Это пример, демонстрирующий неизбежность дискретных представлений в силу смены самой перспективы интеллектуального развития, кажется нам корректным. Историк, в частности историк техники, должен научиться работать с историческими разрывами, включив в своей методологический багаж идею дискретности. При наличии такой смены сама установка на обязательный, казалось бы, для историка поиск предшественников (что характерно для континуалистской методологической ориентации) оказывается если и не совсем бесплодной, то, во всяком случае, сомнительной, маскирующей дисконтинуальные моменты в развитии науки,
Понятие эпистемологического разрыва вырабатывалось Башляром в споре с "континуалистами культуры" (Э. Мейерсон, П. Дюгем и другие). "Континуалисты. культуры" (выражение Башляра) ссылались на непрерывность истории как процесса развития практики и теории, перенося на объективную историю непрерывность субъективного рассказа о ее событиях. "Так как в истории строится непрерывный рассказ о событиях, говорит Башляр, - то легко верят в их существование в непрерывности времени, незаметным образом приписывая тем самым всей истории единство и непрерывность книги" ^ Непрерывность исторического рас
42 ИсторЛ в noudlax метода
сказа переносится, таким образом, на саму историческую реальность. Этому способствует и распространение такого жанра историко-научной литературы, в котором изложение идей, открытий и других когнитивных сторон науки перемежается элементами биографий ученых и внешней истории. Такая манера написания истории уже сама по себе способствует возникновению иллюзии ее непрерывности, так как представляется, что любой рассказ, любая деталь может быть как бы дополнительно "увеличена" и в нее можно при этом вставить новый рассказ с новыми деталями - и так далее до бесконечности. Кажется, что только нехватка места и времени не дали историку еще полнее (и, значит, еще непрерывнее) рассказать о событиях, реальность которых представляется как осуществленная непрерывность культуры. Башляр, однако, стремится совсем к другой истории науки, самое важное в которой, напротив, разрывоподобные движения рационального мышления, смены научных программ, инверсии в подходах и методах, возникновение теорий, разрывающих квазинепрерывность научного знания.
Другой аргумент "континуалистов культуры" в защиту их концепции состоит в отсылке ко множеству анонимных тружеников науки, к научной атмосфере, к влияниям и т. п. Башляр резко критикует расхожее и, как правило, некритически употребляемое представление о влиянии: "Чем дальше от фактов, - говорит он, - тем легче говорить о "влияниях"". И добавляет: "Это представление о влиянии, столь дорогое для философского ума, не имеет никакого смысла для понимания передачи истин и открытий в современной науке". Башляр истолковывает влияние как некоторое недоосознанное воздействие. Но, согласно его концепции, научный прогресс как раз приводит научное мышление к тому, что новые знания максимальным образом осознаются учеными. "Мало-помалу, говорит Башляр, - все, что имеется в знании бессознательного и пассивного, оказывается подчиненным". Нерелевантность представления о роли влияний в истории современной науки, по Башляру, объясняется и тем, что рационально организованная дискуссия составляет в ней саму "ткань" научного развития, и аргументы, которые в этой дискуссии перекрещиваются, это - подчеркивает философ - "поводы для разрывов" .
Концепция разрывного характера истории знаний у Башляра опирается на представление о прерывности времени, которое, в свою очередь, зависит от прерывности микромира, вскрытой квантовой физикой. Прерывность энергетических процессов в микромире указывает на вероятную прерывность времени, в том числе и исторического. Устойчивость же континуалистской концепции истории объясняется, по Башляру, прежде всего психологическими факторами - традиционными установками, педагогическими привычками и т. п. Континуализация истории происходит потому, рассуждает философ, что существует психологическая потребность, состоящая в стремлении свести новое знание к старым элементам, перевести неизвестное на язык знакомых нам понятий, редуцировать
В. П. Вчуин. Посктру1"туралисгс1{ая методология истории 43
новизну с помощью экспансии привычного, известного и знакомого, данного в прошлом и прочно усвоенного. И здесь в конфликт с такой редукционистской ассимиляторской установкой вступает вера Башляра в то, что высшие цели познания достигаются через движение разума и его творческие акты. А движение и творчество немыслимы без разрывов. Действительно, согласно Башляру, ум - начало прерывности, душа стихия непрерывности. "Музыкальное действие, - говорит философ, дисконтинуально, и только наш сентиментальный резонанс придает ему непрерывность" *. А в другом месте он обращает внимание на то, что "душа своими чувствованиями расплавляет прерывные определения ума" ^
Мы показали, насколько глубоко привержен Башляр принципу прерывности в истории знания, подчеркнув методологическую плодотворность этого принципа, особенно при анализе истории современной науки. "Истинная методологическая осторожность, - говорит Башляр, -состоит в том, чтобы постулировать дисконтинуальность, как только убеждаются в том, что изменение произошло. Однако в этом случае привычно стремятся к тому, чтобы утверждать подразумеваемую непрерывность" '".
Характерный для историко-научного структурализма Башляра дисконтинуализм не отрицает значимости категории непрерывности для анализа истории. Связь разрывов и непрерывности нельзя отрицать. Действительно, в начале исторического исследования знание предстает как смешанная, "спутанная" непрерывность - как бы аналог первородного "хаоса". Анализ историка, ставящего эпистемологические вопросы, обрабатывает этот "хаос" таким образом, что при этом фиксируются четкие линии разрывов. Но сами разрывы - не равноценны. На этой стадии исследования они выступают еще как бы хаотически. Аналитикуисторику, стремящемуся к глубокому постижению динамики познания, нельзя ограничиться констатацией разрывов без их упорядочивания. Если первая стадия этого процесса была нами обозначена как "спутанная" непрерывность, то вторая - это неорганизованная совокупность разрывов. Наконец, на третьей стадии исследования возникает упорядочивание самих разрывов, их иерархизация, выстраивание в ряды и последовательности. Благодаря этому возникает результирующая связность, т. е. непрерывность, построенная на базе самих разрывов. Порядок в разрывах говорит нам о магистральных линиях движения знания, о сквозных проблемах и т. п., т. е. происходит синтез непрерывности и прерывности, пусть при этом в конечном счете, как это имеет место у Башляра, ведущая роль и принадлежит разрывам.
Структурализм и следом постструктурализм подхватят идеи эпистемологии разрывов Башляра и разовьют их дальше применительно к ситуации глубокой лингвистической мутации гуманитарного знания и прогресса в эмпирических исторических исследованиях. В качестве примера можно указать на образец новой структуралистской методологии истории, данной в "Археологии знания" М.Фуко". Мой собственный опыт историка науки позволяет сделать такой вывод: обогащение арсена
44 Hcropuk в nouckax метода
ла историка дискретными представлениями, разработка аналитически выверенных приемов работы как с "разрывами", так и с "непрерывностями"-безусловные достижения "структуралистской революции". Они оказались плодотворными и для современной исторической мысли, которая тем самым расширила свой методологический горизонт.
Экспорт методологических сдвигов (происшедших в первой трети XX в. в точном знании) в гуманитаристику не ограничился усвоением дискретного подхода. Известно, что современная физика развила идеи корпускулярно-волнового дуализма. О "корпускулярности" и ее аналогах мы уже сказали, отметив плодотворность дисконтинуалистских представлений для истории науки и техники (и не только для них). Теперь же надо указать и на прямо противоположный, по-видимому, ход мысли, пробужденной структуралистским обновлением исторического знания. Речь идет об устойчивом и многообразном обыгрывании идеи "поля" (т. е. как раз идеи континуума, непрерывности, "волновой динамики") в структуралистской гуманитаристике.
Аналоги "полевых" представлений в истории имеют долгую предысторию в философском и методологическом освоении революции в естествознании (упомянем в этой связи, например, работы Э. Кассирера " и Г. Башляра ). Речь идет о новой онтологии, задающей образ исторической реальности. Вместо субстанциалистской, "вещевистской" метафизики на передний план выдвигается онтология реляционизма, функционализма и соответственно, в конце концов, структурализма, поскольку базой для понятия структуры выступают именно отношение и "поле". Метафорика динамического поля призвана заместить классическую онтологию вещеподобных агентов и событий истории. Пафос "смерти субъекта", "автора", "человека" в структурализме и постструктурализме (Фуко, Барт и другие) ^ означает как раз обращение к приемам безличного, деперсонализированного подхода, когда историческое полотно можно анализировать анонимно и "позиционно", не прибегая ни к индивидуальной психологии, ни вообще к личностям и именам как самоактивным центрам истории. В целом, на наш взгляд, этот поворот методологии и онтологии (они идут рука об руку) в концептуальном инструментарии истории следует оценивать дифференцированно. В нем мы отмечаем несомненные плодотворные моменты, обогатившие историю. Однако сам замысел полностью избавиться от субъекта потерпел фиаско: окончательно устранить его из истории вряд ли вообще возможно. История, как бы мы ее ни понимали, какие бы средства познания ни применяли для ее описания и объяснения, не может уйти от гипотезы, что ее агентами являются люди, действующие и взаимодействующие со всем объемом своих сознаний и бессознательностей и тем самым формирующие саму ткань истории как таковой. "Смерть субъекта" осталась пафосом общего
B.n.Bujiw. Посктру^туралиспЛая методология истории____________45^
методологического задания по обновлению исторической мысли, имевшим не столько прямое конструктивное значение для истории, сколько опосредованное и критическое, ибо этот тезис направлялся прежде всего против различных, как считали его адепты, скороспелых и ставших шаблонными генерализаций исторических событий, главным образом при помощи таких классических философских категорий, как трансцендентальный субъект, сознание, "Я" и т. п. (включая, как у Фуко, и ментальность ").
Однако, с другой стороны, этот сорвавшийся трюк с тотальной "смертью человека" оказался плодотворным для разработки того слоя исторической реальности, который ранее оставался скрытым, недоступным анализу. Аналогия с физикой здесь по-прежнему уместна. Уравнения квантовой физики таковы, что они в качестве своих решений дают набор дискретных позиций, которые могут заниматься индивидами - атомами, элементарными частицами и другими дискретными физическими образованиями. Точно так же и в исторической науке: вместо того чтобы описывать какую-то конкретную историю (а их стало поразительно много, и на эту "мультипликацию" историй как на эмпирическую базу опирался структурализм, предлагая свой вариант обновления исторической мысли) на языке людей (кто что сделал, кто на кого и как повлиял, кто для кого был предшественником и т. п.), можно описывать ее на языке безличных, бессубъектных позиций, занимаемых и реализуемых, конечно, людьми, которые как психологические индивиды при этом, однако, вовсе не творят из себя сами эти позиции, а, напротив, вынуждены считаться с ними и даже сами ими определяются. Можно сказать, что при этом описывается структура определенного социоисторического "поля", его потенциалы, уровни и другие характеристики. Функция исторического деятеля тем самым как бы переходит от человека (мыслимого в категориях психологии прежде всего) к самоактивному полю, к анонимному безличному механизму, к социальной системе, в дискретную и динамическую структуру которой человек входит независимо от своей воли и сознания, хотя и не без их участия.
"Полевое", целостно-динамическое и безличностное описание истории чрезвычайно многообразно. Его применение обогатило возможности науки, расширило ее горизонт. Теперь стало реальным писать истории "позиций" и "структур", а не истории "людей" в прежнем смысле традиционной историографии. Рамки биографизма, нарратива, идущего от персоны, были преодолены. В истории гуманитарного знания этот подход был развит, например, М. Фуко и его учениками, один из которых, Франсуа Делапорт, применил его к анализу истории ботаники в XVIII в. Сам Фуко, как известно, блестяще его продемонстрировал в ряде работ, в частности и в широко известной книге "Слова и вещи" (1966), в которой "полевой" аспект истории культуры оформился в концепции "эпистем". Результатом применения указанного подхода стало переопределение интеллектуальной истории Нового времени, подорвавшее доверие к
46 Hcropuk в nouckax метода
исключительной значимости анализа ее коронованных героев и суперзвезд, а также и к устоявшимся в культурном сознании и практике дисциплинарным членениям знания.
Многие историки, особенно историки науки, правда, встретили работы Фуко с немалой долей скептицизма, что вряд ли можно объяснить простым консерватизмом. Мы уже сказали, что в качестве радикального замысла "новой истории" пафос полного и окончательного устранения человека из истории провалился. И здесь "консерваторы от истории" показали, быть может, не столько свою инертность, сколько точность интуиции. Но в целом все эти методологические баталии конца 60-х и начала 70-х годов пошли на пользу истории, и со временем претензии на радикальное новаторство поубавились, а наработанные приемы и фактически проведенные исследования способствовали действительному продвижению исторической мысли, обогатили и расширили ее горизонт.
Если писать историю трансформации "полевых" конструктов в методологии истории, то следовало бы проследить, как "эпистемологическое поле" Башляра превратилось в "эпистему" Фуко, а та в свою очередь уступила место постструктуралистской "дискурсивной практике" с ее "правилами", а затем и со "стратегиями" власти-знания. Мы могли бы также показать, как эти конструкты преломляются у других теоретиков постструктурализма, например, у П. Бурдье, широко применяющего представление о "поле" и "габитусе" для описания динамики общества и истории . Само соединение в постструктурализме в единое целое концептов власти и знания можно рассматривать как проявление или эффект (тоже типично физический термин) "профессорского поля", типичного для западной культуры и, в частности, для сложившейся в ней системы образования. Эта тема была сначала пережита "уличным сознанием" в мае 1968 г., а уже затем перешла в теоретический дискурс сначала у Фуко (начиная с работы "Мир дискурса" -1971 г.) , а затем у Бурдье, Барта и других.
"Полевой" сдвиг в манифесте методологии новой истории (Фуко в "Археологии знания" - 1969 г.) обозначен как переход от традиционной концептуальной оси "сознание-познание-наука" к новой- "дискурсивная практика-знание-наука". Деперсонализация, дегуманизация, депсихологизация, составляющие главную направленность этого сдвига, нацелены прежде всего именно против первого члена традиционной триады - сознания. Не без влияния феноменологии Гуссерля и его последователей психологический субъект стал рассматриваться не иначе, как "ловушка". Так, например, уже упомянутый нами Ф. Делапорт говорит: "...Чтобы избежать ловушки психологизма, достаточно было описать различные позиции, которые могут занимать субъекты" '". Это действительно напоминает нам квантовую механику, рассчитывающую энергетические уровни, которые могут занимать отдельные частицы как индивиды. Классическая же механика, напротив, исходила из самой частицы и динамических законов, которым должно подчиняться ее дви
В. П. Визгим. rkXTCTpykTypaAucKkM методология истории____________47^
жение. Аналогия с классической или традиционной историей идей здесь очевидна. Историк теперь может не погружаться в исследование биографий единичных субъектов (иногда для этого просто не хватает материала). Ему достаточно описать концептуальные позиции, которые эти субъекты могут занимать и действительно занимают при определенных условиях. Чем же тогда становится сама история? Из истории индивидуализирующей, психологизирующей она превращается в историю позиций и оппозиций, в историю структур и их трансформаций (в структурализме это слово явно предпочитается слову "развитие"). Отход от традиционного для истории XIX в. психологизма с его биографическим подходом и классическим нарративом приводит методологию истории к осознанию значимости понятий "структура", "диспозиция", "габитус", "эпистема" и т. п. Иными словами, историк теперь интересуется не столько прослеживанием индивидуального пути конкретной личности, сколько составлением целостных диспозиционных карт и определением их динамики в историческом и культурном пространстве.
Атакой на второй член указанной традиционной триады классической истории идей под вопрос были поставлены такие понятия, как "гносеологический субъект", "трансцендентальный субъект", "познавательный акт" и т. п. "Познание" действительно больше нагружено "субъективизмом" и "психологизмом", чем достаточно безличное само по себе "знание". Именно поэтому теория познания трансформируется у Фуко в "описание знания", в дескрипцию "дискурсивных позитивностей". Такой подход не столько "снимает", сколько обходит гносеологическую проблему, замещая ее развитие историей знаний как чисто дискурсивных образований (практик). Выдвинутые Фуко на этом пути конструкты (представление о порогах в эволюции дискурсивной формации, в частности о порогах эпистемологизации, научности, формализации) внесли новые моменты в методологические представления истории науки, пусть при этом сами историки поначалу достаточно прохладно встретили эти теоретические новации.
Если у Фуко со "смертью субъекта" начинается история дискурсивных практик (и недискурсивных тоже, но это уже - постструктурализм), то у Барта со "смертью автора" начинается царство "письма". Слова о "смерти человека" (субъекта, автора) - парафраз знаменитых слов Ницше о "смерти Бога" ". И это не поверхностная реминисценция и аналогия, а знак сути дела: ведь сам пафос этого теоретического "антропоцида" есть в действительности продолжение ницшевской революции с ее контрметафизической направленностью. Нам важно подчеркнуть, что весь этот философский и отчасти риторический "антропоцид" с его призывами к борьбе с антропологическим сном, с психологизмом, идеализмом, персонализмом, экзистенциализмом и т. п. дал свои научно значимые для истории результаты. Например, было показано, что "автор" - не столько психофизическая персона, индивидуальная субстанция, сколько культурная и историческая функция, определенная социокультурная диспозиция,
48 ______ HcTOpukB nouckax метода
возникшая и развившаяся в конкретном историческом контексте. Социологический редукционизм вновь ожил в этих не лишенных научной значимости положениях, обогатившись при этом своего рода культурологическим редукционизмом. Уже у Фуко ("Слова и вещи") индивид с его сознанием уступает место культуре с ее эпистемами (сама эпистема понимается при этом как определенным образом структурированное культурное поле). В дальнейшем, правда, этот культуроцентризм опять стушевывается в пользу своеобразного исторического социологизма: в центр внимания историка-теоретика попадают общество и цивилизация с ее анонимными стратегиями самоподдержки и развития, с ее волей к истине и волей к власти в их диалектическом переплетении. Фигура постструктуралистского мыслителя, как ее в особенности выявил Фуко, характеризуется фундаментальным парадоксом: такой мыслитель, радикально отрицая гуманизм и личность в теории, на практике в высшей степени озабочен именно освобождением конкретного человека, правами личности, борьбой людей за свои микрогуманистические проекты и интересы. Видимо, здесь мы сталкиваемся с фундаментальной дополнительностью на уровне целостной личности теоретика.
Третье направление преобразования исторической мысли, связанное с постструктурализмом, состоит во включении познающего историю субъекта в ее теоретическую картину. Речь идет об учете самой исторической концепции (шире: вообще любой относящейся к обществознанию конструкции) как фактора, формирующего историческую, соответственно, общественную реальность. В неклассической физике, в частности в квантовой механике, подобное проникновение субъекта в объект познания произошло и было осмыслено методологически раньше, чем это случилось в гуманитаристике, хотя, надо сказать, прорыв к неклассической парадигме, к преодолению жесткой дихотомии мира (субъект и объект) просматривается уже в таких симптоматических событиях европейской культурной истории, как философия Нищие, под знаком которой во многом и произошел переход от структурализма с его неоклассическим рационализмом к постструктуралистскому неоиррационализму власти, воли, желания. Структурализм критикуется постструктуралистами за его приверженность к логоцентризму (термин Ж. Деррида). Ритуал, жест, власть, тело замещают собой логос, рациональность, разум в их представленности в самоценных смысловых структурах. "Только под взглядом наблюдателя, - говорит Бурдье, - ритуал из танца становится алгеброй, символической гимнастикой, логическим расчетом" ^, Здесь мы снова не можем не вспомнить Ницше, поющего дионисический дифирамб жизни как танцу. Философия певца Заратустры истолковывает бытие как жизнь, а жизнь как танец, жест, телесный импульс, как, в конечном счете, борьбу за власть и могущество.
______________В. П. Вчуин. riocrcrpykrypaAlKTcka" методология истории____________49^
Итак, "практики" искажаются наблюдателем, оформляющим их теоретическое представление. Чтобы истина мира как "практики" и "воли", "тела" и "жеста" полнее перешла в спектакль представления, нужно включить в него эффект теории, учесть вносимую ею в историю деформацию, идущую от проникнутого соответствующим теоретическим сознанием субъекта. Если классическое мышление Нового времени видело спектакль мира как его истину, причем сценическая машинерия представления не загораживала и не искажала, а, напротив, раскрывала суть мира так, как он существует сам по себе, независимо от зрителя (блестящий образец такого мышления дает Фонтенель "), то теперь зритель осознает себя как помеху истине мира, которую он рассказывает на языке представления. "Основополагающая операция, - говорит Бурдье, ясно выразивший эту особенность методологии постструктурализма, - оформляющая практику (например, ритуал) в спектакль, в представление... производит важнейшее искажение, теорию которого нужно создать, чтобы регистрировать в теории эффекты этой регистрации и этой теории" ".
гая, наподобие того, как в науке существуют открытия, "бьющие" по концептуальным целостностям знания, "разрывосозидающие" по своей исторической функции.
Историческая эпистемология Башляра, которую мы считаем образцом ранней структуралистской мысли в методологии науки, это, прежде всего, эпистемология разрывов. Разрыв мыслится Башляром как "переворачивание перспективы"; в научном знании действует системно-структурный принцип, означающий, что знание организуется как целое и в этом смысле характеризуется определенной замкнутостью, а поэтому его изменения неизбежно происходят взрывообразно, когда когнитивная система оказывается поставленной под вопрос и нуждается поэтому в замене ее новой; это и отмечается как разрыв или дисконтинуальность в развитии науки. Ярким примером разрыва в истории техники, считает Башляр, служит создание ламп накаливания. В лампе Эдисона "переворачивается" все техническое мышление, связывавшее горение как источник световой эмиссии с необходимостью его поддерживания. "Старая технология ламп, - говорит Башляр, - технология горения. Новая - техника предотвращения горения" '.
Действительно, прежняя осветительная техника исходила из принципа горения: при сгорании топлива происходит световое излучение. В лампе накаливания перспектива перевернута: чтобы такая лампа функционировала, она нуждается не в горении, а, напротив, в исключении самой его возможности. Система интуиций, задававших основу прежней технологии осветительных устройств, должна была быть полностью отброшена, поскольку это была целостная замкнутая система, в рамках которой техника просто не может совершенствоваться.
Это пример, демонстрирующий неизбежность дискретных представлений в силу смены самой перспективы интеллектуального развития, кажется нам корректным. Историк, в частности историк техники, должен научиться работать с историческими разрывами, включив в своей методологический багаж идею дискретности. При наличии такой смены сама установка на обязательный, казалось бы, для историка поиск предшественников (что характерно для континуалистской методологической ориентации) оказывается если и не совсем бесплодной, то, во всяком случае, сомнительной, маскирующей дисконтинуальные моменты в развитии науки,
Понятие эпистемологического разрыва вырабатывалось Башляром в споре с "континуалистами культуры" (Э. Мейерсон, П. Дюгем и другие). "Континуалисты. культуры" (выражение Башляра) ссылались на непрерывность истории как процесса развития практики и теории, перенося на объективную историю непрерывность субъективного рассказа о ее событиях. "Так как в истории строится непрерывный рассказ о событиях, говорит Башляр, - то легко верят в их существование в непрерывности времени, незаметным образом приписывая тем самым всей истории единство и непрерывность книги" ^ Непрерывность исторического рас
42 ИсторЛ в noudlax метода
сказа переносится, таким образом, на саму историческую реальность. Этому способствует и распространение такого жанра историко-научной литературы, в котором изложение идей, открытий и других когнитивных сторон науки перемежается элементами биографий ученых и внешней истории. Такая манера написания истории уже сама по себе способствует возникновению иллюзии ее непрерывности, так как представляется, что любой рассказ, любая деталь может быть как бы дополнительно "увеличена" и в нее можно при этом вставить новый рассказ с новыми деталями - и так далее до бесконечности. Кажется, что только нехватка места и времени не дали историку еще полнее (и, значит, еще непрерывнее) рассказать о событиях, реальность которых представляется как осуществленная непрерывность культуры. Башляр, однако, стремится совсем к другой истории науки, самое важное в которой, напротив, разрывоподобные движения рационального мышления, смены научных программ, инверсии в подходах и методах, возникновение теорий, разрывающих квазинепрерывность научного знания.
Другой аргумент "континуалистов культуры" в защиту их концепции состоит в отсылке ко множеству анонимных тружеников науки, к научной атмосфере, к влияниям и т. п. Башляр резко критикует расхожее и, как правило, некритически употребляемое представление о влиянии: "Чем дальше от фактов, - говорит он, - тем легче говорить о "влияниях"". И добавляет: "Это представление о влиянии, столь дорогое для философского ума, не имеет никакого смысла для понимания передачи истин и открытий в современной науке". Башляр истолковывает влияние как некоторое недоосознанное воздействие. Но, согласно его концепции, научный прогресс как раз приводит научное мышление к тому, что новые знания максимальным образом осознаются учеными. "Мало-помалу, говорит Башляр, - все, что имеется в знании бессознательного и пассивного, оказывается подчиненным". Нерелевантность представления о роли влияний в истории современной науки, по Башляру, объясняется и тем, что рационально организованная дискуссия составляет в ней саму "ткань" научного развития, и аргументы, которые в этой дискуссии перекрещиваются, это - подчеркивает философ - "поводы для разрывов" .
Концепция разрывного характера истории знаний у Башляра опирается на представление о прерывности времени, которое, в свою очередь, зависит от прерывности микромира, вскрытой квантовой физикой. Прерывность энергетических процессов в микромире указывает на вероятную прерывность времени, в том числе и исторического. Устойчивость же континуалистской концепции истории объясняется, по Башляру, прежде всего психологическими факторами - традиционными установками, педагогическими привычками и т. п. Континуализация истории происходит потому, рассуждает философ, что существует психологическая потребность, состоящая в стремлении свести новое знание к старым элементам, перевести неизвестное на язык знакомых нам понятий, редуцировать
В. П. Вчуин. Посктру1"туралисгс1{ая методология истории 43
новизну с помощью экспансии привычного, известного и знакомого, данного в прошлом и прочно усвоенного. И здесь в конфликт с такой редукционистской ассимиляторской установкой вступает вера Башляра в то, что высшие цели познания достигаются через движение разума и его творческие акты. А движение и творчество немыслимы без разрывов. Действительно, согласно Башляру, ум - начало прерывности, душа стихия непрерывности. "Музыкальное действие, - говорит философ, дисконтинуально, и только наш сентиментальный резонанс придает ему непрерывность" *. А в другом месте он обращает внимание на то, что "душа своими чувствованиями расплавляет прерывные определения ума" ^
Мы показали, насколько глубоко привержен Башляр принципу прерывности в истории знания, подчеркнув методологическую плодотворность этого принципа, особенно при анализе истории современной науки. "Истинная методологическая осторожность, - говорит Башляр, -состоит в том, чтобы постулировать дисконтинуальность, как только убеждаются в том, что изменение произошло. Однако в этом случае привычно стремятся к тому, чтобы утверждать подразумеваемую непрерывность" '".
Характерный для историко-научного структурализма Башляра дисконтинуализм не отрицает значимости категории непрерывности для анализа истории. Связь разрывов и непрерывности нельзя отрицать. Действительно, в начале исторического исследования знание предстает как смешанная, "спутанная" непрерывность - как бы аналог первородного "хаоса". Анализ историка, ставящего эпистемологические вопросы, обрабатывает этот "хаос" таким образом, что при этом фиксируются четкие линии разрывов. Но сами разрывы - не равноценны. На этой стадии исследования они выступают еще как бы хаотически. Аналитикуисторику, стремящемуся к глубокому постижению динамики познания, нельзя ограничиться констатацией разрывов без их упорядочивания. Если первая стадия этого процесса была нами обозначена как "спутанная" непрерывность, то вторая - это неорганизованная совокупность разрывов. Наконец, на третьей стадии исследования возникает упорядочивание самих разрывов, их иерархизация, выстраивание в ряды и последовательности. Благодаря этому возникает результирующая связность, т. е. непрерывность, построенная на базе самих разрывов. Порядок в разрывах говорит нам о магистральных линиях движения знания, о сквозных проблемах и т. п., т. е. происходит синтез непрерывности и прерывности, пусть при этом в конечном счете, как это имеет место у Башляра, ведущая роль и принадлежит разрывам.
Структурализм и следом постструктурализм подхватят идеи эпистемологии разрывов Башляра и разовьют их дальше применительно к ситуации глубокой лингвистической мутации гуманитарного знания и прогресса в эмпирических исторических исследованиях. В качестве примера можно указать на образец новой структуралистской методологии истории, данной в "Археологии знания" М.Фуко". Мой собственный опыт историка науки позволяет сделать такой вывод: обогащение арсена
44 Hcropuk в nouckax метода
ла историка дискретными представлениями, разработка аналитически выверенных приемов работы как с "разрывами", так и с "непрерывностями"-безусловные достижения "структуралистской революции". Они оказались плодотворными и для современной исторической мысли, которая тем самым расширила свой методологический горизонт.
Экспорт методологических сдвигов (происшедших в первой трети XX в. в точном знании) в гуманитаристику не ограничился усвоением дискретного подхода. Известно, что современная физика развила идеи корпускулярно-волнового дуализма. О "корпускулярности" и ее аналогах мы уже сказали, отметив плодотворность дисконтинуалистских представлений для истории науки и техники (и не только для них). Теперь же надо указать и на прямо противоположный, по-видимому, ход мысли, пробужденной структуралистским обновлением исторического знания. Речь идет об устойчивом и многообразном обыгрывании идеи "поля" (т. е. как раз идеи континуума, непрерывности, "волновой динамики") в структуралистской гуманитаристике.
Аналоги "полевых" представлений в истории имеют долгую предысторию в философском и методологическом освоении революции в естествознании (упомянем в этой связи, например, работы Э. Кассирера " и Г. Башляра ). Речь идет о новой онтологии, задающей образ исторической реальности. Вместо субстанциалистской, "вещевистской" метафизики на передний план выдвигается онтология реляционизма, функционализма и соответственно, в конце концов, структурализма, поскольку базой для понятия структуры выступают именно отношение и "поле". Метафорика динамического поля призвана заместить классическую онтологию вещеподобных агентов и событий истории. Пафос "смерти субъекта", "автора", "человека" в структурализме и постструктурализме (Фуко, Барт и другие) ^ означает как раз обращение к приемам безличного, деперсонализированного подхода, когда историческое полотно можно анализировать анонимно и "позиционно", не прибегая ни к индивидуальной психологии, ни вообще к личностям и именам как самоактивным центрам истории. В целом, на наш взгляд, этот поворот методологии и онтологии (они идут рука об руку) в концептуальном инструментарии истории следует оценивать дифференцированно. В нем мы отмечаем несомненные плодотворные моменты, обогатившие историю. Однако сам замысел полностью избавиться от субъекта потерпел фиаско: окончательно устранить его из истории вряд ли вообще возможно. История, как бы мы ее ни понимали, какие бы средства познания ни применяли для ее описания и объяснения, не может уйти от гипотезы, что ее агентами являются люди, действующие и взаимодействующие со всем объемом своих сознаний и бессознательностей и тем самым формирующие саму ткань истории как таковой. "Смерть субъекта" осталась пафосом общего
B.n.Bujiw. Посктру^туралиспЛая методология истории____________45^
методологического задания по обновлению исторической мысли, имевшим не столько прямое конструктивное значение для истории, сколько опосредованное и критическое, ибо этот тезис направлялся прежде всего против различных, как считали его адепты, скороспелых и ставших шаблонными генерализаций исторических событий, главным образом при помощи таких классических философских категорий, как трансцендентальный субъект, сознание, "Я" и т. п. (включая, как у Фуко, и ментальность ").
Однако, с другой стороны, этот сорвавшийся трюк с тотальной "смертью человека" оказался плодотворным для разработки того слоя исторической реальности, который ранее оставался скрытым, недоступным анализу. Аналогия с физикой здесь по-прежнему уместна. Уравнения квантовой физики таковы, что они в качестве своих решений дают набор дискретных позиций, которые могут заниматься индивидами - атомами, элементарными частицами и другими дискретными физическими образованиями. Точно так же и в исторической науке: вместо того чтобы описывать какую-то конкретную историю (а их стало поразительно много, и на эту "мультипликацию" историй как на эмпирическую базу опирался структурализм, предлагая свой вариант обновления исторической мысли) на языке людей (кто что сделал, кто на кого и как повлиял, кто для кого был предшественником и т. п.), можно описывать ее на языке безличных, бессубъектных позиций, занимаемых и реализуемых, конечно, людьми, которые как психологические индивиды при этом, однако, вовсе не творят из себя сами эти позиции, а, напротив, вынуждены считаться с ними и даже сами ими определяются. Можно сказать, что при этом описывается структура определенного социоисторического "поля", его потенциалы, уровни и другие характеристики. Функция исторического деятеля тем самым как бы переходит от человека (мыслимого в категориях психологии прежде всего) к самоактивному полю, к анонимному безличному механизму, к социальной системе, в дискретную и динамическую структуру которой человек входит независимо от своей воли и сознания, хотя и не без их участия.
"Полевое", целостно-динамическое и безличностное описание истории чрезвычайно многообразно. Его применение обогатило возможности науки, расширило ее горизонт. Теперь стало реальным писать истории "позиций" и "структур", а не истории "людей" в прежнем смысле традиционной историографии. Рамки биографизма, нарратива, идущего от персоны, были преодолены. В истории гуманитарного знания этот подход был развит, например, М. Фуко и его учениками, один из которых, Франсуа Делапорт, применил его к анализу истории ботаники в XVIII в. Сам Фуко, как известно, блестяще его продемонстрировал в ряде работ, в частности и в широко известной книге "Слова и вещи" (1966), в которой "полевой" аспект истории культуры оформился в концепции "эпистем". Результатом применения указанного подхода стало переопределение интеллектуальной истории Нового времени, подорвавшее доверие к
46 Hcropuk в nouckax метода
исключительной значимости анализа ее коронованных героев и суперзвезд, а также и к устоявшимся в культурном сознании и практике дисциплинарным членениям знания.
Многие историки, особенно историки науки, правда, встретили работы Фуко с немалой долей скептицизма, что вряд ли можно объяснить простым консерватизмом. Мы уже сказали, что в качестве радикального замысла "новой истории" пафос полного и окончательного устранения человека из истории провалился. И здесь "консерваторы от истории" показали, быть может, не столько свою инертность, сколько точность интуиции. Но в целом все эти методологические баталии конца 60-х и начала 70-х годов пошли на пользу истории, и со временем претензии на радикальное новаторство поубавились, а наработанные приемы и фактически проведенные исследования способствовали действительному продвижению исторической мысли, обогатили и расширили ее горизонт.
Если писать историю трансформации "полевых" конструктов в методологии истории, то следовало бы проследить, как "эпистемологическое поле" Башляра превратилось в "эпистему" Фуко, а та в свою очередь уступила место постструктуралистской "дискурсивной практике" с ее "правилами", а затем и со "стратегиями" власти-знания. Мы могли бы также показать, как эти конструкты преломляются у других теоретиков постструктурализма, например, у П. Бурдье, широко применяющего представление о "поле" и "габитусе" для описания динамики общества и истории . Само соединение в постструктурализме в единое целое концептов власти и знания можно рассматривать как проявление или эффект (тоже типично физический термин) "профессорского поля", типичного для западной культуры и, в частности, для сложившейся в ней системы образования. Эта тема была сначала пережита "уличным сознанием" в мае 1968 г., а уже затем перешла в теоретический дискурс сначала у Фуко (начиная с работы "Мир дискурса" -1971 г.) , а затем у Бурдье, Барта и других.
"Полевой" сдвиг в манифесте методологии новой истории (Фуко в "Археологии знания" - 1969 г.) обозначен как переход от традиционной концептуальной оси "сознание-познание-наука" к новой- "дискурсивная практика-знание-наука". Деперсонализация, дегуманизация, депсихологизация, составляющие главную направленность этого сдвига, нацелены прежде всего именно против первого члена традиционной триады - сознания. Не без влияния феноменологии Гуссерля и его последователей психологический субъект стал рассматриваться не иначе, как "ловушка". Так, например, уже упомянутый нами Ф. Делапорт говорит: "...Чтобы избежать ловушки психологизма, достаточно было описать различные позиции, которые могут занимать субъекты" '". Это действительно напоминает нам квантовую механику, рассчитывающую энергетические уровни, которые могут занимать отдельные частицы как индивиды. Классическая же механика, напротив, исходила из самой частицы и динамических законов, которым должно подчиняться ее дви
В. П. Визгим. rkXTCTpykTypaAucKkM методология истории____________47^
жение. Аналогия с классической или традиционной историей идей здесь очевидна. Историк теперь может не погружаться в исследование биографий единичных субъектов (иногда для этого просто не хватает материала). Ему достаточно описать концептуальные позиции, которые эти субъекты могут занимать и действительно занимают при определенных условиях. Чем же тогда становится сама история? Из истории индивидуализирующей, психологизирующей она превращается в историю позиций и оппозиций, в историю структур и их трансформаций (в структурализме это слово явно предпочитается слову "развитие"). Отход от традиционного для истории XIX в. психологизма с его биографическим подходом и классическим нарративом приводит методологию истории к осознанию значимости понятий "структура", "диспозиция", "габитус", "эпистема" и т. п. Иными словами, историк теперь интересуется не столько прослеживанием индивидуального пути конкретной личности, сколько составлением целостных диспозиционных карт и определением их динамики в историческом и культурном пространстве.
Атакой на второй член указанной традиционной триады классической истории идей под вопрос были поставлены такие понятия, как "гносеологический субъект", "трансцендентальный субъект", "познавательный акт" и т. п. "Познание" действительно больше нагружено "субъективизмом" и "психологизмом", чем достаточно безличное само по себе "знание". Именно поэтому теория познания трансформируется у Фуко в "описание знания", в дескрипцию "дискурсивных позитивностей". Такой подход не столько "снимает", сколько обходит гносеологическую проблему, замещая ее развитие историей знаний как чисто дискурсивных образований (практик). Выдвинутые Фуко на этом пути конструкты (представление о порогах в эволюции дискурсивной формации, в частности о порогах эпистемологизации, научности, формализации) внесли новые моменты в методологические представления истории науки, пусть при этом сами историки поначалу достаточно прохладно встретили эти теоретические новации.
Если у Фуко со "смертью субъекта" начинается история дискурсивных практик (и недискурсивных тоже, но это уже - постструктурализм), то у Барта со "смертью автора" начинается царство "письма". Слова о "смерти человека" (субъекта, автора) - парафраз знаменитых слов Ницше о "смерти Бога" ". И это не поверхностная реминисценция и аналогия, а знак сути дела: ведь сам пафос этого теоретического "антропоцида" есть в действительности продолжение ницшевской революции с ее контрметафизической направленностью. Нам важно подчеркнуть, что весь этот философский и отчасти риторический "антропоцид" с его призывами к борьбе с антропологическим сном, с психологизмом, идеализмом, персонализмом, экзистенциализмом и т. п. дал свои научно значимые для истории результаты. Например, было показано, что "автор" - не столько психофизическая персона, индивидуальная субстанция, сколько культурная и историческая функция, определенная социокультурная диспозиция,
48 ______ HcTOpukB nouckax метода
возникшая и развившаяся в конкретном историческом контексте. Социологический редукционизм вновь ожил в этих не лишенных научной значимости положениях, обогатившись при этом своего рода культурологическим редукционизмом. Уже у Фуко ("Слова и вещи") индивид с его сознанием уступает место культуре с ее эпистемами (сама эпистема понимается при этом как определенным образом структурированное культурное поле). В дальнейшем, правда, этот культуроцентризм опять стушевывается в пользу своеобразного исторического социологизма: в центр внимания историка-теоретика попадают общество и цивилизация с ее анонимными стратегиями самоподдержки и развития, с ее волей к истине и волей к власти в их диалектическом переплетении. Фигура постструктуралистского мыслителя, как ее в особенности выявил Фуко, характеризуется фундаментальным парадоксом: такой мыслитель, радикально отрицая гуманизм и личность в теории, на практике в высшей степени озабочен именно освобождением конкретного человека, правами личности, борьбой людей за свои микрогуманистические проекты и интересы. Видимо, здесь мы сталкиваемся с фундаментальной дополнительностью на уровне целостной личности теоретика.
Третье направление преобразования исторической мысли, связанное с постструктурализмом, состоит во включении познающего историю субъекта в ее теоретическую картину. Речь идет об учете самой исторической концепции (шире: вообще любой относящейся к обществознанию конструкции) как фактора, формирующего историческую, соответственно, общественную реальность. В неклассической физике, в частности в квантовой механике, подобное проникновение субъекта в объект познания произошло и было осмыслено методологически раньше, чем это случилось в гуманитаристике, хотя, надо сказать, прорыв к неклассической парадигме, к преодолению жесткой дихотомии мира (субъект и объект) просматривается уже в таких симптоматических событиях европейской культурной истории, как философия Нищие, под знаком которой во многом и произошел переход от структурализма с его неоклассическим рационализмом к постструктуралистскому неоиррационализму власти, воли, желания. Структурализм критикуется постструктуралистами за его приверженность к логоцентризму (термин Ж. Деррида). Ритуал, жест, власть, тело замещают собой логос, рациональность, разум в их представленности в самоценных смысловых структурах. "Только под взглядом наблюдателя, - говорит Бурдье, - ритуал из танца становится алгеброй, символической гимнастикой, логическим расчетом" ^, Здесь мы снова не можем не вспомнить Ницше, поющего дионисический дифирамб жизни как танцу. Философия певца Заратустры истолковывает бытие как жизнь, а жизнь как танец, жест, телесный импульс, как, в конечном счете, борьбу за власть и могущество.
______________В. П. Вчуин. riocrcrpykrypaAlKTcka" методология истории____________49^
Итак, "практики" искажаются наблюдателем, оформляющим их теоретическое представление. Чтобы истина мира как "практики" и "воли", "тела" и "жеста" полнее перешла в спектакль представления, нужно включить в него эффект теории, учесть вносимую ею в историю деформацию, идущую от проникнутого соответствующим теоретическим сознанием субъекта. Если классическое мышление Нового времени видело спектакль мира как его истину, причем сценическая машинерия представления не загораживала и не искажала, а, напротив, раскрывала суть мира так, как он существует сам по себе, независимо от зрителя (блестящий образец такого мышления дает Фонтенель "), то теперь зритель осознает себя как помеху истине мира, которую он рассказывает на языке представления. "Основополагающая операция, - говорит Бурдье, ясно выразивший эту особенность методологии постструктурализма, - оформляющая практику (например, ритуал) в спектакль, в представление... производит важнейшее искажение, теорию которого нужно создать, чтобы регистрировать в теории эффекты этой регистрации и этой теории" ".