старообрядческой семье, эвенкийская кровь давала о себе знать. И не
удивительно, что костер представлялся ему живым существом. Когда он, жарко
дыша, полыхал, Корней чувствовал себя рядом с верным "рыжим" другом
уверенней и спокойней.
Предвкушая встречу с ним, парень всегда с особым удовольствием
вытаскивал кремень и высекал искры. После того, как огонь расползался по
сучьям весело приплясывающими язычками и, лаская теплом, согревал все
вокруг, Корней ощущал себя самым счастливым человеком на земле.
Вот и сейчас, уткнув подбородки в колени, друзья, вспоминая события
минувшего дня, умиротворенно блаженствовали в тепле, зачарованно наблюдали
за переменчивой игрой пламени. А вспомнить было что: впервые видели снежных
баранов, насладились видом грандиозной горной панорамы и обширной долины, по
которой когда-то кочевала мать Корнея.
- Для костра главное - обогревать, а для человека что? Наверное -
познавать новое, - сказал Корней, зачарованно глядя на языки пламени.
Костер, словно соглашаясь с ним, одобрительно протрещал, выстрелив в черную
бесконечность сноп искр.
- А я не задумывался, что для меня главное. Живу просто по вере и
совести, - откликнулся, задремавший было Захар.
Сняв с огня котелок, парни перекрестились на восток и принялись за
похлебку.
Проснулся Корней от предрассветного холода. Захар еще спал. Слабые,
синюшные светлячки устало блуждали по почерневшим головешкам. Во мгле еще
дремали горы, а сквозь ткань туч поглядывала последняя бледная звездочка.
Корней подкормил костер хворостом, послюнявил указательный палец, макнул его
в теплую золу и принялся энергично чистить белые, как перламутр, зубы. Потом
спустился к ключу и, присев на корточки, хватая пригоршнями ледяную воду,
умылся, фыркая от удовольствия. Вернувшись, просушил мокрое лицо и руки у
разгоревшегося костра. Разбудил сотоварища.
Подкрепившись вяленным мясом и горстью кедровых орешков, продолжили
путь. Солнце, заполняя все вокруг золотистым светом, всходило из-за гор.
Оживший ветерок нанес свежесть хвойного леса и терпкий запах багульника.
По дну ущелья идти было легче - по нему, мотаясь с одного берега ручья
на другой, пролегала торная звериная тропа. Правда, иногда ее перегораживали
свежие осыпи или остатки еще не растаявших наледей, но они почти не
затрудняли ходьбу.
К вечеру скитники достигли широко раскрытого устья ущелья, выходившего
на пойму Большой реки. Корней оценивающе глянул на зависшее над горизонтом
светило: успею ли до темноты подняться на ближний отрог, чтобы с его высоты
отыскать на равнине столбы дымокуров дедова становища?
"Если поторопиться, то в самый раз", - прикинул он. Наказав Захару
развести костер и готовиться к ночевке, он побежал вдоль берега, тараня
прибрежные кусты. Вдруг земля под ногами провалилась и, не успев что-либо
сообразить, Корней с головой погрузился в воду. Отчаянно работая руками и
ногами, он вынырнул на поверхность, стащил с себя мешавшую заплечную
котомку. Увидев, что та не тонет, обхватил ее левой рукой и, загребая
правой, поплыл к более пологому берегу. Но мощное течение не выпускало.
Впереди показались вздрагивающие от напора воды ветки застрявшего
посреди реки дерева. Через несколько мгновений пловец врезался в их гущу.
Цепляясь за гибкие ветви, он с кошачьей ловкостью взобрался на вибрирующий
под напором воды ствол.
- Господи, как Ты добр ко мне, торопыге! Благодарю Тебя за бесконечную
милость!
Перебравшись по дереву поближе к отмели, Корней вброд достиг берега и
первым делом высыпал на землю содержимое котомки, дабы убедиться, что ничего
ценного не подмокло. Слава Богу, молодой, но уже опытный таежник не зря
паковал боящиеся влаги вещи и продукты в специально отмятые мочевые пузыри
оленей, лосей и туго завязывал их горловины сухожилиями - все было сухим.
Уже смеркалось, и Корней поторопился вернуться к Захару.
Поутру их ожидал сюрприз: из-за реки донесся отдаленный лай собак,
следом вездесущий сплетник ветер нанес запах дыма и едва уловимый аромат
вареного мяса. Найдя брод через реку, ребята пошли против ветра. Вскоре
показались остроконечные обители эвенков - чумы, понурые олени возле
дымарей.
Собаки, а среди них были и настоящие волкодавы, первыми почуяли чужаков
и бросились навстречу, устрашающе рыча. Корней с Захаром, не останавливаясь,
прошагали к чуму, возле которого стояли пустобородые тщедушные эвенки в
оленьих кафтанах с коротко, по-летнему, остриженной шерстью и сыромятных
улах на ногах. Их лица выражали изумление от неожиданного появления огромных
лучи* с поклажей на спине.
- Уу, совсем бедные - даже одного орона** для вьюка купить не могут.
- Конечно бедные, ружей нет, просто палки, - толмачили они промеж
собой, пуская из коротеньких трубок обильные клубы дыма, пока незнакомцы шли
к ним.
Недоходя несколько шагов скитники остановились, поклонились в пояс и
поприветствовали кочевников по-эвенкийски:
- Дорова!***
Те дружно откликнулись:
- Дорова! Дорова, хэгды луча!****
Окружив путников и возбужденно лопоча по-своему, они осторожно трогали
пришельцев за рукава курток. Скитникам показалось чудным, что эвенки похожи
друг на друга, как братья: с продубленной желтовато-смуглой кожей, узкими
разрезами глаз, широкой, как будто продавленной переносицей и одинаково
приветливо улыбающимися лицами.
Вдруг седой старик с быстрыми, живыми глазами, вытянув сухую
морщинистую шею, возбужденно закричал, точнее почти заверещал:
- Есейка! Есейка! Смотрите! Мой кутэ* Есейка пришел!
Не доставая до плеч, он обнял Корнея за пояс. Тот, догадавшись, что
перед ним его дедушка, подхватил старика и закружил, как пушинку.
- О, какой сильный! Настоящий луча хомоты**! Как живешь? Как моя дочь?
Почто с собой не взял?
- Амака***, я ведь не Елисей, а внук твой. Корнеем меня кличут.
- И то гляжу, молодой больно. Я старел, а кутэ не старел. Вот глупый,
ум терял, страшное дело. Внук, однако, тоже хорошо!.. А это кто?
- Наш скитской. Захаром кличут.
- Родня, стало быть. Духи правильно сказали олешка варить. Пошли!
Встречу отмечать будем, страшное дело!
Согнувшись, по очереди вошли в чум. Крепко пахнуло шкурами, дымом и
аппетитным варевом. Друзья осмотрелись. Посреди очаг, над ним большой котел.
Дым поднимается прямо вверх, в отверстие. Свод чума опирается на каркас из
жердей, скрепленных кожаными ремнями-веревками. Под сводом на поперечинах
развешаны вещи, сушеное мясо, рыба. На земле, вдоль стен - сундуки, домашняя
утварь, посуда. Спальный угол загорожен пологом из оленьих шкур. Оттуда
поблескивают любопытные глазенки ребятни.
Гостей усадили у низкого столика со светильником - каменной чашей с
жиром, посреди которого пылал фитиль из скрученного мха. Эвенки расселись
вокруг на камаланах - маленьких меховых ковриках, скрестив ноги.
Старшая дочь Агирчи, женщина с густым брусничным румянцем на щеках, в
платье с широким подолом и шароварах, заправленных в легкие, из мягкой
замши, олочи, подала большое берестяное блюдо с грудой светящегося янтарным
жиром мяса и мозговых костей.
Во время еды никто не проронил ни слова. Мерно работали челюсти,
мелькали длинные, узкие ножи, ловко отсекавшие мясо кусок за куском прямо у
рта. Довольно урчали желудки, почмокивали губы, хрустели обгладываемые
кости: культ еды воцарился в чуме. Масленые от сытости и удовольствия глаза
эвенков сладко щурились и превратились в совсем узкие щелочки. По губам и
подбородку стекал жир.
Корней с Захаркой, заразившись поэзией первобытного довольства,
покорились царящей стихии чревоугодья. Им, как почетным гостям, на отдельном
подносе подавали самые лакомые куски, включая олений язык и сладкие, сочные
губы.
Блюдо уже несколько раз заполнялось вареной олениной доверху, но Агирча
ласково просил у женщин еще. Наконец все наелись, и на месте медного таза с
обглоданными костями появился большущий, закоптелый чайник. Пили ароматный
напиток неторопливо, долго. Обливаясь тройным потом, прижимали к груди
жиденькие бороденки и, прихлебывая, покрякивали от наслаждения. Корней,
распробовав плиточный чай, не заметил, как опорожнил несколько чашек.
И только после окончания чайной церемонии хозяин, подправив угли
открытого очага, обратился к внуку:
- Теперь говори, как живете. Все говори. Страшное дело, много говори.
Корней, раздав в подарок хозяйственную утварь из бересты, подробно
поведал про мать, отца, сестренку. Про их ладный быт, про большой, теплый
дом в котором они все вместе живут.
- Пошто старика забыли? Так долго не приходили?
- У нас устав строгий. Из Впадины не отлучаемся, чтобы никто не
проведал, где мы хоронимся. Особливо острожники.
- Э-э-э, острог теперь ведь нету. Новый шибко далеко. Одни тут кочуем.
Ниже род Сапкара кочует. Лучи совсем нет. Худо стало нам. За припасом далеко
ходи. Страшное дело.
Миновал полдень, когда наевшиеся ягеля олени волнистым, серо-бурым
потоком потекли сквозь лес к речке. Далеко неслось шумное дыхание, шлепанье
копыт, густое похрапывание важенок. Шерстистые летние рога вскидывались и
опускались, напоминая раскачиваемые ветром ветки кустарника, опушенные
инеем.
При виде такой лавины Корнея охватило восхищение и гордость за деда,
который легко управлял этой несметной ратью. Агирча, довольный произведенным
эффектом, сиял:
- Своим скажи: куда как хорошо живем... А у вас много оронов?
Узнав, что у зятя до сих пор нет собственного стада, старик помрачнел.
Морща широкий лоб, он то и дело огорченно приговаривал:
- Бедный хутэ*, бедный, ой бедный!
Корней принялся успокаивать деда, объясняя, что олени им просто ни к
чему - ездить на них некуда, для еды же во Впадине в достатке диких зверей.
- Э-э-э...- старик несогласно махнул рукой, - люди без оленя хорошо не
живи, пропадай быстро. Моих оленей бери, хорошо живи.
Тронутый заботой и добротой, Корней не стал спорить с дедом.
Ягельные поля вокруг стойбища истощились, и эвенки через два дня
свернули закоптелые берестяные покрышки с жердей чумов, и, сложив их на
грузовые нарты, откочевали верст на пятнадцать вниз по реке к следующему
лагерю. Как раз туда, где находились мощные солончаки.
В дороге повстречали медведя. Агирча уважительно поприветствовал его:
- Дорова, брат!
А Корнею пояснил:
- Хомоты тоже люди. Только рубаха другая. Иногда сердится, - при этом
старик поднял вверх волосы и обнажил на затылке красный, бугристый от уха до
уха, шрам - след от медвежьих когтей.
Прошло дней десять. Все это время тридцати летний сын Агирчи - Бэюн
помогал гостям заготовлять соль. Набрали около шести пудов. Скитники,
готовясь к возвращению, стали паковать груз. И женщины к этому времени
закончили шить кухлянки и рукавицы в подарок русской родне. Агирча, после
долгих споров, убедил все же внука взять трех вьючных оронов, чтобы тяжелую
соль везти на них.
В последний вечер перед отъездом Корней и Захар долго совещались и
решили, что, поскольку груз понесут олени, Захар в скит отправится один, а
Корней останется на пару недель в стойбище, чтобы долечить больных оленей.
Утром, узнав об этом, Агирча даже расплакался от радости:
- Хороший внук. Добрый. Любит Агирчу. Страшное дело.
Совсем освоившись в стойбище, Корней старался, как можно больше
помогать оленеводам, и не только лечил оленей, но и, к восторгу кочевников,
научился ловить арканом важенок, править упряжкой; помогал ставить вершки на
хариусов и ленков; по ночам ходил лучить тайменя с доски. На дикого зверя
почти не охотились, так как Агирча, помешанный на оленях, имел огромное
стадо и уход за ним отнимал уйму времени.
Больных животных Корней выхаживал, используя те же снадобья, что и дед
при лечении людей. И надо сказать с хорошим результатом. Эвенки, видя, как
быстро поднимаются на ноги хворые олени, прониклись к гостю особым почтением
и стали величать его на свой лад - шаманом.
Гордый Агирча, похлопывая себя по засаленным штанам, важно говорил:
- Внук, ученый! Страшное дело! Большой шаман.
Вечерами, когда стойбище собиралось у костра, Корней рассказывал о
старообрядстве, жизни Христа, его заповедях. Кочевники слушали и
одобрительно кивали - "Ая Христос илэ"*. Пожалуй, эвенком был".
Настало время и Корнею возвращаться домой. Но на небесах распорядились
по-своему. Ночью на стадо напали волки, и, когда Бэюн стрелял в них из
берданки, один патрон дал осечку. Утром он сел выковыривать шилом негодный
капсюль, а тот, как на грех, воспламенился, и заряженный патрон выстрелил,
вогнав картечь в пах оленевода.
Рана, к счастью, оказалась неглубокой, но весьма болезненной: бедняга
не был в состоянии даже шагнуть. В такой ситуации Корней конечно не мог
покинуть стойбище. Прежде следовало поставить дядю на ноги одновременно
помогая деду управляться со стадом.
Агирча в тот же день уехал на родовое святилище: повез туда голову
специально забитого рогача, чтобы духи помогли сыну побыстрее оправиться от
ранения. За многие десятилетия на капище собралась целая гора ветвистых
рогов с белыми черепами ...
Пока у Бэюна заживала рана, эвенки еще два раза откочевывали на свежие
пастбища. Все народившиеся весной оленята выжили и заметно подросли. Да и
среди взрослых оленей не пало ни одного, хотя волки порой крепко досаждали,
но собаки и оленеводы всегда были начеку и стадо в обиду не давали.
Когда хвоя лиственниц начала отливать золотом, кочевье вышло на южную
границу пастбищ Агирчи. Дальше простирались владения его соседа и свата
Сапкара. Здесь оба рода каждый год встречались и несколько дней пировали
или, как говорил Агирча, "отмечали дружбу".
От Сапкара узнали, что главного русского начальника - царя Николая
убили, и сейчас вместо него правит какой-то Совет. Люди на Большой Земле
поделились на "красных" и "белых", и они смотрят друг на друга сквозь дула
винтовок, повсюду льется кровь. Многие южные эвенки и якуты, спасая жизни,
откочевали на север. Здесь, слава Богу, все текло своим чередом, по старому.
"Опять раскол, - тревожно подумал Корней, - Благодарение Создателю, что
никому неведом наш скит. Старцы-то, оказывается, ох как правы. Нельзя
общаться с миром. Одно зло в том миру".
Агирча втихаря завидовал соседу Сапкару. Дело в том, что у Агирчи было
пятеро дочерей и всего один-единственный сын - Бэюн, тогда как у Сапкара
наоборот - аж пятеро сыновей и лишь одна дочь.
Старший из них, жилистый, высокий, с глазами цвета густого чая,
темными, как безлунная ночь, волосами и неподвижным, без тени улыбки
скуластым лицом, казался среди соплеменников настоящим великаном. И имя у
него было соответствующим - Хэгды*. Не оленевод, а охотник, в стойбище он
приезжал только ночевать. И сейчас, целыми днями разъезжая на упряжке,
парень промышлял зажиревших за лето гусей и уток.
Услышав свист крыльев, Хэгды вскидывал ружье и стрелял, ориентируясь
лишь на звук. Обученная лайка быстро находила сбитую дичь и приносила ее
прямо в нарты. Для любого настоящего промысловика это было естественно и
просто, но то, что это умел делать Хэгды, вызывало восхищение - он был
слепым. С пятилетнего возраста зрение у него стало ухудшаться, и сейчас
Хэгды вообще не видел. В стойбище говорили:
- Его уши, руки и ноги вместе видят лучше наших глаз.
У слепого охотника, как и у Корнея, тоже был пернатый друг и помощник,
только не беркут, а сокол сапсан.
Когда утром Хэгды выходил из чума, тот, взмахнув сильными серповидными
крыльями, слетал с дерева и садился ему на плечо. Водил по сторонам головой,
зорко целя немигающие, с желтым окаемом, глаза, доверительно приспускал
крылья и тихо клекотал в ухо.
Охотник отвечал:
- Дорова,Клюк! Дэги гэлэктэдеми.*
В ответ сокол, со свистом рассекая воздух крыльями, проносился над
кочевьем и скрывался в выбранном направлении. За ним, радостно взлаивая,
убегала собака, а следом на упряжке, запряженной оленями, трогался охотник.
Возвращались они тоже вместе, обычно уже перед закатом и всегда с добычей.
Корней с Хэгды быстро сдружились, и вечера проводили вместе. Как
правило, все их беседы были о Боге. И неудивительно, что Хэгды стал первым
из рода Сапкара, решившим принять старообрядство.
Морозы ударили рано. Красное, будто стыдясь, что плохо греет,
октябрьское солнце плыло над рекой в ожидании ледостава. Шурша и позванивая,
шуга - лоскутки обмороженной воды - двигалась сплошной массой, с каждым
часом замедляя свой бег. Редкие просветы воды парили. Все тише и тише
движение белых лепешек, и наконец все замерло - река, покрывшись буграми и
торосами, встала!
Обратно на верхние пастбища род Агирчи возвращался уже по льду.
Провожать их вышло все кочевье Сапкара. Люди долго стояли на берегу и
кричали, махали руками, пока не скрылась последняя упряжка:
- Аят бикэллу!**
Следующая встреча лишь через год...
Караван двигался в клубах пара, вырывавшегося из оленьих ноздрей, и
мраморной пыли, брызжущей из-под полозьев. На шее хорея*** побрякивали
гирлянды белых костей. Накрыв голову меховым капюшоном, Корней вглядывался в
проплывавшие лесистые берега и склоны гор, пытаясь рассмотреть признаки
жизни, но напрасно. Все живое словно вымерзло. Однако это было обманчивое
впечатление. Жизнь продолжалась, только стала еще более незаметной для
беглого взгляда.
Вот туманной тенью мелькнул заяц-беляк, за ним, сверкнув серебристой
изморозью меха, неторопливым галопцем проследовал соболь. А вон вдруг
посыпалась с ветвей снежная кухта. Это пронеслась белка. Под береговым
надувом едва приметные следы горностая, рядом рубиновые капли застывшей
крови. Неожиданно оглушительный треск расколол безмолвие: это впереди лопнул
от мороза лед. Соболь, мышковавший под снегом, выскочил из белой толщи
наружу, громадным прыжком вскочил на седую ель и умчался по стволу. В
морозной тишине было даже слышно, как царапали сухую кору его острые
коготки. Раскатисто крукая в вышине, торопливо пересек реку таежный вещун -
ворон. Провожая его взглядом, Корней почему-то вспомнил родителей. "Поди,
заждались меня. Обещал ведь, что приду следом за Захаром".
Пока еще неглубокий белый саван, покрывавший лед, не мешал быстрой
езде, и кочевники добрались до верховьев реки, несмотря на частые остановки
на ягельных полях, за пять дней. Не успели обустроиться, как из стойбища
Сапкара, откочевавшего в таежное глухолесье промышлять пушнину к ярмарке,
примчалась упряжка.
- Хогды крепко заболел. Отпусти Агирча внука. Жалко Хогды. Молодой
ведь, - чуть не плача просил белый от куржака гонец.
Мигом снарядили Корнея, и нарты понеслись обратно.
Травами и кореньями, заговорами с крестом да молитвою юный лекарь за
несколько дней поставил на ноги друга.
Счастливый Сапкар подарил луче лучшую упряжку из пяти оронов и проводил
домой с великим почетом. Уже привыкший управлять оленями, Корней подхватил
остол и гаркнул: "Геть, геть!" Объезженный хорей, не оглядываясь, прижал
уши, куснул нерадивую пристяжную, и нарты стрелой понеслись по реке по
твердому от постоянных ветров снегу, обстреливая Корнея белыми комьями,
вылетавшими из-под копыт.
На третий день пути нарты пересекли странный след. Скитник остановился.
Вмятины справа свидетельствовали - прошел косолапый, но слева тянулась,
непонятно от чего возникшая, глубокая борозда. Раздираемый любопытством,
Корней пошел вдоль следа вверх, по склону увала. Вот здесь зверь долго
стоял. Четкие, оледеневшие отпечатки правых ступней не оставляли сомнений -
точно медведь. Медведь-шатун. Что же он так упорно тащит? В это время со
стороны реки донесся рев медведя и хорканье оленей.
Путник бросился назад, но когда подбежал к месту, где оставил упряжку,
ее там не нашел: перепуганные шатуном олени умчались в сторону родного
стойбища. Судя по следам, и медведь побрел за ними.
К счастью для Корнея, нарты при резком развороте перевернулись, и
котомка, вывалившись, осталась лежать на снегу.
Что делать? Скитник оказался перед затруднительным выбором. То ли
возвращаться за оленями, в стойбище Сапкара, то ли идти в стойбище деда?
Поскольку до дедова стойбища было ближе - верст сорок, если считать по
извивам реки, а напрямик, через отрог, так и вовсе не более двадцати,
скитник выбрал второе.
Одолеть сорок верст по глубокому снегу без снегоступов даже выносливому
Корнею было не под силу, и он пошел напрямки, через невысокий с виду отрог.
Оторвав рукава оленьей кухлянки, скитник надел их на чуни, чтобы,
увеличив площадь опоры, меньше проваливаться в снег. К тому же жесткие
волосы оленьего меха, играя роль камуса*, должны были облегчить восхождение
по крутому склону.
День уже оставил долину и был осязаем лишь по отсветам заката, а
скитник все шел и шел без остановок. Первые версты дались легко, но, когда
начался подъем по дну распадка, много сил и времени потерял на ледопаде,
застывшем мраморными наплывами. На всем его протяжении изо льда сочилась,
клубясь паром, грунтовая вода. Обойти его было невозможно, так как распадок
в этом месте сжимали крутые склоны.
Чтобы одолеть неожиданное препятствие, Корнею пришлось вырубать топором
во льду ступеньки. Меховые "рукава-снегоступы" от парящих повсюду родничков
быстро оледенели, и при любом неверном шаге он мог соскользнуть вниз, и
тогда подъем пришлось бы начинать сначала.
Одолев ледопад, скитник сбил со "снегоступов" намерзшие комья и
продолжил восхождение. Смерзшийся мех теперь не держал и сильно скользил по
снегу. От постоянного напряжения парень взмок. Вокруг деревья трещат от
мороза, шапка и воротник забелели от инея, а от Корнея пар валил так, как
будто он только что выскочил из бани.
Моля Господа о милости, он шел и шел, изредка останавливаясь перевести
дух. Мохнатые звезды на черном небосклоне, казалось, дивились упорству
человека. "Зачем он поднимается к нам? Что возле нас можно найти?" -
наверное недоумевали они.
Взобравшемуся на отрог Корнею показалось, что подъем длился целую
вечность. На востоке проявились первые признаки рассвета. Морозные колючки
звезд постепенно таяли на светлеющем небе, и вскоре пришел черед дивиться
всходившему солнцу: ему навстречу, вздымая ногами снежные вихри, несся
восседавший на кухлянке, как на санях, человек. Лавируя между деревьев и
кустов, он лихо скатился на пойму: а отсюда уже рукой было подать до дедова
стойбища.
Эвенки, пораженные тем, что луча сумел вернуться к ним пешком, через
отрог, долго цокали языками и качали головами, разглядывая то, что осталось
от кухлянки после скоростного спуска.
- Внук мой не шаман, он лось, страшное дело, - бахвалился гордый
Агирча.
За время отсутствия Корнея, Бэюн с одним из зятьев уехали в далекий
острог за мануфактурой и огнестрельными припасами.
Расчетливый Агирча предложил внуку дождаться их, с тем чтобы
возвращаться в скит не с пустыми руками. Поразмыслив, Корней решил, что в
этом предложении есть резон и согласился.
Подобревшее весеннее солнце щедро раздаривало скопившееся за долгую
зиму тепло. Под жаркими лучами оседали, таяли сугробы, гремели ручьи.
Обнажалась мягкая сверху, но еще мерзлая внутри земля. На вспухшей реке
начался перезвон разрушающихся торосов. Собирая талую воду, она готовилась
сбросить тяжелый панцирь, защищавший ее от стужи всю зиму. Ледяные поля
местами уже разошлись трещинами, угловатые осколки зашевелились, расталкивая
соседей, - "проснитесь".
Подтаявшая вдоль берегов "броня" не устояла, дружно тронулась и,
дробясь, поползла, потянулась вниз по течению. Сначала спокойно, чинно, но,
застревая на излучинах, зеленоватые льдины образовали первые заторы. Что тут
началось! Сталкиваясь, они наезжали друг на друга, переворачивались,
бултыхались в воде как расшалившиеся звери. А вновь, прижатые сильным
течением к затору, вставали на дыбы, громоздя хрустальные замки, истекавшие
на солнце прозрачными слезами. Наплывавшие сверху громады новых льдин,
выталкивали "стариков" на берег. Те, что были толще и попрочней, срезали все
на своем пути, тонкие же крошились, как стекло.
Купаясь в ласковых лучах, летели на родной север первые вереницы
крылатых странников. Радость и ликование звучали в их надсадном крике и
бередили сердце Корнея. Как бы он хотел сейчас улететь вместе с ними в
родную Впадину!
Когда река вошла в берега, скитник, провожаемый всем стойбищем,
переправился на свой берег и зашагал к перевалу знакомой звериной тропой
вдоль речушки, вытекавшей из широкого ущелья.
Морщинистые склоны, по мере приближения Корнея к перевалу, сходились
все ближе и ближе. Вскоре они ниспадали почти отвесно. В глубоких каменных
складках еще лежали узкими языками пласты снега. От них веяло холодом,
промозглой сыростью.
Дорога домой всегда короче, чем из дома.
Не трудно представить, какое ликование в скиту вызвало возвращение
всеобщего любимца, сколько было разговоров и радости. Весть о том, что
казачий острог опустел, всех поразила, но вместе с тем и успокоила. А в то,
что царя убили и теперь правит не царь, а какой-то Совет, не поверили.
- Брешут всякое. И ране царей убивали, но заместо убиенного всякий раз
другой садился. Как же без царя? Рассеи без царя беда!
удивительно, что костер представлялся ему живым существом. Когда он, жарко
дыша, полыхал, Корней чувствовал себя рядом с верным "рыжим" другом
уверенней и спокойней.
Предвкушая встречу с ним, парень всегда с особым удовольствием
вытаскивал кремень и высекал искры. После того, как огонь расползался по
сучьям весело приплясывающими язычками и, лаская теплом, согревал все
вокруг, Корней ощущал себя самым счастливым человеком на земле.
Вот и сейчас, уткнув подбородки в колени, друзья, вспоминая события
минувшего дня, умиротворенно блаженствовали в тепле, зачарованно наблюдали
за переменчивой игрой пламени. А вспомнить было что: впервые видели снежных
баранов, насладились видом грандиозной горной панорамы и обширной долины, по
которой когда-то кочевала мать Корнея.
- Для костра главное - обогревать, а для человека что? Наверное -
познавать новое, - сказал Корней, зачарованно глядя на языки пламени.
Костер, словно соглашаясь с ним, одобрительно протрещал, выстрелив в черную
бесконечность сноп искр.
- А я не задумывался, что для меня главное. Живу просто по вере и
совести, - откликнулся, задремавший было Захар.
Сняв с огня котелок, парни перекрестились на восток и принялись за
похлебку.
Проснулся Корней от предрассветного холода. Захар еще спал. Слабые,
синюшные светлячки устало блуждали по почерневшим головешкам. Во мгле еще
дремали горы, а сквозь ткань туч поглядывала последняя бледная звездочка.
Корней подкормил костер хворостом, послюнявил указательный палец, макнул его
в теплую золу и принялся энергично чистить белые, как перламутр, зубы. Потом
спустился к ключу и, присев на корточки, хватая пригоршнями ледяную воду,
умылся, фыркая от удовольствия. Вернувшись, просушил мокрое лицо и руки у
разгоревшегося костра. Разбудил сотоварища.
Подкрепившись вяленным мясом и горстью кедровых орешков, продолжили
путь. Солнце, заполняя все вокруг золотистым светом, всходило из-за гор.
Оживший ветерок нанес свежесть хвойного леса и терпкий запах багульника.
По дну ущелья идти было легче - по нему, мотаясь с одного берега ручья
на другой, пролегала торная звериная тропа. Правда, иногда ее перегораживали
свежие осыпи или остатки еще не растаявших наледей, но они почти не
затрудняли ходьбу.
К вечеру скитники достигли широко раскрытого устья ущелья, выходившего
на пойму Большой реки. Корней оценивающе глянул на зависшее над горизонтом
светило: успею ли до темноты подняться на ближний отрог, чтобы с его высоты
отыскать на равнине столбы дымокуров дедова становища?
"Если поторопиться, то в самый раз", - прикинул он. Наказав Захару
развести костер и готовиться к ночевке, он побежал вдоль берега, тараня
прибрежные кусты. Вдруг земля под ногами провалилась и, не успев что-либо
сообразить, Корней с головой погрузился в воду. Отчаянно работая руками и
ногами, он вынырнул на поверхность, стащил с себя мешавшую заплечную
котомку. Увидев, что та не тонет, обхватил ее левой рукой и, загребая
правой, поплыл к более пологому берегу. Но мощное течение не выпускало.
Впереди показались вздрагивающие от напора воды ветки застрявшего
посреди реки дерева. Через несколько мгновений пловец врезался в их гущу.
Цепляясь за гибкие ветви, он с кошачьей ловкостью взобрался на вибрирующий
под напором воды ствол.
- Господи, как Ты добр ко мне, торопыге! Благодарю Тебя за бесконечную
милость!
Перебравшись по дереву поближе к отмели, Корней вброд достиг берега и
первым делом высыпал на землю содержимое котомки, дабы убедиться, что ничего
ценного не подмокло. Слава Богу, молодой, но уже опытный таежник не зря
паковал боящиеся влаги вещи и продукты в специально отмятые мочевые пузыри
оленей, лосей и туго завязывал их горловины сухожилиями - все было сухим.
Уже смеркалось, и Корней поторопился вернуться к Захару.
Поутру их ожидал сюрприз: из-за реки донесся отдаленный лай собак,
следом вездесущий сплетник ветер нанес запах дыма и едва уловимый аромат
вареного мяса. Найдя брод через реку, ребята пошли против ветра. Вскоре
показались остроконечные обители эвенков - чумы, понурые олени возле
дымарей.
Собаки, а среди них были и настоящие волкодавы, первыми почуяли чужаков
и бросились навстречу, устрашающе рыча. Корней с Захаром, не останавливаясь,
прошагали к чуму, возле которого стояли пустобородые тщедушные эвенки в
оленьих кафтанах с коротко, по-летнему, остриженной шерстью и сыромятных
улах на ногах. Их лица выражали изумление от неожиданного появления огромных
лучи* с поклажей на спине.
- Уу, совсем бедные - даже одного орона** для вьюка купить не могут.
- Конечно бедные, ружей нет, просто палки, - толмачили они промеж
собой, пуская из коротеньких трубок обильные клубы дыма, пока незнакомцы шли
к ним.
Недоходя несколько шагов скитники остановились, поклонились в пояс и
поприветствовали кочевников по-эвенкийски:
- Дорова!***
Те дружно откликнулись:
- Дорова! Дорова, хэгды луча!****
Окружив путников и возбужденно лопоча по-своему, они осторожно трогали
пришельцев за рукава курток. Скитникам показалось чудным, что эвенки похожи
друг на друга, как братья: с продубленной желтовато-смуглой кожей, узкими
разрезами глаз, широкой, как будто продавленной переносицей и одинаково
приветливо улыбающимися лицами.
Вдруг седой старик с быстрыми, живыми глазами, вытянув сухую
морщинистую шею, возбужденно закричал, точнее почти заверещал:
- Есейка! Есейка! Смотрите! Мой кутэ* Есейка пришел!
Не доставая до плеч, он обнял Корнея за пояс. Тот, догадавшись, что
перед ним его дедушка, подхватил старика и закружил, как пушинку.
- О, какой сильный! Настоящий луча хомоты**! Как живешь? Как моя дочь?
Почто с собой не взял?
- Амака***, я ведь не Елисей, а внук твой. Корнеем меня кличут.
- И то гляжу, молодой больно. Я старел, а кутэ не старел. Вот глупый,
ум терял, страшное дело. Внук, однако, тоже хорошо!.. А это кто?
- Наш скитской. Захаром кличут.
- Родня, стало быть. Духи правильно сказали олешка варить. Пошли!
Встречу отмечать будем, страшное дело!
Согнувшись, по очереди вошли в чум. Крепко пахнуло шкурами, дымом и
аппетитным варевом. Друзья осмотрелись. Посреди очаг, над ним большой котел.
Дым поднимается прямо вверх, в отверстие. Свод чума опирается на каркас из
жердей, скрепленных кожаными ремнями-веревками. Под сводом на поперечинах
развешаны вещи, сушеное мясо, рыба. На земле, вдоль стен - сундуки, домашняя
утварь, посуда. Спальный угол загорожен пологом из оленьих шкур. Оттуда
поблескивают любопытные глазенки ребятни.
Гостей усадили у низкого столика со светильником - каменной чашей с
жиром, посреди которого пылал фитиль из скрученного мха. Эвенки расселись
вокруг на камаланах - маленьких меховых ковриках, скрестив ноги.
Старшая дочь Агирчи, женщина с густым брусничным румянцем на щеках, в
платье с широким подолом и шароварах, заправленных в легкие, из мягкой
замши, олочи, подала большое берестяное блюдо с грудой светящегося янтарным
жиром мяса и мозговых костей.
Во время еды никто не проронил ни слова. Мерно работали челюсти,
мелькали длинные, узкие ножи, ловко отсекавшие мясо кусок за куском прямо у
рта. Довольно урчали желудки, почмокивали губы, хрустели обгладываемые
кости: культ еды воцарился в чуме. Масленые от сытости и удовольствия глаза
эвенков сладко щурились и превратились в совсем узкие щелочки. По губам и
подбородку стекал жир.
Корней с Захаркой, заразившись поэзией первобытного довольства,
покорились царящей стихии чревоугодья. Им, как почетным гостям, на отдельном
подносе подавали самые лакомые куски, включая олений язык и сладкие, сочные
губы.
Блюдо уже несколько раз заполнялось вареной олениной доверху, но Агирча
ласково просил у женщин еще. Наконец все наелись, и на месте медного таза с
обглоданными костями появился большущий, закоптелый чайник. Пили ароматный
напиток неторопливо, долго. Обливаясь тройным потом, прижимали к груди
жиденькие бороденки и, прихлебывая, покрякивали от наслаждения. Корней,
распробовав плиточный чай, не заметил, как опорожнил несколько чашек.
И только после окончания чайной церемонии хозяин, подправив угли
открытого очага, обратился к внуку:
- Теперь говори, как живете. Все говори. Страшное дело, много говори.
Корней, раздав в подарок хозяйственную утварь из бересты, подробно
поведал про мать, отца, сестренку. Про их ладный быт, про большой, теплый
дом в котором они все вместе живут.
- Пошто старика забыли? Так долго не приходили?
- У нас устав строгий. Из Впадины не отлучаемся, чтобы никто не
проведал, где мы хоронимся. Особливо острожники.
- Э-э-э, острог теперь ведь нету. Новый шибко далеко. Одни тут кочуем.
Ниже род Сапкара кочует. Лучи совсем нет. Худо стало нам. За припасом далеко
ходи. Страшное дело.
Миновал полдень, когда наевшиеся ягеля олени волнистым, серо-бурым
потоком потекли сквозь лес к речке. Далеко неслось шумное дыхание, шлепанье
копыт, густое похрапывание важенок. Шерстистые летние рога вскидывались и
опускались, напоминая раскачиваемые ветром ветки кустарника, опушенные
инеем.
При виде такой лавины Корнея охватило восхищение и гордость за деда,
который легко управлял этой несметной ратью. Агирча, довольный произведенным
эффектом, сиял:
- Своим скажи: куда как хорошо живем... А у вас много оронов?
Узнав, что у зятя до сих пор нет собственного стада, старик помрачнел.
Морща широкий лоб, он то и дело огорченно приговаривал:
- Бедный хутэ*, бедный, ой бедный!
Корней принялся успокаивать деда, объясняя, что олени им просто ни к
чему - ездить на них некуда, для еды же во Впадине в достатке диких зверей.
- Э-э-э...- старик несогласно махнул рукой, - люди без оленя хорошо не
живи, пропадай быстро. Моих оленей бери, хорошо живи.
Тронутый заботой и добротой, Корней не стал спорить с дедом.
Ягельные поля вокруг стойбища истощились, и эвенки через два дня
свернули закоптелые берестяные покрышки с жердей чумов, и, сложив их на
грузовые нарты, откочевали верст на пятнадцать вниз по реке к следующему
лагерю. Как раз туда, где находились мощные солончаки.
В дороге повстречали медведя. Агирча уважительно поприветствовал его:
- Дорова, брат!
А Корнею пояснил:
- Хомоты тоже люди. Только рубаха другая. Иногда сердится, - при этом
старик поднял вверх волосы и обнажил на затылке красный, бугристый от уха до
уха, шрам - след от медвежьих когтей.
Прошло дней десять. Все это время тридцати летний сын Агирчи - Бэюн
помогал гостям заготовлять соль. Набрали около шести пудов. Скитники,
готовясь к возвращению, стали паковать груз. И женщины к этому времени
закончили шить кухлянки и рукавицы в подарок русской родне. Агирча, после
долгих споров, убедил все же внука взять трех вьючных оронов, чтобы тяжелую
соль везти на них.
В последний вечер перед отъездом Корней и Захар долго совещались и
решили, что, поскольку груз понесут олени, Захар в скит отправится один, а
Корней останется на пару недель в стойбище, чтобы долечить больных оленей.
Утром, узнав об этом, Агирча даже расплакался от радости:
- Хороший внук. Добрый. Любит Агирчу. Страшное дело.
Совсем освоившись в стойбище, Корней старался, как можно больше
помогать оленеводам, и не только лечил оленей, но и, к восторгу кочевников,
научился ловить арканом важенок, править упряжкой; помогал ставить вершки на
хариусов и ленков; по ночам ходил лучить тайменя с доски. На дикого зверя
почти не охотились, так как Агирча, помешанный на оленях, имел огромное
стадо и уход за ним отнимал уйму времени.
Больных животных Корней выхаживал, используя те же снадобья, что и дед
при лечении людей. И надо сказать с хорошим результатом. Эвенки, видя, как
быстро поднимаются на ноги хворые олени, прониклись к гостю особым почтением
и стали величать его на свой лад - шаманом.
Гордый Агирча, похлопывая себя по засаленным штанам, важно говорил:
- Внук, ученый! Страшное дело! Большой шаман.
Вечерами, когда стойбище собиралось у костра, Корней рассказывал о
старообрядстве, жизни Христа, его заповедях. Кочевники слушали и
одобрительно кивали - "Ая Христос илэ"*. Пожалуй, эвенком был".
Настало время и Корнею возвращаться домой. Но на небесах распорядились
по-своему. Ночью на стадо напали волки, и, когда Бэюн стрелял в них из
берданки, один патрон дал осечку. Утром он сел выковыривать шилом негодный
капсюль, а тот, как на грех, воспламенился, и заряженный патрон выстрелил,
вогнав картечь в пах оленевода.
Рана, к счастью, оказалась неглубокой, но весьма болезненной: бедняга
не был в состоянии даже шагнуть. В такой ситуации Корней конечно не мог
покинуть стойбище. Прежде следовало поставить дядю на ноги одновременно
помогая деду управляться со стадом.
Агирча в тот же день уехал на родовое святилище: повез туда голову
специально забитого рогача, чтобы духи помогли сыну побыстрее оправиться от
ранения. За многие десятилетия на капище собралась целая гора ветвистых
рогов с белыми черепами ...
Пока у Бэюна заживала рана, эвенки еще два раза откочевывали на свежие
пастбища. Все народившиеся весной оленята выжили и заметно подросли. Да и
среди взрослых оленей не пало ни одного, хотя волки порой крепко досаждали,
но собаки и оленеводы всегда были начеку и стадо в обиду не давали.
Когда хвоя лиственниц начала отливать золотом, кочевье вышло на южную
границу пастбищ Агирчи. Дальше простирались владения его соседа и свата
Сапкара. Здесь оба рода каждый год встречались и несколько дней пировали
или, как говорил Агирча, "отмечали дружбу".
От Сапкара узнали, что главного русского начальника - царя Николая
убили, и сейчас вместо него правит какой-то Совет. Люди на Большой Земле
поделились на "красных" и "белых", и они смотрят друг на друга сквозь дула
винтовок, повсюду льется кровь. Многие южные эвенки и якуты, спасая жизни,
откочевали на север. Здесь, слава Богу, все текло своим чередом, по старому.
"Опять раскол, - тревожно подумал Корней, - Благодарение Создателю, что
никому неведом наш скит. Старцы-то, оказывается, ох как правы. Нельзя
общаться с миром. Одно зло в том миру".
Агирча втихаря завидовал соседу Сапкару. Дело в том, что у Агирчи было
пятеро дочерей и всего один-единственный сын - Бэюн, тогда как у Сапкара
наоборот - аж пятеро сыновей и лишь одна дочь.
Старший из них, жилистый, высокий, с глазами цвета густого чая,
темными, как безлунная ночь, волосами и неподвижным, без тени улыбки
скуластым лицом, казался среди соплеменников настоящим великаном. И имя у
него было соответствующим - Хэгды*. Не оленевод, а охотник, в стойбище он
приезжал только ночевать. И сейчас, целыми днями разъезжая на упряжке,
парень промышлял зажиревших за лето гусей и уток.
Услышав свист крыльев, Хэгды вскидывал ружье и стрелял, ориентируясь
лишь на звук. Обученная лайка быстро находила сбитую дичь и приносила ее
прямо в нарты. Для любого настоящего промысловика это было естественно и
просто, но то, что это умел делать Хэгды, вызывало восхищение - он был
слепым. С пятилетнего возраста зрение у него стало ухудшаться, и сейчас
Хэгды вообще не видел. В стойбище говорили:
- Его уши, руки и ноги вместе видят лучше наших глаз.
У слепого охотника, как и у Корнея, тоже был пернатый друг и помощник,
только не беркут, а сокол сапсан.
Когда утром Хэгды выходил из чума, тот, взмахнув сильными серповидными
крыльями, слетал с дерева и садился ему на плечо. Водил по сторонам головой,
зорко целя немигающие, с желтым окаемом, глаза, доверительно приспускал
крылья и тихо клекотал в ухо.
Охотник отвечал:
- Дорова,Клюк! Дэги гэлэктэдеми.*
В ответ сокол, со свистом рассекая воздух крыльями, проносился над
кочевьем и скрывался в выбранном направлении. За ним, радостно взлаивая,
убегала собака, а следом на упряжке, запряженной оленями, трогался охотник.
Возвращались они тоже вместе, обычно уже перед закатом и всегда с добычей.
Корней с Хэгды быстро сдружились, и вечера проводили вместе. Как
правило, все их беседы были о Боге. И неудивительно, что Хэгды стал первым
из рода Сапкара, решившим принять старообрядство.
Морозы ударили рано. Красное, будто стыдясь, что плохо греет,
октябрьское солнце плыло над рекой в ожидании ледостава. Шурша и позванивая,
шуга - лоскутки обмороженной воды - двигалась сплошной массой, с каждым
часом замедляя свой бег. Редкие просветы воды парили. Все тише и тише
движение белых лепешек, и наконец все замерло - река, покрывшись буграми и
торосами, встала!
Обратно на верхние пастбища род Агирчи возвращался уже по льду.
Провожать их вышло все кочевье Сапкара. Люди долго стояли на берегу и
кричали, махали руками, пока не скрылась последняя упряжка:
- Аят бикэллу!**
Следующая встреча лишь через год...
Караван двигался в клубах пара, вырывавшегося из оленьих ноздрей, и
мраморной пыли, брызжущей из-под полозьев. На шее хорея*** побрякивали
гирлянды белых костей. Накрыв голову меховым капюшоном, Корней вглядывался в
проплывавшие лесистые берега и склоны гор, пытаясь рассмотреть признаки
жизни, но напрасно. Все живое словно вымерзло. Однако это было обманчивое
впечатление. Жизнь продолжалась, только стала еще более незаметной для
беглого взгляда.
Вот туманной тенью мелькнул заяц-беляк, за ним, сверкнув серебристой
изморозью меха, неторопливым галопцем проследовал соболь. А вон вдруг
посыпалась с ветвей снежная кухта. Это пронеслась белка. Под береговым
надувом едва приметные следы горностая, рядом рубиновые капли застывшей
крови. Неожиданно оглушительный треск расколол безмолвие: это впереди лопнул
от мороза лед. Соболь, мышковавший под снегом, выскочил из белой толщи
наружу, громадным прыжком вскочил на седую ель и умчался по стволу. В
морозной тишине было даже слышно, как царапали сухую кору его острые
коготки. Раскатисто крукая в вышине, торопливо пересек реку таежный вещун -
ворон. Провожая его взглядом, Корней почему-то вспомнил родителей. "Поди,
заждались меня. Обещал ведь, что приду следом за Захаром".
Пока еще неглубокий белый саван, покрывавший лед, не мешал быстрой
езде, и кочевники добрались до верховьев реки, несмотря на частые остановки
на ягельных полях, за пять дней. Не успели обустроиться, как из стойбища
Сапкара, откочевавшего в таежное глухолесье промышлять пушнину к ярмарке,
примчалась упряжка.
- Хогды крепко заболел. Отпусти Агирча внука. Жалко Хогды. Молодой
ведь, - чуть не плача просил белый от куржака гонец.
Мигом снарядили Корнея, и нарты понеслись обратно.
Травами и кореньями, заговорами с крестом да молитвою юный лекарь за
несколько дней поставил на ноги друга.
Счастливый Сапкар подарил луче лучшую упряжку из пяти оронов и проводил
домой с великим почетом. Уже привыкший управлять оленями, Корней подхватил
остол и гаркнул: "Геть, геть!" Объезженный хорей, не оглядываясь, прижал
уши, куснул нерадивую пристяжную, и нарты стрелой понеслись по реке по
твердому от постоянных ветров снегу, обстреливая Корнея белыми комьями,
вылетавшими из-под копыт.
На третий день пути нарты пересекли странный след. Скитник остановился.
Вмятины справа свидетельствовали - прошел косолапый, но слева тянулась,
непонятно от чего возникшая, глубокая борозда. Раздираемый любопытством,
Корней пошел вдоль следа вверх, по склону увала. Вот здесь зверь долго
стоял. Четкие, оледеневшие отпечатки правых ступней не оставляли сомнений -
точно медведь. Медведь-шатун. Что же он так упорно тащит? В это время со
стороны реки донесся рев медведя и хорканье оленей.
Путник бросился назад, но когда подбежал к месту, где оставил упряжку,
ее там не нашел: перепуганные шатуном олени умчались в сторону родного
стойбища. Судя по следам, и медведь побрел за ними.
К счастью для Корнея, нарты при резком развороте перевернулись, и
котомка, вывалившись, осталась лежать на снегу.
Что делать? Скитник оказался перед затруднительным выбором. То ли
возвращаться за оленями, в стойбище Сапкара, то ли идти в стойбище деда?
Поскольку до дедова стойбища было ближе - верст сорок, если считать по
извивам реки, а напрямик, через отрог, так и вовсе не более двадцати,
скитник выбрал второе.
Одолеть сорок верст по глубокому снегу без снегоступов даже выносливому
Корнею было не под силу, и он пошел напрямки, через невысокий с виду отрог.
Оторвав рукава оленьей кухлянки, скитник надел их на чуни, чтобы,
увеличив площадь опоры, меньше проваливаться в снег. К тому же жесткие
волосы оленьего меха, играя роль камуса*, должны были облегчить восхождение
по крутому склону.
День уже оставил долину и был осязаем лишь по отсветам заката, а
скитник все шел и шел без остановок. Первые версты дались легко, но, когда
начался подъем по дну распадка, много сил и времени потерял на ледопаде,
застывшем мраморными наплывами. На всем его протяжении изо льда сочилась,
клубясь паром, грунтовая вода. Обойти его было невозможно, так как распадок
в этом месте сжимали крутые склоны.
Чтобы одолеть неожиданное препятствие, Корнею пришлось вырубать топором
во льду ступеньки. Меховые "рукава-снегоступы" от парящих повсюду родничков
быстро оледенели, и при любом неверном шаге он мог соскользнуть вниз, и
тогда подъем пришлось бы начинать сначала.
Одолев ледопад, скитник сбил со "снегоступов" намерзшие комья и
продолжил восхождение. Смерзшийся мех теперь не держал и сильно скользил по
снегу. От постоянного напряжения парень взмок. Вокруг деревья трещат от
мороза, шапка и воротник забелели от инея, а от Корнея пар валил так, как
будто он только что выскочил из бани.
Моля Господа о милости, он шел и шел, изредка останавливаясь перевести
дух. Мохнатые звезды на черном небосклоне, казалось, дивились упорству
человека. "Зачем он поднимается к нам? Что возле нас можно найти?" -
наверное недоумевали они.
Взобравшемуся на отрог Корнею показалось, что подъем длился целую
вечность. На востоке проявились первые признаки рассвета. Морозные колючки
звезд постепенно таяли на светлеющем небе, и вскоре пришел черед дивиться
всходившему солнцу: ему навстречу, вздымая ногами снежные вихри, несся
восседавший на кухлянке, как на санях, человек. Лавируя между деревьев и
кустов, он лихо скатился на пойму: а отсюда уже рукой было подать до дедова
стойбища.
Эвенки, пораженные тем, что луча сумел вернуться к ним пешком, через
отрог, долго цокали языками и качали головами, разглядывая то, что осталось
от кухлянки после скоростного спуска.
- Внук мой не шаман, он лось, страшное дело, - бахвалился гордый
Агирча.
За время отсутствия Корнея, Бэюн с одним из зятьев уехали в далекий
острог за мануфактурой и огнестрельными припасами.
Расчетливый Агирча предложил внуку дождаться их, с тем чтобы
возвращаться в скит не с пустыми руками. Поразмыслив, Корней решил, что в
этом предложении есть резон и согласился.
Подобревшее весеннее солнце щедро раздаривало скопившееся за долгую
зиму тепло. Под жаркими лучами оседали, таяли сугробы, гремели ручьи.
Обнажалась мягкая сверху, но еще мерзлая внутри земля. На вспухшей реке
начался перезвон разрушающихся торосов. Собирая талую воду, она готовилась
сбросить тяжелый панцирь, защищавший ее от стужи всю зиму. Ледяные поля
местами уже разошлись трещинами, угловатые осколки зашевелились, расталкивая
соседей, - "проснитесь".
Подтаявшая вдоль берегов "броня" не устояла, дружно тронулась и,
дробясь, поползла, потянулась вниз по течению. Сначала спокойно, чинно, но,
застревая на излучинах, зеленоватые льдины образовали первые заторы. Что тут
началось! Сталкиваясь, они наезжали друг на друга, переворачивались,
бултыхались в воде как расшалившиеся звери. А вновь, прижатые сильным
течением к затору, вставали на дыбы, громоздя хрустальные замки, истекавшие
на солнце прозрачными слезами. Наплывавшие сверху громады новых льдин,
выталкивали "стариков" на берег. Те, что были толще и попрочней, срезали все
на своем пути, тонкие же крошились, как стекло.
Купаясь в ласковых лучах, летели на родной север первые вереницы
крылатых странников. Радость и ликование звучали в их надсадном крике и
бередили сердце Корнея. Как бы он хотел сейчас улететь вместе с ними в
родную Впадину!
Когда река вошла в берега, скитник, провожаемый всем стойбищем,
переправился на свой берег и зашагал к перевалу знакомой звериной тропой
вдоль речушки, вытекавшей из широкого ущелья.
Морщинистые склоны, по мере приближения Корнея к перевалу, сходились
все ближе и ближе. Вскоре они ниспадали почти отвесно. В глубоких каменных
складках еще лежали узкими языками пласты снега. От них веяло холодом,
промозглой сыростью.
Дорога домой всегда короче, чем из дома.
Не трудно представить, какое ликование в скиту вызвало возвращение
всеобщего любимца, сколько было разговоров и радости. Весть о том, что
казачий острог опустел, всех поразила, но вместе с тем и успокоила. А в то,
что царя убили и теперь правит не царь, а какой-то Совет, не поверили.
- Брешут всякое. И ране царей убивали, но заместо убиенного всякий раз
другой садился. Как же без царя? Рассеи без царя беда!