жевал дикий чеснок, наблюдая, как плывут по голубому океану белые, ярко
освещенные солнцем, льдины облаков, как парит среди них беркут.
Вот он, опускаясь, закружил над обширной гарью, заросшей багульником.
Круги стягивались все туже и туже. В решительный миг птица, сложив крылья,
камнем упала в кусты и почти сразу взлетела. Мерно взмахивая крыльями, она
набирала высоту, держа в когтях зайца.
Провожая пернатого налетчика взглядом, Корней приподнялся и от
изумления раскрыл рот: возле их голенастого лосенка смирно сидел здоровенный
волчище. Хищник, встретившись с взглядом человека, не проявил ни тени
беспокойства и продолжал с любопытством разглядывать теперь их обоих
поочередно.
- Ну вот! Пророчили, что белый лосенок к беде, а он наоборот, даже
серого перевоспитал!
От этой мысли Корней тихо засмеялся. Бесстрашный дуралей лосенок
недоуменно закрутил большими ушами и доверчиво поглядывал темно-синими
глазами, окаймленными длинными ресницами, то на волка, то на человека.
Серый, словно смутившись, не спеша поднялся и с достоинством удалился.
На третье лето подкармливаемый всеми Снежок превратился в могучего
великана. Горбоносая голова на мощной шее, широкая грудь, длинные
мускулистые ноги с крупными и острыми копытами, белая шерсть слегка
сероватая в паху. Весь этот благородный облик вызывал восхищение.
Пасся он обычно неподалеку от скита, а зимой в сильные морозы и вовсе
приходил ночевать в клеть, где специально для него держали душистое сено.
Даже старики пообвыклись и больше не ворчали на белоснежного красавца. А
после того, как Снежок продемонстрировал свои недюжинные физические
способности, перетаскав на волокуше изрядное число ошкуренных бревен для
постройки дома оженившемуся Матвейке, в скиту и вовсе зауважали его.
Постепенно Снежок в семье Никодима стал незаменимым помощником и
выполнял работы по хозяйству с явным удовольствием. Любаша возила на нем на
речку корзины белья. Ольга, обнаружившая в дальних заводях богатые заросли
сусака, вьючила лося и доставляла оттуда мешки с корнями для всей общины.
Елисей на санях, запряженных Снежком, привозил из тайги дрова. А Корней
вообще разъезжал на друге как лошади.
Когда, одаренный превосходным слухом, лось улавливал призывное
улюлюканье или свист приятеля, он иноходью бросался на зов, не разбирая
дороги, тараня грудью подлесок и легко перепрыгивая через огромные валежины.
Корней запрыгивал на спину непревзойденного таежного вездехода, и, разыскав
Лютого, они все вместе отправлялись на прогулку. Со стороны троица выглядела
весьма колоритно: впереди свирепого вида рысь, а за ней огромный белый лось
с черноголовым наездником!
Иногда Корней ласково поглаживал шею горбоносого богатыря и почесывал
за ушами. В такие минуты Снежок замирал, и его мягкая губа расквашено
отвисала от удовольствия.
Перед заходом солнца, когда спадал и овод и жара, друзья обычно
спускались к глубокому плесу, где купались до изнеможения. Снежок научился
плотно прижимать уши к голове и нырять не хуже Корнея. Один Лютый только
делал вид, что купается: зайдет в воду по колено и бродит тихонько вдоль
берега.
Постоянное общение с лесными приятелями развило у Корнея способность по
выражению глаз, морды, движению ушей, хвоста, повороту головы, скрытому
напряжению и еще чему-то трудно объяснимому, улавливать чувства и желания не
только Лютого и Снежка, но и других зверей. В его голове все эти мелкие
штришки складывались в понятные ему фразы и Корней научился, со временем,
переговариваться со зверьем взглядами.
Каждый год, с наступлением темных августовских ночей, когда звездам на
небосводе нет числа, на холмах Впадины то здесь, то там раздавался
отрывистый и низкий рев рогачей, рыскающих по тайге в поисках невест,
застенчиво прячущихся в глухомани и выдающих себя нежным пофырканиванием.
Как-то в эту пору молодой скитник, колотивший кедровые шишки,
припозднился и возвращался домой в сумерках. День уже оставил Впадину. Лишь
багровые отсветы на западе напоминали о нем. Со склона донеслось страстное
мычание-стон незнакомого быка. На его вызов тут же откликнулся другой.
Корней сразу признал по голосу - Снежок!
Бесшумно ступая, скитник направился к месту предполагаемой встречи
быков-соперников и вскоре услышал не только стук рогов, но и яростное
всхрапывание. Следом затрещали ветки. Треск приближался, и мимо Корнея по
тропе пробежал, мотая серьгой*, посрамленный противник. Похоже, бились быки
крепко: у беглеца вместо правого рога-лопаты торчал лишь короткий пенек.
Подойдя поближе к месту побоища, Корней увидел стоящего на вытоптанной
полянке Снежка. Он торжествующе взирал на мир и был вдвойне горд тем, что
есть свидетельница его триумфа: стройная важенка тихонько приближалась к
нему. Снежок нетерпеливо хоркнул. Она тут же отозвалась мычанием. Встав
рядом, они принялись нежно покусывать друг друга за уши, за холку. Терлись
скулами, пофыркивали и улыбались. От избытка чувств лось водрузил массивную
голову на трепещущую от волнения шею подруги. Это были сладчайшие минуты!
Снежок ощущал, как под нежной шкуркой пульсирует горячая кровь избранницы.
Ее тепло переливалось в сердце кавалера, наполняя его блаженством. Они были
счастливы и не замечали ничего вокруг...
Корней осторожно, чтобы не потревожить влюбленных, удалился.
Пряный запах вянущих листьев и трав заполнил лес. Спокойные зеленые
тона Впадины и склонов хребтов подкрашивались разноцветной мозаикой,
сочность которой подчеркивалась чистотой прозрачного воздуха. Заполыхали
багрянцем рябины. Оранжевыми кострами запламенели лиственницы. Отливали
золотом кроны берез. Порывы ветра срывали отмирающие листья, укладывали их
на мягкое ложе из уже опавшей листвы. Среди этой пестроты царили
зеленокудрые кедры, украшенные гирляндами шишек, а выше по склонам и в
хитросплетениях ущелий темнели островерхие ели и пихты. Хвойные деревья
бесстрастно взирали на лесной карнавал, но сами в нем не участвовали,
наверное из-за своего колючего характера.
Урожай брусники в этот год выдался небывалым. В один из погожих
сентябрьских дней почти все обитатели скита разбрелись по кедровому бору
собирать любимую брусену, усыпавшую низенькие кустики с мелкими яйцевидными
листочками. Доя веточки двумя руками, сборщики быстро наполняли корзины.
Корней, имевший привычку забираться в самую глухомань, приметил
затаившуюся под обрывом у барсучьей норы лису. Забыв о ягодах, парнишка стал
наблюдать за ней. Когда хозяин квартиры выбрался из норы и отошел справлять
нужду, кумушка тут же юркнула в нее. Побыла там немного и выскочила обратно.
Вскоре из норы послышалось недовольное похрюкивание вернувшегося барсука.
Опрятный хозяин, любящий чистоту и уединение, брезгливо щуря маленькие
глазки, очищал квартиру от зловонных испражнений, оставленных лисой. Нахалка
на этом не успокоилась: она взялась подбегать к норе и лаять, разрывать
лапами отнорки, продолжая беспокоить хозяина.
Добродушный увалень, хотя и был крупнее и сильнее кумушки, терпеливо
сносил все эти пакости. Но, похоже, что наглость и упорство рыжей бестии в
конце концов принудят беднягу оставить просторное жилище и рыть новое.
Корней сочувствовал барсуку, но вмешиваться не стал: сам виноват - сильней
лисы, а постоять за себя не может. Дома же он получил нагоняй от матери за
то, что насобирал брусены меньше, чем его младшая сестра...
Стареющий Никодим на девятое, после смерти жены, лето, когда Корнею шел
лишь восьмой год, а внучке Любаше шестой, уговорил таки наставника Маркела
благословить его на пустынножитие*, дабы отойти от мирских забот и
сосредоточиться на писании истории общины, наставлений по лекарскому делу,
молитвах за здравие скитожителей и сбережения веры в первородной чистоте.
Со своей Пелагеей он прожил душа в душу долгую жизнь и, оставшись без
нее, несмотря на то, что был окружен любовью и заботой домашних, чувствовал
себя сиротой. Старец еще в ту пору замыслил удалиться в пустынь. При каждой
встрече с Маркелом он снова и снова заводил разговор об уединении. И
наставник сдался, внял уговорам и благословил на отшельничество, тем более
что Никодим обещал не отгораживаться от братии и продолжать лечить и
наставлять их при нужде.
За три дня Никодим с Елисеем и соседом Проклом сладили лачугу с двумя
окошками у подножья Северного хребта на горном ключе под серой, покрытой
пятнами лишайника скалой. Переезд же затеяли в самое предзимье, когда злой
ветер-листодер срывал с деревьев остатки ярких осенних нарядов. Место нового
проживания называлось Верхи. Находилось оно не так уж и далеко - всего в
трех верстах от скита.
Жилище свое Никодим держал в чистоте и опрятности. Половину стены его
обители заняли полки с книгами старинного письма из библиотеки князя
Константина, отобранные для общины еще старцем Варлаамом, а вторая половина
была заставлена его собственными рукописями и черновиками.
Здесь, в пустыни, Никодим, для пользы дела стал еще больше внимания
уделять наблюдениям за явлениями природы. Ничто не ускользало от его
пристального взора и слуха, а великолепная память, подкрепленная записями в
черновых бумагах, позволяла сопоставлять и осмысливать все виденное и
слышанное, делать верные умозаключения о последствиях каждого явления.
Отшельник с каждым годом все точнее и точнее определял, каким будут лето,
осень, зима, что лучше сажать по весне и когда, какой ожидать урожай; куда
откочуют олени, удачен ли будет сезон на пушнину, какие ловушки будут
уловистей.
Для усмирения плоти старец неделями воздерживался от пищи, ходил босым,
зимой и летом в одном рубище. Со временем он так овладел собой, что, сидя на
ледяном ветру, не мерз, а напротив, сосредоточившись, добивался такого
состояния, при котором ему становилось жарко. В скиту, где его изрядно
почитали, стали поговаривать, что сие доступно только святым.
Скитожители хаживали к нему: кто за советом, кто поплакаться, кто за
снадобьями, а кто просто порассуждать о жизни, о Боге. Он привечал всякого с
неизменной улыбкой и вниманием. Но самым желанным гостем для него был,
конечно, внук Корнейка.
Никодим не жалел времени его воспитанию и просвещению, ибо давно пришел
к твердому убеждению, что нет важнее дела, чем растить милых сердцу чад так,
чтобы они жили в любви, по заповедям Христа и беззаветной преданности
истинному православию.
Корнейка относился к деду с детским обожанием, считая его самым добрым,
самым мудрым человеком на земле.
Поначалу, пока внук был желторотым птенцом, дед подробно рассказывал
ему об их великом переходе через всю Сибирь, о жизни в Байкальском скиту,
читал вслух предания старины. Слушая, малыш любил трогать медные и
серебряные пластины накладок дорогих книг и напрестольного Евангелия,
разглядывать темные кожаные переплеты, вдыхать ни на что не похожий, особый
запах пергамента.
Когда Корней немного подрос, Никодим и живший тогда еще у них Горбун,
стали беседовать с мальчиком о Боге, рассказывать о мученической смерти
Христа, его заповедях, о христопродавцах, поднявших руку на веками
проверенную и богоугодную русскую обрядность, третье столетие гонимую и
попираемую. Читали ему вслух книги Священного Писания Ветхого и Нового
Заветов, несшие в себе Слово Божье.
- Мир донельзя изалчился, сынок. Бога в людях не стало. О душе забыли.
Совесть потеряли. Помни: все бренно - и плоть и творения людские. Одна лишь
душа бессмертна. Держи ее в чистоте, не пятнай, чтоб не гореть ей потом за
грехи в аду, а вечно блаженствовать в Царствии небесном.
- Вот бы глянуть хоть одним глазком на то Царствие.
- Сие в земной жизни не исполнимо, но ежели твое житие будет по
совести, по Христовым заповедям, то Господь, по завершении земного пути,
может допустить в него.
Азбучке Никодим начал обучать внука сызмальства, когда ему едва
стукнуло четыре года. Чтобы заслужить похвалу деда, мальчонка усердно водил
пальцем по страничкам, пытаясь сложить из букв слова. Но не только кровные
узы, а и простота, сердечность отношений, взаимная потребность друг в друге
способствовали их необыкновенной привязанности.
Когда Никодим удалился в пустынь, Корней частенько ходил к нему
помогать по хозяйству. Вместе с дедом готовил на зиму дрова, собирал орехи,
ягоды, коренья, попутно познавая лекарскую науку. Зимой он, бывало, жил в
дедовой хижине, заваленной снегом неделями. Что это за чудные дни были!
Сколько полезного и интересного узнавал он общаясь с дедом!
В одно из посещений Корней принес резвого щенка по имени Простак. Дед
радовался подарку как малое дитя.
- Спаси тебя Бог, Корнюша, угодил старику. Давно хотел собаку у себя
поселить. Да все не досуг было щенка в скиту взять. Собака она ведь самое
преданное существо и даром бескорыстной любви к человеку наделено щедро.
Теперь мне повеселей будет.
Они тут же соорудили у входа в лачугу теплую конуру и покормили
собачонка свежей рыбой.
Осень. Со стороны Северного хребта неслись пласты сизых туч. Старец
сидел на пороге хижины, выдвинув плечи вперед, что придавало его позе
схожесть с орлом. Ветерок трепал седую бороду и волосы. Простак, свернувшись
на коленях, сладко дремал. Вокруг время от времени шлепались на землю
созревшие кедровые шишки.
По лежащему на земле стволу громадной лиственницы к Никодиму деловито
подбежал коричневый, с черными полосками на спине, симпатяга бурундучок -
земляная белка. Встав на задние лапки и вытянув вверх тонкое тельце с
прижатыми к груди передними, он, посвистывая, принялся клянчить угощение.
Старец насыпал горку орешков и с детским интересом наблюдал, как
бурундук распихивает их в защечные мешки. Вскоре он набил их так много, что
уже с усилием удерживал голову, но тем не менее продолжал торопливо
заталкивать в рот остатки угощения: зима долгая, запас не повредит. Только
после того, как орешки стали вываливаться изо рта, он, потешно ковыляя,
понес драгоценный груз к норке.
Вечерело. Прибежавший из скита внук-сорванец сбил метким броском камня
сидящего на березе рябчика. Мгновенно снял с него шкурку с опереньем и,
насадив тушку на заостренную палку, завертел ее над жаркими углями.
- Скоро будет готово, - сказал он, наблюдая, как запекается белое мясо.
Старец в ответ с укоризной глянул на внука. Пожевал губы, но от внушения
воздержался.
- Чего-то не так, деда?
- Огорчил ты меня, Корнюша. Почто тварь Божью без нужды сгубил?
- Так поесть ведь...
- Ежели проголодался, орехов или меду в кади возьми. Не по нраву -
масла лещинного с лепешками отведай, сливок из кедровых орешков попей. Рябцы
ведь мне как братья. Целыми днями летают, посвистывают, взор радуют, а ты
удаль никчемную кажешь. Запомни: "сам себя губит, кто живое не любит"! -
наставлял старик. - Все сущее жить рождено. Даже дерево рубишь, помолись,
дозволения испроси, по крайней нужде, мол, позволь, Создатель,
воспользоваться, а потом в три раза больше семян посей и непременно
поблагодари Создателя за дары. Это рачительно, по-хозяйски будет, без
убытку, по любви и согласию.
Погладив бороду, дед продолжил:
- По молодости я, дурень, тоже, бывало, промышлял... Лет, поди,
пятьдесят тому назад, тогда чуть постарше тебя был, сидел я как-то на зорьке
в шалашике на берегу озера. В матерой Расеи то еще было. Смотрю, опустилась
на воду парочка крякв: селезень с уточкой. И так они нежно стали обхаживать
друг дружку, такая радость и любовь, такое счастье сквозило в их поведении,
что внутри у меня все перевернулось. Ружье подниму, прицелюсь - а стрелять
не могу... С тех пор охоту и бросил. Лучше уж погляжу, полюбуюсь на дичь. До
чего они все красивые и ладные! И ведь у каждого свой характер, свой
порядок, свои привычки.
Не надо под живот жизнь подлаживать! Главное в жизни - добро творить,
тогда благодать в душе поселится.
БЕРКУТ.*
Отчетливо видимые в синеве неба орлы то скользили кругами друг за
другом, то поднимались так высоко, что превращались в две черные точки, то
зависали на одном месте, то пикировали и вновь взмывали в небесную высь.
Посреди Впадины, где кружили орлы возвышалась скалистая гряда,
напоминавшая сгорбленного медведя. На одну из ее обнаженных зазубрин наконец
и опустились величественные птицы, замерев, как гранитные изваяния.
Лет десять назад, тогда еще молодой паре беркутов приглянулась эта
одинокая скала, и они устроили на ней гнездо. Сейчас оно представляло собой
огромную кучу веток, вперемежку с перьями и костями. Подстилкой служил мох и
верхушки пахучих веточек багульника. Располагалось гнездо весьма удачно:
орлы могли спокойно обозревать окрестности, их же убежище снизу никому не
было видно.
Как обычно в конце мая в нем появилось яйцо, через неделю - второе.
Теперь орел добывал пищу один. Высмотрев жертву, он камнем падал вниз, тут
же, мерно взмахивая крыльями, поднимался уже с поживой в когтях и
устремлялся к сидящей на яйцах подруге.
Иногда орлица сходила с гнезда, и тогда на ее место спешил присесть
супруг. А она разворачивала огромные крылья, потягивалась и взмывала в
небеса размяться.
Настал момент, когда одно из яиц треснуло, и в щелочке показался
клювик. Он жалобно пискнул. Заботливая мать, осторожно отламывая скорлупу,
помогла первенцу выбраться на свет.
Боже! До чего он был жалок и безобразен! Как беспомощно дрожало
покрытое белым мокрым пухом тельце! Но мать с гордостью и нежностью глядела
на него. Правда, недолго: вместительный, малиновый внутри, клюв-колодец уже
раскрыт и требует пищи. Отрыгнув птенцу мяса, орлица прикрыла его теплой
грудью. Вскоре вылупился второй.
Птенцы были необычайно прожорливыми и непрерывно требовали новых
порций. Чтобы заполнить их бездонные утробы, одному из родителей приходилось
без устали промышлять леммингов, тетеревов, зайцев и прочую живность. Зато и
росли малыши не по дням, а по часам, постепенно покрываясь бурыми перышками.
Чем старше они становились, тем бесцеремонней требовали пищу. Вконец
измотанные родители пытались не обращать внимания на их раскрытые кульки,
но, не в силах слушать душераздирающие вопли, опять отправлялись на поиски
корма уже вдвоем.
Когда солнце пекло особенно сильно, кто-нибудь из взрослых вынужден был
оставаться на скале, чтобы, расправив зонтом крылья, создавать для птенцов
тень. Таким же способом укрывали их и от дождя.
В тот тихий, безветренный день уставшая от бесконечных поисков корма
орлица парила над Впадиной, поджидая возвращения неутомимого супруга.
Тем временем беркутята, взобравшись на камень, беспрестанно хлопали
крыльями и, подражая взрослым, пытались издавать грозный клекот. Старший,
считавший пронырливого братишку главным виновником постоянного чувства
голода, вероломно подскочил и столкнул его с уступа. Бедняга, то планируя,
то беспорядочно кувыркаясь, полетел вниз.
Семья волков, пригнув головы к земле, рыскала в окрестностях горы
Медведь. Они внюхивались в попадавшиеся следы, выуживая свежие запахи дичи.
Остромордый волчонок, по примеру отца, гонял в кустах туда-сюда,
туда-сюда, неотвратимо приближаясь к затаившемуся в кустах беркутенку.
Пролетавшая в это время над скальной грядой орлица обратила внимание на то,
что в гнезде копошится всего один малыш. Зорко оглядев окрестности, она
заметила рыскающих у подножья гряды волков. Опустившись пониже, обнаружила
пропавшего птенца. Волчонок шел прямо на него. Мать, не раздумывая,
спикировала, но, кусты помешали слету прикончить молодого хищника. Орлица
опустилась в стороне и, отвлекая внимание на себя, предостерегающе защелкала
клювом.
Волчонок оскалил клыки и визгливо затявкал, призывая старших на помощь.
Родители примчались тотчас. Они с двух сторон набросились на не успевшую
взлететь грозную птицу, и волк, изловчившись, точным ударом клыков
ополовинил ей крыло.
Забив что было силы целым крылом, орлица попыталась подняться, но лишь
неуклюже завалилась на кровоточащую култышку. Воодушевленные звери вновь
ринулись в атаку. Чувствуя, что в небо ей уже не подняться, птица
опрокинулась через хвост на спину и, громко клекоча, выставила страшные
когти-крючья. Столь устрашающая поза остановила атакующих. Но, быстро
сориентировавшись, звери оббежали орлицу, чтобы напасть с тыла.
Услышав призыв подруги, с неба на спину волка черным вихрем обрушился
беркут. Восемь когтей-кинжалов вонзились в загривок и, приподняв, опрокинули
зверя наземь. Мощный удар стального клюва оглушил его. Бесстрашный орел рвал
когтями живот серого, когда ринувшаяся на выручку волчица, сомкнув челюсти,
обезглавила пернатого рыцаря. Добив и раненую орлицу, она подозвала
перепуганных волчат.
Вскоре от царственных птиц остались лишь две груды перьев.
Порыскав вокруг, волчица обнаружила и затаившегося птенца. Не помогли
тому ни хранимое им молчание, ни полная неподвижность. Слегка придушив
орлика клыками, мать отнесла еще живую добычу выводку для забавы.
Истерзанный же волк заполз под выворотень, чтобы никто не видел его
последних мучений.
Ольга, ходившая с бабами по грибы, сообщила сыну о кучах бурых перьев у
подножья горы Медведь. Когда Корней вскарабкался на орлиную скалу, то
обнаружил в гнезде уже совсем сникшего от жажды и голода птенца. Увидев
человека, малыш с надеждой раскрыл клюв...
Через неделю орленок встал на крыло, но Корней еще долго подкармливал
нового питомца - Рыжика, подзывая его к себе особым пересвистом. Орленок так
привязался к парню, что безбоязненно ел с его руки. Впоследствии, завидев с
высоты благодетеля, он трепещущей тучей налетал на него и, довольный
произведенным эффектом, с трудом размещаясь на плече, складывал крылья,
демонстрируя темно-коричневую с рыжинкой грудь. Собрав золотистые
заостренные перья на голове в великолепный хохолок, птица заглядывала в лицо
Корнея и, поблескивая желтыми глазищами, щелкала клювом. Парень ласково
гладил приятеля и угощал чем-нибудь вкусненьким: рыбой или дичью. Со
временем Рыжик так избаловался, что, если в котомке для него не находилось
лакомства, сердито подергав друга за волосы, обиженный улетал. Пристыженный
Корней шел к реке, вынимал из ближней морды* пару рыбин и свистом возвращал
любимца. Мир восстанавливался.
В один из долгих июльских вечеров волки, обитавшие в окрестностях
Каскада, томились под каменистым утесом среди сумрачного леса в ожидании
сигнала разведчиков.
Наконец от подножья Южного хребта донесся вой, густой и немного
расхлябанный. Он не срывался на последней ноте, а завершался плавно гаснущим
звуком, возвещавшим - "чую добычу". Спустя некоторое время вой вновь полетел
над тайгой, наводя на все живое безотчетную тоску.
Отвечая вразброд, потянулись ввысь голоса встрепенувшихся хищников:
"Слышим, жди!"
"Видящие" носом не хуже, чем глазами, волки затрусили цепочкой, то
опуская, то вскидывая морды, стремясь не пропустить ни единого значимого
запаха.
Мягко перепрыгивая через поваленные стволы и рытвины, бесшумно
проскальзывая сквозь таежные заросли, они готовы были в любой миг замереть
или молнией кинуться на жертву.
Стая приближалась к подножью хребта. Тучи липучей, надоедливо-звенящей
мошкары преследовали ее. Волки трясли головами, на ходу совали морды то в
траву, то в еловый лапник, чтобы согнать кровососов.
Вел стаю матерый волчище - Дед. Он даже издали заметно выделялся среди
прочих более мощным загривком, широкой грудью и проседью по бокам.
Волки поначалу семенившие не спеша, учуяв вожделенный запах добычи,
перешли в намет. Густой лес нисколько не замедлял их бега: помогая
хвостом-правилом, они ловко маневрировали среди стволов.
Горбоносый лось, дремавший в нише обрыва, заслышав вой, вскочил,
беспокойно затоптался на месте. Увидев множество хорошо заметных в темноте
приближающихся огоньков, он понял, что схватки не избежать. Встав задом к
выворотню и опустив голову, вооруженную рогами, бык приготовился к смертному
бою.
Опытные волки взяли сохатого в полукольцо. Дальше все должно было
развиваться по хорошо отработанному сценарию: вожак, отвлекая жертву, всем
своим видом демонстрирует готовность вцепиться ему в глотку, а остальные в
это время нападают с боков и режут сухожилия задних ног. Но, разгоряченный
бегом и предвкушением горячей крови, Дед совершил ошибку: прыгнул на быка с
ходу, угодив под сокрушительный встречный удар - острое копыто пробило ему
грудь. Зато подскочившие с боков волки сработали четко: лось повалился на
землю. Воспользовавшись промашкой вожака, его давний конкурент Смельчак
первым сомкнул мощные челюсти на глотке быка и, дождавшись, когда тот,
захлебываясь хлынувшей кровью, перестанет бить ногами, взобрался на
поверженного гиганта. Мельком глянув на раненого Деда, Смельчак понял, что
тот не жилец, и победно вскинул голову: наконец пробил и его час. "Отныне я
вожак!" - говорила его поза и грозный оскал.
Смельчак несомненно выделялся смелостью и силой. Он был настолько
ловок, что умудрялся прямо на ходу отрывать куски мяса от бегущей жертвы. А
освещенные солнцем, льдины облаков, как парит среди них беркут.
Вот он, опускаясь, закружил над обширной гарью, заросшей багульником.
Круги стягивались все туже и туже. В решительный миг птица, сложив крылья,
камнем упала в кусты и почти сразу взлетела. Мерно взмахивая крыльями, она
набирала высоту, держа в когтях зайца.
Провожая пернатого налетчика взглядом, Корней приподнялся и от
изумления раскрыл рот: возле их голенастого лосенка смирно сидел здоровенный
волчище. Хищник, встретившись с взглядом человека, не проявил ни тени
беспокойства и продолжал с любопытством разглядывать теперь их обоих
поочередно.
- Ну вот! Пророчили, что белый лосенок к беде, а он наоборот, даже
серого перевоспитал!
От этой мысли Корней тихо засмеялся. Бесстрашный дуралей лосенок
недоуменно закрутил большими ушами и доверчиво поглядывал темно-синими
глазами, окаймленными длинными ресницами, то на волка, то на человека.
Серый, словно смутившись, не спеша поднялся и с достоинством удалился.
На третье лето подкармливаемый всеми Снежок превратился в могучего
великана. Горбоносая голова на мощной шее, широкая грудь, длинные
мускулистые ноги с крупными и острыми копытами, белая шерсть слегка
сероватая в паху. Весь этот благородный облик вызывал восхищение.
Пасся он обычно неподалеку от скита, а зимой в сильные морозы и вовсе
приходил ночевать в клеть, где специально для него держали душистое сено.
Даже старики пообвыклись и больше не ворчали на белоснежного красавца. А
после того, как Снежок продемонстрировал свои недюжинные физические
способности, перетаскав на волокуше изрядное число ошкуренных бревен для
постройки дома оженившемуся Матвейке, в скиту и вовсе зауважали его.
Постепенно Снежок в семье Никодима стал незаменимым помощником и
выполнял работы по хозяйству с явным удовольствием. Любаша возила на нем на
речку корзины белья. Ольга, обнаружившая в дальних заводях богатые заросли
сусака, вьючила лося и доставляла оттуда мешки с корнями для всей общины.
Елисей на санях, запряженных Снежком, привозил из тайги дрова. А Корней
вообще разъезжал на друге как лошади.
Когда, одаренный превосходным слухом, лось улавливал призывное
улюлюканье или свист приятеля, он иноходью бросался на зов, не разбирая
дороги, тараня грудью подлесок и легко перепрыгивая через огромные валежины.
Корней запрыгивал на спину непревзойденного таежного вездехода, и, разыскав
Лютого, они все вместе отправлялись на прогулку. Со стороны троица выглядела
весьма колоритно: впереди свирепого вида рысь, а за ней огромный белый лось
с черноголовым наездником!
Иногда Корней ласково поглаживал шею горбоносого богатыря и почесывал
за ушами. В такие минуты Снежок замирал, и его мягкая губа расквашено
отвисала от удовольствия.
Перед заходом солнца, когда спадал и овод и жара, друзья обычно
спускались к глубокому плесу, где купались до изнеможения. Снежок научился
плотно прижимать уши к голове и нырять не хуже Корнея. Один Лютый только
делал вид, что купается: зайдет в воду по колено и бродит тихонько вдоль
берега.
Постоянное общение с лесными приятелями развило у Корнея способность по
выражению глаз, морды, движению ушей, хвоста, повороту головы, скрытому
напряжению и еще чему-то трудно объяснимому, улавливать чувства и желания не
только Лютого и Снежка, но и других зверей. В его голове все эти мелкие
штришки складывались в понятные ему фразы и Корней научился, со временем,
переговариваться со зверьем взглядами.
Каждый год, с наступлением темных августовских ночей, когда звездам на
небосводе нет числа, на холмах Впадины то здесь, то там раздавался
отрывистый и низкий рев рогачей, рыскающих по тайге в поисках невест,
застенчиво прячущихся в глухомани и выдающих себя нежным пофырканиванием.
Как-то в эту пору молодой скитник, колотивший кедровые шишки,
припозднился и возвращался домой в сумерках. День уже оставил Впадину. Лишь
багровые отсветы на западе напоминали о нем. Со склона донеслось страстное
мычание-стон незнакомого быка. На его вызов тут же откликнулся другой.
Корней сразу признал по голосу - Снежок!
Бесшумно ступая, скитник направился к месту предполагаемой встречи
быков-соперников и вскоре услышал не только стук рогов, но и яростное
всхрапывание. Следом затрещали ветки. Треск приближался, и мимо Корнея по
тропе пробежал, мотая серьгой*, посрамленный противник. Похоже, бились быки
крепко: у беглеца вместо правого рога-лопаты торчал лишь короткий пенек.
Подойдя поближе к месту побоища, Корней увидел стоящего на вытоптанной
полянке Снежка. Он торжествующе взирал на мир и был вдвойне горд тем, что
есть свидетельница его триумфа: стройная важенка тихонько приближалась к
нему. Снежок нетерпеливо хоркнул. Она тут же отозвалась мычанием. Встав
рядом, они принялись нежно покусывать друг друга за уши, за холку. Терлись
скулами, пофыркивали и улыбались. От избытка чувств лось водрузил массивную
голову на трепещущую от волнения шею подруги. Это были сладчайшие минуты!
Снежок ощущал, как под нежной шкуркой пульсирует горячая кровь избранницы.
Ее тепло переливалось в сердце кавалера, наполняя его блаженством. Они были
счастливы и не замечали ничего вокруг...
Корней осторожно, чтобы не потревожить влюбленных, удалился.
Пряный запах вянущих листьев и трав заполнил лес. Спокойные зеленые
тона Впадины и склонов хребтов подкрашивались разноцветной мозаикой,
сочность которой подчеркивалась чистотой прозрачного воздуха. Заполыхали
багрянцем рябины. Оранжевыми кострами запламенели лиственницы. Отливали
золотом кроны берез. Порывы ветра срывали отмирающие листья, укладывали их
на мягкое ложе из уже опавшей листвы. Среди этой пестроты царили
зеленокудрые кедры, украшенные гирляндами шишек, а выше по склонам и в
хитросплетениях ущелий темнели островерхие ели и пихты. Хвойные деревья
бесстрастно взирали на лесной карнавал, но сами в нем не участвовали,
наверное из-за своего колючего характера.
Урожай брусники в этот год выдался небывалым. В один из погожих
сентябрьских дней почти все обитатели скита разбрелись по кедровому бору
собирать любимую брусену, усыпавшую низенькие кустики с мелкими яйцевидными
листочками. Доя веточки двумя руками, сборщики быстро наполняли корзины.
Корней, имевший привычку забираться в самую глухомань, приметил
затаившуюся под обрывом у барсучьей норы лису. Забыв о ягодах, парнишка стал
наблюдать за ней. Когда хозяин квартиры выбрался из норы и отошел справлять
нужду, кумушка тут же юркнула в нее. Побыла там немного и выскочила обратно.
Вскоре из норы послышалось недовольное похрюкивание вернувшегося барсука.
Опрятный хозяин, любящий чистоту и уединение, брезгливо щуря маленькие
глазки, очищал квартиру от зловонных испражнений, оставленных лисой. Нахалка
на этом не успокоилась: она взялась подбегать к норе и лаять, разрывать
лапами отнорки, продолжая беспокоить хозяина.
Добродушный увалень, хотя и был крупнее и сильнее кумушки, терпеливо
сносил все эти пакости. Но, похоже, что наглость и упорство рыжей бестии в
конце концов принудят беднягу оставить просторное жилище и рыть новое.
Корней сочувствовал барсуку, но вмешиваться не стал: сам виноват - сильней
лисы, а постоять за себя не может. Дома же он получил нагоняй от матери за
то, что насобирал брусены меньше, чем его младшая сестра...
Стареющий Никодим на девятое, после смерти жены, лето, когда Корнею шел
лишь восьмой год, а внучке Любаше шестой, уговорил таки наставника Маркела
благословить его на пустынножитие*, дабы отойти от мирских забот и
сосредоточиться на писании истории общины, наставлений по лекарскому делу,
молитвах за здравие скитожителей и сбережения веры в первородной чистоте.
Со своей Пелагеей он прожил душа в душу долгую жизнь и, оставшись без
нее, несмотря на то, что был окружен любовью и заботой домашних, чувствовал
себя сиротой. Старец еще в ту пору замыслил удалиться в пустынь. При каждой
встрече с Маркелом он снова и снова заводил разговор об уединении. И
наставник сдался, внял уговорам и благословил на отшельничество, тем более
что Никодим обещал не отгораживаться от братии и продолжать лечить и
наставлять их при нужде.
За три дня Никодим с Елисеем и соседом Проклом сладили лачугу с двумя
окошками у подножья Северного хребта на горном ключе под серой, покрытой
пятнами лишайника скалой. Переезд же затеяли в самое предзимье, когда злой
ветер-листодер срывал с деревьев остатки ярких осенних нарядов. Место нового
проживания называлось Верхи. Находилось оно не так уж и далеко - всего в
трех верстах от скита.
Жилище свое Никодим держал в чистоте и опрятности. Половину стены его
обители заняли полки с книгами старинного письма из библиотеки князя
Константина, отобранные для общины еще старцем Варлаамом, а вторая половина
была заставлена его собственными рукописями и черновиками.
Здесь, в пустыни, Никодим, для пользы дела стал еще больше внимания
уделять наблюдениям за явлениями природы. Ничто не ускользало от его
пристального взора и слуха, а великолепная память, подкрепленная записями в
черновых бумагах, позволяла сопоставлять и осмысливать все виденное и
слышанное, делать верные умозаключения о последствиях каждого явления.
Отшельник с каждым годом все точнее и точнее определял, каким будут лето,
осень, зима, что лучше сажать по весне и когда, какой ожидать урожай; куда
откочуют олени, удачен ли будет сезон на пушнину, какие ловушки будут
уловистей.
Для усмирения плоти старец неделями воздерживался от пищи, ходил босым,
зимой и летом в одном рубище. Со временем он так овладел собой, что, сидя на
ледяном ветру, не мерз, а напротив, сосредоточившись, добивался такого
состояния, при котором ему становилось жарко. В скиту, где его изрядно
почитали, стали поговаривать, что сие доступно только святым.
Скитожители хаживали к нему: кто за советом, кто поплакаться, кто за
снадобьями, а кто просто порассуждать о жизни, о Боге. Он привечал всякого с
неизменной улыбкой и вниманием. Но самым желанным гостем для него был,
конечно, внук Корнейка.
Никодим не жалел времени его воспитанию и просвещению, ибо давно пришел
к твердому убеждению, что нет важнее дела, чем растить милых сердцу чад так,
чтобы они жили в любви, по заповедям Христа и беззаветной преданности
истинному православию.
Корнейка относился к деду с детским обожанием, считая его самым добрым,
самым мудрым человеком на земле.
Поначалу, пока внук был желторотым птенцом, дед подробно рассказывал
ему об их великом переходе через всю Сибирь, о жизни в Байкальском скиту,
читал вслух предания старины. Слушая, малыш любил трогать медные и
серебряные пластины накладок дорогих книг и напрестольного Евангелия,
разглядывать темные кожаные переплеты, вдыхать ни на что не похожий, особый
запах пергамента.
Когда Корней немного подрос, Никодим и живший тогда еще у них Горбун,
стали беседовать с мальчиком о Боге, рассказывать о мученической смерти
Христа, его заповедях, о христопродавцах, поднявших руку на веками
проверенную и богоугодную русскую обрядность, третье столетие гонимую и
попираемую. Читали ему вслух книги Священного Писания Ветхого и Нового
Заветов, несшие в себе Слово Божье.
- Мир донельзя изалчился, сынок. Бога в людях не стало. О душе забыли.
Совесть потеряли. Помни: все бренно - и плоть и творения людские. Одна лишь
душа бессмертна. Держи ее в чистоте, не пятнай, чтоб не гореть ей потом за
грехи в аду, а вечно блаженствовать в Царствии небесном.
- Вот бы глянуть хоть одним глазком на то Царствие.
- Сие в земной жизни не исполнимо, но ежели твое житие будет по
совести, по Христовым заповедям, то Господь, по завершении земного пути,
может допустить в него.
Азбучке Никодим начал обучать внука сызмальства, когда ему едва
стукнуло четыре года. Чтобы заслужить похвалу деда, мальчонка усердно водил
пальцем по страничкам, пытаясь сложить из букв слова. Но не только кровные
узы, а и простота, сердечность отношений, взаимная потребность друг в друге
способствовали их необыкновенной привязанности.
Когда Никодим удалился в пустынь, Корней частенько ходил к нему
помогать по хозяйству. Вместе с дедом готовил на зиму дрова, собирал орехи,
ягоды, коренья, попутно познавая лекарскую науку. Зимой он, бывало, жил в
дедовой хижине, заваленной снегом неделями. Что это за чудные дни были!
Сколько полезного и интересного узнавал он общаясь с дедом!
В одно из посещений Корней принес резвого щенка по имени Простак. Дед
радовался подарку как малое дитя.
- Спаси тебя Бог, Корнюша, угодил старику. Давно хотел собаку у себя
поселить. Да все не досуг было щенка в скиту взять. Собака она ведь самое
преданное существо и даром бескорыстной любви к человеку наделено щедро.
Теперь мне повеселей будет.
Они тут же соорудили у входа в лачугу теплую конуру и покормили
собачонка свежей рыбой.
Осень. Со стороны Северного хребта неслись пласты сизых туч. Старец
сидел на пороге хижины, выдвинув плечи вперед, что придавало его позе
схожесть с орлом. Ветерок трепал седую бороду и волосы. Простак, свернувшись
на коленях, сладко дремал. Вокруг время от времени шлепались на землю
созревшие кедровые шишки.
По лежащему на земле стволу громадной лиственницы к Никодиму деловито
подбежал коричневый, с черными полосками на спине, симпатяга бурундучок -
земляная белка. Встав на задние лапки и вытянув вверх тонкое тельце с
прижатыми к груди передними, он, посвистывая, принялся клянчить угощение.
Старец насыпал горку орешков и с детским интересом наблюдал, как
бурундук распихивает их в защечные мешки. Вскоре он набил их так много, что
уже с усилием удерживал голову, но тем не менее продолжал торопливо
заталкивать в рот остатки угощения: зима долгая, запас не повредит. Только
после того, как орешки стали вываливаться изо рта, он, потешно ковыляя,
понес драгоценный груз к норке.
Вечерело. Прибежавший из скита внук-сорванец сбил метким броском камня
сидящего на березе рябчика. Мгновенно снял с него шкурку с опереньем и,
насадив тушку на заостренную палку, завертел ее над жаркими углями.
- Скоро будет готово, - сказал он, наблюдая, как запекается белое мясо.
Старец в ответ с укоризной глянул на внука. Пожевал губы, но от внушения
воздержался.
- Чего-то не так, деда?
- Огорчил ты меня, Корнюша. Почто тварь Божью без нужды сгубил?
- Так поесть ведь...
- Ежели проголодался, орехов или меду в кади возьми. Не по нраву -
масла лещинного с лепешками отведай, сливок из кедровых орешков попей. Рябцы
ведь мне как братья. Целыми днями летают, посвистывают, взор радуют, а ты
удаль никчемную кажешь. Запомни: "сам себя губит, кто живое не любит"! -
наставлял старик. - Все сущее жить рождено. Даже дерево рубишь, помолись,
дозволения испроси, по крайней нужде, мол, позволь, Создатель,
воспользоваться, а потом в три раза больше семян посей и непременно
поблагодари Создателя за дары. Это рачительно, по-хозяйски будет, без
убытку, по любви и согласию.
Погладив бороду, дед продолжил:
- По молодости я, дурень, тоже, бывало, промышлял... Лет, поди,
пятьдесят тому назад, тогда чуть постарше тебя был, сидел я как-то на зорьке
в шалашике на берегу озера. В матерой Расеи то еще было. Смотрю, опустилась
на воду парочка крякв: селезень с уточкой. И так они нежно стали обхаживать
друг дружку, такая радость и любовь, такое счастье сквозило в их поведении,
что внутри у меня все перевернулось. Ружье подниму, прицелюсь - а стрелять
не могу... С тех пор охоту и бросил. Лучше уж погляжу, полюбуюсь на дичь. До
чего они все красивые и ладные! И ведь у каждого свой характер, свой
порядок, свои привычки.
Не надо под живот жизнь подлаживать! Главное в жизни - добро творить,
тогда благодать в душе поселится.
БЕРКУТ.*
Отчетливо видимые в синеве неба орлы то скользили кругами друг за
другом, то поднимались так высоко, что превращались в две черные точки, то
зависали на одном месте, то пикировали и вновь взмывали в небесную высь.
Посреди Впадины, где кружили орлы возвышалась скалистая гряда,
напоминавшая сгорбленного медведя. На одну из ее обнаженных зазубрин наконец
и опустились величественные птицы, замерев, как гранитные изваяния.
Лет десять назад, тогда еще молодой паре беркутов приглянулась эта
одинокая скала, и они устроили на ней гнездо. Сейчас оно представляло собой
огромную кучу веток, вперемежку с перьями и костями. Подстилкой служил мох и
верхушки пахучих веточек багульника. Располагалось гнездо весьма удачно:
орлы могли спокойно обозревать окрестности, их же убежище снизу никому не
было видно.
Как обычно в конце мая в нем появилось яйцо, через неделю - второе.
Теперь орел добывал пищу один. Высмотрев жертву, он камнем падал вниз, тут
же, мерно взмахивая крыльями, поднимался уже с поживой в когтях и
устремлялся к сидящей на яйцах подруге.
Иногда орлица сходила с гнезда, и тогда на ее место спешил присесть
супруг. А она разворачивала огромные крылья, потягивалась и взмывала в
небеса размяться.
Настал момент, когда одно из яиц треснуло, и в щелочке показался
клювик. Он жалобно пискнул. Заботливая мать, осторожно отламывая скорлупу,
помогла первенцу выбраться на свет.
Боже! До чего он был жалок и безобразен! Как беспомощно дрожало
покрытое белым мокрым пухом тельце! Но мать с гордостью и нежностью глядела
на него. Правда, недолго: вместительный, малиновый внутри, клюв-колодец уже
раскрыт и требует пищи. Отрыгнув птенцу мяса, орлица прикрыла его теплой
грудью. Вскоре вылупился второй.
Птенцы были необычайно прожорливыми и непрерывно требовали новых
порций. Чтобы заполнить их бездонные утробы, одному из родителей приходилось
без устали промышлять леммингов, тетеревов, зайцев и прочую живность. Зато и
росли малыши не по дням, а по часам, постепенно покрываясь бурыми перышками.
Чем старше они становились, тем бесцеремонней требовали пищу. Вконец
измотанные родители пытались не обращать внимания на их раскрытые кульки,
но, не в силах слушать душераздирающие вопли, опять отправлялись на поиски
корма уже вдвоем.
Когда солнце пекло особенно сильно, кто-нибудь из взрослых вынужден был
оставаться на скале, чтобы, расправив зонтом крылья, создавать для птенцов
тень. Таким же способом укрывали их и от дождя.
В тот тихий, безветренный день уставшая от бесконечных поисков корма
орлица парила над Впадиной, поджидая возвращения неутомимого супруга.
Тем временем беркутята, взобравшись на камень, беспрестанно хлопали
крыльями и, подражая взрослым, пытались издавать грозный клекот. Старший,
считавший пронырливого братишку главным виновником постоянного чувства
голода, вероломно подскочил и столкнул его с уступа. Бедняга, то планируя,
то беспорядочно кувыркаясь, полетел вниз.
Семья волков, пригнув головы к земле, рыскала в окрестностях горы
Медведь. Они внюхивались в попадавшиеся следы, выуживая свежие запахи дичи.
Остромордый волчонок, по примеру отца, гонял в кустах туда-сюда,
туда-сюда, неотвратимо приближаясь к затаившемуся в кустах беркутенку.
Пролетавшая в это время над скальной грядой орлица обратила внимание на то,
что в гнезде копошится всего один малыш. Зорко оглядев окрестности, она
заметила рыскающих у подножья гряды волков. Опустившись пониже, обнаружила
пропавшего птенца. Волчонок шел прямо на него. Мать, не раздумывая,
спикировала, но, кусты помешали слету прикончить молодого хищника. Орлица
опустилась в стороне и, отвлекая внимание на себя, предостерегающе защелкала
клювом.
Волчонок оскалил клыки и визгливо затявкал, призывая старших на помощь.
Родители примчались тотчас. Они с двух сторон набросились на не успевшую
взлететь грозную птицу, и волк, изловчившись, точным ударом клыков
ополовинил ей крыло.
Забив что было силы целым крылом, орлица попыталась подняться, но лишь
неуклюже завалилась на кровоточащую култышку. Воодушевленные звери вновь
ринулись в атаку. Чувствуя, что в небо ей уже не подняться, птица
опрокинулась через хвост на спину и, громко клекоча, выставила страшные
когти-крючья. Столь устрашающая поза остановила атакующих. Но, быстро
сориентировавшись, звери оббежали орлицу, чтобы напасть с тыла.
Услышав призыв подруги, с неба на спину волка черным вихрем обрушился
беркут. Восемь когтей-кинжалов вонзились в загривок и, приподняв, опрокинули
зверя наземь. Мощный удар стального клюва оглушил его. Бесстрашный орел рвал
когтями живот серого, когда ринувшаяся на выручку волчица, сомкнув челюсти,
обезглавила пернатого рыцаря. Добив и раненую орлицу, она подозвала
перепуганных волчат.
Вскоре от царственных птиц остались лишь две груды перьев.
Порыскав вокруг, волчица обнаружила и затаившегося птенца. Не помогли
тому ни хранимое им молчание, ни полная неподвижность. Слегка придушив
орлика клыками, мать отнесла еще живую добычу выводку для забавы.
Истерзанный же волк заполз под выворотень, чтобы никто не видел его
последних мучений.
Ольга, ходившая с бабами по грибы, сообщила сыну о кучах бурых перьев у
подножья горы Медведь. Когда Корней вскарабкался на орлиную скалу, то
обнаружил в гнезде уже совсем сникшего от жажды и голода птенца. Увидев
человека, малыш с надеждой раскрыл клюв...
Через неделю орленок встал на крыло, но Корней еще долго подкармливал
нового питомца - Рыжика, подзывая его к себе особым пересвистом. Орленок так
привязался к парню, что безбоязненно ел с его руки. Впоследствии, завидев с
высоты благодетеля, он трепещущей тучей налетал на него и, довольный
произведенным эффектом, с трудом размещаясь на плече, складывал крылья,
демонстрируя темно-коричневую с рыжинкой грудь. Собрав золотистые
заостренные перья на голове в великолепный хохолок, птица заглядывала в лицо
Корнея и, поблескивая желтыми глазищами, щелкала клювом. Парень ласково
гладил приятеля и угощал чем-нибудь вкусненьким: рыбой или дичью. Со
временем Рыжик так избаловался, что, если в котомке для него не находилось
лакомства, сердито подергав друга за волосы, обиженный улетал. Пристыженный
Корней шел к реке, вынимал из ближней морды* пару рыбин и свистом возвращал
любимца. Мир восстанавливался.
В один из долгих июльских вечеров волки, обитавшие в окрестностях
Каскада, томились под каменистым утесом среди сумрачного леса в ожидании
сигнала разведчиков.
Наконец от подножья Южного хребта донесся вой, густой и немного
расхлябанный. Он не срывался на последней ноте, а завершался плавно гаснущим
звуком, возвещавшим - "чую добычу". Спустя некоторое время вой вновь полетел
над тайгой, наводя на все живое безотчетную тоску.
Отвечая вразброд, потянулись ввысь голоса встрепенувшихся хищников:
"Слышим, жди!"
"Видящие" носом не хуже, чем глазами, волки затрусили цепочкой, то
опуская, то вскидывая морды, стремясь не пропустить ни единого значимого
запаха.
Мягко перепрыгивая через поваленные стволы и рытвины, бесшумно
проскальзывая сквозь таежные заросли, они готовы были в любой миг замереть
или молнией кинуться на жертву.
Стая приближалась к подножью хребта. Тучи липучей, надоедливо-звенящей
мошкары преследовали ее. Волки трясли головами, на ходу совали морды то в
траву, то в еловый лапник, чтобы согнать кровососов.
Вел стаю матерый волчище - Дед. Он даже издали заметно выделялся среди
прочих более мощным загривком, широкой грудью и проседью по бокам.
Волки поначалу семенившие не спеша, учуяв вожделенный запах добычи,
перешли в намет. Густой лес нисколько не замедлял их бега: помогая
хвостом-правилом, они ловко маневрировали среди стволов.
Горбоносый лось, дремавший в нише обрыва, заслышав вой, вскочил,
беспокойно затоптался на месте. Увидев множество хорошо заметных в темноте
приближающихся огоньков, он понял, что схватки не избежать. Встав задом к
выворотню и опустив голову, вооруженную рогами, бык приготовился к смертному
бою.
Опытные волки взяли сохатого в полукольцо. Дальше все должно было
развиваться по хорошо отработанному сценарию: вожак, отвлекая жертву, всем
своим видом демонстрирует готовность вцепиться ему в глотку, а остальные в
это время нападают с боков и режут сухожилия задних ног. Но, разгоряченный
бегом и предвкушением горячей крови, Дед совершил ошибку: прыгнул на быка с
ходу, угодив под сокрушительный встречный удар - острое копыто пробило ему
грудь. Зато подскочившие с боков волки сработали четко: лось повалился на
землю. Воспользовавшись промашкой вожака, его давний конкурент Смельчак
первым сомкнул мощные челюсти на глотке быка и, дождавшись, когда тот,
захлебываясь хлынувшей кровью, перестанет бить ногами, взобрался на
поверженного гиганта. Мельком глянув на раненого Деда, Смельчак понял, что
тот не жилец, и победно вскинул голову: наконец пробил и его час. "Отныне я
вожак!" - говорила его поза и грозный оскал.
Смельчак несомненно выделялся смелостью и силой. Он был настолько
ловок, что умудрялся прямо на ходу отрывать куски мяса от бегущей жертвы. А