Катарина все это время сохраняла неестественное спокойствие, глядя широко раскрытыми глазами на выступы скального потолка. Но Жюстина думала, что она смотрела не на камень, а на свою жизнь, заново переживая эти последние мгновения, которые, должно быть, видела уже много раз. Как могла она принять свою судьбу так покорно? Действительно ли она видела собственную смерть или ей являлись только варианты, где Анала решала ее пощадить или ее спасал счастливый случай? Какой же это, наверное, ад — знать час своей смерти и способ, которым ты умрешь! Другие люди могут обманывать себя, веря в то, что они бессмертны — или, во всяком случае, предвкушая впереди еще много сладостных мгновений. Им не дано знать, не дано видеть. Но скраер знает и видит слишком много. Все, что он может противопоставить вечности, — это его выучка и его мужество. Катарина обладала этим мужеством, великим мужеством, но под конец оно изменило ей. (А может быть, не оно, но ее второе зрение?) Она посмотрела на Аналу, как будто увидев ее впервые, напряглась в своих путах и закричала:
   — Нет, нет, не надо, я ничего не вижу… пожалуйста!
   Анала начала пилить ее пальцы своим скребком. Катарина билась, кричала и старалась сжать руку в кулак, и Анала сказала Мулийе:
   — Этот кремень слишком туп. Принеси-ка мой тюлений нож. — Когда Мулийя вернулась с острым лезвием, Анала вежливо поблагодарила ее и снова взялась за дело. Деваки мастера разделывать мясо — в поразительно короткий срок она отпилила все пальцы на одной руке и принялась за другую.
   Покончив с этим, она встала и посмотрела на неподвижно лежащую Катарину.
   — Она лишилась чувств от боли — кто ее за это упрекнет? — И Анала добавила, обращаясь к Жюстине: — Известно, что сатинка не должна уходить на ту сторону, имея во чреве дитя, иначе она снова родится сатинкой. Надо вынуть дитя, пока она спит. — С помощью Сании и Мулийи Анала разрезала на Катарине одежду и обнажила живот. Когда плод извлекли из водяного пузыря и перерезали пуповину, Катарина внезапно открыла глаза. Анала отдала окровавленный комочек Сании, сказав: — Позаботься о нем, — и молодая женщина ушла.
   — Нет! — закричала Катарина и стала звать свою мать, умоляя Жюстину на языке Города спасти ее дитя.
   — Видишь, — сказала Анала Жюстине, которая вывихнула себе плечо в тщетных попытках вырваться, — она говорит на колдовском языке — ее вина доказана.
   — Она не ведьма! — вопила Жюстина. — Она скраер!
   — Что это за слово? Мать сатинки заразилась от нее странными словами, и потому мы должны вырвать сатинке язык. Но сначала мы выколем ей глаза, чтобы сатинка не могла видеть нас с той стороны и насылать на нас порчу.
   С этими словами Анала быстро, точно выковыривая ядрышко ореха, вонзила нож в глаз Катарины и повернула лезвие. Аккуратно вынув глазное яблоко, она вручила его Мулийе. Катарина сумела не издать ни звука, даже когда Анала вынула ее второй глаз. Только когда Анала велела Мулийе и Лилуйе раскрыть Катарине челюсти, та вдруг ожила и закричала:
   — Мэллори, не убивай его!
   Все это Жюстина рассказала мне после, когда дело было сделано. Но часть ее рассказа я могу подтвердить сам, поскольку видел это собственными глазами. В тот день нам с Бардо посчастливилось убить первого шегшея, и судьба распорядилась так, что я вернулся в пещеру раньше всех. Вряд ли кто-нибудь, кроме Катарины, ожидал, что мы вернемся так рано, но наши груженные мясом нарты мчались к пещере в то самое время, когда Анала делала свою мясницкую работу внутри. Помню, мороз был такой, что свежее парное мясо по дороге застыло. Казалось, даже небо замерзло, как глубокий синий океан, и воздух, как вода, усиливал звуки, превращая шепот ветра в пронзительный вой. Звуки, которые неслись из пещеры, я поначалу принял за щенячий визг, но, подъехав ближе, понял, что это кричит человек. Меня охватила паника, и я внезапно понял, в чем тут дело. Схватив свое окровавленное охотничье копье, я ринулся в пещеру.
   Несколько женщин — не помню их лиц — попытались удержать меня, но я расшвырял их. (Одна из них, возможно, мягкая обычно Ментина, оцарапала мне щеку скребком — этот шрам и теперь при мне.) Бардо пыхтел, спеша за мной. Мы подбежали как раз в тот момент, когда Анала пыталась разжать Катарине зубы. У Катарины на губах была кровь. Кровь текла из ее вспоротого живота и обрубленных пальцев, кровь прожигала дыры в снеговой постели, кровь стояла в ее пустых глазницах. Мать, захлебываясь, пыталась рассказать мне о происшедшем. Я отшвырнул от Катарины Аналу, Мулийю и Лилуйе. Бардо освободил Жюстину, молотя женщин древком своего копья. Отогнав их, он наставил на них острие, а они, вооружившись ножами и скребками, свирепо глядели на нас, не зная, что делать дальше.
   Я упал на колени, стараясь расслышать, что говорит Катарина, но зычный рев Бардо заглушал все остальное.
   — Надеюсь, они не бросятся на нас, — сказал он мне. — Не думаю, что смогу убивать их.
   — Тише! — рявкнул я и сказал так тихо, что только Катарина могла меня слышать: — Я тоже; я и того окаянного тюленя убил с трудом.
   — Но все же убил, — прошелестела Катарина. — Это легко… но его ты не должен убивать, слышишь?
   — О чем ты? — Я старался не смотреть в ее наполненные кровью глазницы.
   — Тебе выбирать. Выбор всегда… — Она пребывала в своем скраерском мире, вновь открытом для нее ножом Аналы, и, возможно, впервые видела все в истинном свете.
   — Я тебя не понимаю.
   — Ты убил, но его не убивай, потому что он твой… о Мэллори, не будь же таким глупым!
   — Катарина, я не…
   — В конечном счете мы сами выбираем свое будущее, понимаешь?
   — Нет…
   — Да. — Она вновь превратилась в девушку, приносящую свой скраерский обет. — Отдавать, сострадать, воздерживаться… — А после она выдохнула так, словно ей надавили на живот: — Потому что ты никогда не умрешь. — Ее губы перестали шевелиться, и все вокруг стало неподвижным: грудь, ноги и льющаяся кровь. Она лежала, глядя сквозь черный каменный потолок в небо и в вечность своими незрячими глазами, окончив свои дни, как подобает скраеру.
   Для меня кошмар только начинался. Кровь стыла у меня на губах и застилала глаза. Я поднял со снега тюлений нож Аналы. Мне следовало бы заняться телом Катарины — если бы я это сделал, наша с ней жизнь могла бы обернуться совсем по-другому. Но я не думал о ней — я вообще не думал, потому что превратился в зверя. Я ринулся к хижинам Манвелины, ища Аналу. Безумная мысль овладела мной: если я схвачу ее за шею и тряхну, как собака встряхивает гладыша, она вернет Катарине то, что отняла. Анала вышла из хижины с мамонтовым копьем Юрия, и я решил, что не стоит ее трясти. В конце концов, она не резчик; ничто уже не спасет Катарину и не вернет ее мне. Нет, я не стану трясти Аналу — я выколю глаза ей самой, чтобы она увидела, какое зло сотворила.
   Я плохо сознавал, что происходит вокруг. Кто-то из женщин порезал мне ухо ножом. Анала метнула копье, но я отбил его в сторону. Кто-то ткнул меня ножом в плечо. Жюстина двинула Мулийю в лицо локтем, Бардо рычал, как медведь. Какая-то женщина, оступившись, повалилась на хижину Аналы, стена рухнула, и снежинки замельтешили в чадном свете горючих камней. Анала по-настоящему испугалась — я видел страх на ее широком желтом лице. Потом рука у меня повисла, и я уронил нож на снег. Разве мог я воткнуть этот нож ей в глаз? Я бы и тюленю не смог глаза выколоть. Я хотел уже вернуться к Катарине, когда Бардо крикнул:
   — Берегись, Лиам!
   Я вспомнил, что нарты Лиама ехали следом за нами. Я обернулся — он бежал на меня, темный и безликий на фоне яркого устья пещеры, низко держа свой тюлений нож. Он, вероятно, подумал, что я собираюсь убить его мать — теперь я это понимаю, — и не видел, как я бросил нож. Он целил мне в живот, и я перехватил его руку. Обмениваясь пинками, мы упали и покатились по снегу. Он пырнул меня в горло, но я вскинул руку, и нож вошел в нее. Боль взбесила меня. Я выполнил другой рукой захват, которому научил меня Хранитель Времени, и сгреб Лиама за глотку.
   — Сестрин хахаль! — крикнул он мне в ухо.
   Момент был решающий. Я держал его жизнь в своих пальцах. Я мог стиснуть их, сделав свой выбор. Я мог распорядиться по-другому, отпустив его и обеспечив нам мирный уход. Но я был в ярости и потому стиснул пальцы и сжимал их, пока его лицо не побагровело и глаза не вылезли из орбит. Я убил его. Это и правда оказалось легко — легче, чем убить шегшея или тюленя.
   — Бог мой, да ему крышка! — крикнул Бардо, помогая мне встать. — Скорей — надо бежать, пока Юрий не вернулся.
   — Нет… ведь здесь Катарина… ее тело. Надо увезти ее домой.
   — Поздно, паренек.
   — Нет, не поздно.
   Анала с криком повалилась на Лиама, водя руками по его телу.
   — Охты, горе горькое — ей-богу же, нам надо спешить!
   Мы пошли за Катариной, но ее тело исчезло — должно быть, женщины вытащили его из пещеры. Я собрался искать его, собрался схватить Аналу за волосы и заставить сказать, куда оно делось, но мать сказала:
   — Бардо прав. Надо уходить, не то будет поздно.
   Не помню, как мы пробились к нашей разрушенной хижине. Помню только, как ползал на коленях, точно полоумный, собирая оставшиеся невскрытыми криддовые сферы. Жюстина с матерью собрали спальные шкуры и другие пожитки. Кое-как мы побросали все на нарты. Думаю, женщины могли бы остановить нас, если бы захотели, но они были ошарашены и не желали, видимо, с нами связываться. Мы направили нарты вниз по склону, слыша за собой вой — вой матери, оплакивающей сына, ушедшего слишком рано. Этот звук, самый жалостный во вселенной, был так пронзителен и громок, что наши собаки тоже подняли вой. Мы мчались среди снежных холмов, и еще много миль собаки выли не переставая.

16
СМЕРТЬ ПИЛОТА

   Если я влюблен в море и все, что с ним связано — и тем сильнее, чем более гневно оно противится мне; если пыл первооткрывателя гонит мои паруса в неизведанные пределы; если восторг, присущий только мореплавателям, переполняет меня; если мое ликование восклицает: «Берег исчез, порвалась последняя цепь, безбрежность ревет вокруг, пространство и время блещут вдали — возрадуйся, старое сердце!» — как же не возлюбить мне Вечность и брачное кольцо колец — кольцо возвращений?
   Никогда не встретить мне женщины, от которой я захочу иметь детей, если она не будет той, возлюбленной мною: ибо я люблю тебя, о Вечность.
   Ибо я люблю тебя, о Вечность!
Пятая предсмертная медитация воинов-поэтов
 
   Проехав немного вдоль ручья, мы остановились, чтобы сбросить с нарт мясо шегшея и облегчить свой груз. Я увел мать в лес, в чащу заснеженных деревьев, и велел рассказать мне все. Сначала она изворачивалась, говоря, что не имеет понятия, почему деваки сочли Катарину ведьмой, но потом рассердилась и сказала:
   — А разве она ею не была? Что такое скраер, если не ведьма? С чего бы еще мой сын стал спать со скраером? Как мог ты быть так неосторожен! Предаваться похоти, как дикие звери, и получать удовольствие — что люди при этом чувствуют? Ох, мужчины! Вам удовольствие, а нам приходится рожать. Но ведь Катарина сама хотела этого ребенка, правда? Твоего ребенка. Я знаю, что он был от тебя. Твое семя. Катарина так сказала. Твоя двоюродная сестра… и дочь Соли. Она знала. Она была скраером и видела правду. Она совратила тебя умышленно, эта ведьма! Умышленно! Потому я и сказала ей, что она ведьма. Неужели ты винишь меня за это? Ей следовало сделать аборт, пока еще можно было.
   Второй раз в своей жизни я чуть было ее не ударил. Меня бросило в пот, несмотря на мороз, и я не мог смотреть на мать.
   — Значит, это ты ее убила, — сказал я.
   — Да ты что? И экспедицию тоже я задумала? И с Катариной спала? Мой сын может быть очень жесток, когда говорит, не подумав.
   Мы молча вернулись по глубокому снегу к нартам. Пальцы на моей раненой руке онемели, и я не чувствовал их, держась за борта. Мы спустились дальше по ручью через холмы, на восток от горы Квейткель, чьи многочисленные, теперь замерзшие, потоки вливались в ручей, превращая его в маленькую речку. За поворотом возник голый холм, который деваки прозвали Оспиной. (Из пещеры при слабом свете он из-за своей наготы кажется не возвышением, а впадиной — отсюда и название.) Река ниже Оспины вилась сквозь деревья сверкающей белой лентой. Около ее южного берега мы нашли Соли — он бил острогой рыбу в проруби и набросал уже целую кучу. Когда мы вывернулись из-за поворота, его собаки подняли лай. Он выпрямился и посмотрел на нас. Зрение у него было острое — он бросил острогу, схватил копье для охоты на шегшея и побежал нам навстречу.
   — Где Катарина? — крикнул он, переводя взгляд с одних нарт на другие. — Что случилось? Где Катарина?
   Жюстина подошла к нему и стала шептать что-то на ухо. Его лицо застыло, дыхание пресеклось, и Жюстина, рыдая, рассказала ему всю историю Катарининой гибели — но сказала она не всю правду. Она умолчала о том, что моя мать назвала Катарину ведьмой. По ее словам выходило, что Анала шпионила за Катариной и подсмотрела, как та разбирает образцы.
   — Умерла наша девочка, — плакала Жюстина. — Ох, Леопольд, ее нет больше!
   — С чего это Анале вздумалось шпионить за Катариной? — спросил он.
   Мать, внеся свою лепту лжи, пояснила:
   — Анала всегда ее недолюбливала. Мы были подругами, поэтому я знаю. Анале не нравились разговоры Юрия о женитьбе Лиама на Катарине. Она считала, что Катарина приворожила Лиама. Я сказала, что это чепуха — мне показалось, что я ее убедила.
   Я сидел на нартах и слушал, как они врут. Парку я скинул, чтобы дать Бардо перевязать мои раны — они были глубокие, сильно кровоточили и причиняли мне боль. Я всегда ненавидел и ложь, и лжецов. Есть ли что-нибудь заразительнее и пагубнее дезинформации, изворотливых слов неправды? Я смотрел на Бардо, но его, очевидно, больше беспокоили мои раны, чем измышления моей матери. Он забинтовал мне руку нерпичьей шкуркой. Я весь продрог и трясся, как щенок. Мне очень хотелось изобличить мать, но я боялся, как бы Соли после этого ее не убил.
   — Что за чушь! — рявкнул Соли. Он стоял над матерью, глядя на нее сверху вниз. — Ведь Катарина скраер — неужели она не заметила бы, что Анала за ней шпионит?
   — Мотивы скраеров известны только им самим, — ответила мать, стиснув руки.
   — Но почему? Почему?
   — Быть может, она хотела умереть. Мне кажется, она знала — знала, как это будет.
   Соли понурил голову, выдохнув облако пара.
   — Зачем, зачем она пошла в скраеры? — сказал он, обращаясь к прибрежным скалам. — И если она видела свою смерть, то почему не помешала этому свершиться? Почему? Я не должен, не должен был пускать ее в скраеры. — Он произнес это слово, как самое гнусное ругательство, стиснул древко копья и напустился на нас за то, что мы не увезли с собой тело Катарины. — Вы поступили бездумно — ты признаешь это, пилот?
   — У нас не было времени, — пробормотал я, мучимый болью от только что перевязанных ран.
   — Вы могли бы спасти ее.
   — Спасти? Она мертва.
   — Если бы вы увезли ее тело, мы заморозили бы ее в реке и доставили криологам. Они могли бы ее вылечить — а ты говоришь, что времени не было. Так ли это? Оно было, и был шанс ее спасти. Но ты не думал о Катарине — тебе приспичило отомстить, безмозглый убийца.
   По правде говоря, такой способ спасения не пришел мне в голову. Почему же я не подумал об этом? Что со мной сделалось? Почему Соли соображает лучше меня, лучше оценивает шансы? Неужели я и правда мог бы спасти Катарину? По сей день я не знаю, так это или нет.
   — Мы не успели бы, — сказал я. — На задах пещеры тепло — ее мозг слишком долго оставался бы мертвым. Хочешь, чтобы криологи вернули тебе дочь слабоумной, пускающей слюни?
   — Она была такая хорошая, — простонал он. — Даже когда мочилась на меня в младенчестве или плевалась рисовой кашей. Ох, как давно это было, как давно — такая милая, такая невинная. — (Это слово в его устах прозвучало слаще меда.) — Сама невинность до того, как стала скраером.
   Жюстина расплакалась, и он, сколь бы невероятным это ни казалось, обнял ее, приник лицом к ее черным волосам и сам заплакал, как маленький мальчик. Я наблюдал за этой ошеломляющей сценой молча. Великий Главный Пилот рыдал, как послушник — я отвернулся, надел парку и спустился к реке, на чистый голубой лед. Ветер пронизывал насквозь, и я окоченел, но образ живой Катарины леденил меня сильнее, чем ветер. Можно ли было спасти ее и вернуть к жизни, как вернули некогда Шанидара? И к чему бы это привело? Ни один криолог ни в Городе, ни во всей вселенной не в силах воскресить мертвые, распавшиеся мозговые клетки. Это невозможно — и Катарина скорее всего об этом знала. И почему-то верила, что должна умереть. В отличие от Шанидара — как мне самому хотелось верить в это! — она умерла в свое время.
   Я вернулся к нартам. Соли с Жюстиной стояли у серого ствола дерева йау, поддерживая друг друга. Бардо, заразившись их горем, тоже рыдал — огромные слезы катались у него по щекам и застывали сосульками на бороде. Он взглянул на меня мокрыми красными глазами, и я увидел, что он сердит.
   — Катарина умерла, а тебе хоть бы что. Сухой, как дохлая птица. Ну что ты за человек? Она умерла, а ты даже поплакать не можешь, как мужчина.
   Как я мог сказать ему правду? Со смертью Катарины часть меня умерла тоже — оплакивать ее значило бы оплакивать самого себя, что было бы трусливым, постыдным делом.
   Соли, расставшись с Жюстиной, подошел ко мне. Щеки у него блестели, но глаза уже высохли и приобрели трезвое, подобающее пилоту выражение.
   — А ребенок? — спросил он. — Что сталось с моим внуком?
   Я так промерз изнутри и снаружи, что не сразу понял его вопрос.
   — Умер он, когда его извлекли из Катарины? Они придушили его?
   — Ясное дело, умер. Вернее, вовсе не жил. Он ведь родился за тридцать с лишним дней до срока! Если это можно назвать рождением. Они выпотрошили ее как тюленя, Соли, как тюленя!!!
   — Ты уверен?
   Я ни в чем уже не был уверен — кроме необходимости развести костер и посмотреть на пламя, уйти от пронизывающих ледяных глаз Соли.
   — Он умер, — повторил я. — Не мог не умереть.
   Все, кроме Соли, согласились, что ребенок не мог остаться в живых. Бардо то и дело оглядывался на лес, явно боясь, что мужчины деваки погонятся за нами, обнаружив, что Лиам убит. Мы все этого боялись.
   — Надо спешить, — сказал Бардо. — Времени у нас мало, а ехать ох как далеко.
   Дневной свет быстро уходил из холмов, и по снегу ползли длинные серые тени. Темно-зеленые деревья колебались, как море перед ложнозимним штормом. Небо, окрашенное пурпуром и густой синевой, начинало темнеть. Мы надеялись, что деваки не станут преследовать нас ночью в лесу — а возможно, вовсе откажутся от погони. Мы решили спуститься вдоль реки к морю. Там, от восточного берега острова, мы повернем на юг, к месту встречи с ветрорезом, и будем ждать пять дней, пока он не придет.
   Так началось наше возвращение домой. Мы с Бардо ехали на головных санях, за нами следовала мать. Соли и Жюстина, явно нуждавшиеся в уединении, по очереди правили задними нартами. Настала ночь, и мороз усилился. Собаки натягивали постромки, дыша паром, и мы резво мчались по освещенному звездами берегу. Колдовским было это наше путешествие через ночной лес. Если не считать щелканья кнутов, поскуливания собак и редких гагачьих криков (да неутихающего гула реки), в холмах стояла глубокая тишина. Пахло сосной и еще чем-то, непонятным мне. При слабом звездном свете был виден только белый наст и лед, мерцающий на деревьях — сами деревья терялись во мраке. Собаки и нарты казались серыми бусинами на серебряной нити. Следуя извивам реки, мы неслись по шелковистому снегу, руководимые поблескиванием полозьев, страхами, которые у каждого были свои, и судьбой. Затем лес отвернул в сторону, и стало светлее. На восточном горизонте, над коническими деревьями, вздулся белый волдырь Пелаблинки. После взрыва сверхновой прошло уже некоторое время, но свет ее был по-прежнему ярок — мне казалось, что я различаю красноватые щишки и голубовато-зеленые иглы дерева йау. Я смотрел на Пелаблинку, последнюю из взорвавшихся звезд Экстр, и думал: возможно, скоро на небе загорится столько Пелаблинок, что ночи больше не будет. Но как скоро? Как скоро гамма— и альфа-излучение сверхновых накатит смертельной волной на Цивилизованные Миры? Как скоро погибнут звезды, а с ними мечты человека и миллиарда миллиардов других живых существ? Как скоро умру я сам? «Ты никогда не умрешь», — сказала мне Катарина. Сказала и умерла, и я тоже умираю в душе — умираю медленно, летя мимо мерцающих деревьев этого леса. На моих нартах, надежно укрытые мехами, лежат криддовые сферы, наполненные жизнью — и ее тайнами, возможно. Но Катарина мертва, и свет Пелаблинки режет мне глаза, и криддовые контейнеры утратили для меня всякое значение.
   Так, молчаливые и погруженные каждый в свои мысли, мы добрались до последнего отрезка реки перед впадением ее в море, прямого и широкого. Я хорошо помню, как мы въехали в чащу ярконских елей. Они плотно стояли по обе стороны узкой тропы, словно норовя уколоть нас своими серыми иглами. Легкий ветер дул нам в спину, подгоняя вперед. Яркий диск Пелаблинки стоял высоко в небе, и лес казался выкованным из стали-серебрянки. Ближе к опушке ветер совсем стих, и стало так тихо, что я слышал, как дышит каждая из собак. Туса нюхал воздух, высоко вскидывая лапы. Ветер внезапно переменился и задул с востока. Нам в лицо — оттуда, где на краю ельника стояли, словно прямые молчаливые черные боги, осколочники. Туса задрал голову и залаял, а Руфо и другие собаки присоединились к нему. На сером мелькнуло что-то черное. Копье — такое толстое, что впору идти с ним на мамонта — вылетело из леса и вонзилось Сануйе в бок. Мощный удар пригвоздил собаку к снегу. Псы подняли вой, перепутав постромки. Из чащи полетели новые копья. Одна из материнских собак заскулила тонко, как старуха.
   — Ни лурия-му! — послышалось впереди, и мужчины на лыжах, скользя между деревьями тихо, как волки, загородили нам дорогу. Их парки переливались при свете звезд, и каждый держал в обеих руках по копью. Юрий, Висент, Хайдар, Вемило и их родичи — Арани, Джайве, Юкио и Сантаяна — стояли плечом к плечу, копьем к копью. Сейв, дрожа как безумный, вышел вперед и сказал:
   — Ни лурия, Мэллори-ми. Ты убил моего брата, а я пришел убить тебя. Здравствуй.
   Несколько человек метнули копья. Бардо, выругавшись, проделал пируэт, словно фигурист, попавший коньком в выбоину на льду.
   — Берегись, паренек! — крикнул он и попытался перехватить в воздухе копье, летящее мне в бок. Я так никогда и не узнал, почему он загородил меня — умышленно или нечаянно. Он сделал движение, как медведь, ловящий форель в ручье — но было темно, а он и в детстве не очень-то умел ловить то, что ему бросают. Копье вошло прямо в него. — Бог… мой! — вскрикнул он, толкнув меня, и я повалился с запяток нарт на снег. Бардо остался стоять лицом к деваки, с красным древком дерева йау, торчащим из груди. Протерев глаза от снега, я увидел острие копья — оно выступало из его парки прямо посередине спины. Копье проткнуло Бардо насквозь, но он и не думал умирать — он кашлял, ругался, грозил кулаком Сейву и топтался на снегу, как раненый матерый шегшей. Потом хлынула кровь, а Бардо взревел от боли и упал на снег рядом со мной. — Паренек, — выдохнул он, — не дай мне умереть.
   Я, Соли и даже мать с Жюстиной — мы все схватили притороченные к нартам копья. Нарты разворачивать было некогда, да и места для этого не было; мы стали на колени позади моих нарт, около Бардо, а Юрий подкатил к Сейву и взялся за его копье.
   — Ти Мэллори! — окликнул меня старик. — Нынче злая ночь. Зачем ты позволил Бардо принять копье на себя?
   Сейв, выхватив копье у отца, крикнул:
   — Привет тебе, Мэллори! Ты убил моего брата, и я тоже убил твоего двоюродного брата, хотя метил в тебя. — Он поднял копье. — Теперь я убью тебя. Выходи!
   — Нет, — сказал Юрий. — Бардо ушел, и теперь у Лиама будет с кем охотиться на той стороне. — Хайдар и Вемило плакали: они всегда любили Бардо, и он их любил.
   — Я убью его, — заявил Сейв с гримасой ненависти на лице. Рука у него дрожала.
   — Нет, — сказал Юрий. — Я устал от убийств.
   — Он убил моего брата.
   — А ты убил его брата.
   — Моего брата!!!
   — Все равно ты не должен его убивать.
   — Нет. Я должен убить его.
   — Нет.
   — Отойди.
   — Нет. Если ты его убьешь, вина ляжет на всех нас.
   Я склонился над Бардо, моим мнимым двоюродным братом, моим братом по духу, моим другом. Я нажимал ему на грудь, пытался вдохнуть в него жизнь. Но все мои отчаянные усилия были напрасны — в его сердце не осталось крови.
   — Мэллори! — крикнул мне Сейв.
   Губы Бардо были холодны, и я тоже умирал в душе — во мне не было жалости, и я не желал сдерживаться. Я выдернул копье из груди Бардо и метнул его в Сейва — но это был плохой, сделанный наугад бросок, и Сейв легко увернулся.
   — Бардо был теплым человеком, и мне жаль, что я его убил, — прокричал он. — Но у тебя душа как лед, и кто пожалеет, когда я убью тебя?
   Тут мне в голову пришла одна мысль, и я сгреб Бардо за ворот.
   — Мать, помоги-ка мне! Быстрее к реке, пока его мозг… — Я поволок Бардо по снегу. — Жюстина! Соли… Мы заморозим его и увезем с собой. Криологи спасут его. Да помогите же — он такой тяжелый!
   — Брось его! — прошипела мать. Она всегда оставалась стратегом, всегда мыслила трезво. — Пригнись. Если мы подставимся, нас всех перебьют.
   Но я в тот миг не думал о копьях деваки, хотя они и правда могли запросто перебить нас. Жюстина и Соли, тоже, видимо, решив, что нам так и так пропадать, подхватили Бардо под руки. Мать, бросив копье на снег, вздохнула: