Страница:
Доктор откинулся на спинку кресла и продолжал:
— Я подхожу к этому отчасти как психолог, отчасти как художник и поэт. — Он улыбнулся. — По моим убеждениям, сон — это картина, складывающаяся из образов и деталей, увиденных днем, и оставшихся в памяти человека, или запавших еще глубже, в его подсознание, так что, возможно, он их и не помнит своим разумом, но они существуют в его душе — в области подсознания. Иногда — лица и предметы являются в своем естественном виде, иногда — методом ассоциаций формируют причудливые, преувеличенные образы — сладкие грезы, или, наоборот, тяжелые кошмары.
И для разгадки их я пользуюсь таким методом. Поскольку сон человека, как бы тебе это объяснить, скажем, это картины, показывающие ассоциации, вызванные теми или иными явлениями, увиденными наяву, то я, видя эту готовую картину, и, стараясь смотреть на нее глазами этого конкретного человека. Для этого нужно чувствовать его душу, знать его, — видя эту картину, я пытаюсь понять, какие ассоциации она вызывает у меня. То есть, как бы возвращаюсь обратно тем же путем и прихожу к исходной точке. Логично? — Я кивнул. Поначалу я, правда, немного запутался, слушая его, но потом все понял, действительно, вроде бы все правильно. — Таким образом, вот твой сон. Что я вижу? Море, небо, простирающиеся до горизонта, огромные, бескрайние пространства, ослепительно освещенные солнцем, непостижимые для познания — и ты один посреди них. Это говорит о твоем ощущении — ты видишь вокруг себя огромный, бескрайний мир — сияющий и прекрасный, пока еще неизведанный, но дивный и манящий. Он не пугает тебя, он, скорее, влечет тебя; ты хочешь жить, ты любишь жизнь; она пленяет тебя своей красотой. Правильно я говорю? — он прищурился, глядя мне в глаза.
— Правильно! — я с уверенностью кивнул. — Все так и есть. — Я даже радостно улыбнулся: надо же, как он точно угадал!
— Теперь приготовься, слушай внимательно. Твое обнаженное тело омывает водой, обдает брызгами, овевает теплой морской ветер — и тебе это приятно, ты испытываешь удовольствие. То, что ты обнажен, открыт для всего окружающего мира, показывает чувственность, общий эротический, сексуальный характер твоего состояния. Прикосновения воды, ветра, пена, стекающая по твоему телу — прости, мальчик, это ни что иное, как замаскированные мечты и грезы о ласках, сексуальных наслаждениях… Твое тело чувствует себя открытым для них, оно жаждет их и испытывает от этого радостное возбуждение, что совершенно нормально в твоем юном возраста. Я все сказал верно? Возрази мне, если я неправ.
Я пожал плечами и улыбнулся, опустив глаза: действительно, возразить мне было нечего. А я бы и не догадался…
— Теперь — о бревне. Бревно является мужским началом, фаллическим символом, оно олицетворяет ярко выраженную мужскую силу, но не твою, нет! Заметь, ты не держишь его в руках, как оружие; оно не является как бы продолжением тебя — как копье или меч в руках воина, бывают и такие сны, там сразу все ясно. С тобой тоже все ясно, но совсем, совсем иначе! Ты сидишь на нем верхом, обхватив его ногами, доверчиво, с готовностью раскрывшись ему своими самыми чувствительными, нежными местами; ты испытываешь внутри радостное волнение и возбуждение, ощущая своим телом его гладкую твердость — или, может быть, лучше сказать, ощущая мягкость и нежность своего тела при соприкосновении с его твердостью, его несгибаемой силой? Не ты управляешь им — оно несет тебя, а ты отдаешься его воле, и тебе это приятно… Тебя подбрасывает вверх и опускает вниз так, что у тебя захватывает дух от этого упоительного полета… Следует ли объяснять тебе, что это значит, нужно ли смущать тебя, переводя это на человеческий язык? — Он выдержал паузу и продолжал: — В заключении остается процитировать тебя самого: ты слышишь чудесную, неземную музыку с неба. Душа твоя переполняется неописуемым восторгом. Ты ожидаешь, что должно произойти что-то прекрасное, таинственное, неизвестное тебе, ты уверен, что вскоре это произойдет, и ты чувствуешь, что очень счастлив… Ну, что ж, — он вздохнул. Твой сон говорит о том, что твоя душа в смысле чувств полностью сформировалась, ты мечтаешь о счастье, ты полон ожидания. Твое тело испытывает потребность в ласках и изнывает от желания испробовать все по-настоящему. Ты весь открыт для любви, и ты созрел, чтобы встретить… своего возлюбленного, встретить и принять в объятиях героя своей мечты. — Он затушил вторую сигарету и сказал с улыбкой, — и, как мы видим, сон был вещий, ты уже встретил его, и как я мог рассмотреть — это искренний, честный, замечательный мальчишка — к тому же, очень красивый. И он безумно в тебя влюблен — с чем тебя и поздравляю. — Доктор помолчал и взглянул на меня: — Вот такая у нас получается история…
Я понял, что он раскрыл меня полностью, и пытаться что-нибудь утаить от него — бесполезно. Он как будто видел меня насквозь. Я смутился и, как всегда, густо покраснел. Но в то же время мне было приятно и интересно, что есть какой-то человек, который понимает все, который знает, какие отношения связывают нас с Ленькой. Человек, с которым я могу быть откровенным.
— Только, пожалуйста, не говорите ничего отцу! — умоляюще попросил я.
Доктор сделал успокаивающий жест рукой:
— Можешь не беспокоиться. Отсюда, — он окинул взглядом кабинет, — ничего не выйдет. Тут, знаешь ли, и не такие люди были откровенны. А теперь, для полной картины, я должен попросить тебя, извини за неудачный каламбур, предстать передо мной в полностью откровенном виде, то есть полностью обнаженным: мне необходимо тщательно осмотреть твое тело, чтобы узнать, нет ли у тебя каких-либо физических отклонений… И еще кое-что, не менее важное: увидеть и понять твою обратную реакцию…
Я засмеялся:
— Отклонений, конечно, нет. Но, если надо, я могу… Доктор утвердительно кивнул и улыбнулся:
— Да, пожалуйста. Я уверен, что ты умеешь не только красиво одеваться, но и не менее красиво раздеваться. Встань вот здесь, поближе к свету, — он указал мне на середину комнату и повернул абажур лампы таким образом, что я оказался ярко освещен во весь рост, с головы до ног. — И, пожалуйста, не спеши, — мягко сказал доктор. — Делай это так, как будто твой друг смотрит на тебя, и ты хочешь ему понравиться. Тем более, что тебе самому это доставляет удовольствие. Ведь это так? Скажи мне, что ты чувствуешь?
Я начал, не торопясь, исполнять просьбу доктора, постепенно снимая одежду — один предмет за другим, стараясь прислушиваться к своим ощущениям.
— Я чувствую, — сказал я, запинаясь, — волнение… Мне немного стыдно, но вместе с тем приятно, когда на меня смотрят… — Я снял пиджак, развязал галстук, начал медленно расстегивать пуговицы рубашки… — Вот сейчас, — пробормотал я, — ощущения очень усилились…
— Я полагаю, что для тебя не безразлично, кто на тебя смотрит в тот момент, когда ты раздеваешься? — спросил доктор, глядя, как я снял и отбросил рубашку.
— Конечно! — я кивнул, расстегивая пояс на брюках… — Одно дело, например, если… так, как Вы сказали. Ну, перед Ленькой… Тогда я чувствую сильное, приятное волнение и… возбуждение. — Доктор внимательно смотрел, как я, не спеша, снимаю брюки. — И совсем другое дело, — продолжал я, — если, например, перед своим отцом, или просто на пляже, или… перед врачом. Кроме Вас, конечно, — честно сказал я, ловко снимая белые носочки — один за другим.
— А почему ты сказал «Кроме Вас»? — спросил доктор, прищурившись, глядя на меня.
Я смутился, но ответил:
— Я сказал это, потому что помню, что Вы тогда нам предлагали на бульваре… и что Вы говорили мне в кафе. Поэтому, если честно, я сейчас тоже взволнован, и… испытываю приятное, сильное возбуждение, — закончил я, медленно сняв шелковые белые трусики и отбросив в сторону, оставшись стоять полностью обнаженным в ярком свете лампы.
Что-то последнее время мне очень часто приходится быть в таком виде — я мысленно усмехнулся. Может быть, мне уже и вовсе не одеваться, а так и ходить голым — я смотрю, это уже становится для меня естественным состоянием!
Доктор приблизился, внимательно разглядывая мое тело, все мои органы — от этого я действительно жутко возбудился — еще бы! — и у меня была сильная эрекция, настолько напряженная, что я боялся, не произойдет ли со мной чего-нибудь, если он станет дотрагиваться до меня руками… но он не дотрагивался — наверное, хорошо понимал мое состояние. Все равно, мне было неловко — почему-то казалось, будто я изменяю Леньке. Доктор будто угадал мои мысли, потому что сказал шутливо, слегка шлепнув меня пониже спины:
— Не беспокойся, мальчик! Ты, конечно, очень симпатичный — это даже мягко сказано, но я не претендую на то, что принадлежит твоему ненаглядному Леньке по праву первой ночи! Ах, дети, дети… — он рассмеялся. Я стоял, смущенно улыбаясь и краснея: мне было очень не ловко, но, вместе с тем и приятно, а он продолжал «медосмотр»: — Да, несомненно, как таковых никаких телесных отклонений нет. Все абсолютно нормально. Прекрасно развитый, отлично сложенный юноша. Ярко пораженная, вполне нормальная реакция — да — да, нормальная — в свете наших последних разговоров. Это с точки зрения физиологии. А с точки зрения… оценки твоего внутреннего состояния напрашивается странное ощущение, что ты… ну, как бы тебе сказать? — очень похож на… девушку, — он улыбнулся, — та даже внешне себя так ведешь, хотя пока еще и сам этого не замечаешь, но в этом-то и есть особая прелесть!
Продолжая говорить, доктор обошел меня кругом, разглядывая теперь выше пояса — грудь, плечи, спину, шею и лицо — и я заметил, каким восторженно — ошеломленным стало выражение его лица, по мере того, как он увидел на моем теле все «украшения Ленькиной любви», а также «награды, полученные за отвагу».
— Вот это да, — восклицал он, — ну и ну, однако, однако… Надо же, насколько я могу судить, я Вас и потом в кафе — тоже недооценил! Послушай, а при таком высоком градусе взаимной страсти Вы не могли себе ничего навредить? Я имею ввиду, у тебя там ничего не болит — внутри, Женя, я имею ввиду?
— Доктор, — я уже смутился, — а мы ведь еще ничего как следует, по-настоящему друг с другом не делали… так только — играли… баловались.
Он выкатил на меня глаза и расхохотался, но причем очень дружелюбно и не унизительно.
— Ну, мальчик мой, если ЭТО у вас называется «так только — баловались», то когда вы, наконец, решитесь сделать что-то по настоящему, не забудь попросить твоего доброго отца вызвать на всякий случай бригаду специалистов реанимации. — Мы оба долго смеялись. Затем доктор вернулся в свое кресло.
— Одевайся, Женя, — сказал он. — Я увидел, все, что хотел. Теперь, — сказал он, когда я оделся и занял свое прежнее место на кушетку, расскажи мне все про вашу дружбу с Леонидом, не скрывая ничего, искренне, с начала и до конца.
Не знаю, почему он на меня так действовал, этот доктор, но я действительно чувствовал, что теперь ему доверяю, и испытывал потребность быть искренним — я так устал притворяться! Вытянувшись поудобней на кушетке, закинув руки за голову, я честно рассказал ему все, как было. Как мы познакомились с Ленькой, как вместе учились, вместе ходили на живопись и в бассейн. Как я понял, что влюбился в него, смертельно и немыслимо (доктор кивнул, слушая). Как я тосковал по нему все лето, как мы потом встретились, как гуляли вместе. Как ночью открылись друг другу в яблоневом саду, как выяснилось, что наша любовь взаимна, о том, что было дальше… и так все — все наши приключения по порядку, вплоть до событий сегодняшнего дня — в спальне и в ванной, и как отец кормил нас обедом и затем привез меня сюда…
— И вот я лежу здесь, перед Вами, и все это Вам рассказываю, — закончил я со смущенной улыбкой. — И что же мне теперь делать дальше?
Доктор помолчал, закурил еще сигарету.
— Что же я могу сказать по этому поводу? Если я стану говорить тебе, что это плохо, то тебе будет за меня стыдно, не так ли?.. — Он опять помолчал. — Чувства ость чувства. Нельзя, например, сказать ветру: не дуй, или сказать солнцу: не свети! Ты думаешь, что с тобой происходит что-то противоестественное, постыдное? Наоборот, все понятно. В человеческой природе изначально заложено стремление к красоте, к доброте, к взаимопониманию… — Он говорил, как бы думая вслух. — Если бы вы тянулись к чему-нибудь уродливому, грубому, извращенному. А вы оба — нежные, прелестные существа… мягкие щечки, нежные стройные тела. Леньке ты нравишься, это вполне понятно: твоя мягкость, твоя доброта, отзывчивость; в тебе есть все, что юноше должно нравиться в девушке — для него и не важно: кто ты — мальчик или девочка — просто для него ты лучше всех — так ведь он тебе говорил? А тебе нравится его сила, его преданность, его надежность — он истинный, настоящий рыцарь, ведь так? — Я кивнул. — Так что пока я не вижу у вас ничего постыдного, пока все нормально, даже можно сказать, прекрасно…
Я перебил его:
— Но мне почему-то очень стыдно перед моим отцом, и, хотя пока он ничего не знает о нас, но я чувствую, что виноват перед ним, втайне… Он меня так любит, а я, наверное, не оправдал его надежды, — вон я какой получился, неправильный… Но я люблю Леньку — и ничего, ничего не могу поделать с собой, даже если бы и пытался! Не могу!!!
Доктор возразил решительно:
— И не должен. А что в тебе, Женя, такого ужасного?
В чем ты разочаровываешь, позоришь отца? Ты же нормальный парень — и в жизни, и в поведении, и даже очень красивый. А об остальном кому какое дело?! Мы немного помолчали. Он смотрел на меня.
— Как Вы думаете, — спросили, — а он о чем-нибудь таком догадывается?
— Ха! — усмехнулся доктор. — Ты думаешь, он дурак? Он прошел огни и воды, построил свою огромную «империю», он знает почти все, что происходит вокруг, в стране, а уж в его-то семье — тем более. Он присутствовал при твоем рождении, и знает тебя лучше, чем ты себя знаешь сам. Возможно, что он о чем-то таком догадывается, хотя и не уверен точно насчет подробностей. Но у него есть другие мысли на этот счет, в этом я уверен. Ты — замечательный мальчишка, добрый, искренний; ты нежно его любишь, ты ему настоящий друг, прекрасный сын — и достойный наследник. Ему, несомненно, нравится, что у тебя есть надежный, хороший, преданный товарищ, а то знаешь, сейчас какие попадаются ребята! Так что отцу есть, за что любить тебя. И, — доктор понизил голос, — вполне возможно, хотя я и не уверен, что горячо любя тебя и уважая как личность, он не считает себя вправе вмешиваться и осуждать твою личную, твою интимную жизнь, тем более, что ничего не знает наверняка. И вообще, то, чем вы занимаетесь, очень часто встречается среди мальчишек такого нежного и тонкого склада, как вы. Это и есть проявления настоящей дружбы — кто-то вместе идет на футбол, кто-то идет пить пиво, а кому-то хорошо вдвоем в постели. А что ты делаешь в постели — кому какое дело? Ты же мальчик, ты не принесешь ребенка! Сколько людей, я считаю, столько вкусов, и столько постелей…
Ну вот. Я как мог, помог тебе разобраться в себе.
Теперь мы имеем полную картину происходящего, и то, что сейчас с тобой происходит — полностью гармонично соответствует твоему внутреннему миру — миру твоих чувств и твоих эротических вкусов, и значит — это именно то, что тебе нужно — что и требовалось доказать. Пусть все течет, как течет — так ты, кажется, любишь говорить? И, если ты, Женя, будешь стараться что-то изменить, сломать себя, совершить над собой насилие, возможно, ты только навредишь себе. Итак, надеюсь, ты все понял, что я сказал?
Я помолчал, подумал… и кивнул.
Доктор не стал приглашать моего отца в кабинет, как собирался сделать вначале, для отдельного разговора. Вместо этого вышел со мной в гостиную, и мы присоединились к отцу за кофе, который он очень мило попивал, с коньяком и сигарами доктора, увлеченно листая редкие, красочно оформленные книги и журналы, посвященные тема психологии и сексопатологии мальчиков и юношей моего возраста.
Вечер прошел в непринужденной беседе взрослых при моем скромном участии — я задал несколько невинных вопросов, а затем даже по общей просьбе спел, аккомпанируя себе на рояле, мое любимое «О, солее миа…». Доктор был в неописуемом восторге и с разрешения отца угостил меня бокалом какого-то фантастического лилово — фиолетового ликера, от которого я не опьянел, но у меня внутри все нежно растаяло и поплыло, и я вдруг очень живо представил, что сейчас рядом со мной сидит Ленька…
Разговор за столом вел в основном доктор; он рассказал очень много интересного. Речь шла, конечно, обо мне, причем не было произнесено ничего двусмысленного, ничего такого, от чего бы мне пришлось краснеть, а отцу — встревожиться. Все было очень по-английски корректно. Звучала негромко пятая симфония Густава Малера. Отец внимательно слушал доктора, кивая головой, подливая еще коньяку в кофе, а я ничего не понимал, только нежно блестел глазами и таял в своей персональной лиловой реальности вместе с воображаемым Ленькой. Беседа затянулась почти за полночь. Отец и доктор уже чувствовали себя настоящими друзьями, как бывает у двух мужчин равноценного интеллекта и схожих эстетических вкусов, одного социального круга и материального положения, объединенных, к тому же общей волнующей темой. Которая уже к этому времени сладко дремала, уютно устроившись в огромном мягком кресле, издающем, почему-то, как мне казалось, попеременно запахи летнего солнечного ветра, зеленых яблок, ночной травы, пены из розовых лепестков и еще чего — то, что вызывало сладкое томление под диафрагмой. Впрочем, краем уха я ловил их разговор. Он весь сводился к тому, что «мальчик уже вырос». Разумеется, у него образовался новый круг общения. Нельзя исключать возможности стрессового влияния не неокрепшую психику юноши новых ощущений, к которым он недостаточно подготовлен, и, возможно, чтобы как-то сгладить, разбавить, что ли избыток новых впечатлений, ему следует дать небольшой тайм-аут, поместить на время в другую среду — тихую, нежную, располагающую к покою и раздумьям. Возможно, уехать куда-нибудь.
— Для Вас ведь не составит проблемы договориться со школьным руководством? — насмешливо прищурился доктор. — Согласитесь, ведь здоровье Жени дороже, не так ли?
— Ну, о чем вы говорите, — усмехнулся отец, — какая ерунда. Он может проходить предметы по программе где угодно, у него же моя наследственность к наукам… Мы решим этот вопрос.
— Ну, разумеется! — ослепительно улыбнулся доктор. — Таким образом, Вы меня поняли, мальчику необходимо на время сменить обстановку…
…Я очень смутно помню, как мы с отцом возвращались домой на машине по улицам ночной Москвы. В темноте проносились разноцветные огни. Отец за рулем говорил что-то о тихой, спокойной жизни в уединенном доме на морском берегу, под шум прибоя, но смысл его слов совершенно не укладывался в моем сознании, я всецело находился под действием странного волшебного ликера, и сладко дремал, откинувшись на заднем сидении «Мерседеса», погруженный в свои лилово — золотые грезы.
Часть 9
— Я подхожу к этому отчасти как психолог, отчасти как художник и поэт. — Он улыбнулся. — По моим убеждениям, сон — это картина, складывающаяся из образов и деталей, увиденных днем, и оставшихся в памяти человека, или запавших еще глубже, в его подсознание, так что, возможно, он их и не помнит своим разумом, но они существуют в его душе — в области подсознания. Иногда — лица и предметы являются в своем естественном виде, иногда — методом ассоциаций формируют причудливые, преувеличенные образы — сладкие грезы, или, наоборот, тяжелые кошмары.
И для разгадки их я пользуюсь таким методом. Поскольку сон человека, как бы тебе это объяснить, скажем, это картины, показывающие ассоциации, вызванные теми или иными явлениями, увиденными наяву, то я, видя эту готовую картину, и, стараясь смотреть на нее глазами этого конкретного человека. Для этого нужно чувствовать его душу, знать его, — видя эту картину, я пытаюсь понять, какие ассоциации она вызывает у меня. То есть, как бы возвращаюсь обратно тем же путем и прихожу к исходной точке. Логично? — Я кивнул. Поначалу я, правда, немного запутался, слушая его, но потом все понял, действительно, вроде бы все правильно. — Таким образом, вот твой сон. Что я вижу? Море, небо, простирающиеся до горизонта, огромные, бескрайние пространства, ослепительно освещенные солнцем, непостижимые для познания — и ты один посреди них. Это говорит о твоем ощущении — ты видишь вокруг себя огромный, бескрайний мир — сияющий и прекрасный, пока еще неизведанный, но дивный и манящий. Он не пугает тебя, он, скорее, влечет тебя; ты хочешь жить, ты любишь жизнь; она пленяет тебя своей красотой. Правильно я говорю? — он прищурился, глядя мне в глаза.
— Правильно! — я с уверенностью кивнул. — Все так и есть. — Я даже радостно улыбнулся: надо же, как он точно угадал!
— Теперь приготовься, слушай внимательно. Твое обнаженное тело омывает водой, обдает брызгами, овевает теплой морской ветер — и тебе это приятно, ты испытываешь удовольствие. То, что ты обнажен, открыт для всего окружающего мира, показывает чувственность, общий эротический, сексуальный характер твоего состояния. Прикосновения воды, ветра, пена, стекающая по твоему телу — прости, мальчик, это ни что иное, как замаскированные мечты и грезы о ласках, сексуальных наслаждениях… Твое тело чувствует себя открытым для них, оно жаждет их и испытывает от этого радостное возбуждение, что совершенно нормально в твоем юном возраста. Я все сказал верно? Возрази мне, если я неправ.
Я пожал плечами и улыбнулся, опустив глаза: действительно, возразить мне было нечего. А я бы и не догадался…
— Теперь — о бревне. Бревно является мужским началом, фаллическим символом, оно олицетворяет ярко выраженную мужскую силу, но не твою, нет! Заметь, ты не держишь его в руках, как оружие; оно не является как бы продолжением тебя — как копье или меч в руках воина, бывают и такие сны, там сразу все ясно. С тобой тоже все ясно, но совсем, совсем иначе! Ты сидишь на нем верхом, обхватив его ногами, доверчиво, с готовностью раскрывшись ему своими самыми чувствительными, нежными местами; ты испытываешь внутри радостное волнение и возбуждение, ощущая своим телом его гладкую твердость — или, может быть, лучше сказать, ощущая мягкость и нежность своего тела при соприкосновении с его твердостью, его несгибаемой силой? Не ты управляешь им — оно несет тебя, а ты отдаешься его воле, и тебе это приятно… Тебя подбрасывает вверх и опускает вниз так, что у тебя захватывает дух от этого упоительного полета… Следует ли объяснять тебе, что это значит, нужно ли смущать тебя, переводя это на человеческий язык? — Он выдержал паузу и продолжал: — В заключении остается процитировать тебя самого: ты слышишь чудесную, неземную музыку с неба. Душа твоя переполняется неописуемым восторгом. Ты ожидаешь, что должно произойти что-то прекрасное, таинственное, неизвестное тебе, ты уверен, что вскоре это произойдет, и ты чувствуешь, что очень счастлив… Ну, что ж, — он вздохнул. Твой сон говорит о том, что твоя душа в смысле чувств полностью сформировалась, ты мечтаешь о счастье, ты полон ожидания. Твое тело испытывает потребность в ласках и изнывает от желания испробовать все по-настоящему. Ты весь открыт для любви, и ты созрел, чтобы встретить… своего возлюбленного, встретить и принять в объятиях героя своей мечты. — Он затушил вторую сигарету и сказал с улыбкой, — и, как мы видим, сон был вещий, ты уже встретил его, и как я мог рассмотреть — это искренний, честный, замечательный мальчишка — к тому же, очень красивый. И он безумно в тебя влюблен — с чем тебя и поздравляю. — Доктор помолчал и взглянул на меня: — Вот такая у нас получается история…
Я понял, что он раскрыл меня полностью, и пытаться что-нибудь утаить от него — бесполезно. Он как будто видел меня насквозь. Я смутился и, как всегда, густо покраснел. Но в то же время мне было приятно и интересно, что есть какой-то человек, который понимает все, который знает, какие отношения связывают нас с Ленькой. Человек, с которым я могу быть откровенным.
— Только, пожалуйста, не говорите ничего отцу! — умоляюще попросил я.
Доктор сделал успокаивающий жест рукой:
— Можешь не беспокоиться. Отсюда, — он окинул взглядом кабинет, — ничего не выйдет. Тут, знаешь ли, и не такие люди были откровенны. А теперь, для полной картины, я должен попросить тебя, извини за неудачный каламбур, предстать передо мной в полностью откровенном виде, то есть полностью обнаженным: мне необходимо тщательно осмотреть твое тело, чтобы узнать, нет ли у тебя каких-либо физических отклонений… И еще кое-что, не менее важное: увидеть и понять твою обратную реакцию…
Я засмеялся:
— Отклонений, конечно, нет. Но, если надо, я могу… Доктор утвердительно кивнул и улыбнулся:
— Да, пожалуйста. Я уверен, что ты умеешь не только красиво одеваться, но и не менее красиво раздеваться. Встань вот здесь, поближе к свету, — он указал мне на середину комнату и повернул абажур лампы таким образом, что я оказался ярко освещен во весь рост, с головы до ног. — И, пожалуйста, не спеши, — мягко сказал доктор. — Делай это так, как будто твой друг смотрит на тебя, и ты хочешь ему понравиться. Тем более, что тебе самому это доставляет удовольствие. Ведь это так? Скажи мне, что ты чувствуешь?
Я начал, не торопясь, исполнять просьбу доктора, постепенно снимая одежду — один предмет за другим, стараясь прислушиваться к своим ощущениям.
— Я чувствую, — сказал я, запинаясь, — волнение… Мне немного стыдно, но вместе с тем приятно, когда на меня смотрят… — Я снял пиджак, развязал галстук, начал медленно расстегивать пуговицы рубашки… — Вот сейчас, — пробормотал я, — ощущения очень усилились…
— Я полагаю, что для тебя не безразлично, кто на тебя смотрит в тот момент, когда ты раздеваешься? — спросил доктор, глядя, как я снял и отбросил рубашку.
— Конечно! — я кивнул, расстегивая пояс на брюках… — Одно дело, например, если… так, как Вы сказали. Ну, перед Ленькой… Тогда я чувствую сильное, приятное волнение и… возбуждение. — Доктор внимательно смотрел, как я, не спеша, снимаю брюки. — И совсем другое дело, — продолжал я, — если, например, перед своим отцом, или просто на пляже, или… перед врачом. Кроме Вас, конечно, — честно сказал я, ловко снимая белые носочки — один за другим.
— А почему ты сказал «Кроме Вас»? — спросил доктор, прищурившись, глядя на меня.
Я смутился, но ответил:
— Я сказал это, потому что помню, что Вы тогда нам предлагали на бульваре… и что Вы говорили мне в кафе. Поэтому, если честно, я сейчас тоже взволнован, и… испытываю приятное, сильное возбуждение, — закончил я, медленно сняв шелковые белые трусики и отбросив в сторону, оставшись стоять полностью обнаженным в ярком свете лампы.
Что-то последнее время мне очень часто приходится быть в таком виде — я мысленно усмехнулся. Может быть, мне уже и вовсе не одеваться, а так и ходить голым — я смотрю, это уже становится для меня естественным состоянием!
Доктор приблизился, внимательно разглядывая мое тело, все мои органы — от этого я действительно жутко возбудился — еще бы! — и у меня была сильная эрекция, настолько напряженная, что я боялся, не произойдет ли со мной чего-нибудь, если он станет дотрагиваться до меня руками… но он не дотрагивался — наверное, хорошо понимал мое состояние. Все равно, мне было неловко — почему-то казалось, будто я изменяю Леньке. Доктор будто угадал мои мысли, потому что сказал шутливо, слегка шлепнув меня пониже спины:
— Не беспокойся, мальчик! Ты, конечно, очень симпатичный — это даже мягко сказано, но я не претендую на то, что принадлежит твоему ненаглядному Леньке по праву первой ночи! Ах, дети, дети… — он рассмеялся. Я стоял, смущенно улыбаясь и краснея: мне было очень не ловко, но, вместе с тем и приятно, а он продолжал «медосмотр»: — Да, несомненно, как таковых никаких телесных отклонений нет. Все абсолютно нормально. Прекрасно развитый, отлично сложенный юноша. Ярко пораженная, вполне нормальная реакция — да — да, нормальная — в свете наших последних разговоров. Это с точки зрения физиологии. А с точки зрения… оценки твоего внутреннего состояния напрашивается странное ощущение, что ты… ну, как бы тебе сказать? — очень похож на… девушку, — он улыбнулся, — та даже внешне себя так ведешь, хотя пока еще и сам этого не замечаешь, но в этом-то и есть особая прелесть!
Продолжая говорить, доктор обошел меня кругом, разглядывая теперь выше пояса — грудь, плечи, спину, шею и лицо — и я заметил, каким восторженно — ошеломленным стало выражение его лица, по мере того, как он увидел на моем теле все «украшения Ленькиной любви», а также «награды, полученные за отвагу».
— Вот это да, — восклицал он, — ну и ну, однако, однако… Надо же, насколько я могу судить, я Вас и потом в кафе — тоже недооценил! Послушай, а при таком высоком градусе взаимной страсти Вы не могли себе ничего навредить? Я имею ввиду, у тебя там ничего не болит — внутри, Женя, я имею ввиду?
— Доктор, — я уже смутился, — а мы ведь еще ничего как следует, по-настоящему друг с другом не делали… так только — играли… баловались.
Он выкатил на меня глаза и расхохотался, но причем очень дружелюбно и не унизительно.
— Ну, мальчик мой, если ЭТО у вас называется «так только — баловались», то когда вы, наконец, решитесь сделать что-то по настоящему, не забудь попросить твоего доброго отца вызвать на всякий случай бригаду специалистов реанимации. — Мы оба долго смеялись. Затем доктор вернулся в свое кресло.
— Одевайся, Женя, — сказал он. — Я увидел, все, что хотел. Теперь, — сказал он, когда я оделся и занял свое прежнее место на кушетку, расскажи мне все про вашу дружбу с Леонидом, не скрывая ничего, искренне, с начала и до конца.
Не знаю, почему он на меня так действовал, этот доктор, но я действительно чувствовал, что теперь ему доверяю, и испытывал потребность быть искренним — я так устал притворяться! Вытянувшись поудобней на кушетке, закинув руки за голову, я честно рассказал ему все, как было. Как мы познакомились с Ленькой, как вместе учились, вместе ходили на живопись и в бассейн. Как я понял, что влюбился в него, смертельно и немыслимо (доктор кивнул, слушая). Как я тосковал по нему все лето, как мы потом встретились, как гуляли вместе. Как ночью открылись друг другу в яблоневом саду, как выяснилось, что наша любовь взаимна, о том, что было дальше… и так все — все наши приключения по порядку, вплоть до событий сегодняшнего дня — в спальне и в ванной, и как отец кормил нас обедом и затем привез меня сюда…
— И вот я лежу здесь, перед Вами, и все это Вам рассказываю, — закончил я со смущенной улыбкой. — И что же мне теперь делать дальше?
Доктор помолчал, закурил еще сигарету.
— Что же я могу сказать по этому поводу? Если я стану говорить тебе, что это плохо, то тебе будет за меня стыдно, не так ли?.. — Он опять помолчал. — Чувства ость чувства. Нельзя, например, сказать ветру: не дуй, или сказать солнцу: не свети! Ты думаешь, что с тобой происходит что-то противоестественное, постыдное? Наоборот, все понятно. В человеческой природе изначально заложено стремление к красоте, к доброте, к взаимопониманию… — Он говорил, как бы думая вслух. — Если бы вы тянулись к чему-нибудь уродливому, грубому, извращенному. А вы оба — нежные, прелестные существа… мягкие щечки, нежные стройные тела. Леньке ты нравишься, это вполне понятно: твоя мягкость, твоя доброта, отзывчивость; в тебе есть все, что юноше должно нравиться в девушке — для него и не важно: кто ты — мальчик или девочка — просто для него ты лучше всех — так ведь он тебе говорил? А тебе нравится его сила, его преданность, его надежность — он истинный, настоящий рыцарь, ведь так? — Я кивнул. — Так что пока я не вижу у вас ничего постыдного, пока все нормально, даже можно сказать, прекрасно…
Я перебил его:
— Но мне почему-то очень стыдно перед моим отцом, и, хотя пока он ничего не знает о нас, но я чувствую, что виноват перед ним, втайне… Он меня так любит, а я, наверное, не оправдал его надежды, — вон я какой получился, неправильный… Но я люблю Леньку — и ничего, ничего не могу поделать с собой, даже если бы и пытался! Не могу!!!
Доктор возразил решительно:
— И не должен. А что в тебе, Женя, такого ужасного?
В чем ты разочаровываешь, позоришь отца? Ты же нормальный парень — и в жизни, и в поведении, и даже очень красивый. А об остальном кому какое дело?! Мы немного помолчали. Он смотрел на меня.
— Как Вы думаете, — спросили, — а он о чем-нибудь таком догадывается?
— Ха! — усмехнулся доктор. — Ты думаешь, он дурак? Он прошел огни и воды, построил свою огромную «империю», он знает почти все, что происходит вокруг, в стране, а уж в его-то семье — тем более. Он присутствовал при твоем рождении, и знает тебя лучше, чем ты себя знаешь сам. Возможно, что он о чем-то таком догадывается, хотя и не уверен точно насчет подробностей. Но у него есть другие мысли на этот счет, в этом я уверен. Ты — замечательный мальчишка, добрый, искренний; ты нежно его любишь, ты ему настоящий друг, прекрасный сын — и достойный наследник. Ему, несомненно, нравится, что у тебя есть надежный, хороший, преданный товарищ, а то знаешь, сейчас какие попадаются ребята! Так что отцу есть, за что любить тебя. И, — доктор понизил голос, — вполне возможно, хотя я и не уверен, что горячо любя тебя и уважая как личность, он не считает себя вправе вмешиваться и осуждать твою личную, твою интимную жизнь, тем более, что ничего не знает наверняка. И вообще, то, чем вы занимаетесь, очень часто встречается среди мальчишек такого нежного и тонкого склада, как вы. Это и есть проявления настоящей дружбы — кто-то вместе идет на футбол, кто-то идет пить пиво, а кому-то хорошо вдвоем в постели. А что ты делаешь в постели — кому какое дело? Ты же мальчик, ты не принесешь ребенка! Сколько людей, я считаю, столько вкусов, и столько постелей…
Ну вот. Я как мог, помог тебе разобраться в себе.
Теперь мы имеем полную картину происходящего, и то, что сейчас с тобой происходит — полностью гармонично соответствует твоему внутреннему миру — миру твоих чувств и твоих эротических вкусов, и значит — это именно то, что тебе нужно — что и требовалось доказать. Пусть все течет, как течет — так ты, кажется, любишь говорить? И, если ты, Женя, будешь стараться что-то изменить, сломать себя, совершить над собой насилие, возможно, ты только навредишь себе. Итак, надеюсь, ты все понял, что я сказал?
Я помолчал, подумал… и кивнул.
Доктор не стал приглашать моего отца в кабинет, как собирался сделать вначале, для отдельного разговора. Вместо этого вышел со мной в гостиную, и мы присоединились к отцу за кофе, который он очень мило попивал, с коньяком и сигарами доктора, увлеченно листая редкие, красочно оформленные книги и журналы, посвященные тема психологии и сексопатологии мальчиков и юношей моего возраста.
Вечер прошел в непринужденной беседе взрослых при моем скромном участии — я задал несколько невинных вопросов, а затем даже по общей просьбе спел, аккомпанируя себе на рояле, мое любимое «О, солее миа…». Доктор был в неописуемом восторге и с разрешения отца угостил меня бокалом какого-то фантастического лилово — фиолетового ликера, от которого я не опьянел, но у меня внутри все нежно растаяло и поплыло, и я вдруг очень живо представил, что сейчас рядом со мной сидит Ленька…
Разговор за столом вел в основном доктор; он рассказал очень много интересного. Речь шла, конечно, обо мне, причем не было произнесено ничего двусмысленного, ничего такого, от чего бы мне пришлось краснеть, а отцу — встревожиться. Все было очень по-английски корректно. Звучала негромко пятая симфония Густава Малера. Отец внимательно слушал доктора, кивая головой, подливая еще коньяку в кофе, а я ничего не понимал, только нежно блестел глазами и таял в своей персональной лиловой реальности вместе с воображаемым Ленькой. Беседа затянулась почти за полночь. Отец и доктор уже чувствовали себя настоящими друзьями, как бывает у двух мужчин равноценного интеллекта и схожих эстетических вкусов, одного социального круга и материального положения, объединенных, к тому же общей волнующей темой. Которая уже к этому времени сладко дремала, уютно устроившись в огромном мягком кресле, издающем, почему-то, как мне казалось, попеременно запахи летнего солнечного ветра, зеленых яблок, ночной травы, пены из розовых лепестков и еще чего — то, что вызывало сладкое томление под диафрагмой. Впрочем, краем уха я ловил их разговор. Он весь сводился к тому, что «мальчик уже вырос». Разумеется, у него образовался новый круг общения. Нельзя исключать возможности стрессового влияния не неокрепшую психику юноши новых ощущений, к которым он недостаточно подготовлен, и, возможно, чтобы как-то сгладить, разбавить, что ли избыток новых впечатлений, ему следует дать небольшой тайм-аут, поместить на время в другую среду — тихую, нежную, располагающую к покою и раздумьям. Возможно, уехать куда-нибудь.
— Для Вас ведь не составит проблемы договориться со школьным руководством? — насмешливо прищурился доктор. — Согласитесь, ведь здоровье Жени дороже, не так ли?
— Ну, о чем вы говорите, — усмехнулся отец, — какая ерунда. Он может проходить предметы по программе где угодно, у него же моя наследственность к наукам… Мы решим этот вопрос.
— Ну, разумеется! — ослепительно улыбнулся доктор. — Таким образом, Вы меня поняли, мальчику необходимо на время сменить обстановку…
…Я очень смутно помню, как мы с отцом возвращались домой на машине по улицам ночной Москвы. В темноте проносились разноцветные огни. Отец за рулем говорил что-то о тихой, спокойной жизни в уединенном доме на морском берегу, под шум прибоя, но смысл его слов совершенно не укладывался в моем сознании, я всецело находился под действием странного волшебного ликера, и сладко дремал, откинувшись на заднем сидении «Мерседеса», погруженный в свои лилово — золотые грезы.
Часть 9
Утром я долго спал, проснулся уже за полдень, совершенно здоровый и бодрый, с ясной головой. От простуды не осталось и следа. Погода стояла чудесная, летняя, отца дома не было. Я распахнул все окна и включил громкую музыку, очень хорошо позанимался на тренажерах, и даже принял холодную ванну. Вернулся отец — все утро он вел в институте какие-то переговоры. Я причесался, надел джинсы и обычную желтую майку, и мы завтракали на балконе, залитом ярким солнцем. За чаем отец спросил:
— Ну, так как, Женька, насчет смены обстановки?
— В каком смысле? — не понял я.
— Видишь ли, — он почесал подбородок, — я купил дом на берегу Черного моря… думаю, тебе это вполне подойдет.
— Дом? — не понял я. — Мне подойдет дом? На Черном море?
— Ну да. Недалеко от Сочи. Я как раз утром этим занимался. И думаю туда тебя отправить. Скажем, на меся-цок, а? Сейчас как раз там отличная погода: солнце, рыбалка, шашлыки, пиво… — он осекся и закашлялся, чувствуя, что сморозил что-то не то.
— Подожди, отец, — тихо сказал я. — Какой дом, какая рыбалка, какое пиво? О чем ты? — Я смотрел на него, широко раскрыв глаза.
— Ты что, ничего не помнишь, о чем вчера говорил врач? Психолог сказал, тебе необходимо сменить обстановку. Пожить одному в тихом, незнакомом, уединенном месте, все переосмыслить. Покой, солнце, море, пальмы, морские ракушки — все это повлияет на тебя благотворно! Так сказал доктор…
И тут я моментально все вспомнил — долгую, задушевную беседу с таинственным врачом в темном кабинете, мое раздевание перед ним, игру на рояле, волшебный напиток — и разговор о смене обстановки.
… — и вот я, твой отец, горячо тебя любящий, хотя, конечно, уже порядком надоевший и совершенно тебе не нужный, все утро потратил на то, чтобы через свои особые связи купить этот замечательный, уютный двухэтажный дом. Он из белого камня, и окружен зелеными фруктовыми деревьями. Он находится как раз над берегом моря, у чудесного пляжа с чистым белым песком, где будет загорать мой единственный, нежно любимый мальчишка, — отец с сожалением посмотрел на меня, — а ты и не ценишь…
Все вихрем неслось у меня в голове. Море, солнце, фрукты, закаты, купание ночью при луне… «Спустился вечер, и Барселона гитары звоном волнует кровь…».
— Отец, ты гений! — я вскочил и порывисто обнял его.
— На что-то еще гожусь, — он потрепал меня по затылку и засмеялся.
— И что, один? — не мог поверить я. — На целый месяц?
— Ну, не совсем один, — уточнил он. — С сопровождением. С тобой поедет наша буфетчица из института, тетя Эмма, в качестве повара; затем — наша замечательная медсестра — смотри, она женщина серьезная! — он хохотнул, — ну, и четыре лучших сотрудника из моей личной охраны. Так что будешь в полном порядке… — Он помедлил, заметив, как вытягивается мое лицо, принимая кислое выражение, и расхохотался, хлопнув меня по плечу: — Не беспокойся! Они все будут жить на первом этаже, в специальном помещении для обслуги, а весь второй этаж — тебе! — Отец отодвинул остывший чай, открыл бутылку пива и продолжал: — Я им объяснил, что господин ЗОЛОТОВ — младший очень независимый и не любит, когда ему навязываются, к тому же для прохождения медицинского курса психологического восстановления нуждается в том, чтобы его не беспокоили. Распорядок дня уже установлен. Меню разрабатывается. Утром тебя будет ждать твой любимый апельсиновый сок или любой другой, по желанию. В определенное время стол будет накрыт к завтраку, обеду и ужину — на одну твою персону. Круглые сутки сад будет охраняться по периметру, — он подчеркнул, — не причиняя беспокойства его драгоценному обитателю! Твои прогулки к морю и купание в любое время суток, разумеется, никем не будут ограничены, кроме твоего здравого смысла, на который я надеюсь. При этом тоже всегда будет осуществляться постоянная охрана, но издали и незаметно. Так что, ощущая полную свободу, ты в то же время будешь находиться в полной безопасности. Ну, и конечно, даю тебе слово благородного человека, я не оскорблю комнаты моего сына всякими дурацкими камерами внутреннего слежения. — Мы оба расхохотались. — Что еще остается добавить? Дом отлично обставлен, и сейчас там уже все готовится к твоему приезду. Там имеется тренажерный зал и очень приличная библиотека. Советую тебе захватить все, что нужно для живописи — вот где писать-то — природа, море!.. — Он допил пиво и открыл другую бутылку. — Ну как, твой папка на что-то еще годится?
У меня даже навернулись слезы. Я обнял его.
— Отец, — осторожно спросил я, — а… школа? Как они?..
— Ты меня недооцениваешь, Женька, — он отпил большой глоток и достал сигарету. — Я уже и там побывал. Тебя, разумеется, отпускают, но, учти, что ты должен взять у них программы и контрольные работы на этот месяц и по приезде получить зачет по каждому предмету. Я думаю, у тебя будет время подготовиться. Официально ты числишься на больничном листе, мы ведь, собственно, и отправляем тебя на лечение — не так ли? — он улыбнулся. — Так что завтра в школе тебя ждут. А билеты, я думаю, закажем вечером, мы еще подумаем, каким транспортом. — Он взглянул на часы: — Так, ладно, засиделся я с тобой, пора бежать. — Он поднял трубку телефона, набрал номер, сказал сухо: — Это ЗОЛОТОВ. Машину к подъезду. — Залпом допил пиво, повернулся ко мне: — Ну, давай, Женька, думай, что возьмешь, я полетел. Эх, все на бегу, все на бегу, все мне некогда… Привет!
Я еще раз крепко обнял его, тоже сказал: «Привет!» — и он убежал, а я остался один в напряженном раздумье, отцовским движением теребя свой еще неопушившийся, нежный подбородок: М-да…
— Ну, так как, Женька, насчет смены обстановки?
— В каком смысле? — не понял я.
— Видишь ли, — он почесал подбородок, — я купил дом на берегу Черного моря… думаю, тебе это вполне подойдет.
— Дом? — не понял я. — Мне подойдет дом? На Черном море?
— Ну да. Недалеко от Сочи. Я как раз утром этим занимался. И думаю туда тебя отправить. Скажем, на меся-цок, а? Сейчас как раз там отличная погода: солнце, рыбалка, шашлыки, пиво… — он осекся и закашлялся, чувствуя, что сморозил что-то не то.
— Подожди, отец, — тихо сказал я. — Какой дом, какая рыбалка, какое пиво? О чем ты? — Я смотрел на него, широко раскрыв глаза.
— Ты что, ничего не помнишь, о чем вчера говорил врач? Психолог сказал, тебе необходимо сменить обстановку. Пожить одному в тихом, незнакомом, уединенном месте, все переосмыслить. Покой, солнце, море, пальмы, морские ракушки — все это повлияет на тебя благотворно! Так сказал доктор…
И тут я моментально все вспомнил — долгую, задушевную беседу с таинственным врачом в темном кабинете, мое раздевание перед ним, игру на рояле, волшебный напиток — и разговор о смене обстановки.
… — и вот я, твой отец, горячо тебя любящий, хотя, конечно, уже порядком надоевший и совершенно тебе не нужный, все утро потратил на то, чтобы через свои особые связи купить этот замечательный, уютный двухэтажный дом. Он из белого камня, и окружен зелеными фруктовыми деревьями. Он находится как раз над берегом моря, у чудесного пляжа с чистым белым песком, где будет загорать мой единственный, нежно любимый мальчишка, — отец с сожалением посмотрел на меня, — а ты и не ценишь…
Все вихрем неслось у меня в голове. Море, солнце, фрукты, закаты, купание ночью при луне… «Спустился вечер, и Барселона гитары звоном волнует кровь…».
— Отец, ты гений! — я вскочил и порывисто обнял его.
— На что-то еще гожусь, — он потрепал меня по затылку и засмеялся.
— И что, один? — не мог поверить я. — На целый месяц?
— Ну, не совсем один, — уточнил он. — С сопровождением. С тобой поедет наша буфетчица из института, тетя Эмма, в качестве повара; затем — наша замечательная медсестра — смотри, она женщина серьезная! — он хохотнул, — ну, и четыре лучших сотрудника из моей личной охраны. Так что будешь в полном порядке… — Он помедлил, заметив, как вытягивается мое лицо, принимая кислое выражение, и расхохотался, хлопнув меня по плечу: — Не беспокойся! Они все будут жить на первом этаже, в специальном помещении для обслуги, а весь второй этаж — тебе! — Отец отодвинул остывший чай, открыл бутылку пива и продолжал: — Я им объяснил, что господин ЗОЛОТОВ — младший очень независимый и не любит, когда ему навязываются, к тому же для прохождения медицинского курса психологического восстановления нуждается в том, чтобы его не беспокоили. Распорядок дня уже установлен. Меню разрабатывается. Утром тебя будет ждать твой любимый апельсиновый сок или любой другой, по желанию. В определенное время стол будет накрыт к завтраку, обеду и ужину — на одну твою персону. Круглые сутки сад будет охраняться по периметру, — он подчеркнул, — не причиняя беспокойства его драгоценному обитателю! Твои прогулки к морю и купание в любое время суток, разумеется, никем не будут ограничены, кроме твоего здравого смысла, на который я надеюсь. При этом тоже всегда будет осуществляться постоянная охрана, но издали и незаметно. Так что, ощущая полную свободу, ты в то же время будешь находиться в полной безопасности. Ну, и конечно, даю тебе слово благородного человека, я не оскорблю комнаты моего сына всякими дурацкими камерами внутреннего слежения. — Мы оба расхохотались. — Что еще остается добавить? Дом отлично обставлен, и сейчас там уже все готовится к твоему приезду. Там имеется тренажерный зал и очень приличная библиотека. Советую тебе захватить все, что нужно для живописи — вот где писать-то — природа, море!.. — Он допил пиво и открыл другую бутылку. — Ну как, твой папка на что-то еще годится?
У меня даже навернулись слезы. Я обнял его.
— Отец, — осторожно спросил я, — а… школа? Как они?..
— Ты меня недооцениваешь, Женька, — он отпил большой глоток и достал сигарету. — Я уже и там побывал. Тебя, разумеется, отпускают, но, учти, что ты должен взять у них программы и контрольные работы на этот месяц и по приезде получить зачет по каждому предмету. Я думаю, у тебя будет время подготовиться. Официально ты числишься на больничном листе, мы ведь, собственно, и отправляем тебя на лечение — не так ли? — он улыбнулся. — Так что завтра в школе тебя ждут. А билеты, я думаю, закажем вечером, мы еще подумаем, каким транспортом. — Он взглянул на часы: — Так, ладно, засиделся я с тобой, пора бежать. — Он поднял трубку телефона, набрал номер, сказал сухо: — Это ЗОЛОТОВ. Машину к подъезду. — Залпом допил пиво, повернулся ко мне: — Ну, давай, Женька, думай, что возьмешь, я полетел. Эх, все на бегу, все на бегу, все мне некогда… Привет!
Я еще раз крепко обнял его, тоже сказал: «Привет!» — и он убежал, а я остался один в напряженном раздумье, отцовским движением теребя свой еще неопушившийся, нежный подбородок: М-да…
… Спустился вечер, и Барселона
Гитары звоном волнует кровь.
Давай, скорее, сойди с балкона,
Я ждать не в силах, моя любовь!
Вы, конечно, догадываетесь, о чем я думал: как мне ухитриться взять с собой Леньку. Как мне заполучить своего единственного, ненаглядного друга, потому что одного себя в этом, неожиданно падающим мне в руки сказочном раю, на этом Зачарованном острове моей мечты, одного, без Леньки, я себя представить, конечно, не мог. И я начал действовать.
Звук серенады тебя разбудит.
Набрось свой плащ и забудь про сон!
С тобою вместе нам так сладко будет,
Приди скорее, я так влюблен!..