капитан хмуро, для себя, позабыв о дознавателе. Местами он спотыкался и
перечитывал все снова, тогда и высказывался с удивлением: "Вот бляди!"
Скрипицын дожидался навроде посыльного и бледнел, когда раздавалось
ругательство. Ему приходилось бездвижно слушать раздольную речь капитана,
эдакую ясную, громкую речь, и видеть с оторопью, как этот капитан вовсе не
пугается написанных слов, а приканчивает их - каждое не спеша, с
расстановкой. Когда бумаги были прочитаны, Хабаров разложил их молча на
столе, но все же обсказал, увидев, что дознаватель ничего не понимает: "Это
Синебрюхов писал, начальник лагерный. Эту писали которые у меня в роте
служат. А эту я и не знаю... От меня много солдат в Долинку побегло. Одни
летом бегут, другие, может, весной с голодухи".
Вернувшись, то есть усевшись обратно на койку, Хабаров проговорил
спокойно и внятно, будто с отнятой душой: "А, вспомнил, был у меня
начальничек ваш особый, Смершевич, тоже бумажки совал, мужик нахрапистый".
Хабаров не знал, о чем с дознавателем говорить, но стеснялся его с ходу
выпроваживать, если уж тот приехал. "Никак память возвращается? - произнес
Скрипицын, желая, чтобы и капитан думал так же. - А Смершевича больше нет,
извиняюсь, сгорел". - "Выходит, не удержался, списали..." - проговорил
нехотя Хабаров. "Да нет, он прямо и сгорел, в огне! Прошлой зимой - не
отмечали? - имелся в полку пожар. Жизнь у вас как другая... Если печь
заведете, то лучше поставить ее на железо. Получается, что искрит. А может,
вы не узнали, кто я такой? Если вам про меня сообщали, то в особом отделе я
главный, это после Смершевича". - "Прапорщик..." - разглядел Хабаров.
"Старший прапорщик, - уточнил Скрипицын и взялся с холодцом за папку. - Ну,
раз вспомнили, начнем вести протокол, хватит, извиняюсь, воспоминаний".
Хабаров вдруг возмутился, такого поворота не принимая, даже не умея
понять, чего от него требуется: "Откуда же протокол?! Синебрюхов вранье
написал. А солдат у меня в Долинский лагерь много побегло. Рахматова этого
не помню, но правда, если сбежал. В Долинке и служба полегче, и кормежка
жирней, потому ко мне самых отпетых и посылали как в наказанье. А дай время
- обратно побегут, потому стало у меня слаще. Сделают из Долинки штрафбат -
и что, в Долинку помчишь, будешь ихнему совать протоколы?" Скрипицын
откликнулся с вкрадчивостью, какую возможно было принять за доверие. Он
задвинул и папку с ударением, заметным капитану. "Хорошо, с протоколом
повременим, может, и без протокола обойдемся... Я ведь вас понимаю, товарищ
Хабаров, можно сказать, разделяю... ну как вы полагаете, в чем вам видятся
причины такого плачевного положения?" - "Я говорю: не виноватый!" - отрезал
не задумываясь Хабаров. "Кто же возражает? - обходил капитана Скрипицын,
будто заволакивал. - Мое дело виноватого найти. Может, и командир полка
виноват, мое дело отыскать. В полку, знаете, все на беззащитных
отыгрываются. Вот и следствие это начать он приказал, командир полка,
Победов... Полк уж стонет от его приказов". Капитан раскрылся: "Я и в глаза
скажу, что все у нас прогнило". Скрипицын насторожился: "Ну, если у нас...
Если прогнило... Понятно". - "А я уж и не знаю, запутался... Все равно, я не
виноватый. Люди сыты, картошка в целости, поди проверь, как у Христа в
запазухе..." - "Я-то верю, а вот Победов? Пишите сами на имя прокурора, что
в полку происходит. Я бумагу отошлю в округ. Может, разберутся, где правда.
А доложу Победову, что дела нету, прикрою вас, но и вы меня не подводите.
Сидите себе тихо". - "Заявлю, а засудят невиноватого, - усомнился Хабаров. -
Темнишь, старшой, другому подсказывай... Поезжай ты, нечего пыль из земли
вытрясать. А в полку хороши! Месяцами ждешь подвозов, а особисты даром на
грузовиках гоняют".
Не сказать, что в точности переживал капитан, но ему было даже жаль
этого подневольного человека. Однако тягостно Хабарову стало находиться в
своей, в ротной, канцелярии, сделавшейся комнатой для допросов. Тяготили его
голые масляные стены и койка, похожая на скамью. И стол, за которым уселся
дознаватель. Пронял капитана и холодок, эдакий карцерный, злой, хоть тем же
холодом годами закаливался. Скрипицын побледнел, заволновался: "Я хотел,
чтобы всем было лучше, если так, тогда продолжим протокол". И он схватился,
чуть не прижал к себе папку. "Охолонись, старшой, что за порода! Лазите
повсюду, вынюхиваете, тошно с вас. Картошку собрали, дожили, так и без
протоколов доживем". - "Большого о себе мнения, если думаете, что я
вынюхиваю вокруг вас. Если хотите знать, всегда найдется, с кого спросить,
потому и лучше будет, если поладим. Заявление это и вам нужно. Я всю вашу
картошку обязан изъять, так как в ней все факты, следствие-то запущено, не
остановишь. Отвезу в полк, сдам на хранение, а картошка сгниет, пока будут
выяснять, откуда она тут взялась. Спишут на свинарню. Понимаете, куда ваш
труд пойдет, это если соблюдать все правила? Так что вдумайтесь, что
написать-то лучше будет, если по-плохому вам со мной".
И тут произошло то, чего Скрипицын вовсе не ожидал: осерчав, да так
сильно, капитан резво прыгнул к столу и, размахнувшись, будто хотел влепить
горячую, со всего-то размаху смел со стола застелившие его доносы. Если бы
Скрипицын не вцепился в протокол, то и картонная папка полетела бы на пол.
"Ну кто ты есть в моей канцелярии?! - взревел Хабаров. - Ты подлец, а я тут
живу годами! Я жил ради этого дня, мне и сдохнуть с этим днем легче, не
страшно. И неужто ты думаешь, что отнимешь мне радость одной бумажкой? Что я
всей жизнью вымучил, ты думаешь отнять в один день, чтобы сожрали свиньи?!"
Скрипицын даже испугался капитана, хоть взорвавшийся служака обнаруживал
слабость свою, а не силу. Однако особист вовсе не понимал этого человека.
Скрипицына заворожило, как просто капитан смел бумаги, будто ему известно
нечто тайное и сильнее этих бумаг. Присев, он принялся их торопливо
собирать. "Гляди, старина, не сгори!" - накрикивал в злом ознобе капитан.
Не выкладывая больше бумаг, запрятав их в портфель, Скрипицын
проговорил тошным голосом: "Значит, от дачи показаний отказываетесь?" - "Сам
на себя показывай, а я не виноват. Меня не прожуешь, подавишься. Это ж надо,
сколько сразу ртов, подавай всем картошку! И ты любишь, вижу, любишь,
старшой... Небось чтоб на сале жаренная? На сале, я тебя спрашиваю?!"
Хабаров напирал на сало, завидев с радостью, как особист попятился от него к
двери, схватив в охапку и портфель свой, и шинель, будто их у него отнимали.
Так он и выскочил, будто обобранный. И капитан, утихая, с досадой вздохнул:
"Охота, честное слово, пыль выколачивать..."
Неожиданное бегство этого человека Хабарова и утихомирило, и родило в
нем сожаление. Ему все же не хотелось ударять человека так больно, чтобы тот
выскочил не распрощавшись. "А кто виноват?" - огорчился капитан. Услышав со
двора шум, он поспешил заглянуть в оконце, чтобы хоть повидать, как особист
уезжает.
А во дворе особист кричал на столпившихся солдат. Кто-то из них,
приметив, что капитан все наблюдает, взмахнул руками навроде утопающего. Не
помня себя, Хабаров выбежал во двор. Особист отвернулся. Санька Калодин
громадой стоял подле него и хмурился. Когда выбежал капитан, солдатня вокруг
полковых распоясалась, оголтела: "Товарищ капитан, он картошку грузить
приказывает!", "Пускай проваливают, сами хотим жрать!", "Нам Хабаров
командир!"
"Не подымать паники, ребята!" - с трудом перекрикнул капитан своих, и
толпа затихла. Хабаров выбежал на глаза особисту, будто вырос перед ним
из-под земли: "Ты чего удумал это? Слышь, уезжай по-хорошему". - "У меня
приказ Победова доставить картошку в полк". - "Врешь!" - "Капитан Хабаров,
вы осознаете, что я из особого отдела?" - "А ты осознаешь, товарищ
Скрипицын, что ты врешь? Ребята, не слушайте этого гада, у него приказа
нету! Я знаю, я вчера разговаривал, такого приказа не отдавали". - "Да вы
понимаете, куда он вас тянет?! - вскричал Скрипицын, обращаясь к людям. -
Нет никакого генерала, он же дурака валяет. Вот, вот тут у меня ваше письмо
- вы же писали в округ? Оно в полк вернулось, это командир полка Победов
дураку этому звонил, который завтра же под арестом будет!"
В особиста полетели ошметья грязи, камни, но Скрипицын не поберегся, не
спрятался, хоть успел приметить и того краснорожего ловкого солдата, который
метил ему в голову и точно сгорел без дыму, когда камень сбил с головы
прапорщика фуражку. "Не блатовать! Кто швырял, отставить, мать вашу, он же
этого и дожидается!" - затрепетал капитан, загораживая собой Скрипицына.
"Поехать бы, буза начинается..." - зашептал Санька, но начальник оттолкнул
его со злостью. "Скоты! Скоты!" - орал Скрипицын, вырываясь вперед, и
солдаты отбежали. "Наш команидр - Хабаров, пускай он прикажет, тогда станем
грузить!" - кричали они особисту, рассыпаясь по двору, так что Хабаров со
Скрипицыным остались одни в слякотном холодном круге.
Они стояли друг против друга - такие непохожие, чужие, что и не смогли
бы разойтись. "Калодин, - рявкнул особист, - тебе ясен приказ? Начинай,
ничего не бойся". Калодин твердо зашагал к будке. Оторопевшая солдатня
ждала, не приближалась. Когда он выволок из будки первый мешок, то вцепился
в мешок Хабаров, вырывая его у Саньки, и тот потащил капитана, навесившегося
на картошку, не решаясь его ударить или спихнуть в грязь. Хабаров упирался в
землю и кричал навзрыд: "Ребята, подсобите!" Однако люди молчали и чего-то
дожидались в отдалении, побаиваясь уже особиста.
Капитан споткнулся. И повалился, выбившись из сил. Он встал на колени и
завыл, глядя на Скрипицына клочковатыми, разодранными в кровь глазами: "Я
тебя сам возьму под арест, я... я тебя расстреляю!" Скачущими руками он
выхватил пистолет и, расшатываясь, качаясь, пугал им людей. Но Скрипицын
стоял на месте - он никак не мог поверить, что у Хабарова хватит духу
выстрелить. И тут, уронив мешок, на капитана неуклюже прыгнул Санька, падая
всей тушей на пистолет. Ахнул бестолковый выстрел, небо зашумело, и дрогнула
его грязная синева. Целый и невредимый, Санька заорал, обмякнув от
запоздалого страха: "Я держу его, попался!" - "Его связать надо!" - ожил
Скрипицын. "Чем связать? У меня ничего нету!" Особист схватил за шиворот
ближнего солдата, сжал ему шею своею клешней, отчего тот заскулил и вмиг
сдался, и задрал на животе солдата гимнастерку, обнаружив брезентовый
поясок, похожий на плетку, который и вытянул хлестко из портков, разом
обвисших.
Как приказал Скрипицын, скрученного капитана заперли в оружейной
комнате, обитой кровельным железом, без окон, с решеткой вместо дверей.
Скрюченный, Хабаров все бился, извиваясь. "Ребята, сынки, держите его,
поймайте!" - задыхаясь, кричал бешеный капитан, будто распознал другого,
страшного человека в особисте. Когда капитана уволокли в оружейку, Скрипицын
уткнулся взглядом в его пистолет, уже было затянутый грязью, позабытый.
Подобрал и спрятал в шинель, пустившись наскоро довершать свое дело.
Солдаты, которые поумней, украдкой разбегались со двора, чтобы их не
принудили к работе. А тех, кто застрял из любопытства, Скрипицын выловил и
отдал под команду Саньке, чтобы перетаскивали картошку. Недовольные, они
швыряли мешки в кузов, и погрузка во все остальное время шла без сбоев и
очень даже резво.
Как обнаружилось, зэки давно обозревали происходящее в казарменном
дворе, рассевшись тесными рядами на крышах бараков. Вдруг они принялись
крыть навьюченных мешками солдат дружным неумолчным свистом. С вышки
громыхнули выстрелы и побежали вокруг зоны, трясучие, будто погремушки. Зэки
нехотя отступили, спустились в зону. Однако сухими деревцами на крышах
осталось лагерное пацанье, которому ничего в жизни не было страшно, потому
как эти все кругом себя будто отродясь ненавидели. Задираясь и зная, что
автоматчики не посмеют стрелять, мальчишки закидывали черепицей и
отступивших от бараков солдат. Когда Калодин уже задраивал борт грузовика,
на крыши взобрались надзиратели. Они избивали пацанов арматурой, длинными
железными прутьями, гонялись за ними, скидывали. А последних надзиратели в
охотку раскачивали за руки да за ноги и плашмя бросали, даже подбрасывая
ввысь.
Двор обезлюдел. Из караула прибежал единственный в роте прапорщик,
которого Скрипицын приказал все же разыскать. Ему особист вручил роту и
приказал, чтобы капитана Хабарова не развязывали, не выпускали. Пообещал
также, что завтра же прибудет за арестованным конвой. В ответ на все
распоряжения особиста богатырского вида прапорщик молчал, хотя рожа его
выражала несогласие. Он покачивал и мотал головой, но рта не раскрывал,
боясь, что и его арестуют, если он дыхнет перегаром. Горестная и пропитая
рожа его вконец опротивела Скрипицыну, так что, махнув на полуслове рукой,
он одиноко зашагал к грузовику.
Стоило грузовику завестись и тронуться, зафырчав мотором, как поднялся
страшный лай, будто проснулись все овчарки Карабаса и даже степь, обретя
голос, вдруг раскатисто и глухо залаяла.
Они отъехали далеко от лагерного поселка, одни во всей смеркавшейся
степи, отчего уставшему, измотанному Калодину сделалось спокойней на душе.
Скрючившись в шинели, Скрипицын то открывал, то закрывал глаза, и Санька
никак не понимал, дремлет начальник или беспокоится. Они катили по ровной
полосице, простеганной грязью, будто пухом, как вдруг подвернулась
колдобина, и грузовик сильно тряхнуло. Скрипицын ушиб голову, застонал.
Виноватый Санька убавил ход, но разозленный начальник буркнул: "Да нет же,
гони!" - "Поберегли бы здоровье". - "Чего говоришь?" - скривился тот, не
разобрав слов. "Можете наказывать, я гнать не буду. Я за вас отвечаю, вон
какой вы белый весь!" - "...Заткнись, - проговорил Скрипицын, и человек его
осунулся, поглупел. - Слушай меня: съезжай, к черту, с дороги, гони подальше
в степь, гони!"
Санька не решился исполнить его приказание. Скрипицын вцепился в
солдата: "Я же сказал - съезжай!" - "А куда нам другой дорогою ехать?" -
"Где скажу, там и остановишь. Я знаю куда".
Санька съехал с полосицы в степь и погнал. Грузовик задрыгался на
ухабах и заскрежетал. Мчало их с тошнящей скоростью неведомо куда. Как
известь белый, Санька стойко выдерживал эту пытку, не успевая соображать,
что же такое началось. Скрипицын задыхался, сухие глаза его поблескивали,
мельчали, будто собачьи. Он барахтался в тесной грохочущей кабине, будто
намеревался выпрямиться в ней, и покрикивал, будто подгонял, и что еще успел
услыхать Санька, было его воплем: "Сстоояять!" Калодин слепо выполнил этот
приказ, раздался скрежет, их сбросило с мест, а грузовик, чуть не
опрокинувшись, врылся в землю и заглох.
Опомнился Санька с кислым привкусом крови во рту и реберной заунывной
болью. Он замычал, сплевывая под себя. Забитый в угол Скрипицын пугливо
глядел на своего окровавленного служку. "У меня грудь болит, - пожаловался
тот, и особист отвернулся от него. - А вы целый?" - промямлил Калодин, но
ничего не услыхал в ответ. Он тихонько выплевывал оставшуюся кровь, утерся и
попробовал дрожащей рукой завести мотор. Грузовик дернулся и забуксовал.
"Что, крепко засели? - спросил вдруг Скрипицын. "Выберемся, поедем..." -
"Никуда мы не поедем, вылазь, - проговорил он в ясной памяти. - Будешь
картошку из кузова выбрасывать, в этой луже утопим". - "Зачем это? А приказ,
сами говорили, что Победов в полк приказал". - "Да я сам себе Победов... Что
ты знаешь про мою жизнь, дурак?.. Это я, я всеми командую". - "Боязно мне с
вами, товарищ прапорщик. То говорите - брать картошку, что есть приказ, и
чуть нас не убили. То говорите, не успели отъехать, что нет приказа,
выбрасывай, а чуть не разбились. А я, может, тоже человек. Зачем так делать?
А у вас, может, сотрясение, вам в лазарет надо..." И тогда Скрипицын
выпалил, утратив терпенье: "Ты потому человек, что я тебя спас. Или забыл?
Спас, не побрезговал, и ты моими словами не брезгуй. Что скажу, должен
делать, как я сказал, я для тебя главный человек". И вот без слов Санька
полез в кузов, вспомнив заново, кто его спас.
Скрипицын вылез следом и посторонился, встав столбом на пяди пустой
степной земли. Он стоял с непокрытой головой, будто шевелящейся на степном
ветру, спрятав руку в шинельном запахе, навроде контуженного, и глядя со
стороны в грязь, в которую сыпалась картошка. Она будто ожила. Похрипывала в
мешках, когда их ворочал и кидал с борта двужильный Санька. И гудела, падая
градом, бубнила из грязи. Потом ее выросла гора. "Вот и все, вот и
сгнила..." - бурчал себе под нос Скрипицын. Санька же ворочал мешки и до
последнего молчал.
Когда все было кончено, грузовик завелся и отъехал, но, вместо того
чтобы еще злей рвануться вперед, он тяжело попер задом на картофельную кучу,
ровняя, а потом и раздавливая колесами, пока на том месте не замесилась
сырая каша. Тогда-то грузовик разозлился и рванул... Ранней осенью небо еще
теплится. А потом, ближе к декабрю, оно точно издыхает и с него сваливаются
потоки окоченевшего дождя, часто смешанного со снегом. Ветры разгоняют
холодный воздух, обтачивая его так, что режут порывами все живое, даже
травы. Земля простывает. И степная дорожка хлюпает грязной соплецой,
размазанная на перепутьях и крутых поворотах.
ГЛАВА чЕТВЕРТАЯ
Государственное дело
Калодин, глаза которого умаслила усталость, проглядел, когда пропертая
по степям, через развалы горняцких поселков и пустующие по обочинам
городишки трасса влилась коптящей груженой рекой в сумеречную Караганду,
смешав свои слепящие огни с ее подслеповатыми огнями. Санька не любил этого
чужого угольного города. Будто пойманного, его жалостливо потянуло в полк.
Он мчал грузовик по тусклым, сплющенным, что свинец, площадям и петлял,
стиснутый жилыми мертвыми домами, распугивая спящие улочки, проносясь
безлюдными перекрестками, - мчался, спешил, хотя кроме железной койки в
закуте особого отдела ему было нечем дорожить в полку.
Располагался полк на отшибе, кругом него плодились пустыри и разрытая
брошенными котлованами и траншеями земля. В этой глуши его скрывал еще
деревянный забор вышиной чуть не с телеграфный столб и размахнутый так
широко-далеко, что и столбовая дорога. Заборы требовалось объехать тем же
далеким путем, затягивающим грузовик воронкой. Вовсе не заметные, похожие на
стену, вырастали вдруг ворота. В них даже имелась дверка, будто в доме.
Подвешенные над створами ворот, горели фонари в железных намордниках. Однако
было пусто, глухо. И тот свет потупливался в слякоти, замешавшейся днем как
раз подле ворот.
По прибытии командировка особистов была отмечена на пропускном пункте
десятым часом, то есть в двадцать два ноль-ноль. Дежурный капитан, добряк,
которого оторвали от карточной игры, заштамповал и расписался, со спешащей
усмешкой допросив Саньку: "А где секретное начальство, что, умаялось,
дрыхнет?" Солдаты из караульных, игравшие с капитаном, стоило Калодину
появиться на пороге, смолкли, уставившись на него, и пока Санька дожидался
дежурного, все поедали его глазами, будто тому запрещалось находиться в
одном с ними помещении. Калодин различал эти взгляды и переживал их. Он и
капитану ничего не ответил, а тот живей уселся за свои карты и вскрикнул:
"Эх, сука, мне бы еще червей!"
Как бывает к ночи, в караулке завелось свое тепло. Холод со двора уже
не захаживал, надышали, успели втихую и чайничек вскипятить.
Когда Санька убрался, то на место его наскочил сквозняк, эдакая стужа,
что и обдала служивых. Один караульный недовольно скривился: "Ездют,
ездют... Нате ваших червей, товарищ капитан". Другой откликнулся: "А ты
скажи, чего он ездит? Гляди, он же и черта этого пригрел, с чертом этим
ездит, сует его впадлу всем". - "Это всем известно, что Скрипицын
выслуживается, - не удержался и самый угрюмый товарищ их. - Он и парашу
поцелует, чтобы выслужиться. Этому салу все мало, он хочет чего пожирней!" И
тут капитан, который было увлекся игрой и с потугой раздумывал, чем от
солдатни крыться, вдруг взвился и, ухватив говорящего за шиворот, рывком
выдернул из-за стола. "Ты это про кого говоришь, про Скрипицына?! Чтобы я
этого больше не слышал, уродина ты! Я при себе не позволю хорошего человека
топтать". Так же неожиданно, как и вспылил, дежурный взялся за карты,
отпихнув выдернутого солдата. "Беру, накидывай, чего есть".
Караульные боязливо сбросились, играть стало тягостно.
"Ну, чего сдохли - давай играй!" - накрикнул капитан. "Это все знают,
что у Скрипицына прозвище в полку такое", - пробурчал опять угрюмый с
обидой, которому и был черед заходить. Капитан огорчился, но уж не
вскинулся, а с чувством заговорил: "Я не знаю, за что ему такое прозвище
дали. У нас в полку хорошего человека со свету сживут, все про него наврут.
Вот Смершевича боялись, молчали, а он стольким людям жизнь успел покалечить,
пока не сгорел. Скрипицын год в особом отделе командует, никому от него
вреда нет, а каждый не утерпит да пнет. Потому и пнет, что бояться
разучились, вроде тихонький человек, чего и не пнуть, верно, рядовой? А
Смершевич? Он моего солдата было насмерть забил. Тот ему козырнуть
припозднился. Знаете, как у него кулак отхватили? Вот помирать буду, а
вспомню... Был у нас год, когда армяней полно служило, а Смершевич армяней
страх как не любил, вроде рожи у них грязные, да и никого он не любил! Они
все прикидывались, будто русского не знают, а может, и правда не знали. Этих
армяней как дезертиров и таскали что ни день в особый отдел. Смершевич из
них душу вынимал, они для него были как скот. Он в морду их, по зубам, а
кулак и поранил. Зубы заразные попались, и гангрена эта самая началась.
Тогда ему кулак и отрезали. Да чего вы понимаете! Вы другого человека,
другой такой полк видали, чтобы вот так - от зуботычин кулак отрезали? А ты
говоришь "сало", рядовой. Понимать надо, чего говоришь".
Караульные его слушали вяло, не понимая, какое им дело до сгоревшего
начальничка и почему требуется другим начальничком дорожить. "А говорят,
Скрипицына три раза судили, что он деньги в полку своровал. Какой же он
хороший человек?" Капитан разволновался: "Не воровал, это врут! Все,
уродины, позабыли, какое взаправду было воровство! Если бы не Скрипицын...
Да чего с вами говорить, не знаете вы ничего".
Тем временем за решетками караулки затарахтели и медлительно съехали
набок литые ворота, открывая ход заждавшемуся грузовику. Неподвижный
полковой плац всплеснулся под лучом прожектора, бившего наискось с железной
мачты, воздвигнутой выше крыш. Коробчатые строения, различаемые лишь по
запаху, который и в отдалении ударял - один из бани, будто сохнут там мокрые
кошки, другой тухлый, от пищеблока, - были расставлены по краям плаца, как
сторожевые будки. Над самим плацем сгущалось почти зримое черное облако, в
котором жилкой в луче прожектора билась непонятного происхождения искра -
будто сам воздух превратился в казенную машину, годную, чтобы вдыхать и
выдыхать.
Полк вымирал. Пожравших солдат отводили строем в сортир, где поротно и
повзводно происходила последняя за день оправка, всего их полагалось три.
После солдат уводили в казарму, и если никто не провинился, то скоро
объявляли отбой. Казармы воняли портянками, хоть и били тех, кто их с месяц
ни разу не постирал. Еще кругом воняло хлоркой, похоже на чужую мочу. Было в
полку правило, эдакая дезинфекция: повсюду стояли тазы, полные хлорки. Для
входа в столовую надо было опустить руки в таз, и тогда лишь давали жратву.
После оправки тоже полагалось смочить руки в тазу. Хлорка руки со временем
так разъедала, что они делались похожими на коряги, а то и начинали гнить.
Калодин выехал на плац и затормозил у штаба, крепкого каменного
строения, обсаженного кустарником, жесткая щетина которого пушилась
впотьмах. Скрипицын мучительно очнулся и вытряхнулся из грузовика.
Прихрамывая, он поплелся к штабу, будто засыпая на ходу, но уже подле
крыльца сшибся с офицером, который крепко его схватил и с радостью потряс:
"Попался, Скрипицын? Что, уже знаешь, бежишь? Доигрался, дослужился? Небось
кубарем полетишь?" - "Я ничего не знаю!" - возмутился Скрипицын, отпихивая
панибрата. Офицер не обижался, уцепляясь за него еще крепче. "Он не знает,
хорош особист! Да Победов весь полк с самого утра запахал - где Скрипицын,
давайте мне Скрипицына... На меня набросился, что галстук помят. А я ему так
и сказал, что галстук у меня глаженый. Ты чего, Скрипицын, обгадил старику
самочувствие - и в кусты?"
Они толкались и пихались впотьмах, почти не видя друг друга. Скрипицын
отступал, офицерик напирал - так и влетели в обнимку на крыльцо, ярко
освещенное. И офицер, разглядев Скрипицына, сам отпрянул. "Я никому не
гадил, я из командировки!" - отбивался дознаватель. "Ты чего, могилы рыл? -
пробормотал, уже отбегая, налетевший и, посторонясь, крикнул: - А чего тебя
искали, ты кого убил, а, Скрипицын?" Крикнув это, офицерик и вовсе пропал в
кустах, а Скрипицын, оставленный в покое, вдруг согнулся, будто его пнули в
живот...
В штабных окнах вовсю горел свет. Окно кабинета командира полка Федора
Федоровича Победова никогда не гасло, хоть бы и весь штаб к полуночи
прогорел и обуглился в сумерках. Старый полковник заставлял себя просиживать
на службе до самых поздних часов, чтобы кругом не подумали, будто он дремлет
или же отсутствует, когда по должности ему всегда положено бдить.
Уменьшившись, сжавшись, Скрипицын юркнул в штабную дверь, точно мышь в
перечитывал все снова, тогда и высказывался с удивлением: "Вот бляди!"
Скрипицын дожидался навроде посыльного и бледнел, когда раздавалось
ругательство. Ему приходилось бездвижно слушать раздольную речь капитана,
эдакую ясную, громкую речь, и видеть с оторопью, как этот капитан вовсе не
пугается написанных слов, а приканчивает их - каждое не спеша, с
расстановкой. Когда бумаги были прочитаны, Хабаров разложил их молча на
столе, но все же обсказал, увидев, что дознаватель ничего не понимает: "Это
Синебрюхов писал, начальник лагерный. Эту писали которые у меня в роте
служат. А эту я и не знаю... От меня много солдат в Долинку побегло. Одни
летом бегут, другие, может, весной с голодухи".
Вернувшись, то есть усевшись обратно на койку, Хабаров проговорил
спокойно и внятно, будто с отнятой душой: "А, вспомнил, был у меня
начальничек ваш особый, Смершевич, тоже бумажки совал, мужик нахрапистый".
Хабаров не знал, о чем с дознавателем говорить, но стеснялся его с ходу
выпроваживать, если уж тот приехал. "Никак память возвращается? - произнес
Скрипицын, желая, чтобы и капитан думал так же. - А Смершевича больше нет,
извиняюсь, сгорел". - "Выходит, не удержался, списали..." - проговорил
нехотя Хабаров. "Да нет, он прямо и сгорел, в огне! Прошлой зимой - не
отмечали? - имелся в полку пожар. Жизнь у вас как другая... Если печь
заведете, то лучше поставить ее на железо. Получается, что искрит. А может,
вы не узнали, кто я такой? Если вам про меня сообщали, то в особом отделе я
главный, это после Смершевича". - "Прапорщик..." - разглядел Хабаров.
"Старший прапорщик, - уточнил Скрипицын и взялся с холодцом за папку. - Ну,
раз вспомнили, начнем вести протокол, хватит, извиняюсь, воспоминаний".
Хабаров вдруг возмутился, такого поворота не принимая, даже не умея
понять, чего от него требуется: "Откуда же протокол?! Синебрюхов вранье
написал. А солдат у меня в Долинский лагерь много побегло. Рахматова этого
не помню, но правда, если сбежал. В Долинке и служба полегче, и кормежка
жирней, потому ко мне самых отпетых и посылали как в наказанье. А дай время
- обратно побегут, потому стало у меня слаще. Сделают из Долинки штрафбат -
и что, в Долинку помчишь, будешь ихнему совать протоколы?" Скрипицын
откликнулся с вкрадчивостью, какую возможно было принять за доверие. Он
задвинул и папку с ударением, заметным капитану. "Хорошо, с протоколом
повременим, может, и без протокола обойдемся... Я ведь вас понимаю, товарищ
Хабаров, можно сказать, разделяю... ну как вы полагаете, в чем вам видятся
причины такого плачевного положения?" - "Я говорю: не виноватый!" - отрезал
не задумываясь Хабаров. "Кто же возражает? - обходил капитана Скрипицын,
будто заволакивал. - Мое дело виноватого найти. Может, и командир полка
виноват, мое дело отыскать. В полку, знаете, все на беззащитных
отыгрываются. Вот и следствие это начать он приказал, командир полка,
Победов... Полк уж стонет от его приказов". Капитан раскрылся: "Я и в глаза
скажу, что все у нас прогнило". Скрипицын насторожился: "Ну, если у нас...
Если прогнило... Понятно". - "А я уж и не знаю, запутался... Все равно, я не
виноватый. Люди сыты, картошка в целости, поди проверь, как у Христа в
запазухе..." - "Я-то верю, а вот Победов? Пишите сами на имя прокурора, что
в полку происходит. Я бумагу отошлю в округ. Может, разберутся, где правда.
А доложу Победову, что дела нету, прикрою вас, но и вы меня не подводите.
Сидите себе тихо". - "Заявлю, а засудят невиноватого, - усомнился Хабаров. -
Темнишь, старшой, другому подсказывай... Поезжай ты, нечего пыль из земли
вытрясать. А в полку хороши! Месяцами ждешь подвозов, а особисты даром на
грузовиках гоняют".
Не сказать, что в точности переживал капитан, но ему было даже жаль
этого подневольного человека. Однако тягостно Хабарову стало находиться в
своей, в ротной, канцелярии, сделавшейся комнатой для допросов. Тяготили его
голые масляные стены и койка, похожая на скамью. И стол, за которым уселся
дознаватель. Пронял капитана и холодок, эдакий карцерный, злой, хоть тем же
холодом годами закаливался. Скрипицын побледнел, заволновался: "Я хотел,
чтобы всем было лучше, если так, тогда продолжим протокол". И он схватился,
чуть не прижал к себе папку. "Охолонись, старшой, что за порода! Лазите
повсюду, вынюхиваете, тошно с вас. Картошку собрали, дожили, так и без
протоколов доживем". - "Большого о себе мнения, если думаете, что я
вынюхиваю вокруг вас. Если хотите знать, всегда найдется, с кого спросить,
потому и лучше будет, если поладим. Заявление это и вам нужно. Я всю вашу
картошку обязан изъять, так как в ней все факты, следствие-то запущено, не
остановишь. Отвезу в полк, сдам на хранение, а картошка сгниет, пока будут
выяснять, откуда она тут взялась. Спишут на свинарню. Понимаете, куда ваш
труд пойдет, это если соблюдать все правила? Так что вдумайтесь, что
написать-то лучше будет, если по-плохому вам со мной".
И тут произошло то, чего Скрипицын вовсе не ожидал: осерчав, да так
сильно, капитан резво прыгнул к столу и, размахнувшись, будто хотел влепить
горячую, со всего-то размаху смел со стола застелившие его доносы. Если бы
Скрипицын не вцепился в протокол, то и картонная папка полетела бы на пол.
"Ну кто ты есть в моей канцелярии?! - взревел Хабаров. - Ты подлец, а я тут
живу годами! Я жил ради этого дня, мне и сдохнуть с этим днем легче, не
страшно. И неужто ты думаешь, что отнимешь мне радость одной бумажкой? Что я
всей жизнью вымучил, ты думаешь отнять в один день, чтобы сожрали свиньи?!"
Скрипицын даже испугался капитана, хоть взорвавшийся служака обнаруживал
слабость свою, а не силу. Однако особист вовсе не понимал этого человека.
Скрипицына заворожило, как просто капитан смел бумаги, будто ему известно
нечто тайное и сильнее этих бумаг. Присев, он принялся их торопливо
собирать. "Гляди, старина, не сгори!" - накрикивал в злом ознобе капитан.
Не выкладывая больше бумаг, запрятав их в портфель, Скрипицын
проговорил тошным голосом: "Значит, от дачи показаний отказываетесь?" - "Сам
на себя показывай, а я не виноват. Меня не прожуешь, подавишься. Это ж надо,
сколько сразу ртов, подавай всем картошку! И ты любишь, вижу, любишь,
старшой... Небось чтоб на сале жаренная? На сале, я тебя спрашиваю?!"
Хабаров напирал на сало, завидев с радостью, как особист попятился от него к
двери, схватив в охапку и портфель свой, и шинель, будто их у него отнимали.
Так он и выскочил, будто обобранный. И капитан, утихая, с досадой вздохнул:
"Охота, честное слово, пыль выколачивать..."
Неожиданное бегство этого человека Хабарова и утихомирило, и родило в
нем сожаление. Ему все же не хотелось ударять человека так больно, чтобы тот
выскочил не распрощавшись. "А кто виноват?" - огорчился капитан. Услышав со
двора шум, он поспешил заглянуть в оконце, чтобы хоть повидать, как особист
уезжает.
А во дворе особист кричал на столпившихся солдат. Кто-то из них,
приметив, что капитан все наблюдает, взмахнул руками навроде утопающего. Не
помня себя, Хабаров выбежал во двор. Особист отвернулся. Санька Калодин
громадой стоял подле него и хмурился. Когда выбежал капитан, солдатня вокруг
полковых распоясалась, оголтела: "Товарищ капитан, он картошку грузить
приказывает!", "Пускай проваливают, сами хотим жрать!", "Нам Хабаров
командир!"
"Не подымать паники, ребята!" - с трудом перекрикнул капитан своих, и
толпа затихла. Хабаров выбежал на глаза особисту, будто вырос перед ним
из-под земли: "Ты чего удумал это? Слышь, уезжай по-хорошему". - "У меня
приказ Победова доставить картошку в полк". - "Врешь!" - "Капитан Хабаров,
вы осознаете, что я из особого отдела?" - "А ты осознаешь, товарищ
Скрипицын, что ты врешь? Ребята, не слушайте этого гада, у него приказа
нету! Я знаю, я вчера разговаривал, такого приказа не отдавали". - "Да вы
понимаете, куда он вас тянет?! - вскричал Скрипицын, обращаясь к людям. -
Нет никакого генерала, он же дурака валяет. Вот, вот тут у меня ваше письмо
- вы же писали в округ? Оно в полк вернулось, это командир полка Победов
дураку этому звонил, который завтра же под арестом будет!"
В особиста полетели ошметья грязи, камни, но Скрипицын не поберегся, не
спрятался, хоть успел приметить и того краснорожего ловкого солдата, который
метил ему в голову и точно сгорел без дыму, когда камень сбил с головы
прапорщика фуражку. "Не блатовать! Кто швырял, отставить, мать вашу, он же
этого и дожидается!" - затрепетал капитан, загораживая собой Скрипицына.
"Поехать бы, буза начинается..." - зашептал Санька, но начальник оттолкнул
его со злостью. "Скоты! Скоты!" - орал Скрипицын, вырываясь вперед, и
солдаты отбежали. "Наш команидр - Хабаров, пускай он прикажет, тогда станем
грузить!" - кричали они особисту, рассыпаясь по двору, так что Хабаров со
Скрипицыным остались одни в слякотном холодном круге.
Они стояли друг против друга - такие непохожие, чужие, что и не смогли
бы разойтись. "Калодин, - рявкнул особист, - тебе ясен приказ? Начинай,
ничего не бойся". Калодин твердо зашагал к будке. Оторопевшая солдатня
ждала, не приближалась. Когда он выволок из будки первый мешок, то вцепился
в мешок Хабаров, вырывая его у Саньки, и тот потащил капитана, навесившегося
на картошку, не решаясь его ударить или спихнуть в грязь. Хабаров упирался в
землю и кричал навзрыд: "Ребята, подсобите!" Однако люди молчали и чего-то
дожидались в отдалении, побаиваясь уже особиста.
Капитан споткнулся. И повалился, выбившись из сил. Он встал на колени и
завыл, глядя на Скрипицына клочковатыми, разодранными в кровь глазами: "Я
тебя сам возьму под арест, я... я тебя расстреляю!" Скачущими руками он
выхватил пистолет и, расшатываясь, качаясь, пугал им людей. Но Скрипицын
стоял на месте - он никак не мог поверить, что у Хабарова хватит духу
выстрелить. И тут, уронив мешок, на капитана неуклюже прыгнул Санька, падая
всей тушей на пистолет. Ахнул бестолковый выстрел, небо зашумело, и дрогнула
его грязная синева. Целый и невредимый, Санька заорал, обмякнув от
запоздалого страха: "Я держу его, попался!" - "Его связать надо!" - ожил
Скрипицын. "Чем связать? У меня ничего нету!" Особист схватил за шиворот
ближнего солдата, сжал ему шею своею клешней, отчего тот заскулил и вмиг
сдался, и задрал на животе солдата гимнастерку, обнаружив брезентовый
поясок, похожий на плетку, который и вытянул хлестко из портков, разом
обвисших.
Как приказал Скрипицын, скрученного капитана заперли в оружейной
комнате, обитой кровельным железом, без окон, с решеткой вместо дверей.
Скрюченный, Хабаров все бился, извиваясь. "Ребята, сынки, держите его,
поймайте!" - задыхаясь, кричал бешеный капитан, будто распознал другого,
страшного человека в особисте. Когда капитана уволокли в оружейку, Скрипицын
уткнулся взглядом в его пистолет, уже было затянутый грязью, позабытый.
Подобрал и спрятал в шинель, пустившись наскоро довершать свое дело.
Солдаты, которые поумней, украдкой разбегались со двора, чтобы их не
принудили к работе. А тех, кто застрял из любопытства, Скрипицын выловил и
отдал под команду Саньке, чтобы перетаскивали картошку. Недовольные, они
швыряли мешки в кузов, и погрузка во все остальное время шла без сбоев и
очень даже резво.
Как обнаружилось, зэки давно обозревали происходящее в казарменном
дворе, рассевшись тесными рядами на крышах бараков. Вдруг они принялись
крыть навьюченных мешками солдат дружным неумолчным свистом. С вышки
громыхнули выстрелы и побежали вокруг зоны, трясучие, будто погремушки. Зэки
нехотя отступили, спустились в зону. Однако сухими деревцами на крышах
осталось лагерное пацанье, которому ничего в жизни не было страшно, потому
как эти все кругом себя будто отродясь ненавидели. Задираясь и зная, что
автоматчики не посмеют стрелять, мальчишки закидывали черепицей и
отступивших от бараков солдат. Когда Калодин уже задраивал борт грузовика,
на крыши взобрались надзиратели. Они избивали пацанов арматурой, длинными
железными прутьями, гонялись за ними, скидывали. А последних надзиратели в
охотку раскачивали за руки да за ноги и плашмя бросали, даже подбрасывая
ввысь.
Двор обезлюдел. Из караула прибежал единственный в роте прапорщик,
которого Скрипицын приказал все же разыскать. Ему особист вручил роту и
приказал, чтобы капитана Хабарова не развязывали, не выпускали. Пообещал
также, что завтра же прибудет за арестованным конвой. В ответ на все
распоряжения особиста богатырского вида прапорщик молчал, хотя рожа его
выражала несогласие. Он покачивал и мотал головой, но рта не раскрывал,
боясь, что и его арестуют, если он дыхнет перегаром. Горестная и пропитая
рожа его вконец опротивела Скрипицыну, так что, махнув на полуслове рукой,
он одиноко зашагал к грузовику.
Стоило грузовику завестись и тронуться, зафырчав мотором, как поднялся
страшный лай, будто проснулись все овчарки Карабаса и даже степь, обретя
голос, вдруг раскатисто и глухо залаяла.
Они отъехали далеко от лагерного поселка, одни во всей смеркавшейся
степи, отчего уставшему, измотанному Калодину сделалось спокойней на душе.
Скрючившись в шинели, Скрипицын то открывал, то закрывал глаза, и Санька
никак не понимал, дремлет начальник или беспокоится. Они катили по ровной
полосице, простеганной грязью, будто пухом, как вдруг подвернулась
колдобина, и грузовик сильно тряхнуло. Скрипицын ушиб голову, застонал.
Виноватый Санька убавил ход, но разозленный начальник буркнул: "Да нет же,
гони!" - "Поберегли бы здоровье". - "Чего говоришь?" - скривился тот, не
разобрав слов. "Можете наказывать, я гнать не буду. Я за вас отвечаю, вон
какой вы белый весь!" - "...Заткнись, - проговорил Скрипицын, и человек его
осунулся, поглупел. - Слушай меня: съезжай, к черту, с дороги, гони подальше
в степь, гони!"
Санька не решился исполнить его приказание. Скрипицын вцепился в
солдата: "Я же сказал - съезжай!" - "А куда нам другой дорогою ехать?" -
"Где скажу, там и остановишь. Я знаю куда".
Санька съехал с полосицы в степь и погнал. Грузовик задрыгался на
ухабах и заскрежетал. Мчало их с тошнящей скоростью неведомо куда. Как
известь белый, Санька стойко выдерживал эту пытку, не успевая соображать,
что же такое началось. Скрипицын задыхался, сухие глаза его поблескивали,
мельчали, будто собачьи. Он барахтался в тесной грохочущей кабине, будто
намеревался выпрямиться в ней, и покрикивал, будто подгонял, и что еще успел
услыхать Санька, было его воплем: "Сстоояять!" Калодин слепо выполнил этот
приказ, раздался скрежет, их сбросило с мест, а грузовик, чуть не
опрокинувшись, врылся в землю и заглох.
Опомнился Санька с кислым привкусом крови во рту и реберной заунывной
болью. Он замычал, сплевывая под себя. Забитый в угол Скрипицын пугливо
глядел на своего окровавленного служку. "У меня грудь болит, - пожаловался
тот, и особист отвернулся от него. - А вы целый?" - промямлил Калодин, но
ничего не услыхал в ответ. Он тихонько выплевывал оставшуюся кровь, утерся и
попробовал дрожащей рукой завести мотор. Грузовик дернулся и забуксовал.
"Что, крепко засели? - спросил вдруг Скрипицын. "Выберемся, поедем..." -
"Никуда мы не поедем, вылазь, - проговорил он в ясной памяти. - Будешь
картошку из кузова выбрасывать, в этой луже утопим". - "Зачем это? А приказ,
сами говорили, что Победов в полк приказал". - "Да я сам себе Победов... Что
ты знаешь про мою жизнь, дурак?.. Это я, я всеми командую". - "Боязно мне с
вами, товарищ прапорщик. То говорите - брать картошку, что есть приказ, и
чуть нас не убили. То говорите, не успели отъехать, что нет приказа,
выбрасывай, а чуть не разбились. А я, может, тоже человек. Зачем так делать?
А у вас, может, сотрясение, вам в лазарет надо..." И тогда Скрипицын
выпалил, утратив терпенье: "Ты потому человек, что я тебя спас. Или забыл?
Спас, не побрезговал, и ты моими словами не брезгуй. Что скажу, должен
делать, как я сказал, я для тебя главный человек". И вот без слов Санька
полез в кузов, вспомнив заново, кто его спас.
Скрипицын вылез следом и посторонился, встав столбом на пяди пустой
степной земли. Он стоял с непокрытой головой, будто шевелящейся на степном
ветру, спрятав руку в шинельном запахе, навроде контуженного, и глядя со
стороны в грязь, в которую сыпалась картошка. Она будто ожила. Похрипывала в
мешках, когда их ворочал и кидал с борта двужильный Санька. И гудела, падая
градом, бубнила из грязи. Потом ее выросла гора. "Вот и все, вот и
сгнила..." - бурчал себе под нос Скрипицын. Санька же ворочал мешки и до
последнего молчал.
Когда все было кончено, грузовик завелся и отъехал, но, вместо того
чтобы еще злей рвануться вперед, он тяжело попер задом на картофельную кучу,
ровняя, а потом и раздавливая колесами, пока на том месте не замесилась
сырая каша. Тогда-то грузовик разозлился и рванул... Ранней осенью небо еще
теплится. А потом, ближе к декабрю, оно точно издыхает и с него сваливаются
потоки окоченевшего дождя, часто смешанного со снегом. Ветры разгоняют
холодный воздух, обтачивая его так, что режут порывами все живое, даже
травы. Земля простывает. И степная дорожка хлюпает грязной соплецой,
размазанная на перепутьях и крутых поворотах.
ГЛАВА чЕТВЕРТАЯ
Государственное дело
Калодин, глаза которого умаслила усталость, проглядел, когда пропертая
по степям, через развалы горняцких поселков и пустующие по обочинам
городишки трасса влилась коптящей груженой рекой в сумеречную Караганду,
смешав свои слепящие огни с ее подслеповатыми огнями. Санька не любил этого
чужого угольного города. Будто пойманного, его жалостливо потянуло в полк.
Он мчал грузовик по тусклым, сплющенным, что свинец, площадям и петлял,
стиснутый жилыми мертвыми домами, распугивая спящие улочки, проносясь
безлюдными перекрестками, - мчался, спешил, хотя кроме железной койки в
закуте особого отдела ему было нечем дорожить в полку.
Располагался полк на отшибе, кругом него плодились пустыри и разрытая
брошенными котлованами и траншеями земля. В этой глуши его скрывал еще
деревянный забор вышиной чуть не с телеграфный столб и размахнутый так
широко-далеко, что и столбовая дорога. Заборы требовалось объехать тем же
далеким путем, затягивающим грузовик воронкой. Вовсе не заметные, похожие на
стену, вырастали вдруг ворота. В них даже имелась дверка, будто в доме.
Подвешенные над створами ворот, горели фонари в железных намордниках. Однако
было пусто, глухо. И тот свет потупливался в слякоти, замешавшейся днем как
раз подле ворот.
По прибытии командировка особистов была отмечена на пропускном пункте
десятым часом, то есть в двадцать два ноль-ноль. Дежурный капитан, добряк,
которого оторвали от карточной игры, заштамповал и расписался, со спешащей
усмешкой допросив Саньку: "А где секретное начальство, что, умаялось,
дрыхнет?" Солдаты из караульных, игравшие с капитаном, стоило Калодину
появиться на пороге, смолкли, уставившись на него, и пока Санька дожидался
дежурного, все поедали его глазами, будто тому запрещалось находиться в
одном с ними помещении. Калодин различал эти взгляды и переживал их. Он и
капитану ничего не ответил, а тот живей уселся за свои карты и вскрикнул:
"Эх, сука, мне бы еще червей!"
Как бывает к ночи, в караулке завелось свое тепло. Холод со двора уже
не захаживал, надышали, успели втихую и чайничек вскипятить.
Когда Санька убрался, то на место его наскочил сквозняк, эдакая стужа,
что и обдала служивых. Один караульный недовольно скривился: "Ездют,
ездют... Нате ваших червей, товарищ капитан". Другой откликнулся: "А ты
скажи, чего он ездит? Гляди, он же и черта этого пригрел, с чертом этим
ездит, сует его впадлу всем". - "Это всем известно, что Скрипицын
выслуживается, - не удержался и самый угрюмый товарищ их. - Он и парашу
поцелует, чтобы выслужиться. Этому салу все мало, он хочет чего пожирней!" И
тут капитан, который было увлекся игрой и с потугой раздумывал, чем от
солдатни крыться, вдруг взвился и, ухватив говорящего за шиворот, рывком
выдернул из-за стола. "Ты это про кого говоришь, про Скрипицына?! Чтобы я
этого больше не слышал, уродина ты! Я при себе не позволю хорошего человека
топтать". Так же неожиданно, как и вспылил, дежурный взялся за карты,
отпихнув выдернутого солдата. "Беру, накидывай, чего есть".
Караульные боязливо сбросились, играть стало тягостно.
"Ну, чего сдохли - давай играй!" - накрикнул капитан. "Это все знают,
что у Скрипицына прозвище в полку такое", - пробурчал опять угрюмый с
обидой, которому и был черед заходить. Капитан огорчился, но уж не
вскинулся, а с чувством заговорил: "Я не знаю, за что ему такое прозвище
дали. У нас в полку хорошего человека со свету сживут, все про него наврут.
Вот Смершевича боялись, молчали, а он стольким людям жизнь успел покалечить,
пока не сгорел. Скрипицын год в особом отделе командует, никому от него
вреда нет, а каждый не утерпит да пнет. Потому и пнет, что бояться
разучились, вроде тихонький человек, чего и не пнуть, верно, рядовой? А
Смершевич? Он моего солдата было насмерть забил. Тот ему козырнуть
припозднился. Знаете, как у него кулак отхватили? Вот помирать буду, а
вспомню... Был у нас год, когда армяней полно служило, а Смершевич армяней
страх как не любил, вроде рожи у них грязные, да и никого он не любил! Они
все прикидывались, будто русского не знают, а может, и правда не знали. Этих
армяней как дезертиров и таскали что ни день в особый отдел. Смершевич из
них душу вынимал, они для него были как скот. Он в морду их, по зубам, а
кулак и поранил. Зубы заразные попались, и гангрена эта самая началась.
Тогда ему кулак и отрезали. Да чего вы понимаете! Вы другого человека,
другой такой полк видали, чтобы вот так - от зуботычин кулак отрезали? А ты
говоришь "сало", рядовой. Понимать надо, чего говоришь".
Караульные его слушали вяло, не понимая, какое им дело до сгоревшего
начальничка и почему требуется другим начальничком дорожить. "А говорят,
Скрипицына три раза судили, что он деньги в полку своровал. Какой же он
хороший человек?" Капитан разволновался: "Не воровал, это врут! Все,
уродины, позабыли, какое взаправду было воровство! Если бы не Скрипицын...
Да чего с вами говорить, не знаете вы ничего".
Тем временем за решетками караулки затарахтели и медлительно съехали
набок литые ворота, открывая ход заждавшемуся грузовику. Неподвижный
полковой плац всплеснулся под лучом прожектора, бившего наискось с железной
мачты, воздвигнутой выше крыш. Коробчатые строения, различаемые лишь по
запаху, который и в отдалении ударял - один из бани, будто сохнут там мокрые
кошки, другой тухлый, от пищеблока, - были расставлены по краям плаца, как
сторожевые будки. Над самим плацем сгущалось почти зримое черное облако, в
котором жилкой в луче прожектора билась непонятного происхождения искра -
будто сам воздух превратился в казенную машину, годную, чтобы вдыхать и
выдыхать.
Полк вымирал. Пожравших солдат отводили строем в сортир, где поротно и
повзводно происходила последняя за день оправка, всего их полагалось три.
После солдат уводили в казарму, и если никто не провинился, то скоро
объявляли отбой. Казармы воняли портянками, хоть и били тех, кто их с месяц
ни разу не постирал. Еще кругом воняло хлоркой, похоже на чужую мочу. Было в
полку правило, эдакая дезинфекция: повсюду стояли тазы, полные хлорки. Для
входа в столовую надо было опустить руки в таз, и тогда лишь давали жратву.
После оправки тоже полагалось смочить руки в тазу. Хлорка руки со временем
так разъедала, что они делались похожими на коряги, а то и начинали гнить.
Калодин выехал на плац и затормозил у штаба, крепкого каменного
строения, обсаженного кустарником, жесткая щетина которого пушилась
впотьмах. Скрипицын мучительно очнулся и вытряхнулся из грузовика.
Прихрамывая, он поплелся к штабу, будто засыпая на ходу, но уже подле
крыльца сшибся с офицером, который крепко его схватил и с радостью потряс:
"Попался, Скрипицын? Что, уже знаешь, бежишь? Доигрался, дослужился? Небось
кубарем полетишь?" - "Я ничего не знаю!" - возмутился Скрипицын, отпихивая
панибрата. Офицер не обижался, уцепляясь за него еще крепче. "Он не знает,
хорош особист! Да Победов весь полк с самого утра запахал - где Скрипицын,
давайте мне Скрипицына... На меня набросился, что галстук помят. А я ему так
и сказал, что галстук у меня глаженый. Ты чего, Скрипицын, обгадил старику
самочувствие - и в кусты?"
Они толкались и пихались впотьмах, почти не видя друг друга. Скрипицын
отступал, офицерик напирал - так и влетели в обнимку на крыльцо, ярко
освещенное. И офицер, разглядев Скрипицына, сам отпрянул. "Я никому не
гадил, я из командировки!" - отбивался дознаватель. "Ты чего, могилы рыл? -
пробормотал, уже отбегая, налетевший и, посторонясь, крикнул: - А чего тебя
искали, ты кого убил, а, Скрипицын?" Крикнув это, офицерик и вовсе пропал в
кустах, а Скрипицын, оставленный в покое, вдруг согнулся, будто его пнули в
живот...
В штабных окнах вовсю горел свет. Окно кабинета командира полка Федора
Федоровича Победова никогда не гасло, хоть бы и весь штаб к полуночи
прогорел и обуглился в сумерках. Старый полковник заставлял себя просиживать
на службе до самых поздних часов, чтобы кругом не подумали, будто он дремлет
или же отсутствует, когда по должности ему всегда положено бдить.
Уменьшившись, сжавшись, Скрипицын юркнул в штабную дверь, точно мышь в