а то сам бы пошел. Чего говорить, мне некуда деться. А ты другой человек, ты
не убегай от них, пускай судят!" - "Так ты что же - не выпустишь меня?" -
"Ты другой человек, а меня со свету сживут". - "Хочешь, смирно сидеть буду?
Дай позвонить в полк". - "Нет уж, Ваня..."
Капитан с трудом поднялся и, навалившись на железную грудину оружейного
шкафа, принялся долбить в него сапогом будто в колокол, отчего казалось, что
и казарму сотрясают удары. "Иван, услышат же! - заметался подле решетки
Перегуд. - Черт с тобой, звони, пропадай!"
Вот тогда Илья с горя и совершил подвиг. Задыхаясь, вбежал он в
канцелярию, где и сообразил, что аппарату не хватит провода даже на то,
чтобы спрыгнуть со стола. Встав будто вкопанный, он вдруг гаркнул на двух не
спавших дежурных солдат. Ему вспомнилось про кусок проволоки от старой
проводки, который он видел на лагерном заборе. Кусок этот висел на заборе
много лет, а ничего другого Перегуд не вспомнил. Когда проволоку приволокли
в казарму и размотали по коридору, обнаружилось, что, и удлиненный, аппарат
до клетки не дотягивается. Чтобы покрыть зазор на последних этих метрах, в
дело пошли коечные дужки, сцепленные шомпола, гвозди, канцелярские скрепки,
а уж как сцепить одно с другим, чтобы жахнуло, голытьба - на то она и
голытьба - всегда догадается. Перегуд сам проверял связь, поднося ее
капитану будто начиненную бомбу, готовую взорваться: "Гудит, сука такая,
Иван, приготовляйся!"
Аппарат придвинули к решетке. В эти пронзительные мгновения, когда Илья
с подручными глядели на капитана, лучась чистым светом, сам Хабаров слушал
лишь трубку, вызывая издалека полк, будто прошлое время: "Девушка, сестренка
родная моя, это я, я... капитан Хабаров, шестая! Где-то там у вас генерал?..
Как это нет? Родная, разыщи, меня ж с ним соединяли!.. - Вдруг он вскрикнул
словно в беспамятстве. - Тогда Победова давай, самого главного давай, я с
ним говорить буду".
Продохнув, капитан потряс трубкой, сжатой в булыжном кулаке: "Вот они
где у меня. Победов тоже человек, не отдавал он такого приказа!" Но тут
вроде как заурчало в воздухе, и капитан нестерпимо крепко вслушался:
"Девушка, да быть такого не может..." Он багровел, и его грубые, простые
черты яростно росли, будто приближались. "Пускай сам скажет, я тебе не
верю... А я говорю - пускай сам!"
В полку, однако, капитану не дали развоеваться, и, сгорбившись
наподобие горы, он принялся дуть, кричать, стучать в трубку. И наконец
замертво сдался: "Отключили, сволочи..."
Илья заходил ходуном и сдунул солдат с мест: "Сворачивай эту
говорильню, давай обратно!" Происшедшее было схоже с бегством. Аппарат
отступал в канцелярию, куда его в два прыжка донес Перегуд, будто пушинку.
Илье чудилось, что сейчас, как наказанье за грехи, в казарму стукнет
молния или нагрянут легавые, он так и приговаривал: "Ой накликали, ой
пропадем... Первых и похватают!"
Спустя вечность в пустой канцелярии раздался снова звонок, который
прошествовал в конуру Перегуда и принялся щекотать его за самую душу, чего
он не выдержал и во всем им признался... Когда же его те, в трубке,
отпустили на волю, Илья, тяжело топая, зашагал по коридору - в руках его
бренькали на кольце все ротные ключи. Он молча отпер клетку, буркнув
стихшему капитану: "Выходи". Его вид и голос, чем-то подавленные, ударили в
капитана навроде вони. "Победова твоего приказ... - с тихим укором сказал
Илья. - Приказано выпустить, значит. Сказали, что ты дурак и чтоб больше в
полк не звонил, а делом твоим потомова займутся, когда руки дойдут". Перегуд
уже не сдерживался: "Ну будет, выходи! Отмотал срок - вона, жди нового.
Легавый твой Победов, и генералы все легавые. А не хочешь, так и ночуй
здесь, дуракам и место за решеткой".
Так они и встретили утро: Хабаров - в распахнутой своей клетке, Перегуд
- в канцелярии, дожидаясь молча, упрямо, когда же приедет черный "воронок".
Однако никто за Хабаровым не приехал. Сутки не спав, капитан покинул клетку,
чтобы приволочь тюфяк с подушкой да шинелку, и улегся на виду у всей роты.
Поднялся он рано и все же умылся. Паек ему доставили в клетку, потому
как выходить за едой он тоже отказывался.
На следующее утро ничего ему уже не принесли - позабыли. К вечеру все
же вспомнили и доставили остывшую кашу. Втайне при этом поговаривали, а не
вселился ли дурной в капитана. Ближе к ночи проведал его и Илья, исполняя
обязанность, и все сокрушался: "Чего ты из себя пугало делаешь? Радуйся, что
живой остаешься".
Ночью, когда его никто не видел, капитан наведался в тот сарай, в
котором была картошка. В нем же он и поселился, ожидая ареста. Когда
светало, Хабаров выходил к полю, такому же опустевшему, с окаменевшей
землей, а когда смеркалось, пропадал в сарайчике. Пайки доставлялись
капитану, будто инвалиду или побирушке, задарма. Было ведь неизвестно,
арестованный он или разжалованный или еще числится на службе.
Когда из степи по текучему ветру принесло гул мотора, будто пятно
мазута по судоходной реке, его если и расслышали, то так, чтобы разом
позабыть. "Воронок" же разглядели с лагерных вышек, он подползал к поселку,
еще скрытый за покатой степью. С вышек и оповестили. Из караулки тут же
повалила солдатня, ничего еще не видя.
"Воронок" вынырнул из-за сопок, завиделся вдали, и тогда поселенье
ожило перекликами: "Едут, за Хабаровым едут!" Когда же он докатился до места
назначения, то почему-то не свернул к казарме, а объехал ее и проследовал,
уводя всех скопом за собой, дальше к лагерю. За "воронком" побежали, а он
встал глухим боком подле лагерной вахты, и из него спрыгнул на землю конвой
- двое зевотных солдат да погонявший их прапорщик, потому и выглядевший
живее.
Капитан выскочил из сарайчика, темное, обросшее колючей щетиной его
лицо радовалось. "Дождался..." - вздыхал Илья Перегуд, одиноко стоящий в
стороне, исполняя обязанность. Вдруг солдатня бросилась от "воронка"
врассыпную, будто ударил салют, и в воздухе навстречу Хабарову понеслось:
"Едет, генерал едет!"
Хватило словца, оброненного заезжим, подхваченного нестерпимыми
голосами, чтобы известие, выросшее в воздухе, сокрушительно обрушилось на
Карабас. Подбежавшему капитану конвойный прапорщик был вовсе не знаком, да и
тому ничего не было известно о Хабарове. У конвоя, как оказалось, был другой
приказ - доставить этап из тюрьмы в лагерь. Переговорили, и прапорщик
буднично припомнил, что в полку ожидают проверку с генералом, отчего там и
поднялся большой переполох, и что как раз под самую проверку ночью вспыхнул
пожар навроде поджога. Выгорел весь гараж и еще многое, что рядышком
пристраивалось, а в одной машине нашли сгоревшего человека, но кто он и как
проник в полк, во все эти дни начальство выяснить не смогло. "В полку все
жрут друг дружку волками, виноватых ищут, - договаривал, отдыхая, прапорщик.
- А вот приедет генерал, ну и потеха будет. Говорят, строгий едет".
Прапорщику, как разгрузился, вздумалось попить в караулке чайку.
Хабаров тут же прикипел к нему: "Земляк, выручи, если генерал, то мне срочно
нужно в полк, ты меня хоть рядом высади!" И тот не раздумывая согласился:
"Залазь, мне без разницы... В каталажке поедешь, а то кабина занята". - "Да
поеду хоть верхом! Погоди меня, за вещичками сбегаю..." - всполошился
Хабаров и кинулся в казарму. Но когда мигом собрался и выскочил во двор, то
"воронок" уже отбывал в далях. Кипятка полковым расхотелось, и капитана они
не подождали. Забытый, Хабаров сговаривался с Перегудом: "Утром поеду в
полк. Доберусь до Угольпункта, а оттуда рукой подать, так что доеду". Илья
во всем соглашался: "Поезжай, поезжай, глянь, как обернулось... Ты скажи
там, чтоб не давали легавым воли. А если чего, скажем - сам убежал".
Посидели они потом вместе, как бывало в старые времена. Помянули всех,
кого знавали, с кем служили, особо Василя Величку. Спать капитан улегся в
чистом белье, на койке, в своей канцелярии и потому чуть не проспал дрезину,
будто и не было у него горя. Разбудил его Перегуд, как и требовалось -
спозаранку. За оконцем клубилась рассеянная, будто дым, и по-зимнему долгая
темнота.
Той самой ночью по степи простелились первые заморозки, до скрипящих
холодов было еще далеко, но распутица закаменела. Во дворе, в котором
капитан с Ильей прощались, оставленные прошлым днем следы лежали поверху,
как выбоины, а слепки с сапог за ночь посеребрились; закаменело,
посеребрилось и картофельное поле.
Узкоколейка от лагеря ветвилась до полустанка Степного, через который,
как и по другим далеким полустанкам, лежала рабочая ветка до Угольпункта,
столицы здешней степи и лагерей. Дрезина всегда оставалась за воротами
лагерной зоны - чуть в степи, чтобы зэки ее не угнали. В пятом часу утра в
нее садился расконвойник и гнал до Степного - туда порожняком, а на обратке
с вохрой, с той лагерной вахтой, какая должна была сменить отдежуривших свои
сутки. Хабаров не поспел выбриться, выгладиться, как ему хотелось, но время
не ждало, подступал пятый час. "Поезжай, поезжай..." - приговаривал Илья,
глядя в землю. Они простились скупо, как бы разошлись по сторонам. И
богатырь окликнул Хабарова, когда тот уже вышагивал за воротами: "Ива-а-ан!"
- "Че-е-го-о?" - аукнулся капитан издалека. "Бе-еги-и, ты-ы смо-ожешь!..
Беги от ни-их куда глаза глядят, не возвращайся, спрячься - я прикрою-ю, я
не скажу-у-у!"
В степи забрезжил свет, голое вспухшее небо выплывало из-под ночи,
похожее на утопленника. Рассвет был синеватый, холодный - без солнышка,
облаков, птиц. Хабаров шагал по ребрам гусеничных отпечатков, проделанных
лагерными тракторами. Увязавшийся за ним ветеряка вцеплялся в полу шинели и
с урчанием ее трепал, грыз, будто злой пес. Хабаров залез на платформу,
открытую, ржавую, и устроился на снарядном ящике, которых тут было раскидано
с десяток, чтоб подкладывать под задницу в пути. Он глядел на оставляемый
Карабас и вдруг подумал, что давно уж не видел его таким, как на ладони,
взором постороннего путешественника, и картина лагерного поселения,
изображенная на степной мешковине, растрогала его, будто старая
фотокарточка. Явился расконвойник - дядя с одной деревянной ногой,
присобаченной к культе веревками. Выбравшись на волю, он скакал даже как-то
озорно - не как инвалид, а вроде мальчонкой. Прежде чем отправить свой
железнодорожный состав, дядька крепко вгляделся в капитана - что за
личность, но узнал охранника, потому и расспрашивать не стал, поскакал с
преспокойной душой в машинное отделение.
Дрезина запыхтела, оттолкнувшись от Карабаса, а тот мельчал, мельчал,
уедаемый небом да землей, а возможно еще сказать, что растаял. Шпалы под
рельсами сгнили, и казалось, что колея разъезжается навроде коньков - вот
она описала дугу, скатилась под гору и даже взвихрилась. Дрезина скользит со
скрипом на задубевших колесах - то нырнет, то вынырнет по дороженьке, будто
кабаньим рылом разрытой.
В Степном дрезину уже поджидала вохра, окоченевшая на ветру. Только и
разговоров было, что зима наваливается. Никем не замеченный, Хабаров
спрыгнул с платформы и остался на полустанке в одиночестве. Теперь
требовалось дожидаться дизеля, который еще назывался рабочим вагоном или, в
просторечии, говновозкой. Он-то и пропрет по всей ветке, подбирая и
высаживая казахов-колхозников, вахту с дальних лагерей, просто кочующий
народец - вольнонаемных с лагерных же заводов.
Что же это был за полустанок? Таких рассеяно по ветке что бурьяна.
Выйдет казах из степи, воткнет в землю бунчук, хоть хвост лошадиный к
саксаулу прицепит, - и готова остановка. Степной, однако же, строили
основательней, зэки Карабасурского лагеря строили для удобства своих же
вертухаев. Строение то походило на барак, но в нем возможно было спастись от
дождя, да еще как смогли его украсили - скамейками, печкой. К стене барака в
лучшие годы пристроила свой сарайчик и кооперация - в нем тогда происходила
торговля с казахами, которые свозили в Степное шкуры, шерсть, все, чем
промышляли, а им в обмен предлагались примусы, древесина, само собой, и
водка.
Когда бывали выборы в народные Советы, в Степном устраивался агитпункт
- для степняков с близлежащих чабанских и прочих кочевий и стойбищ. Они
наряжались, съезжались родами, семьями на телегах и конях, узнавая от
агитаторов новости за прожитые пять лет, - голосовали, но в барак и носу не
показывали, рассаживались в степи вокруг большого огня - закусывали,
выпивали, потом разъезжались.
Когда полустанок сожгли, то уж больше не отстраивали. Лагерные валили
вину на казахов, а их ищи как ветра в поле. Но между собой охрана Карабасура
знала, что полустанок сожгли сами вертухаи, когда, отбывая с вахты, застряли
в Степном, перепились и, схваченные за тонкие шкурки ночными холодами,
запалили махом барак - грелись, только так и избежав верной гибели.
И вот теперь Хабаров бродил среди обугленных развалин... Из всех
строений на полустанке уцелела одна параша, хотя ей и трудно придумать
точное название. Она отчего-то крепко сидела в земле, как землянка. Стены ее
были глинобитные, на азиатский манер, из них торчала сухая солома. Крышу
разметало, ее заменял промасленный брезент защитного цвета, растянутый
каким-то хозяйственным человеком. На одном глинобитном боку было нацарапано:
"Туалет". На другом размашистей и глубже: "Стипная" - и обведено красной
краской. Живучее это строение высовывалось из земли на вершок - было оно и
верстовой столб, и вокзал, и чем только еще не было. "Хоть бы деревцо
посадили", - подумал Хабаров с тоской.
На полустанке сделалось повеселей. Откуда ни возьмись явились казахи -
бабы ихние со вьюками, с детьми. Они уселись подалее от служивых. Сидели
казашки парами, как видно, невестка со снохой, а то и мать с дочкой. Девчата
были белокожие, стройные, а бабки прокопченные, будто дубовая кора. Деток
при них было трое, из которых был и захворавший мальчик - он дрожал в
лихорадке, положенный на вьюках. Быть может, казахи везли его в Угольпункт к
тамошнему врачу; они сидели подле мальчика молча. Казашка, похожая на бабку,
старшая среди всех, обтирала ему дряблой рукой пот. Должно быть, рядом с ней
сидела мать этого захворавшего казашонка - она до него не дотрагивалась, но
ее огромные черные глаза сочились от горя. Была она совсем еще девочка -
хрупкая, безгрудая, с пухлыми розовыми губами и нежным над ними пушком.
Другие дети ходили по барачному пепелищу, отыскивая в золе гвозди.
Заволновавшись, их подзывали бабки, но на них, на будущих мужиков, эти седые
старухи то ли не смели, то ли не желали повысить голоса и как бы упрашивали.
А то, как русские бабы свою кровь матерят, сразу вспомнилось Хабарову,
следившему все с той же тоской за степняками.
Чудно, но и с дизелем, оказалось, управляется баба! Битюг, она
просунулась в окошко, когда причалила сцепку из трех столыпинских вагонов и
стольких же груженных редким барахлом платформ далеко за полустанком;
проевшись, она закричала: "Залазь так, заду не подам, блядь, подавися!"
Служивые побежали к вагонам, а Хабаров схватил без спроса у загомонившихся
казашек тюки, и они вместе побежали за ними вдогонку, тяжко было только с
мальчонкой, с ним не поспевали. Тогда капитан сбросил тюки и, воротившись,
перенял казашонка с рук задыхавшейся бабки. Пугливые казашки протягивали
людям руки, за которые их по воздуху вносили в этот темный, обустроенный под
перевозку людей товарняк. А старухи, повиснув на высоких порожках вагона,
завывали, будто их могли позабыть. Втаскивать их было тяжко - Хабаров
подлазил под их пудовые зады, толкая наверх, а из товарняка их вовсю тянули
за руки. Баба-машинист все орала из дизеля: "Подавила я б всех бабаев!"
Сцепка содрогнулась и двинулась, так что капитан заскакивал в вагон уже
на ходу, что далось ему без особого риска: дизель не ехал, а шагал по
рельсам вразвалочку, раскачивая по-бабьи одутловатыми боками. В вагоне было
натоплено до духоты. Топили углем, насыпанным тут же горой, сжигая его
потихоньку в бочке. К полу были приколочены скамьи, на которых и теснился в
душной полутьме народ - капитан никого не мог разглядеть, а только слышал,
как они с шумом дышат. Из угла рабочего вагона к духоте примешивалась тухлая
вонь - там в полу была пробита дыра, из нее вился дневной свет, приглушенный
куцей фанерной перегородкой.
Хабаров закрыл глаза, хотя это было и не для чего делать, но ему так
было легче. Были еще остановки, и все повторялось, как на Степном, - в
рабочие вагоны взбирались люди, орала машинист-баба, будто это не дизель, а
она сама тащила вагоны с платформами, впрягшись в бурлацкую лямку. И на
каждом полустанке, голом, диком, обязательно имел быть свой сортир,
глинобитный или же дощатый, с крышей или же без крыши, горбатый, засранный,
с расцарапанным боком: "Кирпичный завод", "Заря", "Карагуль", "Правдинский",
"Сорок третий километр" - и так выстраивались они в ряд до самого
Угольпункта, будто провожатые.
На месте этого городишки когда-то жила своей жизнью степь, но пришагали
люди с голубыми кантами, согнали толпы каторжников, на их костях его и
построили; это был городишко угольных шахт и лагерей, однако забои скоро
опустели. Легкий уголь исчерпали, а добывать остатки было неприбыльно.
В Угольпункте дизель прибыл не на саму станцию, а в тупик. Взмокшие
люди повалили из вагонов на холод. Хабаров зацепился глазами за крестника
своего, за мальчонку, и помог казашкам снести его на станцию, где и принимал
степняков областной врач. Казашки наградили его за труды своим хлебом, дали
еще и три рубля. От еды и хлеба капитан не отказывался, они очень бы
сгодились на дальнюю дорогу, но сделалось ему стыдно, что взял.
Станция была сортировочной, узловой, и потому Хабарову не пришлось так
томиться от одиночества, как на полустанке. Он глядел на рельсы,
беспорядочно разбросанные по земле и уходящие во все стороны света,
вслушивался в гудки маневровых, дышал жженым воздухом, растертым
проносящимися из дали в даль почерневшими поездами.
На платформе всего больше толпилось баб с грудями, похожими на сундуки,
в которые они залазили всей пятерней и что-то там проверяли. Казахи
перемешались с русскими, и толчея была, точно на базаре. Громоздились тюки,
между которыми сновала позабытая ребятня, играясь. Когда подали заветную
электричку, то люди внесли в нее потихоньку и самого капитана; с людьми же
он уселся на скамью и уснул, всеми этими людьми, будто покоем, окруженный...
Растолкала его старуха, уже в пустом вагоне. "Вот и грех, милый, дура я, за
мертвого тебя приняла, а ты спал... Батюшки, а что у тебя за лицо было!
Дай-ка перекрещу от греха. А вот и Караганда. Может, чего и проехал? Ну все,
будь здоров, я пошла, не болей, не мучайся".
С тем крестным знамением, отчего-то им огорченный, Хабаров и вступил в
Караганду, выспавшись так, что ничего не помнил. В этом городе ему и
послужить довелось. Замечая, что разбежался, капитан убавлял ход, узнавая
все заново с удивлением. Располагался вокзал на окраине, как и полк, потому
капитан и волновался... Вдруг он вспомнил, что не выбрился и не подстригся
как полагается, и, с облегченьем вспомнив о трех рублях, подаренных
казашками в Угольпункте, заторопился в парикмахерскую, боялся, что уже и не
разыскать ее на старом месте, но она устояла. Его побрили, остригли бобриком
и брызнули одеколоном, как он сам спросил, чтобы уж выглядеть по всей форме.
Вид у него сделался до того торжественный, что безвестного капитана впустили
без пропуска в полк, да еще и глядели на него, вдыхая одеколон, с уважением.
Никем не остановленный, капитан проник в штаб... Спустя некоторое время из
штаба донеслись крики и шум драки; из него выбегали, будто обваренные,
офицеры, солдаты - все лишние. На крыльцо же выволокли хрипящего в удушливых
объятиях человека, который рвался назад в штаб, ворочая навесившихся. У него
искали пистолет, которого никак не могли отыскать, а из кучи кричали: "Да он
убить хотел товарища Победова!" Ко всему этому добавлялось еще жути и
оттого, что от человека воняло навроде сивухой и он из всех жил хрипел
неизвестно кому: "Погоди, придет другое время!" Его тогда начали бить и
пинать больше со страху, но вдруг опомнились: "Волоките в особый отдел к
Скрипицыну!"
Подъем в лазарете производился поздней, чем в казармах. В лазарете
хозяйничал военврач, из привычек которого и складывались здешние правила.
Старшина сгонял людей с коек к его приходу, а сам прятался в каптерке и
ждал, подремывая, какое настроение окажется с утра у начальства.
Явившись в то утро на службу, военврач, человек издерганный и нудный,
обнаружил запись в журнале, что ночью поступил прапорщик, и пошел проверять.
Застав в палате Скрипицына, совершенно на вид здорового, он сперва обругал
его: лазарет, мол, не постоялый двор, - но, когда прапорщик униженно
пожаловался на слабость, подобрел и прописал щадящий режим.
Отдохнув после завтрака, который сам старшина принес ему в палату,
Скрипицын, с грязной посудой в руках, пошагал обследовать лазарет. Ему
хотелось пройтись, быть может, послушать разговоры, однако лазарет заполнял
самый дикий народ. Палаты, точно душегубки, были набиты то ли калмыками, то
ли киргизами, глиняными человечками, молчаливыми и тихими. В коридоре,
эдаком навылет, народец этот лепился к стенам, и все - ртов с пятьдесят,
меньше не вообразишь - жрали тут же из котелков и ничего вокруг не замечали,
уткнувшись в эти котелки. Старшина подскочил к Скрипицыну и вывел его на
воздух, орудуя сапогами, то есть расчищая начальству путь. Заговорив с ним о
черном народце, Скрипицын долго блуждал мыслью вокруг да около простых
ответов старшины. А тот растолковывал, что в лазарет свезли отбракованных со
всех рот, которые не могут в охране служить. А потому-де решили отправить
чурбаков в Алма-Ату, чтобы предъявить в штабе дивизии, а уж оттуда их и
переведут в стройбаты Байконура и Семипалатинска. "У нас они уж с неделю,
всех умаяли, а никак не отправят. И пожаловаться некому, чтобы дали под
зад!" - горевал старшина.
Выслушав старшину и точно бы совсем насытившись, Скрипицын сложил к
нему на руки свою немытую посуду, а сам пошел прямо к военврачу, ничего уже
не боясь.
Когда Скрипицын пообещал военврачу, что в один день спровадит
отбракованных, тот мигом обрадовался, заверив особиста, что и по своей части
все исполнит незамедлительно.
Отчисляли же из полка только за подписью начальника штаба. Созвонившись
неспешно с Дегтярем и сообщив между прочим, что прихворнул, Скрипицын с
чувством доложил о нахлебниках, которых случайно обнаружил в лазарете.
Дегтярь с соображениями Скрипицына согласился, и через час по приказанию
начштаба в лазарет заявился дядька. Его отрядили за билетами на поезд, и он
хотел получить выписку, сколько голов повезет, чтобы расчесть довольствие.
При этом обнаружилось, что числом народу поменьше, чем шум, который из-за
него поднялся, человек с двадцать по списку.
Скрипицын тем временем отвел военврача в сторонку и шепнул, что в
список должен быть включен еще и солдат Калодин. Военврач замялся - в один
день, дескать, человека даже из санчасти не спишешь. Но Скрипицын надавил -
ежели так, то и отправку придется отложить, - военврач уступил, и Санькины
документы отослали с тем же дядькой к Дегтярю, которые тот и подписал не
глядя.
Когда же дядька, раздобыв билеты, вернулся в лазарет доложить, чтобы
готовились к отправке завтра в полдень, Скрипицын зазвал его в палату и
долго вдалбливал тугодуму, что солдатам не велено знать, куда их отправляют.
Дядька даже струхнул, что его так особо предупреждают. Дело свое
сопроводительное он и сам знал хорошо, и оттого, как давил особист, в его
душе образовалась гнетущая тяжесть. Запугав дядьку, Скрипицын обрел наконец
покой.
В полку трубили отбой, Хабаров не объявлялся, да Скрипицын и не
рассчитывал, что капитан объявится сразу, никаких сведений о Карабасе также
не поступало. Победов его, правда, разыскивал, но, узнав, что прописали в
лазарете, угомонился. К тому же Скрипицын знал повадки полковника, знал, что
стоит тому отложить дело, как он тут же о нем и забывает, поскольку и желает
забыть, а не сделать. Оставалось одно неприятное дело - Калодин.
Постучав в особый отдел, Скрипицын поднял Калодина с койки и, не дав
очухаться, огорошил: "Чурок повезут в дивизию, а ты поможешь сопроводить, я
лично пообещал лазаретчикам. Явка в лазарет утром, тогда и простимся. Так
сказать, на дорожку посидим".
Шинель его была вычищена и выглажена Санькой - приготовилась, что
Скрипицын и уследил, взяв ее без слов.
Утром Санька Калодин не застал своего начальника в лазарете и потому с
ним не простился. От этого он затосковал. Зато дикий народец признал в
Калодине еще одного хозяина; тот был русским, здоровяком, отсиживался, хмуро
поглядывая кругом, и был одет-обут во все новое.
Дядька поручал Саньке то получить на складах сухпай, то следить, чтобы
со всех шинелей были спороты погоны. Санька спорол и свои, но спрятал их. Он
же остался в стороне, когда народцу приказали раздеться догола и согнали к
душевой, ключи от которой никак не могли найтись. Баба, она же младший
военврач, ходила и оглядывала отбракованных на предмет вшей, сыпи, чиркая на
стриженых лбах, чтобы заметить, кресты. И кричала старшине, возившемуся с
замком: "Вася, детка, кого я покрестила, те гнойные! Обработай их мазью
не убегай от них, пускай судят!" - "Так ты что же - не выпустишь меня?" -
"Ты другой человек, а меня со свету сживут". - "Хочешь, смирно сидеть буду?
Дай позвонить в полк". - "Нет уж, Ваня..."
Капитан с трудом поднялся и, навалившись на железную грудину оружейного
шкафа, принялся долбить в него сапогом будто в колокол, отчего казалось, что
и казарму сотрясают удары. "Иван, услышат же! - заметался подле решетки
Перегуд. - Черт с тобой, звони, пропадай!"
Вот тогда Илья с горя и совершил подвиг. Задыхаясь, вбежал он в
канцелярию, где и сообразил, что аппарату не хватит провода даже на то,
чтобы спрыгнуть со стола. Встав будто вкопанный, он вдруг гаркнул на двух не
спавших дежурных солдат. Ему вспомнилось про кусок проволоки от старой
проводки, который он видел на лагерном заборе. Кусок этот висел на заборе
много лет, а ничего другого Перегуд не вспомнил. Когда проволоку приволокли
в казарму и размотали по коридору, обнаружилось, что, и удлиненный, аппарат
до клетки не дотягивается. Чтобы покрыть зазор на последних этих метрах, в
дело пошли коечные дужки, сцепленные шомпола, гвозди, канцелярские скрепки,
а уж как сцепить одно с другим, чтобы жахнуло, голытьба - на то она и
голытьба - всегда догадается. Перегуд сам проверял связь, поднося ее
капитану будто начиненную бомбу, готовую взорваться: "Гудит, сука такая,
Иван, приготовляйся!"
Аппарат придвинули к решетке. В эти пронзительные мгновения, когда Илья
с подручными глядели на капитана, лучась чистым светом, сам Хабаров слушал
лишь трубку, вызывая издалека полк, будто прошлое время: "Девушка, сестренка
родная моя, это я, я... капитан Хабаров, шестая! Где-то там у вас генерал?..
Как это нет? Родная, разыщи, меня ж с ним соединяли!.. - Вдруг он вскрикнул
словно в беспамятстве. - Тогда Победова давай, самого главного давай, я с
ним говорить буду".
Продохнув, капитан потряс трубкой, сжатой в булыжном кулаке: "Вот они
где у меня. Победов тоже человек, не отдавал он такого приказа!" Но тут
вроде как заурчало в воздухе, и капитан нестерпимо крепко вслушался:
"Девушка, да быть такого не может..." Он багровел, и его грубые, простые
черты яростно росли, будто приближались. "Пускай сам скажет, я тебе не
верю... А я говорю - пускай сам!"
В полку, однако, капитану не дали развоеваться, и, сгорбившись
наподобие горы, он принялся дуть, кричать, стучать в трубку. И наконец
замертво сдался: "Отключили, сволочи..."
Илья заходил ходуном и сдунул солдат с мест: "Сворачивай эту
говорильню, давай обратно!" Происшедшее было схоже с бегством. Аппарат
отступал в канцелярию, куда его в два прыжка донес Перегуд, будто пушинку.
Илье чудилось, что сейчас, как наказанье за грехи, в казарму стукнет
молния или нагрянут легавые, он так и приговаривал: "Ой накликали, ой
пропадем... Первых и похватают!"
Спустя вечность в пустой канцелярии раздался снова звонок, который
прошествовал в конуру Перегуда и принялся щекотать его за самую душу, чего
он не выдержал и во всем им признался... Когда же его те, в трубке,
отпустили на волю, Илья, тяжело топая, зашагал по коридору - в руках его
бренькали на кольце все ротные ключи. Он молча отпер клетку, буркнув
стихшему капитану: "Выходи". Его вид и голос, чем-то подавленные, ударили в
капитана навроде вони. "Победова твоего приказ... - с тихим укором сказал
Илья. - Приказано выпустить, значит. Сказали, что ты дурак и чтоб больше в
полк не звонил, а делом твоим потомова займутся, когда руки дойдут". Перегуд
уже не сдерживался: "Ну будет, выходи! Отмотал срок - вона, жди нового.
Легавый твой Победов, и генералы все легавые. А не хочешь, так и ночуй
здесь, дуракам и место за решеткой".
Так они и встретили утро: Хабаров - в распахнутой своей клетке, Перегуд
- в канцелярии, дожидаясь молча, упрямо, когда же приедет черный "воронок".
Однако никто за Хабаровым не приехал. Сутки не спав, капитан покинул клетку,
чтобы приволочь тюфяк с подушкой да шинелку, и улегся на виду у всей роты.
Поднялся он рано и все же умылся. Паек ему доставили в клетку, потому
как выходить за едой он тоже отказывался.
На следующее утро ничего ему уже не принесли - позабыли. К вечеру все
же вспомнили и доставили остывшую кашу. Втайне при этом поговаривали, а не
вселился ли дурной в капитана. Ближе к ночи проведал его и Илья, исполняя
обязанность, и все сокрушался: "Чего ты из себя пугало делаешь? Радуйся, что
живой остаешься".
Ночью, когда его никто не видел, капитан наведался в тот сарай, в
котором была картошка. В нем же он и поселился, ожидая ареста. Когда
светало, Хабаров выходил к полю, такому же опустевшему, с окаменевшей
землей, а когда смеркалось, пропадал в сарайчике. Пайки доставлялись
капитану, будто инвалиду или побирушке, задарма. Было ведь неизвестно,
арестованный он или разжалованный или еще числится на службе.
Когда из степи по текучему ветру принесло гул мотора, будто пятно
мазута по судоходной реке, его если и расслышали, то так, чтобы разом
позабыть. "Воронок" же разглядели с лагерных вышек, он подползал к поселку,
еще скрытый за покатой степью. С вышек и оповестили. Из караулки тут же
повалила солдатня, ничего еще не видя.
"Воронок" вынырнул из-за сопок, завиделся вдали, и тогда поселенье
ожило перекликами: "Едут, за Хабаровым едут!" Когда же он докатился до места
назначения, то почему-то не свернул к казарме, а объехал ее и проследовал,
уводя всех скопом за собой, дальше к лагерю. За "воронком" побежали, а он
встал глухим боком подле лагерной вахты, и из него спрыгнул на землю конвой
- двое зевотных солдат да погонявший их прапорщик, потому и выглядевший
живее.
Капитан выскочил из сарайчика, темное, обросшее колючей щетиной его
лицо радовалось. "Дождался..." - вздыхал Илья Перегуд, одиноко стоящий в
стороне, исполняя обязанность. Вдруг солдатня бросилась от "воронка"
врассыпную, будто ударил салют, и в воздухе навстречу Хабарову понеслось:
"Едет, генерал едет!"
Хватило словца, оброненного заезжим, подхваченного нестерпимыми
голосами, чтобы известие, выросшее в воздухе, сокрушительно обрушилось на
Карабас. Подбежавшему капитану конвойный прапорщик был вовсе не знаком, да и
тому ничего не было известно о Хабарове. У конвоя, как оказалось, был другой
приказ - доставить этап из тюрьмы в лагерь. Переговорили, и прапорщик
буднично припомнил, что в полку ожидают проверку с генералом, отчего там и
поднялся большой переполох, и что как раз под самую проверку ночью вспыхнул
пожар навроде поджога. Выгорел весь гараж и еще многое, что рядышком
пристраивалось, а в одной машине нашли сгоревшего человека, но кто он и как
проник в полк, во все эти дни начальство выяснить не смогло. "В полку все
жрут друг дружку волками, виноватых ищут, - договаривал, отдыхая, прапорщик.
- А вот приедет генерал, ну и потеха будет. Говорят, строгий едет".
Прапорщику, как разгрузился, вздумалось попить в караулке чайку.
Хабаров тут же прикипел к нему: "Земляк, выручи, если генерал, то мне срочно
нужно в полк, ты меня хоть рядом высади!" И тот не раздумывая согласился:
"Залазь, мне без разницы... В каталажке поедешь, а то кабина занята". - "Да
поеду хоть верхом! Погоди меня, за вещичками сбегаю..." - всполошился
Хабаров и кинулся в казарму. Но когда мигом собрался и выскочил во двор, то
"воронок" уже отбывал в далях. Кипятка полковым расхотелось, и капитана они
не подождали. Забытый, Хабаров сговаривался с Перегудом: "Утром поеду в
полк. Доберусь до Угольпункта, а оттуда рукой подать, так что доеду". Илья
во всем соглашался: "Поезжай, поезжай, глянь, как обернулось... Ты скажи
там, чтоб не давали легавым воли. А если чего, скажем - сам убежал".
Посидели они потом вместе, как бывало в старые времена. Помянули всех,
кого знавали, с кем служили, особо Василя Величку. Спать капитан улегся в
чистом белье, на койке, в своей канцелярии и потому чуть не проспал дрезину,
будто и не было у него горя. Разбудил его Перегуд, как и требовалось -
спозаранку. За оконцем клубилась рассеянная, будто дым, и по-зимнему долгая
темнота.
Той самой ночью по степи простелились первые заморозки, до скрипящих
холодов было еще далеко, но распутица закаменела. Во дворе, в котором
капитан с Ильей прощались, оставленные прошлым днем следы лежали поверху,
как выбоины, а слепки с сапог за ночь посеребрились; закаменело,
посеребрилось и картофельное поле.
Узкоколейка от лагеря ветвилась до полустанка Степного, через который,
как и по другим далеким полустанкам, лежала рабочая ветка до Угольпункта,
столицы здешней степи и лагерей. Дрезина всегда оставалась за воротами
лагерной зоны - чуть в степи, чтобы зэки ее не угнали. В пятом часу утра в
нее садился расконвойник и гнал до Степного - туда порожняком, а на обратке
с вохрой, с той лагерной вахтой, какая должна была сменить отдежуривших свои
сутки. Хабаров не поспел выбриться, выгладиться, как ему хотелось, но время
не ждало, подступал пятый час. "Поезжай, поезжай..." - приговаривал Илья,
глядя в землю. Они простились скупо, как бы разошлись по сторонам. И
богатырь окликнул Хабарова, когда тот уже вышагивал за воротами: "Ива-а-ан!"
- "Че-е-го-о?" - аукнулся капитан издалека. "Бе-еги-и, ты-ы смо-ожешь!..
Беги от ни-их куда глаза глядят, не возвращайся, спрячься - я прикрою-ю, я
не скажу-у-у!"
В степи забрезжил свет, голое вспухшее небо выплывало из-под ночи,
похожее на утопленника. Рассвет был синеватый, холодный - без солнышка,
облаков, птиц. Хабаров шагал по ребрам гусеничных отпечатков, проделанных
лагерными тракторами. Увязавшийся за ним ветеряка вцеплялся в полу шинели и
с урчанием ее трепал, грыз, будто злой пес. Хабаров залез на платформу,
открытую, ржавую, и устроился на снарядном ящике, которых тут было раскидано
с десяток, чтоб подкладывать под задницу в пути. Он глядел на оставляемый
Карабас и вдруг подумал, что давно уж не видел его таким, как на ладони,
взором постороннего путешественника, и картина лагерного поселения,
изображенная на степной мешковине, растрогала его, будто старая
фотокарточка. Явился расконвойник - дядя с одной деревянной ногой,
присобаченной к культе веревками. Выбравшись на волю, он скакал даже как-то
озорно - не как инвалид, а вроде мальчонкой. Прежде чем отправить свой
железнодорожный состав, дядька крепко вгляделся в капитана - что за
личность, но узнал охранника, потому и расспрашивать не стал, поскакал с
преспокойной душой в машинное отделение.
Дрезина запыхтела, оттолкнувшись от Карабаса, а тот мельчал, мельчал,
уедаемый небом да землей, а возможно еще сказать, что растаял. Шпалы под
рельсами сгнили, и казалось, что колея разъезжается навроде коньков - вот
она описала дугу, скатилась под гору и даже взвихрилась. Дрезина скользит со
скрипом на задубевших колесах - то нырнет, то вынырнет по дороженьке, будто
кабаньим рылом разрытой.
В Степном дрезину уже поджидала вохра, окоченевшая на ветру. Только и
разговоров было, что зима наваливается. Никем не замеченный, Хабаров
спрыгнул с платформы и остался на полустанке в одиночестве. Теперь
требовалось дожидаться дизеля, который еще назывался рабочим вагоном или, в
просторечии, говновозкой. Он-то и пропрет по всей ветке, подбирая и
высаживая казахов-колхозников, вахту с дальних лагерей, просто кочующий
народец - вольнонаемных с лагерных же заводов.
Что же это был за полустанок? Таких рассеяно по ветке что бурьяна.
Выйдет казах из степи, воткнет в землю бунчук, хоть хвост лошадиный к
саксаулу прицепит, - и готова остановка. Степной, однако же, строили
основательней, зэки Карабасурского лагеря строили для удобства своих же
вертухаев. Строение то походило на барак, но в нем возможно было спастись от
дождя, да еще как смогли его украсили - скамейками, печкой. К стене барака в
лучшие годы пристроила свой сарайчик и кооперация - в нем тогда происходила
торговля с казахами, которые свозили в Степное шкуры, шерсть, все, чем
промышляли, а им в обмен предлагались примусы, древесина, само собой, и
водка.
Когда бывали выборы в народные Советы, в Степном устраивался агитпункт
- для степняков с близлежащих чабанских и прочих кочевий и стойбищ. Они
наряжались, съезжались родами, семьями на телегах и конях, узнавая от
агитаторов новости за прожитые пять лет, - голосовали, но в барак и носу не
показывали, рассаживались в степи вокруг большого огня - закусывали,
выпивали, потом разъезжались.
Когда полустанок сожгли, то уж больше не отстраивали. Лагерные валили
вину на казахов, а их ищи как ветра в поле. Но между собой охрана Карабасура
знала, что полустанок сожгли сами вертухаи, когда, отбывая с вахты, застряли
в Степном, перепились и, схваченные за тонкие шкурки ночными холодами,
запалили махом барак - грелись, только так и избежав верной гибели.
И вот теперь Хабаров бродил среди обугленных развалин... Из всех
строений на полустанке уцелела одна параша, хотя ей и трудно придумать
точное название. Она отчего-то крепко сидела в земле, как землянка. Стены ее
были глинобитные, на азиатский манер, из них торчала сухая солома. Крышу
разметало, ее заменял промасленный брезент защитного цвета, растянутый
каким-то хозяйственным человеком. На одном глинобитном боку было нацарапано:
"Туалет". На другом размашистей и глубже: "Стипная" - и обведено красной
краской. Живучее это строение высовывалось из земли на вершок - было оно и
верстовой столб, и вокзал, и чем только еще не было. "Хоть бы деревцо
посадили", - подумал Хабаров с тоской.
На полустанке сделалось повеселей. Откуда ни возьмись явились казахи -
бабы ихние со вьюками, с детьми. Они уселись подалее от служивых. Сидели
казашки парами, как видно, невестка со снохой, а то и мать с дочкой. Девчата
были белокожие, стройные, а бабки прокопченные, будто дубовая кора. Деток
при них было трое, из которых был и захворавший мальчик - он дрожал в
лихорадке, положенный на вьюках. Быть может, казахи везли его в Угольпункт к
тамошнему врачу; они сидели подле мальчика молча. Казашка, похожая на бабку,
старшая среди всех, обтирала ему дряблой рукой пот. Должно быть, рядом с ней
сидела мать этого захворавшего казашонка - она до него не дотрагивалась, но
ее огромные черные глаза сочились от горя. Была она совсем еще девочка -
хрупкая, безгрудая, с пухлыми розовыми губами и нежным над ними пушком.
Другие дети ходили по барачному пепелищу, отыскивая в золе гвозди.
Заволновавшись, их подзывали бабки, но на них, на будущих мужиков, эти седые
старухи то ли не смели, то ли не желали повысить голоса и как бы упрашивали.
А то, как русские бабы свою кровь матерят, сразу вспомнилось Хабарову,
следившему все с той же тоской за степняками.
Чудно, но и с дизелем, оказалось, управляется баба! Битюг, она
просунулась в окошко, когда причалила сцепку из трех столыпинских вагонов и
стольких же груженных редким барахлом платформ далеко за полустанком;
проевшись, она закричала: "Залазь так, заду не подам, блядь, подавися!"
Служивые побежали к вагонам, а Хабаров схватил без спроса у загомонившихся
казашек тюки, и они вместе побежали за ними вдогонку, тяжко было только с
мальчонкой, с ним не поспевали. Тогда капитан сбросил тюки и, воротившись,
перенял казашонка с рук задыхавшейся бабки. Пугливые казашки протягивали
людям руки, за которые их по воздуху вносили в этот темный, обустроенный под
перевозку людей товарняк. А старухи, повиснув на высоких порожках вагона,
завывали, будто их могли позабыть. Втаскивать их было тяжко - Хабаров
подлазил под их пудовые зады, толкая наверх, а из товарняка их вовсю тянули
за руки. Баба-машинист все орала из дизеля: "Подавила я б всех бабаев!"
Сцепка содрогнулась и двинулась, так что капитан заскакивал в вагон уже
на ходу, что далось ему без особого риска: дизель не ехал, а шагал по
рельсам вразвалочку, раскачивая по-бабьи одутловатыми боками. В вагоне было
натоплено до духоты. Топили углем, насыпанным тут же горой, сжигая его
потихоньку в бочке. К полу были приколочены скамьи, на которых и теснился в
душной полутьме народ - капитан никого не мог разглядеть, а только слышал,
как они с шумом дышат. Из угла рабочего вагона к духоте примешивалась тухлая
вонь - там в полу была пробита дыра, из нее вился дневной свет, приглушенный
куцей фанерной перегородкой.
Хабаров закрыл глаза, хотя это было и не для чего делать, но ему так
было легче. Были еще остановки, и все повторялось, как на Степном, - в
рабочие вагоны взбирались люди, орала машинист-баба, будто это не дизель, а
она сама тащила вагоны с платформами, впрягшись в бурлацкую лямку. И на
каждом полустанке, голом, диком, обязательно имел быть свой сортир,
глинобитный или же дощатый, с крышей или же без крыши, горбатый, засранный,
с расцарапанным боком: "Кирпичный завод", "Заря", "Карагуль", "Правдинский",
"Сорок третий километр" - и так выстраивались они в ряд до самого
Угольпункта, будто провожатые.
На месте этого городишки когда-то жила своей жизнью степь, но пришагали
люди с голубыми кантами, согнали толпы каторжников, на их костях его и
построили; это был городишко угольных шахт и лагерей, однако забои скоро
опустели. Легкий уголь исчерпали, а добывать остатки было неприбыльно.
В Угольпункте дизель прибыл не на саму станцию, а в тупик. Взмокшие
люди повалили из вагонов на холод. Хабаров зацепился глазами за крестника
своего, за мальчонку, и помог казашкам снести его на станцию, где и принимал
степняков областной врач. Казашки наградили его за труды своим хлебом, дали
еще и три рубля. От еды и хлеба капитан не отказывался, они очень бы
сгодились на дальнюю дорогу, но сделалось ему стыдно, что взял.
Станция была сортировочной, узловой, и потому Хабарову не пришлось так
томиться от одиночества, как на полустанке. Он глядел на рельсы,
беспорядочно разбросанные по земле и уходящие во все стороны света,
вслушивался в гудки маневровых, дышал жженым воздухом, растертым
проносящимися из дали в даль почерневшими поездами.
На платформе всего больше толпилось баб с грудями, похожими на сундуки,
в которые они залазили всей пятерней и что-то там проверяли. Казахи
перемешались с русскими, и толчея была, точно на базаре. Громоздились тюки,
между которыми сновала позабытая ребятня, играясь. Когда подали заветную
электричку, то люди внесли в нее потихоньку и самого капитана; с людьми же
он уселся на скамью и уснул, всеми этими людьми, будто покоем, окруженный...
Растолкала его старуха, уже в пустом вагоне. "Вот и грех, милый, дура я, за
мертвого тебя приняла, а ты спал... Батюшки, а что у тебя за лицо было!
Дай-ка перекрещу от греха. А вот и Караганда. Может, чего и проехал? Ну все,
будь здоров, я пошла, не болей, не мучайся".
С тем крестным знамением, отчего-то им огорченный, Хабаров и вступил в
Караганду, выспавшись так, что ничего не помнил. В этом городе ему и
послужить довелось. Замечая, что разбежался, капитан убавлял ход, узнавая
все заново с удивлением. Располагался вокзал на окраине, как и полк, потому
капитан и волновался... Вдруг он вспомнил, что не выбрился и не подстригся
как полагается, и, с облегченьем вспомнив о трех рублях, подаренных
казашками в Угольпункте, заторопился в парикмахерскую, боялся, что уже и не
разыскать ее на старом месте, но она устояла. Его побрили, остригли бобриком
и брызнули одеколоном, как он сам спросил, чтобы уж выглядеть по всей форме.
Вид у него сделался до того торжественный, что безвестного капитана впустили
без пропуска в полк, да еще и глядели на него, вдыхая одеколон, с уважением.
Никем не остановленный, капитан проник в штаб... Спустя некоторое время из
штаба донеслись крики и шум драки; из него выбегали, будто обваренные,
офицеры, солдаты - все лишние. На крыльцо же выволокли хрипящего в удушливых
объятиях человека, который рвался назад в штаб, ворочая навесившихся. У него
искали пистолет, которого никак не могли отыскать, а из кучи кричали: "Да он
убить хотел товарища Победова!" Ко всему этому добавлялось еще жути и
оттого, что от человека воняло навроде сивухой и он из всех жил хрипел
неизвестно кому: "Погоди, придет другое время!" Его тогда начали бить и
пинать больше со страху, но вдруг опомнились: "Волоките в особый отдел к
Скрипицыну!"
Подъем в лазарете производился поздней, чем в казармах. В лазарете
хозяйничал военврач, из привычек которого и складывались здешние правила.
Старшина сгонял людей с коек к его приходу, а сам прятался в каптерке и
ждал, подремывая, какое настроение окажется с утра у начальства.
Явившись в то утро на службу, военврач, человек издерганный и нудный,
обнаружил запись в журнале, что ночью поступил прапорщик, и пошел проверять.
Застав в палате Скрипицына, совершенно на вид здорового, он сперва обругал
его: лазарет, мол, не постоялый двор, - но, когда прапорщик униженно
пожаловался на слабость, подобрел и прописал щадящий режим.
Отдохнув после завтрака, который сам старшина принес ему в палату,
Скрипицын, с грязной посудой в руках, пошагал обследовать лазарет. Ему
хотелось пройтись, быть может, послушать разговоры, однако лазарет заполнял
самый дикий народ. Палаты, точно душегубки, были набиты то ли калмыками, то
ли киргизами, глиняными человечками, молчаливыми и тихими. В коридоре,
эдаком навылет, народец этот лепился к стенам, и все - ртов с пятьдесят,
меньше не вообразишь - жрали тут же из котелков и ничего вокруг не замечали,
уткнувшись в эти котелки. Старшина подскочил к Скрипицыну и вывел его на
воздух, орудуя сапогами, то есть расчищая начальству путь. Заговорив с ним о
черном народце, Скрипицын долго блуждал мыслью вокруг да около простых
ответов старшины. А тот растолковывал, что в лазарет свезли отбракованных со
всех рот, которые не могут в охране служить. А потому-де решили отправить
чурбаков в Алма-Ату, чтобы предъявить в штабе дивизии, а уж оттуда их и
переведут в стройбаты Байконура и Семипалатинска. "У нас они уж с неделю,
всех умаяли, а никак не отправят. И пожаловаться некому, чтобы дали под
зад!" - горевал старшина.
Выслушав старшину и точно бы совсем насытившись, Скрипицын сложил к
нему на руки свою немытую посуду, а сам пошел прямо к военврачу, ничего уже
не боясь.
Когда Скрипицын пообещал военврачу, что в один день спровадит
отбракованных, тот мигом обрадовался, заверив особиста, что и по своей части
все исполнит незамедлительно.
Отчисляли же из полка только за подписью начальника штаба. Созвонившись
неспешно с Дегтярем и сообщив между прочим, что прихворнул, Скрипицын с
чувством доложил о нахлебниках, которых случайно обнаружил в лазарете.
Дегтярь с соображениями Скрипицына согласился, и через час по приказанию
начштаба в лазарет заявился дядька. Его отрядили за билетами на поезд, и он
хотел получить выписку, сколько голов повезет, чтобы расчесть довольствие.
При этом обнаружилось, что числом народу поменьше, чем шум, который из-за
него поднялся, человек с двадцать по списку.
Скрипицын тем временем отвел военврача в сторонку и шепнул, что в
список должен быть включен еще и солдат Калодин. Военврач замялся - в один
день, дескать, человека даже из санчасти не спишешь. Но Скрипицын надавил -
ежели так, то и отправку придется отложить, - военврач уступил, и Санькины
документы отослали с тем же дядькой к Дегтярю, которые тот и подписал не
глядя.
Когда же дядька, раздобыв билеты, вернулся в лазарет доложить, чтобы
готовились к отправке завтра в полдень, Скрипицын зазвал его в палату и
долго вдалбливал тугодуму, что солдатам не велено знать, куда их отправляют.
Дядька даже струхнул, что его так особо предупреждают. Дело свое
сопроводительное он и сам знал хорошо, и оттого, как давил особист, в его
душе образовалась гнетущая тяжесть. Запугав дядьку, Скрипицын обрел наконец
покой.
В полку трубили отбой, Хабаров не объявлялся, да Скрипицын и не
рассчитывал, что капитан объявится сразу, никаких сведений о Карабасе также
не поступало. Победов его, правда, разыскивал, но, узнав, что прописали в
лазарете, угомонился. К тому же Скрипицын знал повадки полковника, знал, что
стоит тому отложить дело, как он тут же о нем и забывает, поскольку и желает
забыть, а не сделать. Оставалось одно неприятное дело - Калодин.
Постучав в особый отдел, Скрипицын поднял Калодина с койки и, не дав
очухаться, огорошил: "Чурок повезут в дивизию, а ты поможешь сопроводить, я
лично пообещал лазаретчикам. Явка в лазарет утром, тогда и простимся. Так
сказать, на дорожку посидим".
Шинель его была вычищена и выглажена Санькой - приготовилась, что
Скрипицын и уследил, взяв ее без слов.
Утром Санька Калодин не застал своего начальника в лазарете и потому с
ним не простился. От этого он затосковал. Зато дикий народец признал в
Калодине еще одного хозяина; тот был русским, здоровяком, отсиживался, хмуро
поглядывая кругом, и был одет-обут во все новое.
Дядька поручал Саньке то получить на складах сухпай, то следить, чтобы
со всех шинелей были спороты погоны. Санька спорол и свои, но спрятал их. Он
же остался в стороне, когда народцу приказали раздеться догола и согнали к
душевой, ключи от которой никак не могли найтись. Баба, она же младший
военврач, ходила и оглядывала отбракованных на предмет вшей, сыпи, чиркая на
стриженых лбах, чтобы заметить, кресты. И кричала старшине, возившемуся с
замком: "Вася, детка, кого я покрестила, те гнойные! Обработай их мазью