половичную щель. Чтобы пробраться в штаб, таковой ловкости не требовалось,
но подавленный дознаватель так и чувствовал себя - мышью. Он шмыгнул по
пустой лестнице до второго, полковничьего, этажа и затих. По этой по верхней
половине штаба, если делить вдоль, а не поперек, прогуливались под локотки
самые подозрительные звуки, которые сговаривались и сплетничали. Звуки эти
пугали Скрипицына и мешали подслушивать поточней, какие разговоры велись за
самими стенами. Он замер подле приемной полковника, жаждя скорее все
разузнать и понять. Пробежал было еще вдоль стены, но когда наконец затаился
у той увесистой двери, за которой и впрямь раздавались возбужденные голоса,
вдруг распахнулась одна из канцелярий и в коридор шагнула толстая писарица с
галочками вместо губ и бровей. Скрипицын незамедлительно распрямился и
потянулся к ней, соображая на лету, что бы соврать. Писарица же тяжело
ухнула, так, что и груди ее вздулись тучами, и шарахнулась обратно в
канцелярию, как если бы увидала мышь. Второй такой случай, когда от него
шарахались как от прокаженного, лишил Скрипицына уверенных чувств. Он
позабыл о страхе и ринулся в приемную, чтобы узнать, что же могло произойти
у полковника, пока он всего на день отлучался из полка.
В приемной, пахшей тем кислым духом, какой обычно заводится в пустующих
помещениях, пребывали в самых простых положениях, стоя друг против друга с
опущенными руками, два известных штабных чина. То ли почетный, то ли вечный
дежурный по штабу старлей Хрулев и сам начальник штаба подполковник Петр
Валерьянович Дегтярь. Подполковник походил на гвоздь и возвышался над
молодым Хрулевым, бывшим еще худощавей начальника штаба, но маломерным,
щуплым и потому похожим на бледную поганку. Схожесть с гвоздем и грибом
обоим придавали одного образца фуражки и одинаковые мундиры, эти казенные
столбики, на которых, казалось, и держались фуражки. Дегтярь стеснялся
залысины, ее и скрывал фуражкой, снимая головной убор лишь на партсобраниях.
А человек этот и впрямь был что гвоздь. Случалось, его вбивали по самую
шляпку, потом вытаскивали клещами. Случалось, его гнули, но тотчас и
выпрямляли, если понадобился, и опять вколачивали - и потому можно сказать о
Дегтяре как о стойком и беспрекословном человеке. Дегтярь любил службу и жил
службой, чем и нажил этот свой похожий на гвоздь вид.
Что же до Хрулева, то молодой неприглядный лейтенант неспроста очутился
в приемной полкового командира. Победов пригрел его под своим крылом, потому
что Хрулев был внуком самого генерала Хрулева. Генерал был за Отечественную
войну трижды Героем и дослужился до командующего армией. Однако после войны
назначили его командовать Зауральским округом, чтобы не зазнавался. Потом он
было взлетел, но за крутость и несговорчивость его так же скоро спровадили
на пенсию, вовсе обезопасившись. И генерал, от одного имени которого дрожала
в другие времена земля, неслышно скончался в тогдашние годы, угас в кругу
детей своих и внуков, которых любил и не любил. Из всей его родни служить
подался один лишь внук, не понимая того, не желая понимать, что имя Хрулева
ничего больше в армии не значит, что есть в ней и другие имена, и другие
генералы. И тогда, когда другие внучатые Хрулевы пользовались оставленным им
наследством, один этот глупый, самодовольный Хрулев-внук погряз в степной
дикой армии, позабытый родней и сам свою родню за родню не признававший. Имя
генерала еще пользовалось уважением у мелких армейских начальников, и тот же
Федор Федорович Победов заявлял, что чуть не всю войну прошел под его
командованием; те люди гордились, вспоминая, что ими командовал генерал
Хрулев. Однако старший лейтенант Хрулев страдал, престарелого уважения и
места в прокисшей приемной ему было мало. О начальстве он говорил:
"Старперы, свиньи у корыта". О солдатах говорил: "Шеи немытые, свиньи". А
вот Скрипицына не мог терпеть, все его страданье так и возмущалось при виде
этого похожего на бабу безродного прапорщика.
Когда на пороге образовалась фигура Скрипицына, опять же кособокая, с
жалким и уродливым портфелем, которого он не выпускал из рук точно меньшого
брата, штабные замерли; могло подуматься, что о нем и вели накоротке речи.
Сговор прямо почудился Скрипицыну в их молчании, и он рванулся: "Я хочу
говорить с полковником, я знаю, меня ожидают!" - "Анатолий, ты в крови", -
промолвил тогда Дегтярь и посерьезнел. "Полная приемная грязи", - подал
голос Хрулев и преградил дорогу разбежавшемуся прапорщику. "Грязи много... -
поддакнул Дегтярь. - Анатолий, так нельзя к полковнику, непорядок". -
"Пропустите меня", - затравленно попросил Скрипицын. "Не пропущу и даже
докладывать не стану", - твердил Хрулев. "Нет пропустишь!" - ухватился
прапорщик за того своими ручищами. От всего этого у порога полковничьего
кабинета произошел шум и дошло бы до схватки, но в то мгновение дверь
распахнулась и показался сам Федор Федорович Победов с уже приготовленными
словами: "Это что ж происходит, тут командир полка, а не базар
располагается!"
Пропадая в кабинете для всех, скрываясь в его покойных приятных стенах,
будто лягушка в болотной тине, полковник всегда захватывал людей врасплох,
выскакивая наружу вдруг, отчего рождалось впечатление, будто он вездесущ.
Сухонький и в то же время с брюшком, будто под мундир запихнули подушку,
обделенный ростом, то есть почти китаец, но с вылупленными голубыми глазами,
Федор Федорович Победов в целом был таков, точно произвелся на свет не от
любви, а от испуга. В спокойном состоянии он весь морщился и увядал, делаясь
тихим и даже послушным, заметно притом глупея. Однако стоило его вспугнуть,
как он мигом наливался крепостью, так что даже расшатывался от тяжести, и
отличался тогда слепым гневом. Человек безвольный, он с перепугу достиг
места и командира полка, с перепугу же на той должности и держался.
"Федор Федорович, меня не пускают!" - раскис выставленный напоказ
Скрипицын. Полковник набычился. Оглядываясь с опаской по углам и ничего не
говоря, он запихал прапорщика поскорей в кабинет и сам туда же скрылся.
В кабинете полковник кинулся на Скрипицына и заорал, давая волю своим
переживаниям: "Совесть потерял, говнюк? Ну и забулдыга, да об тебя весь
замараешься!" - "Федор Федорович, виноват, я все исправлю, на вас и пятнышка
не останется..." - "Он исправит! Да ты в зеркало, в зеркало погляди - что ты
из себя представляешь?"
Поворотившись боязливо к зеркалу, Скрипицын так и вмазался в громоздкое
серебряное блюдо, полное отражений: вся шинель его была в бурой степной
грязи, ошметья которой прилепливались орденами прямо на грудь, а лицо было
таково, будто по нему ходили сапогом, раскровив и смешав с той же грязью. Он
дернулся, отлип от зеркала, извернулся к полковнику и беспамятно, но с
торжеством произнес: "В меня стреляли!"
Услышав это, Победов всунулся глубоко в мундир. Усиленный произведенным
на старика впечатлением, Скрипицын взъерошился и незамедлительно доложил: "Я
был в Карабасе, в шестой роте, у капитана Хабарова... - И всучил полковнику,
переведя дыханье: - Этот Хабаров меня пулей встретил, роту взбунтовал, если
вам неизвестно, если хотите знать". - "Да не может быть! - загудел
полковник. - Брось, я в шестую вчера звонил, как уговаривались, и порядок
навел еще какой. Все разъяснил этому капитану, и он уяснил. Смирный мужик,
все с ним обговорили, и всыпал я ему, сам же просил, чтобы построже с ним!"
- "Как же это получается, Федор Федорович... - извелся Скрипицын. - Вы ему
всыпали, а он мне! Приезжаю расследовать, а со мной обращаются как с пустым
местом". Победов гаркнул: "А ты не зарывайся, ты и есть пустое место. Тут
значит один командир полка". Особист сжался и заговорил глуше: "Я
расследовать приезжал. И ведь назначили вы по этому делу дознание? А все
документы на пол бросают и мне же арестом грозят, когда обыск пытаюсь
провести. Капитан этот вас генералом называет, на вопросы мои отвечать
отказывается, генерал, мол, от дачи показаний его освободил. Получается - вы
генерал, а в меня он выстрелил, Федор Федорович, чуть не убил!"
Полковник отступился и уселся, вцепившись в подвернувшийся стул. Ему
сделалось тяжело стоять, в расстройстве он заговорил искренним голосом,
пытаясь упредить Скрипицына, то есть обрушиться покрепче на него: "Я все
помню, чего говорю, командир полка не петрушка. Меня в эти заговоры не
впутывай, какой еще генерал? Ну чего сопишь, чего пялишься?! Ты так
докладывал, что сгноили запас картошки, вот с этим я согласился, проверять
не стал. Но если картошка на поверку целая, то наказывать за что? Ну за что?
Вечно ты меня впутаешь, говнюк, а дела и нет. И вроде уж все решил... Что
капитан без приказа действовал, всыпал ему. Что картошка в целости, это я
поддержал. И другим прикажу, пускай поработают, захребетники, а то всем вам
лишь бы жрать! И нЄа тебе, бабушка, - опять ты, опять все запутал, так ясно
было, а ты меня опять покоя лишил. Слышь, чудо на палочке, устал я, выведешь
ты меня, самого отправлю под суд". - "Выходит, что вы этого Хабарова
простили без всяких фактов?" - открыл для себя Скрипицын с той болью, что
даже произнес вслух. Победову никак не хотелось отвечать, все его мучило, и
он лишь в сердцах вскрикнул: "Да отвяжись ты! Чего пристал? Чего захочу, то
и сделаю, небось я еще командир полка". - "Я хотел как лучше, Федор
Федорович... - затаился Скрипицын. - Я думал: что про нас скажут? Потом и
проверка на носу". Услышав о проверке, полковник заворочался на стуле, будто
его укололо в зад. "А что за генерал? Чего этот капитан про генерала
говорил? Ведь к нам и проверяющий генерал едет". - "Вот я и говорю, Федор
Федорович, не подумали вы, что за птица этот капитан... Он же вашего
разрешения на картошку не спрашивал, да вы бы его и дать не смогли. Пришлось
бы за ним сначала к комдиву обращаться, а тому - еще выше, может, к самому
главкому, чтоб разрешить. Так что дело как бы и не в картошке, а в том, что
осмеливается против порядка пойти такой человек, которому терять нечего, как
этот Хабаров. Получается, дело-то в нем. Такие люди поопасней любой заразы,
для них порядков нету. Завел он этот свой огород - пожалуйста, вот уже и
стрелять осмелился". - "Так он чокнутый, этот Хабаров! - испугался
полковник. - Ну, верно, ишь ты, чего придумал! Эх, Анатолий, правда, что я
не подумал... Вправил старику мозги". Еще он подозвал взволнованного
особиста к себе: "Ну не зарывайся, садись". Потом задумался и доверительно
заговорил: "А эта - картошка... Хм, куда же ее девать? Может, и сдадим в
органы?" - "Как прикажете, Федор Федорович, - не дрогнул Скрипицын, - но
органы, они же не родная мать. Верно вы сказали, с картошкой этой ну прямо
вляпались. Лучше, если бы ни одна живая душа о ней не знала, чтобы хоть
пропала, да хоть сгнила совсем". - "Нет, погоди... Все же по закону
требуется как положено..." - "Это верно, Федор Федорович, но вы не думайте
об этом, я на себя ответственность беру. Я уже сделал, что ее больше нету".
- "Обратно, что ли, закопал? Анатолий, гляди, хватит меня выводить". - "Да
не беспокойтесь, Федор Федорович, я же вам обязанный. Все сделал яснее
ясного, не подведу". - "А как с капитаном быть, с этим Хабаровым? Больно он
зарвался, что правда, полагается наказать". - "Отдайте Хабарова мне. Я
поставлю в его деле точку. Картошка картошкой, с ней вляпались, но сам он
себя подвел под приговор, что целился, стрелял при свидетелях". - "Эх,
тяжело мне... Такая каша перед самой проверкой заваривается". - "А кто
сказал, Федор Федорович, что сразу судить надо? Дела, они долго делаются...
Как ни крути, почистить полк ох как желательно. А то как бывает? Выскочит
такой чокнутый к генералу, и удержать не успеют, и доложит что в голову
взбредет, а то ведь и пальнет! Да-да, Федор Федорович, такой и по генералу
пальнет. Может, нас еще и похвалят за бдительность, а уж судить будем, когда
проверка пройдет, чтобы на глазах пуховым выглядел полк". - "Ладно, принимай
решения, я поддержу".
По Федору Федоровичу было видно, что он лишь крепился, являясь на
службу молодцеватым мужичком, со свежевыбритыми твердыми щеками, в упругом,
может, потому что ушитом, мундире. Подноготную этого ушитого молодца в упор
и разглядывал Скрипицын, выслеживая настоящее настроение полковника. К
исходу дня Победов уже был выжатым, щеки его обвалились, и румянец, который
являлся ненадолго после бритья, превратился в сизые пятна, утыканные седой
щетиной вроде подушки для иголок. Скрипицын не утерпел и спросил старого
полковника врасплох: "А зачем искали меня, Федор Федорович, говорят, с
самого утра? Шел к вам, чего только не передумал". И у полковника,
собравшегося уже распрощаться с плохим вестником, заныло сердце, будто залез
в яблоко червяк. Победов помнил, зачем разыскивал Скрипицына: он и хотел
объявить, что капитан из шестой роты, как выяснилось, картошку не
растрачивал и в целом не виноват. Очень он был доволен, когда выяснил, что
дело легко можно закрыть и выбелить полк вчистую перед прокурором округа.
Победов еще и гордился, что распутал дело своими руками, и ему не терпелось
поставить это подчиненным на вид. Однако теперь он боялся сказать об этом
Скрипицыну, потому и выкрикнул в ответ, багровея: "Если командир полка
зовет, обязан явиться. Явиться и доложить! Ты говно, а командир тебя весь
день ищет, потому что обязан явиться и доложить".
Скрипицын поднялся со стула, и полковник его не удерживал.
Убравшись из полковничьего кабинета, Скрипицын вздохнул полной грудью и
с легкостью и здоровьем, как после хорошей бани. Настроение его было самое
лучшее. "Чего, слава дедушкина покоя не дает?" - осведомился он у Хрулева,
который сидел уже не в пустой, а в казавшейся кем-то опустошенной приемной,
ухватившись за ненавистные ему бумаги, серые даже на цвет. Подслушивал
разговор, происходивший в кабинете! Скрипицын же так и почуял - навроде
вони. "Не сметь!" - взметнулся Хрулев, выдавив свой завистливый ком, вечно
застревавший в горле. "Извиняюсь, товарищ генерал, - согнулся с угодливым
видом Скрипицын. - Виноват, дайте мне ремня, если можно. - Затем он
ухмыльнулся и выпрямился перед трясущимся от гнева Хрулевым. - Послушай,
товарищ... генерал, еще раз под руку тявкнешь - я шею тебе сломаю".
Рискнув для своего удовольствия ударить по ней сапогом, Скрипицын с
грохотом распахнул увесистую дверь приемной. И вышел прочь уже таким
разогнутым, будто отправился на богатую прогулку.
Хрулев, чуть оправившись от происшедшего, казалось, бросился догонять
наглого прапорщика, потому что злость из него так и брызгала. Однако догнал
он обидчика в совершенно обратной стороне, то есть ворвавшись в кабинет к
полковнику, к Федору Федоровичу, где с ним и случился нервный срыв: "Опять
Скрипицыну все с рук сошло, я это понимать отказываюсь! Он входит грязнее
свиньи, а вы, вы опять не обращаете вниманья. Что он тут разгуливает по
штабу, свинья, где же наша офицерская честь?!" - "Закрой дверь, закрой
дверь..." - изнывал Победов, которому в упор выстреливали пустые проемы, так
что его взгляд падал будто в могилу, кончаясь в самом штабном коридоре шагов
за двадцать, у глухой далекой стены. "Нет, не закрою и не уйду, - храбрился
Хрулев. - Сначала ответьте, откуда у него такие права, что он может
оскорблять офицеров, что в приемную заваливается, как к себе в сарай". - "Ну
остынь, брат, чего ты взъелся? Служба у него такая... Да закрой дверь, кому
говорю!" - "Федор Федорович, как вы не замечаете, что Скрипицын сознательно
вам вредит, какую он паутину вокруг вас сплетает, а глядит... как он на вас
глядит? Вы замечали? Нагло, без уважения..." - "Ишь, сам наплел, хоть
закусываешь? Ты закусывай, брат, а то со страху и наблюешь мне тут,
привидится чего". - "Федор Федорович! - выкрикнул Хрулев. - Я понимаю, вам
смешно... А вы вспомните: где Скрипицын - там после него пожар. Он же все
поджигает, именно вредит. Он же всех ненавидит, этот уголовник, он и за
копейку убьет". - "Ну и я чуть под суд не попал. Да мы все под судом ходим.
А хочешь знать: когда Скрипицына судили, я его и зауважал, - усмехнулся
Победов. - Да и ты не простак! Я гляжу, зависть гложет, что начальником у
меня не стал? А ты погоди, еще станешь. Не задирайся, тут я всеми командую,
мне и видней. Смершевич, знаешь, матерый был волк, а он Скрипицыну одни
примерные аттестаты давал, я сам читал, так что ты пожаром своим подавись. И
будет Скрипицын, пока он мне нужный. И ты будешь... Закрой же дверь, говно
такое, простудишь всего! И ты будешь, это, служить... - Запутавшись,
измученный, старый полковник ударил в сердцах по столу, выпалив: - Если
чего... я сделал, я и разберу".
В то мгновение, когда Победов ударял кулаком по столу, уставившись
вперед выпученными глазами, взгляд его как бы столкнулся с мешковатой,
скривленной портфелем фигурой, которая вдруг вроде бы выросла в тусклом
штабном коридоре наподобие пугающей тени... "Во-о-он!" - взревел дико
полковник, отчего Хрулев, так и стоявший подле порога, остолбенел в
наиплачевнейшем виде. Однако тень уже растворилась, точно и не было никаких
теней. "Тьфу ты, померещилось мне... С вами сам чокнутым станешь. Прости,
сынок, завари мне чайку погорячей..." - произнес, отпыхиваясь, полковник. И,
пятясь, боясь ослушаться, точно бы вправленный, Хрулев выскочил из кабинета
- заваривать Федору Федоровичу чай.
Между тем Скрипицын вовсе не померещился старому полковнику.
Отправившись из приемной, он не покинул штаба, а задал кругаля. Он пошагал
по коридору в тупик, будто намеревался с того конца хорошенько разбежаться.
Однако, дойдя до стены, он очутился как раз против незаметной, в самом
закуте штаба, двери с фанерной табличкой "П. В. Дегтярь". В ту дверь он и
постучался. Начальник штаба подкреплялся, когда раздался этот украдкий стук.
Он устроился за казенным столом в своей фуражке, скрывавшей залысину, держа
в одной руке смоченное в сгущенном молоке печенье, а в другой - простой
граненый стакан с еще дымящейся жидкостью. Кабинет Дегтяря был скромней, чем
у полковника, без приемной, без орехового шкафа и продолговатого стола, без
зеркала. Среди скудных предметов в нем присутствовал строгий порядок; было
видно, что предметы служат так же исправно, как и их начальник. Когда
раздался стук, Дегтярь застеснялся, убирая печенье в стол. "Петр
Валерьянович, можно к вам?.. - просунулась голова. - Простите, я не знал,
что вы кушали, приятного аппетита, я тогда потом загляну..."
Начальник штаба успел лишь узнать Скрипицына, как тот неожиданно
скрылся, оставляя Петра Валерьяновича в одинокой тиши. Ничего не поняв,
Дегтярь тяжело вздохнул и пригорюнился, без особой причины переживая
непонятную вину. Скрипицын же подался в обратную сторону, будто ошибся и
крылом, и дверью в поисках выхода из штаба, где больше ему нечего было
делать. А попавшись на глаза Победову, он и сам вдруг так перепугался, что и
вышмыгнул из штаба будто мышь.
Почувствовав, что вовсе выдохся, Скрипицын решил заночевать в особом
отделе, чтобы не ехать в общежитие, на другой конец Караганды. После того
как сгорел деревянный дом, особый отдел занимал пристройку на задах штаба,
прилеплявшуюся к зданию будто грибок и так плохо заштукатуренную поверху,
что штукатурка на боках осыпалась, отчего из трех ее стен торчали бревна
худыми ребрами. Свет в окнах не горел, и дверь была заперта. Санька еще не
воротился из гаража, куда должен был отогнать грузовик. Санька и жил в
особом отделе, как позволил ему Скрипицын, но сейчас он об этом совсем
позабыл. Скрипицын справился с замком своим ключом и вихрем пронесся по
отделу.
Комнаток по счету здесь было три, не считая холодного предбанника, в
котором устроилась вешалка с умывальником, и походили они на вагонетки,
прицепленные к единственному кабинету будто к дизелю. Загружали их
несгораемые шкафы с тайными бумажными душами. В одной из этих комнаток за
шкафами и приютился калодинский закуток с кроватью. В нем-то Скрипицын и
разоблачился, скинув на пол похожую на кожух шинель, а затем и китель с
рубахой, оставшись по пояс голым. Потрясая рыхлым белым животом и грудями,
он пошагал по вагонеткам, распахнутым настежь, в холодный предбанник, чтобы
отмыться, но, когда пустил воду, в отделе вдруг застрекотал звонок
служебного телефона. Хоть он не подходил, звонок не умолкал. Скрипицын
съежился: откуда знают, что он еще на месте? Знать и требовать мог один
человек. Поплетясь в свой оживший кабинет, Скрипицын в том не ошибся.
В трубку втиснулся скомканный голос Победова: "Анатолий, он мне
звонил!" - "Кто, Федор Федорович?" - "Да Хабаров твой, вот кто!" - "Чего,
чего он говорил?!" - "Я с ним не разговаривал, говном таким. Я приказал не
соединять и чтобы связь, чтобы мне ее враз отключили... Ты что же, не
арестовал его? Это как, это почему он до сих пор на свободе?" Скрипицын
молчал, и полковник испереживался: "Анатолий, ты слышишь? Але, але...
Анатолий, я говорю, завтра же его за решетку!" Скрипицын отозвался,
выгадывая время: "А постановление на арест?" - "Ты поезжай пресеки, а я уж
выпишу". - "Хорошо, Федор Федорович, я зайду утром, обсудим". - "Нечего тут
обсуждать. Ты утром в шестую поезжай. Наделал делов, так давай обеспечь и
порядок".
Скрипицын швырнул загудевшую трубку, наговаривая злое себе под нос. И
вдруг смолк, а потом и потихоньку засмеялся тем сухим шуршащим смехом, будто
дышит, то есть задыхается, бегущий пес. Ухватившись за брошенную трубку,
надышавшись, он вызвал полковой коммутатор: "Это Скрипицын говорит.
Полковнику был звонок из шестой роты? А кто вызывал?.. Тогда быстро меня
соедини... Чего-чего?.. А я говорю - соединяй, особого отдела эти приказы не
касаются, давай Карабас".
Над воздушным молчанием аппаратов и проводов, заполняемым бульканьем да
сопением, будто бражная бочка, Скрипицын пролетал долго и от ожидания,
казалось, опьянел. Но послышался голос, пробился, и он тут же схлестнулся с
ним, затянул узел: "Шестая? Ты что, языка не вяжешь? Где Хабаров?.. Что ты
сказал?.. Пьяная морда, поговори мне еще... Слушай и запоминай, Хабарова ты
выпустишь! Выпускай! И скажи, что командир полка его делом займется, когда
дойдут руки. Роты ему не давать, считается с этого дня отстраненным, чтоб и
рядом не было с караулом. Слышишь меня? И чтоб никаких звонков, в полку и
без него дураков хватает. Так и скажи - дураков".
Отсоединившись, Скрипицын мигом связался опять с коммутатором: "Это
Скрипицын, я переговорил... Если сам полковник позвонит в шестую, доложите
мне... Чего? В особый отдел захотелось попасть?! А если из шестой позвонят,
переключайте звонок в отдел, разберемся, чего они там". Тем временем, когда
Скрипицын с легкостью ворочал звонками, в пристройку особого отдела заявился
Санька. Он и не думал, что застанет начальника, но, услышав его голос,
понял, что Скрипицын решил заночевать. Это и прежде случалось, хотя,
наученный прошлогодним пожаром, Скрипицын опасался оставаться в отделе по
ночам, но если все же оставался, то Санька освобождал ему койку за
несгораемыми шкафами, а сам уходил скрючиваться в гараж. Вот и теперь,
переминаясь, Калодин дожидался такого приказа.
Увидев Саньку, обжегшись об него взглядом, Скрипицын разозлился: "Ты
чего, ты почему у меня за спиной?" - "Так я пойду в гараж..." - попятился
тот, но Скрипицын опомнился, передумал: "Погоди... Дрыхнуть потом будешь,
сначала отмой грузовик". - "Так точно, я и отмыл". Калодин отвернул темное,
кожевенное лицо и шагнул к выходу, но Скрипицын все не мог выпустить его из
отдела. "Постой, Калодин, послушай меня... Я на нервах был, понимаешь? Всю
дорогу на нервах, как еще выехали из Караганды. Да, я сам получил этот
приказ, откуда - язык не повернется выговорить. Я никому не имею права
разглашать, но запутал тебя, поэтому будет надежней, если узнаешь...
Картошка была опасной, поступил приказ ее уничтожить. Это все, что я сам
знаю, тут государственное дело, видать сразу. В известность были поставлены
я и командир полка, вот еще ты, но с этой минуты забудь об этом деле".
Сказав, что взбрело горячкой в голову, Скрипицын и сам содрогнулся,
увидав, как слепо поверил Санька, как заныл с накопленным мученьем: "Я знал,
я знал... Я за вами, куда хотите... Я хоть убью..." - "Ты это, молчи, чего
еще придумываешь? - одеревенел Скрипицын. - Оставайся в отделе, слышишь,
утром вычисти мою шинель и ни шагу чтобы отсюда". - "А как же вы, если я
остануся?" - спохватился с преданностью Санька. "Пойду в лазарет, мне дадут
место, а ты выспись хорошенько".
Явившись в лазарет, Скрипицын разбудил дежурного санитара и без долгих
объяснений потребовал себе койку в офицерской палате на одну ночь. Саньку
Калодина в ту самую минуту он вычеркнул. Сначала из состава особого отдела,
почуяв, что этого солдата больше не должно быть рядом. А потом, долго
засыпая в пустой палате, точно натощак, и раздумывая о том, как бы
сподручней избавиться от этого лишнего ему теперь свидетеля, Скрипицын
поймал себя на мысли: лучше бы солдат сам по себе пропал, хоть бы и умер. И
с этой мыслью, промелькнувшей по многу раз в мозгу, с эдакой рябью в
извилинах он и уснул...
А что же знали об Анатолии Скрипицыне в карагандинском полку? Имя
прапорщика сделалось известным всем в один день, когда некто Задирайло, он
же полковой мясник, изловил человека, вымогавшего у него сто рублей денег.
Человека этого, с деньгами в кармане, толпа с гулом провела по полку и
бросила, побитого, всего в крови, к дверям особого отдела. Так и началась
но подавленный дознаватель так и чувствовал себя - мышью. Он шмыгнул по
пустой лестнице до второго, полковничьего, этажа и затих. По этой по верхней
половине штаба, если делить вдоль, а не поперек, прогуливались под локотки
самые подозрительные звуки, которые сговаривались и сплетничали. Звуки эти
пугали Скрипицына и мешали подслушивать поточней, какие разговоры велись за
самими стенами. Он замер подле приемной полковника, жаждя скорее все
разузнать и понять. Пробежал было еще вдоль стены, но когда наконец затаился
у той увесистой двери, за которой и впрямь раздавались возбужденные голоса,
вдруг распахнулась одна из канцелярий и в коридор шагнула толстая писарица с
галочками вместо губ и бровей. Скрипицын незамедлительно распрямился и
потянулся к ней, соображая на лету, что бы соврать. Писарица же тяжело
ухнула, так, что и груди ее вздулись тучами, и шарахнулась обратно в
канцелярию, как если бы увидала мышь. Второй такой случай, когда от него
шарахались как от прокаженного, лишил Скрипицына уверенных чувств. Он
позабыл о страхе и ринулся в приемную, чтобы узнать, что же могло произойти
у полковника, пока он всего на день отлучался из полка.
В приемной, пахшей тем кислым духом, какой обычно заводится в пустующих
помещениях, пребывали в самых простых положениях, стоя друг против друга с
опущенными руками, два известных штабных чина. То ли почетный, то ли вечный
дежурный по штабу старлей Хрулев и сам начальник штаба подполковник Петр
Валерьянович Дегтярь. Подполковник походил на гвоздь и возвышался над
молодым Хрулевым, бывшим еще худощавей начальника штаба, но маломерным,
щуплым и потому похожим на бледную поганку. Схожесть с гвоздем и грибом
обоим придавали одного образца фуражки и одинаковые мундиры, эти казенные
столбики, на которых, казалось, и держались фуражки. Дегтярь стеснялся
залысины, ее и скрывал фуражкой, снимая головной убор лишь на партсобраниях.
А человек этот и впрямь был что гвоздь. Случалось, его вбивали по самую
шляпку, потом вытаскивали клещами. Случалось, его гнули, но тотчас и
выпрямляли, если понадобился, и опять вколачивали - и потому можно сказать о
Дегтяре как о стойком и беспрекословном человеке. Дегтярь любил службу и жил
службой, чем и нажил этот свой похожий на гвоздь вид.
Что же до Хрулева, то молодой неприглядный лейтенант неспроста очутился
в приемной полкового командира. Победов пригрел его под своим крылом, потому
что Хрулев был внуком самого генерала Хрулева. Генерал был за Отечественную
войну трижды Героем и дослужился до командующего армией. Однако после войны
назначили его командовать Зауральским округом, чтобы не зазнавался. Потом он
было взлетел, но за крутость и несговорчивость его так же скоро спровадили
на пенсию, вовсе обезопасившись. И генерал, от одного имени которого дрожала
в другие времена земля, неслышно скончался в тогдашние годы, угас в кругу
детей своих и внуков, которых любил и не любил. Из всей его родни служить
подался один лишь внук, не понимая того, не желая понимать, что имя Хрулева
ничего больше в армии не значит, что есть в ней и другие имена, и другие
генералы. И тогда, когда другие внучатые Хрулевы пользовались оставленным им
наследством, один этот глупый, самодовольный Хрулев-внук погряз в степной
дикой армии, позабытый родней и сам свою родню за родню не признававший. Имя
генерала еще пользовалось уважением у мелких армейских начальников, и тот же
Федор Федорович Победов заявлял, что чуть не всю войну прошел под его
командованием; те люди гордились, вспоминая, что ими командовал генерал
Хрулев. Однако старший лейтенант Хрулев страдал, престарелого уважения и
места в прокисшей приемной ему было мало. О начальстве он говорил:
"Старперы, свиньи у корыта". О солдатах говорил: "Шеи немытые, свиньи". А
вот Скрипицына не мог терпеть, все его страданье так и возмущалось при виде
этого похожего на бабу безродного прапорщика.
Когда на пороге образовалась фигура Скрипицына, опять же кособокая, с
жалким и уродливым портфелем, которого он не выпускал из рук точно меньшого
брата, штабные замерли; могло подуматься, что о нем и вели накоротке речи.
Сговор прямо почудился Скрипицыну в их молчании, и он рванулся: "Я хочу
говорить с полковником, я знаю, меня ожидают!" - "Анатолий, ты в крови", -
промолвил тогда Дегтярь и посерьезнел. "Полная приемная грязи", - подал
голос Хрулев и преградил дорогу разбежавшемуся прапорщику. "Грязи много... -
поддакнул Дегтярь. - Анатолий, так нельзя к полковнику, непорядок". -
"Пропустите меня", - затравленно попросил Скрипицын. "Не пропущу и даже
докладывать не стану", - твердил Хрулев. "Нет пропустишь!" - ухватился
прапорщик за того своими ручищами. От всего этого у порога полковничьего
кабинета произошел шум и дошло бы до схватки, но в то мгновение дверь
распахнулась и показался сам Федор Федорович Победов с уже приготовленными
словами: "Это что ж происходит, тут командир полка, а не базар
располагается!"
Пропадая в кабинете для всех, скрываясь в его покойных приятных стенах,
будто лягушка в болотной тине, полковник всегда захватывал людей врасплох,
выскакивая наружу вдруг, отчего рождалось впечатление, будто он вездесущ.
Сухонький и в то же время с брюшком, будто под мундир запихнули подушку,
обделенный ростом, то есть почти китаец, но с вылупленными голубыми глазами,
Федор Федорович Победов в целом был таков, точно произвелся на свет не от
любви, а от испуга. В спокойном состоянии он весь морщился и увядал, делаясь
тихим и даже послушным, заметно притом глупея. Однако стоило его вспугнуть,
как он мигом наливался крепостью, так что даже расшатывался от тяжести, и
отличался тогда слепым гневом. Человек безвольный, он с перепугу достиг
места и командира полка, с перепугу же на той должности и держался.
"Федор Федорович, меня не пускают!" - раскис выставленный напоказ
Скрипицын. Полковник набычился. Оглядываясь с опаской по углам и ничего не
говоря, он запихал прапорщика поскорей в кабинет и сам туда же скрылся.
В кабинете полковник кинулся на Скрипицына и заорал, давая волю своим
переживаниям: "Совесть потерял, говнюк? Ну и забулдыга, да об тебя весь
замараешься!" - "Федор Федорович, виноват, я все исправлю, на вас и пятнышка
не останется..." - "Он исправит! Да ты в зеркало, в зеркало погляди - что ты
из себя представляешь?"
Поворотившись боязливо к зеркалу, Скрипицын так и вмазался в громоздкое
серебряное блюдо, полное отражений: вся шинель его была в бурой степной
грязи, ошметья которой прилепливались орденами прямо на грудь, а лицо было
таково, будто по нему ходили сапогом, раскровив и смешав с той же грязью. Он
дернулся, отлип от зеркала, извернулся к полковнику и беспамятно, но с
торжеством произнес: "В меня стреляли!"
Услышав это, Победов всунулся глубоко в мундир. Усиленный произведенным
на старика впечатлением, Скрипицын взъерошился и незамедлительно доложил: "Я
был в Карабасе, в шестой роте, у капитана Хабарова... - И всучил полковнику,
переведя дыханье: - Этот Хабаров меня пулей встретил, роту взбунтовал, если
вам неизвестно, если хотите знать". - "Да не может быть! - загудел
полковник. - Брось, я в шестую вчера звонил, как уговаривались, и порядок
навел еще какой. Все разъяснил этому капитану, и он уяснил. Смирный мужик,
все с ним обговорили, и всыпал я ему, сам же просил, чтобы построже с ним!"
- "Как же это получается, Федор Федорович... - извелся Скрипицын. - Вы ему
всыпали, а он мне! Приезжаю расследовать, а со мной обращаются как с пустым
местом". Победов гаркнул: "А ты не зарывайся, ты и есть пустое место. Тут
значит один командир полка". Особист сжался и заговорил глуше: "Я
расследовать приезжал. И ведь назначили вы по этому делу дознание? А все
документы на пол бросают и мне же арестом грозят, когда обыск пытаюсь
провести. Капитан этот вас генералом называет, на вопросы мои отвечать
отказывается, генерал, мол, от дачи показаний его освободил. Получается - вы
генерал, а в меня он выстрелил, Федор Федорович, чуть не убил!"
Полковник отступился и уселся, вцепившись в подвернувшийся стул. Ему
сделалось тяжело стоять, в расстройстве он заговорил искренним голосом,
пытаясь упредить Скрипицына, то есть обрушиться покрепче на него: "Я все
помню, чего говорю, командир полка не петрушка. Меня в эти заговоры не
впутывай, какой еще генерал? Ну чего сопишь, чего пялишься?! Ты так
докладывал, что сгноили запас картошки, вот с этим я согласился, проверять
не стал. Но если картошка на поверку целая, то наказывать за что? Ну за что?
Вечно ты меня впутаешь, говнюк, а дела и нет. И вроде уж все решил... Что
капитан без приказа действовал, всыпал ему. Что картошка в целости, это я
поддержал. И другим прикажу, пускай поработают, захребетники, а то всем вам
лишь бы жрать! И нЄа тебе, бабушка, - опять ты, опять все запутал, так ясно
было, а ты меня опять покоя лишил. Слышь, чудо на палочке, устал я, выведешь
ты меня, самого отправлю под суд". - "Выходит, что вы этого Хабарова
простили без всяких фактов?" - открыл для себя Скрипицын с той болью, что
даже произнес вслух. Победову никак не хотелось отвечать, все его мучило, и
он лишь в сердцах вскрикнул: "Да отвяжись ты! Чего пристал? Чего захочу, то
и сделаю, небось я еще командир полка". - "Я хотел как лучше, Федор
Федорович... - затаился Скрипицын. - Я думал: что про нас скажут? Потом и
проверка на носу". Услышав о проверке, полковник заворочался на стуле, будто
его укололо в зад. "А что за генерал? Чего этот капитан про генерала
говорил? Ведь к нам и проверяющий генерал едет". - "Вот я и говорю, Федор
Федорович, не подумали вы, что за птица этот капитан... Он же вашего
разрешения на картошку не спрашивал, да вы бы его и дать не смогли. Пришлось
бы за ним сначала к комдиву обращаться, а тому - еще выше, может, к самому
главкому, чтоб разрешить. Так что дело как бы и не в картошке, а в том, что
осмеливается против порядка пойти такой человек, которому терять нечего, как
этот Хабаров. Получается, дело-то в нем. Такие люди поопасней любой заразы,
для них порядков нету. Завел он этот свой огород - пожалуйста, вот уже и
стрелять осмелился". - "Так он чокнутый, этот Хабаров! - испугался
полковник. - Ну, верно, ишь ты, чего придумал! Эх, Анатолий, правда, что я
не подумал... Вправил старику мозги". Еще он подозвал взволнованного
особиста к себе: "Ну не зарывайся, садись". Потом задумался и доверительно
заговорил: "А эта - картошка... Хм, куда же ее девать? Может, и сдадим в
органы?" - "Как прикажете, Федор Федорович, - не дрогнул Скрипицын, - но
органы, они же не родная мать. Верно вы сказали, с картошкой этой ну прямо
вляпались. Лучше, если бы ни одна живая душа о ней не знала, чтобы хоть
пропала, да хоть сгнила совсем". - "Нет, погоди... Все же по закону
требуется как положено..." - "Это верно, Федор Федорович, но вы не думайте
об этом, я на себя ответственность беру. Я уже сделал, что ее больше нету".
- "Обратно, что ли, закопал? Анатолий, гляди, хватит меня выводить". - "Да
не беспокойтесь, Федор Федорович, я же вам обязанный. Все сделал яснее
ясного, не подведу". - "А как с капитаном быть, с этим Хабаровым? Больно он
зарвался, что правда, полагается наказать". - "Отдайте Хабарова мне. Я
поставлю в его деле точку. Картошка картошкой, с ней вляпались, но сам он
себя подвел под приговор, что целился, стрелял при свидетелях". - "Эх,
тяжело мне... Такая каша перед самой проверкой заваривается". - "А кто
сказал, Федор Федорович, что сразу судить надо? Дела, они долго делаются...
Как ни крути, почистить полк ох как желательно. А то как бывает? Выскочит
такой чокнутый к генералу, и удержать не успеют, и доложит что в голову
взбредет, а то ведь и пальнет! Да-да, Федор Федорович, такой и по генералу
пальнет. Может, нас еще и похвалят за бдительность, а уж судить будем, когда
проверка пройдет, чтобы на глазах пуховым выглядел полк". - "Ладно, принимай
решения, я поддержу".
По Федору Федоровичу было видно, что он лишь крепился, являясь на
службу молодцеватым мужичком, со свежевыбритыми твердыми щеками, в упругом,
может, потому что ушитом, мундире. Подноготную этого ушитого молодца в упор
и разглядывал Скрипицын, выслеживая настоящее настроение полковника. К
исходу дня Победов уже был выжатым, щеки его обвалились, и румянец, который
являлся ненадолго после бритья, превратился в сизые пятна, утыканные седой
щетиной вроде подушки для иголок. Скрипицын не утерпел и спросил старого
полковника врасплох: "А зачем искали меня, Федор Федорович, говорят, с
самого утра? Шел к вам, чего только не передумал". И у полковника,
собравшегося уже распрощаться с плохим вестником, заныло сердце, будто залез
в яблоко червяк. Победов помнил, зачем разыскивал Скрипицына: он и хотел
объявить, что капитан из шестой роты, как выяснилось, картошку не
растрачивал и в целом не виноват. Очень он был доволен, когда выяснил, что
дело легко можно закрыть и выбелить полк вчистую перед прокурором округа.
Победов еще и гордился, что распутал дело своими руками, и ему не терпелось
поставить это подчиненным на вид. Однако теперь он боялся сказать об этом
Скрипицыну, потому и выкрикнул в ответ, багровея: "Если командир полка
зовет, обязан явиться. Явиться и доложить! Ты говно, а командир тебя весь
день ищет, потому что обязан явиться и доложить".
Скрипицын поднялся со стула, и полковник его не удерживал.
Убравшись из полковничьего кабинета, Скрипицын вздохнул полной грудью и
с легкостью и здоровьем, как после хорошей бани. Настроение его было самое
лучшее. "Чего, слава дедушкина покоя не дает?" - осведомился он у Хрулева,
который сидел уже не в пустой, а в казавшейся кем-то опустошенной приемной,
ухватившись за ненавистные ему бумаги, серые даже на цвет. Подслушивал
разговор, происходивший в кабинете! Скрипицын же так и почуял - навроде
вони. "Не сметь!" - взметнулся Хрулев, выдавив свой завистливый ком, вечно
застревавший в горле. "Извиняюсь, товарищ генерал, - согнулся с угодливым
видом Скрипицын. - Виноват, дайте мне ремня, если можно. - Затем он
ухмыльнулся и выпрямился перед трясущимся от гнева Хрулевым. - Послушай,
товарищ... генерал, еще раз под руку тявкнешь - я шею тебе сломаю".
Рискнув для своего удовольствия ударить по ней сапогом, Скрипицын с
грохотом распахнул увесистую дверь приемной. И вышел прочь уже таким
разогнутым, будто отправился на богатую прогулку.
Хрулев, чуть оправившись от происшедшего, казалось, бросился догонять
наглого прапорщика, потому что злость из него так и брызгала. Однако догнал
он обидчика в совершенно обратной стороне, то есть ворвавшись в кабинет к
полковнику, к Федору Федоровичу, где с ним и случился нервный срыв: "Опять
Скрипицыну все с рук сошло, я это понимать отказываюсь! Он входит грязнее
свиньи, а вы, вы опять не обращаете вниманья. Что он тут разгуливает по
штабу, свинья, где же наша офицерская честь?!" - "Закрой дверь, закрой
дверь..." - изнывал Победов, которому в упор выстреливали пустые проемы, так
что его взгляд падал будто в могилу, кончаясь в самом штабном коридоре шагов
за двадцать, у глухой далекой стены. "Нет, не закрою и не уйду, - храбрился
Хрулев. - Сначала ответьте, откуда у него такие права, что он может
оскорблять офицеров, что в приемную заваливается, как к себе в сарай". - "Ну
остынь, брат, чего ты взъелся? Служба у него такая... Да закрой дверь, кому
говорю!" - "Федор Федорович, как вы не замечаете, что Скрипицын сознательно
вам вредит, какую он паутину вокруг вас сплетает, а глядит... как он на вас
глядит? Вы замечали? Нагло, без уважения..." - "Ишь, сам наплел, хоть
закусываешь? Ты закусывай, брат, а то со страху и наблюешь мне тут,
привидится чего". - "Федор Федорович! - выкрикнул Хрулев. - Я понимаю, вам
смешно... А вы вспомните: где Скрипицын - там после него пожар. Он же все
поджигает, именно вредит. Он же всех ненавидит, этот уголовник, он и за
копейку убьет". - "Ну и я чуть под суд не попал. Да мы все под судом ходим.
А хочешь знать: когда Скрипицына судили, я его и зауважал, - усмехнулся
Победов. - Да и ты не простак! Я гляжу, зависть гложет, что начальником у
меня не стал? А ты погоди, еще станешь. Не задирайся, тут я всеми командую,
мне и видней. Смершевич, знаешь, матерый был волк, а он Скрипицыну одни
примерные аттестаты давал, я сам читал, так что ты пожаром своим подавись. И
будет Скрипицын, пока он мне нужный. И ты будешь... Закрой же дверь, говно
такое, простудишь всего! И ты будешь, это, служить... - Запутавшись,
измученный, старый полковник ударил в сердцах по столу, выпалив: - Если
чего... я сделал, я и разберу".
В то мгновение, когда Победов ударял кулаком по столу, уставившись
вперед выпученными глазами, взгляд его как бы столкнулся с мешковатой,
скривленной портфелем фигурой, которая вдруг вроде бы выросла в тусклом
штабном коридоре наподобие пугающей тени... "Во-о-он!" - взревел дико
полковник, отчего Хрулев, так и стоявший подле порога, остолбенел в
наиплачевнейшем виде. Однако тень уже растворилась, точно и не было никаких
теней. "Тьфу ты, померещилось мне... С вами сам чокнутым станешь. Прости,
сынок, завари мне чайку погорячей..." - произнес, отпыхиваясь, полковник. И,
пятясь, боясь ослушаться, точно бы вправленный, Хрулев выскочил из кабинета
- заваривать Федору Федоровичу чай.
Между тем Скрипицын вовсе не померещился старому полковнику.
Отправившись из приемной, он не покинул штаба, а задал кругаля. Он пошагал
по коридору в тупик, будто намеревался с того конца хорошенько разбежаться.
Однако, дойдя до стены, он очутился как раз против незаметной, в самом
закуте штаба, двери с фанерной табличкой "П. В. Дегтярь". В ту дверь он и
постучался. Начальник штаба подкреплялся, когда раздался этот украдкий стук.
Он устроился за казенным столом в своей фуражке, скрывавшей залысину, держа
в одной руке смоченное в сгущенном молоке печенье, а в другой - простой
граненый стакан с еще дымящейся жидкостью. Кабинет Дегтяря был скромней, чем
у полковника, без приемной, без орехового шкафа и продолговатого стола, без
зеркала. Среди скудных предметов в нем присутствовал строгий порядок; было
видно, что предметы служат так же исправно, как и их начальник. Когда
раздался стук, Дегтярь застеснялся, убирая печенье в стол. "Петр
Валерьянович, можно к вам?.. - просунулась голова. - Простите, я не знал,
что вы кушали, приятного аппетита, я тогда потом загляну..."
Начальник штаба успел лишь узнать Скрипицына, как тот неожиданно
скрылся, оставляя Петра Валерьяновича в одинокой тиши. Ничего не поняв,
Дегтярь тяжело вздохнул и пригорюнился, без особой причины переживая
непонятную вину. Скрипицын же подался в обратную сторону, будто ошибся и
крылом, и дверью в поисках выхода из штаба, где больше ему нечего было
делать. А попавшись на глаза Победову, он и сам вдруг так перепугался, что и
вышмыгнул из штаба будто мышь.
Почувствовав, что вовсе выдохся, Скрипицын решил заночевать в особом
отделе, чтобы не ехать в общежитие, на другой конец Караганды. После того
как сгорел деревянный дом, особый отдел занимал пристройку на задах штаба,
прилеплявшуюся к зданию будто грибок и так плохо заштукатуренную поверху,
что штукатурка на боках осыпалась, отчего из трех ее стен торчали бревна
худыми ребрами. Свет в окнах не горел, и дверь была заперта. Санька еще не
воротился из гаража, куда должен был отогнать грузовик. Санька и жил в
особом отделе, как позволил ему Скрипицын, но сейчас он об этом совсем
позабыл. Скрипицын справился с замком своим ключом и вихрем пронесся по
отделу.
Комнаток по счету здесь было три, не считая холодного предбанника, в
котором устроилась вешалка с умывальником, и походили они на вагонетки,
прицепленные к единственному кабинету будто к дизелю. Загружали их
несгораемые шкафы с тайными бумажными душами. В одной из этих комнаток за
шкафами и приютился калодинский закуток с кроватью. В нем-то Скрипицын и
разоблачился, скинув на пол похожую на кожух шинель, а затем и китель с
рубахой, оставшись по пояс голым. Потрясая рыхлым белым животом и грудями,
он пошагал по вагонеткам, распахнутым настежь, в холодный предбанник, чтобы
отмыться, но, когда пустил воду, в отделе вдруг застрекотал звонок
служебного телефона. Хоть он не подходил, звонок не умолкал. Скрипицын
съежился: откуда знают, что он еще на месте? Знать и требовать мог один
человек. Поплетясь в свой оживший кабинет, Скрипицын в том не ошибся.
В трубку втиснулся скомканный голос Победова: "Анатолий, он мне
звонил!" - "Кто, Федор Федорович?" - "Да Хабаров твой, вот кто!" - "Чего,
чего он говорил?!" - "Я с ним не разговаривал, говном таким. Я приказал не
соединять и чтобы связь, чтобы мне ее враз отключили... Ты что же, не
арестовал его? Это как, это почему он до сих пор на свободе?" Скрипицын
молчал, и полковник испереживался: "Анатолий, ты слышишь? Але, але...
Анатолий, я говорю, завтра же его за решетку!" Скрипицын отозвался,
выгадывая время: "А постановление на арест?" - "Ты поезжай пресеки, а я уж
выпишу". - "Хорошо, Федор Федорович, я зайду утром, обсудим". - "Нечего тут
обсуждать. Ты утром в шестую поезжай. Наделал делов, так давай обеспечь и
порядок".
Скрипицын швырнул загудевшую трубку, наговаривая злое себе под нос. И
вдруг смолк, а потом и потихоньку засмеялся тем сухим шуршащим смехом, будто
дышит, то есть задыхается, бегущий пес. Ухватившись за брошенную трубку,
надышавшись, он вызвал полковой коммутатор: "Это Скрипицын говорит.
Полковнику был звонок из шестой роты? А кто вызывал?.. Тогда быстро меня
соедини... Чего-чего?.. А я говорю - соединяй, особого отдела эти приказы не
касаются, давай Карабас".
Над воздушным молчанием аппаратов и проводов, заполняемым бульканьем да
сопением, будто бражная бочка, Скрипицын пролетал долго и от ожидания,
казалось, опьянел. Но послышался голос, пробился, и он тут же схлестнулся с
ним, затянул узел: "Шестая? Ты что, языка не вяжешь? Где Хабаров?.. Что ты
сказал?.. Пьяная морда, поговори мне еще... Слушай и запоминай, Хабарова ты
выпустишь! Выпускай! И скажи, что командир полка его делом займется, когда
дойдут руки. Роты ему не давать, считается с этого дня отстраненным, чтоб и
рядом не было с караулом. Слышишь меня? И чтоб никаких звонков, в полку и
без него дураков хватает. Так и скажи - дураков".
Отсоединившись, Скрипицын мигом связался опять с коммутатором: "Это
Скрипицын, я переговорил... Если сам полковник позвонит в шестую, доложите
мне... Чего? В особый отдел захотелось попасть?! А если из шестой позвонят,
переключайте звонок в отдел, разберемся, чего они там". Тем временем, когда
Скрипицын с легкостью ворочал звонками, в пристройку особого отдела заявился
Санька. Он и не думал, что застанет начальника, но, услышав его голос,
понял, что Скрипицын решил заночевать. Это и прежде случалось, хотя,
наученный прошлогодним пожаром, Скрипицын опасался оставаться в отделе по
ночам, но если все же оставался, то Санька освобождал ему койку за
несгораемыми шкафами, а сам уходил скрючиваться в гараж. Вот и теперь,
переминаясь, Калодин дожидался такого приказа.
Увидев Саньку, обжегшись об него взглядом, Скрипицын разозлился: "Ты
чего, ты почему у меня за спиной?" - "Так я пойду в гараж..." - попятился
тот, но Скрипицын опомнился, передумал: "Погоди... Дрыхнуть потом будешь,
сначала отмой грузовик". - "Так точно, я и отмыл". Калодин отвернул темное,
кожевенное лицо и шагнул к выходу, но Скрипицын все не мог выпустить его из
отдела. "Постой, Калодин, послушай меня... Я на нервах был, понимаешь? Всю
дорогу на нервах, как еще выехали из Караганды. Да, я сам получил этот
приказ, откуда - язык не повернется выговорить. Я никому не имею права
разглашать, но запутал тебя, поэтому будет надежней, если узнаешь...
Картошка была опасной, поступил приказ ее уничтожить. Это все, что я сам
знаю, тут государственное дело, видать сразу. В известность были поставлены
я и командир полка, вот еще ты, но с этой минуты забудь об этом деле".
Сказав, что взбрело горячкой в голову, Скрипицын и сам содрогнулся,
увидав, как слепо поверил Санька, как заныл с накопленным мученьем: "Я знал,
я знал... Я за вами, куда хотите... Я хоть убью..." - "Ты это, молчи, чего
еще придумываешь? - одеревенел Скрипицын. - Оставайся в отделе, слышишь,
утром вычисти мою шинель и ни шагу чтобы отсюда". - "А как же вы, если я
остануся?" - спохватился с преданностью Санька. "Пойду в лазарет, мне дадут
место, а ты выспись хорошенько".
Явившись в лазарет, Скрипицын разбудил дежурного санитара и без долгих
объяснений потребовал себе койку в офицерской палате на одну ночь. Саньку
Калодина в ту самую минуту он вычеркнул. Сначала из состава особого отдела,
почуяв, что этого солдата больше не должно быть рядом. А потом, долго
засыпая в пустой палате, точно натощак, и раздумывая о том, как бы
сподручней избавиться от этого лишнего ему теперь свидетеля, Скрипицын
поймал себя на мысли: лучше бы солдат сам по себе пропал, хоть бы и умер. И
с этой мыслью, промелькнувшей по многу раз в мозгу, с эдакой рябью в
извилинах он и уснул...
А что же знали об Анатолии Скрипицыне в карагандинском полку? Имя
прапорщика сделалось известным всем в один день, когда некто Задирайло, он
же полковой мясник, изловил человека, вымогавшего у него сто рублей денег.
Человека этого, с деньгами в кармане, толпа с гулом провела по полку и
бросила, побитого, всего в крови, к дверям особого отдела. Так и началась