Страница:
– Духота и вонь у вас, как в берлоге. Окно откройте!
Душан подбежал к окну и распахнул его. Виден ста! месяц, висевший над тайгой, и слышны стали шум, говор, крики, песни осадного табора, обложившего Детинец.
– Слышите? – быстро и радостно вытянул Виктор руку к окну. – Восстал народ! А вашему царству конец!
Тяжело ступая, медленным, давящим шагом Памфил подошел к летчику. Сказал спокойно, без раздражения:
– Напишите капитану Ратных, чтобы он снял осаду с Детинца.
– Осадил Детинец не капитан, а посадские люди… – ответил Виктор.
– Чепуха! – оборвал его братчик. – Быдло не осмелилось бы на восстание. Это ваша работа, советских. А если откажетесь написать, завтра на рассвете я повешу вас и вашего брата на стенах Детинца. – От возбуждения братчик вздрагивал всем телом, как от озноба. – Не напишешь? – И, понизив голос до шепота, снова спросил: – И не полетишь со мной? Не передумал, летчик?
– Плохо ты, бандита советских люден знаешь! Памфил в бешенстве сорвал с головы мурмолку и замахнулся на летчика. Но братчика опередила Нимфодора. С. неожиданной быстротой она подбежала к Сереже и, нагнувшись, заговорила быстро и ласково:
– Покричи, внучек, своим мирским с детинской стены. Покричи, родимый. Скажи им, пущай они посадских от Детинца уведут. И будем мы снова жить в мире да в радости. А я тебе за это коврижку медовую дам, сахарку дам. Покричи, ангелочек, покричи!.
Сережа, прижав к губам сжатый кулак, чтобы не заплакать, с ужасом смотрел на зловещую старуху. А она, надвинувшись на мальчика, дыша ему в лицо вонью гнилого рта, хрипела:
– А не будешь кричать, Суровцу тебя отдам. Руки твои в суставчиках хрустнут, клещами ноготки твои вырвут и огнем подкурят!
Голова Виктора медленно закружилась от нахлынувшей слабости. Капли пота текли у него по вискам. Он чувствовал, как дрожит плечо прижавшегося к нему Сережи.
– В остатний раз спрашиваю: покричишь? – выдохнула старица.
Сережа вдруг рванулся из объятий брата и крикнул старице в лицо:
– Фиг с маком! Сама кричи, если тебе надо! Понятно?
– Сережа! – испуганно и восхищенно вскрикнул Виктор.
– Удавлю, гаденыш! – прохрипел Памфил-Бык. Он бесцеремонно оттолкнул Нимфодору и, схватив концы Сережиного выгоревшего пионерского галстука, начал медленно наматывать их на кулак, притягивая мальчика к себе.
Виктор кинулся на братчика и ударил его локтем в грудь. Памфил ответил быстрым ударом в подбородок и ударом ноги в пах. Виктор сгорбился, постоял, полузакрыв глаза, и вдруг с силой обрушил на голову Памфила стоявший на столе тяжелый железный подсвечник. Но попал не в голову, а в плечо. Братчик застонал, бешено скрипнув зубами. На помощь к нему бросился Душан. Посадник мелко крестился, старица выставила угрожающе острый конец посоха.
Верховники повскакали с лавок и медленно, неслышно, как подкрадывающаяся волчья стая, двинулись налетчика. Сейчас бросятся, исполосуют ножами и выбросят собакам. Виктор прикрыл собой Сережу и поднял подсвечник.
– Ну, кто хочет? Подходи!
3
Глава 3
1
Глава 4
1
2
Глава 5
1
Душан подбежал к окну и распахнул его. Виден ста! месяц, висевший над тайгой, и слышны стали шум, говор, крики, песни осадного табора, обложившего Детинец.
– Слышите? – быстро и радостно вытянул Виктор руку к окну. – Восстал народ! А вашему царству конец!
Тяжело ступая, медленным, давящим шагом Памфил подошел к летчику. Сказал спокойно, без раздражения:
– Напишите капитану Ратных, чтобы он снял осаду с Детинца.
– Осадил Детинец не капитан, а посадские люди… – ответил Виктор.
– Чепуха! – оборвал его братчик. – Быдло не осмелилось бы на восстание. Это ваша работа, советских. А если откажетесь написать, завтра на рассвете я повешу вас и вашего брата на стенах Детинца. – От возбуждения братчик вздрагивал всем телом, как от озноба. – Не напишешь? – И, понизив голос до шепота, снова спросил: – И не полетишь со мной? Не передумал, летчик?
– Покричи, внучек, своим мирским с детинской стены. Покричи, родимый. Скажи им, пущай они посадских от Детинца уведут. И будем мы снова жить в мире да в радости. А я тебе за это коврижку медовую дам, сахарку дам. Покричи, ангелочек, покричи!.
Сережа, прижав к губам сжатый кулак, чтобы не заплакать, с ужасом смотрел на зловещую старуху. А она, надвинувшись на мальчика, дыша ему в лицо вонью гнилого рта, хрипела:
– А не будешь кричать, Суровцу тебя отдам. Руки твои в суставчиках хрустнут, клещами ноготки твои вырвут и огнем подкурят!
Голова Виктора медленно закружилась от нахлынувшей слабости. Капли пота текли у него по вискам. Он чувствовал, как дрожит плечо прижавшегося к нему Сережи.
– В остатний раз спрашиваю: покричишь? – выдохнула старица.
Сережа вдруг рванулся из объятий брата и крикнул старице в лицо:
– Фиг с маком! Сама кричи, если тебе надо! Понятно?
– Сережа! – испуганно и восхищенно вскрикнул Виктор.
– Удавлю, гаденыш! – прохрипел Памфил-Бык. Он бесцеремонно оттолкнул Нимфодору и, схватив концы Сережиного выгоревшего пионерского галстука, начал медленно наматывать их на кулак, притягивая мальчика к себе.
Виктор кинулся на братчика и ударил его локтем в грудь. Памфил ответил быстрым ударом в подбородок и ударом ноги в пах. Виктор сгорбился, постоял, полузакрыв глаза, и вдруг с силой обрушил на голову Памфила стоявший на столе тяжелый железный подсвечник. Но попал не в голову, а в плечо. Братчик застонал, бешено скрипнув зубами. На помощь к нему бросился Душан. Посадник мелко крестился, старица выставила угрожающе острый конец посоха.
Верховники повскакали с лавок и медленно, неслышно, как подкрадывающаяся волчья стая, двинулись налетчика. Сейчас бросятся, исполосуют ножами и выбросят собакам. Виктор прикрыл собой Сережу и поднял подсвечник.
– Ну, кто хочет? Подходи!
3
Верховники остановились и попятились. Их остановил не подсвечник в руках летчика, а звук легких, быстрых шагов. В Крестовую палату вбежала Анфиса, схватила Сережу и сверкнула глазами на Памфила:
– Не тронь младеня, убивец!
Братчик не удивился и не растерялся. Он улыбнулся вежливо и тонко:
– Мне понятен ваш благородный порыв, мадемуазель. Этот мальчик брат вашего жениха, может быть, уже и мужа. Но, как мне известно, по законам Ново-Китежа вас, будущую старицу, за такие амурные дела должны бить кнутом на базарной площади.
Верховники оторопело переглянулись и засопели. У посадника отвалилась нижняя челюсть. Анфиса вскинула гордо голову. В глазах ее были гадливость и презрение.
– Батюшка, и ты, старица пресветлая, и вы, верхние люди, – смиренно поклонилась она всем, кого назвала, – на вас ляжет кровь младенца сего. Будет он мертвенький приходить к вам по ночам, на постелю сядет, кровью вас закапает! – – Голос девушки дрожал мольбой и слезами.
– Замолчи, Анфиса! – испуганно замахал руками дряхлый верховник. – Экое говоришь, аж жуть берет.
– Я за его смерть перед богом в ответе буду! – .торжественно проговорила старица. – Ваш грех, верховники, я замолю; И не пролью крови младенческой. Удавочка – смерть скорая. Захлеснут, дернут – и помчится его душонка в ад кромешный, к дьяволу в гости! И братца его родного заодно на ту же виселицу.
– И то! – обрадовался и приободрился дряхлый верховник. – Коль старица на себя сей грех берет, удавить его, дьяволенка!
– Погоди, премудрая, и вы, лучшие люди ново-китежские, погодите! – решительно перебила их слова Анфиса. – Души наши ты, старица, спасешь, а жизнь нашу? А ежели посадские Детинец на растрюк возьмут, что они за убийства эти с нами сделают? За смерть младенца и брата его? Головы нам отрубят – это еще милостиво. А коли сначала руки и ноги отсекут или на кол посадят?
– Наземь сшибут, да еще и ногой придавят, – послышалось со скамей верховников. – Как баранов зарежут.
– Бараны и есть! – с презрением посмотрела Нимфодора на своих советников. – Уперли бороды в брюхо и знай сопят. Какой же ваш приговор будет?
Верховники нерешительно переглядывались. Один из них, осмелев, сказал:
– Погодить надо с виселицей. Неизвестно, как дале дело обернется.
А другой кивнул на открытое окно:
– Вон они! Слышите?
– Испугались, отцы? – со спокойным бешенством спросил Памфил.
– Ты, милостивец, не серчай, – заговорил робко верховник, тучный, огромный, похожий на гору мяса и жира. – Ты что, взял да ушел. А мы куда подадимся? В осаде вот сидим. Убежали бы на Русь, да ты сам говорил, что ждет нас там горшая беда, комиссары красные.
– Я так мыслю, – заговорил бельмастый верховник, – дать надобе посадским чертеж ходов прорвенских. Не все уйдут, кои и останутся. Лучше рукавом щель заткнуть, нежели целым кафтаном.
– У вас есть чертеж Прорвы? Так дайте самое лучшее решение вопроса, – насмешливо посмотрел Памфил на верховников. – Нет у вас чертежа, а к чужому добру руки не тяните, по рукам получите! И вот о чем подумайте, отцы. Уйдут посадские из Ново-Китежа, тайну прорвенских троп откроют, а на их место придут сюда из мира антихристы, красные комиссары. Любо?
Стоны и причитания раздались на скамье верховников.
– Как волки мы, в ловчей яме! Нету выхода! А дряхлый верховник заныл слезливо, обращаясь к Памфилу:
– Ты же обещал, кормилец, укорот дать посадским, коли они на дыбы встанут. Самопалами-скорострелами, драконами огнедышащими их усмирить! Где же слово твое? Стрели в посадских, разгоняй их сатанинское сборище!
– За мою спину прячетесь? – ответил презрительно братчик и, поморщившись, схватился за разбитое плечо. – К дьяволу вас, толстопузых! Самопалы начнут стрелять, когда это мне нужно будет. А вы сами себя спасайте. У вас стрельцы, у вас пушка есть. Воюйте!
Он подошел к Виктору, долго смотрел в глаза летчика и сказал негромко:
– На рассвете за вами придут. – Он оскалился злой, волчьей улыбкой. – С веревками. С петлями. Подумайте еще раз, крепко подумайте!
Он выбежал из Крестовой палаты.
Старица сокрушенно вздохнула и сердито сказала Анфисе:
– А ты чего здесь торчишь? Уйди с моих глаз, постылая!.. Душан, передай мирских стрельцам. Пускай их обратно в Пытошную отведут. Придушить их мы всегда успеем.
– Видно, теперь уже не придушим, – проворчал сумрачно дряхлый верховник.
И когда ушла Анфиса, а стрельцы увели мирских, он всплеснул руками.
– Господи сусе, как мирские в нашем городе богоспасаемом появятся, так обязательно бунт заваривается. То Васьки Мирского бунт, то вот опять посады поднялись!
– Я во всем виновата! – горестно поджала Нимфодора сухой рот. – Распустила я паству свою, яко негодный пастырь. А стадо без пастыря – пища сатаны. Но сломала я выю Васькиному бунту; сломаю хребет и бунту сёднешнему. Душан, грамоту увещевательную написал поп Савва?
– Вот она, твое боголюбие! – – поднял Душан со стола березовый свиток.
– Давай сюда. И свечу дай.
Старица долго читала грамоту, далеко отнеся ее от глаз и беззвучно шевеля губами. Душан светил ей канделябром. Прочитала, опустила свиток на колени.
– Зело искусен поп Савва в сплетении слов. Великий талант ему богом дан, а он тот талант в чарочке топит. В грамоте сей он и соловьем поет, и лисой крадется, и бархатной кошачьей лапкой гладит, и львиные когти кажет. Уповательно, утишит посадских сия грамота.
– Не брунчи пустое, Нимфодора! – грубо оборвал старицу верховник с бельмом. – Не словеса, а шелепы посадских утишить могут. Непокорны они останутся и после грамоты. А что дале делать будем?
– Слышали, что было сказано нам? Сами себя спасайте! Владыка посадник, к бою готовься! Снаряжай стрельцов конно и оружно!
– То Остафия Сабура дело, – недовольно ответил Густомысл. – На то он и стрелецкий голова.
– Дубинноголов, дремуч и неповоротлив ты, Ждан. Тебе бы ноздрями мух ловить, – с невыразимым презрением не сказала, пропела Нимфодора. – Неохота в кольчугу влезать, брюхо толсто? Иль боишься, убьют тебя смерды? Убьют – церковку на твоих костях поставлю, святым великомучеником сделаю, образ твои в соборе повешу.
Посадник смотрел на нее мутно и тоскливо. Видно было, что не с руки ему стать великомучеником, и не радовала икона в соборе с его ликом.
– На сборы даю тебе ночь, Ждан. А на утре в бой иди! – Старица поднялась с кресла. – А теперь помолимся господу победительному, чтобы воинство наше сброд, голь да шушваль посадскую, как полову, разметало! И пойдемте на стены, грамоту увещевательную читать!
Все закрестились на огромный черный лик Христа.
– Не тронь младеня, убивец!
Братчик не удивился и не растерялся. Он улыбнулся вежливо и тонко:
– Мне понятен ваш благородный порыв, мадемуазель. Этот мальчик брат вашего жениха, может быть, уже и мужа. Но, как мне известно, по законам Ново-Китежа вас, будущую старицу, за такие амурные дела должны бить кнутом на базарной площади.
Верховники оторопело переглянулись и засопели. У посадника отвалилась нижняя челюсть. Анфиса вскинула гордо голову. В глазах ее были гадливость и презрение.
– Батюшка, и ты, старица пресветлая, и вы, верхние люди, – смиренно поклонилась она всем, кого назвала, – на вас ляжет кровь младенца сего. Будет он мертвенький приходить к вам по ночам, на постелю сядет, кровью вас закапает! – – Голос девушки дрожал мольбой и слезами.
– Замолчи, Анфиса! – испуганно замахал руками дряхлый верховник. – Экое говоришь, аж жуть берет.
– Я за его смерть перед богом в ответе буду! – .торжественно проговорила старица. – Ваш грех, верховники, я замолю; И не пролью крови младенческой. Удавочка – смерть скорая. Захлеснут, дернут – и помчится его душонка в ад кромешный, к дьяволу в гости! И братца его родного заодно на ту же виселицу.
– И то! – обрадовался и приободрился дряхлый верховник. – Коль старица на себя сей грех берет, удавить его, дьяволенка!
– Погоди, премудрая, и вы, лучшие люди ново-китежские, погодите! – решительно перебила их слова Анфиса. – Души наши ты, старица, спасешь, а жизнь нашу? А ежели посадские Детинец на растрюк возьмут, что они за убийства эти с нами сделают? За смерть младенца и брата его? Головы нам отрубят – это еще милостиво. А коли сначала руки и ноги отсекут или на кол посадят?
– Наземь сшибут, да еще и ногой придавят, – послышалось со скамей верховников. – Как баранов зарежут.
– Бараны и есть! – с презрением посмотрела Нимфодора на своих советников. – Уперли бороды в брюхо и знай сопят. Какой же ваш приговор будет?
Верховники нерешительно переглядывались. Один из них, осмелев, сказал:
– Погодить надо с виселицей. Неизвестно, как дале дело обернется.
А другой кивнул на открытое окно:
– Вон они! Слышите?
– Испугались, отцы? – со спокойным бешенством спросил Памфил.
– Ты, милостивец, не серчай, – заговорил робко верховник, тучный, огромный, похожий на гору мяса и жира. – Ты что, взял да ушел. А мы куда подадимся? В осаде вот сидим. Убежали бы на Русь, да ты сам говорил, что ждет нас там горшая беда, комиссары красные.
– Я так мыслю, – заговорил бельмастый верховник, – дать надобе посадским чертеж ходов прорвенских. Не все уйдут, кои и останутся. Лучше рукавом щель заткнуть, нежели целым кафтаном.
– У вас есть чертеж Прорвы? Так дайте самое лучшее решение вопроса, – насмешливо посмотрел Памфил на верховников. – Нет у вас чертежа, а к чужому добру руки не тяните, по рукам получите! И вот о чем подумайте, отцы. Уйдут посадские из Ново-Китежа, тайну прорвенских троп откроют, а на их место придут сюда из мира антихристы, красные комиссары. Любо?
Стоны и причитания раздались на скамье верховников.
– Как волки мы, в ловчей яме! Нету выхода! А дряхлый верховник заныл слезливо, обращаясь к Памфилу:
– Ты же обещал, кормилец, укорот дать посадским, коли они на дыбы встанут. Самопалами-скорострелами, драконами огнедышащими их усмирить! Где же слово твое? Стрели в посадских, разгоняй их сатанинское сборище!
– За мою спину прячетесь? – ответил презрительно братчик и, поморщившись, схватился за разбитое плечо. – К дьяволу вас, толстопузых! Самопалы начнут стрелять, когда это мне нужно будет. А вы сами себя спасайте. У вас стрельцы, у вас пушка есть. Воюйте!
Он подошел к Виктору, долго смотрел в глаза летчика и сказал негромко:
– На рассвете за вами придут. – Он оскалился злой, волчьей улыбкой. – С веревками. С петлями. Подумайте еще раз, крепко подумайте!
Он выбежал из Крестовой палаты.
Старица сокрушенно вздохнула и сердито сказала Анфисе:
– А ты чего здесь торчишь? Уйди с моих глаз, постылая!.. Душан, передай мирских стрельцам. Пускай их обратно в Пытошную отведут. Придушить их мы всегда успеем.
– Видно, теперь уже не придушим, – проворчал сумрачно дряхлый верховник.
И когда ушла Анфиса, а стрельцы увели мирских, он всплеснул руками.
– Господи сусе, как мирские в нашем городе богоспасаемом появятся, так обязательно бунт заваривается. То Васьки Мирского бунт, то вот опять посады поднялись!
– Я во всем виновата! – горестно поджала Нимфодора сухой рот. – Распустила я паству свою, яко негодный пастырь. А стадо без пастыря – пища сатаны. Но сломала я выю Васькиному бунту; сломаю хребет и бунту сёднешнему. Душан, грамоту увещевательную написал поп Савва?
– Вот она, твое боголюбие! – – поднял Душан со стола березовый свиток.
– Давай сюда. И свечу дай.
Старица долго читала грамоту, далеко отнеся ее от глаз и беззвучно шевеля губами. Душан светил ей канделябром. Прочитала, опустила свиток на колени.
– Зело искусен поп Савва в сплетении слов. Великий талант ему богом дан, а он тот талант в чарочке топит. В грамоте сей он и соловьем поет, и лисой крадется, и бархатной кошачьей лапкой гладит, и львиные когти кажет. Уповательно, утишит посадских сия грамота.
– Не брунчи пустое, Нимфодора! – грубо оборвал старицу верховник с бельмом. – Не словеса, а шелепы посадских утишить могут. Непокорны они останутся и после грамоты. А что дале делать будем?
– Слышали, что было сказано нам? Сами себя спасайте! Владыка посадник, к бою готовься! Снаряжай стрельцов конно и оружно!
– То Остафия Сабура дело, – недовольно ответил Густомысл. – На то он и стрелецкий голова.
– Дубинноголов, дремуч и неповоротлив ты, Ждан. Тебе бы ноздрями мух ловить, – с невыразимым презрением не сказала, пропела Нимфодора. – Неохота в кольчугу влезать, брюхо толсто? Иль боишься, убьют тебя смерды? Убьют – церковку на твоих костях поставлю, святым великомучеником сделаю, образ твои в соборе повешу.
Посадник смотрел на нее мутно и тоскливо. Видно было, что не с руки ему стать великомучеником, и не радовала икона в соборе с его ликом.
– На сборы даю тебе ночь, Ждан. А на утре в бой иди! – Старица поднялась с кресла. – А теперь помолимся господу победительному, чтобы воинство наше сброд, голь да шушваль посадскую, как полову, разметало! И пойдемте на стены, грамоту увещевательную читать!
Все закрестились на огромный черный лик Христа.
Глава 3
ГАЗДОР-ЗМЕЯ
Ах вы, люди новгородские!
Между вас змея-раздор шипит.
М. Лермонтов, «Последний сын вольности».
1
Выбежали из шатра не только атаман и есаулы, вылезли из шатров, шалашей, из-под телег все посадские.
Верхи детинских стен осветились трепетным светом боевых факелов. В железных корзинках, нацепленных на концы копий, красным, дымным огнем горело смолье. И неожиданно забухал набатно соборный колокол Лебедь.
Осадный табор забегал, засуматошился. Но сотники и десятники быстро выстроили людей в боевые порядку. Слышны были голоса есаулов, приказывавших гасить костры – цели для вражеских стрелков.
На стены тем временем выходили верховники. Они встали в ряд, и факелы осветили их могущество и богачество. Сколько тут было необъятных брюх, пышных бород, толстых рож, сколько бархата, шелка, атласа и мехов самых дорогих. Когда установились верховники, чинные, важные, могутные, колокол смолк, и наступила выжидательная тишина.
– К стенам нас подзывают, – догадались наконец посадские. – Указы-грамоты начнут нам читать иль слово увещевательное говорить будут. Всю ночь, чай, Верхняя Дума совещалась.
Так и вышло, по догадке. На вислое[40] крыльцо воротной башни вышел стрелецкий голова. Остафий снял атласную, с бобром шапку и поклонился народу на три стороны.
– Гляди, вежливый какой стал! – засмеялись в толпе.
– Слушайте, люди ново-китежские, грамоту старицы и посадника! – зычно, на всю площадь, крикнул он. Подняв высоко длинный свиток бересты, он начал читать: – «Всем людям посадским, и деревенским, и прочим жителям богоспасаемой земли ново-китежской, иде же истинное православие сияет, яко светило. Пожелав вам душевного просветления, вкупе же и телесно здравия, обращаемся к вам, людие, мы, высокие владыки. Во-перве, ее боголюбие старица Нимфодора, златое правило Христовой веры, церкви бодрое око, уста немолчные сладковещательные, преподобная мудрая наставница и владычица, и прочая, и прочая. А рядом с нею государь владыка посадник ново-китежский Ждан Густомысл…»
– Не приемлем! – заревела толпа, услышав имя посадника. – Не желаем про Ждана слышать!..
– Чего галдите? Дайте грамоту дочесть! – пытался голова перекричать людей. – А ну вас к дьяволу! Меня не слушали, так старицу Нимфодору небось выслушаете!
При имени старицы площадь начала затихать. На стене посветлело. Монахини-старухи вынесли толстые церковные свечи и фонари, иконы, кресты, хоругви. Люди на площади закрестились, сломались в поклонах. И вдруг чей-то звонкий голос крикнул:
– Гля-кось, и поп Савва – худая слава к святости примазался!
Поп Савва, важный и суровый, выпятил брюхо и упер в него большой деревянный крест. Он не вытерпел и погрозил крестом, как дубиной, стоявшим внизу посадским.
Старухи монахини визгливо запели молитву, и под пение дворовые парни вынесли на стену в кресле старицу. На площади попадали на колени, и вверх, к, ней, протянулись мозолистые земляные, корявые ладони, прося благословения. Нимфодора встала с кресла и, подойдя к перилам балкона, широкими взмахами руки перекрестила народ. Ее глаза старой хитрой бестии торжествующе поблескивали. Не вышли из ее воли люди, на колени попадали!
– Спасены души, пошто лики злые являете? – заговорила Нимфодора сильным и звучным голосом. – Пошто слушаете злокозненные советы проклятых богом мирских людей? Людие, воззрите на главу мою, иже денно и нощно о вас печаль имеет!
Старица сняла монашеский клобук и поклонилась народу.
Седые реденькие волосы ее смешно разлохматились на ветру.
Женский жалостливый, со слезами голос крикнулизтолпы:
– Шапочку надень, матушка. Головушку старую застудишь.
– Размирье наше кончать надобе. На что сменять хотите жизнь ново-китежскую, кроткую да утешную? – ласково, увещевательно продолжала старица. – На жизнь мирскую, на злую царскую неволю? Опомнитесь! Миром прошу!
– Ты, преподобная, со святыми ангелами гуторь, а с нами, грешными, теперя не договоришься! – вскинулся из толпы веселый голос.
Второй голос крикнул насмешливо:
– Ты, милостивая, не слова нам кидай, а ситчику мирского кинь!
Его догнал злой и резкий вскрик:
– Вставай с колен, хрешшоны! На коленях не бунтуют!
Люди поднялись с колен, тихо, но недобро переговариваясь.
Старица почувствовала перемену в настроении толпы и закликушествовала, посыпала проклинающими словами:
– Стыд и обык забыли, богом проклятые! Проклинаю вас до третьего колена! Анафема вам! Огонь и железо на вас пошлю! Да не простит вас бог! Анафема вам! Анафема!
Будимир улыбнулся одними губами, невесело и раздраженно:
– Всегда она против народа, хлебна муха! Мудрая наставница, уста сладковещательные, а для нас у нее иных слов, кроме угрозных и хулительных, нет. Змея старая!
Взлохмаченную, обозленную Нимфодору уволокли старухи.
Вислое крыльцо опустело.
Толпа негодующе и гневно гудела.
Верхи детинских стен осветились трепетным светом боевых факелов. В железных корзинках, нацепленных на концы копий, красным, дымным огнем горело смолье. И неожиданно забухал набатно соборный колокол Лебедь.
Осадный табор забегал, засуматошился. Но сотники и десятники быстро выстроили людей в боевые порядку. Слышны были голоса есаулов, приказывавших гасить костры – цели для вражеских стрелков.
На стены тем временем выходили верховники. Они встали в ряд, и факелы осветили их могущество и богачество. Сколько тут было необъятных брюх, пышных бород, толстых рож, сколько бархата, шелка, атласа и мехов самых дорогих. Когда установились верховники, чинные, важные, могутные, колокол смолк, и наступила выжидательная тишина.
– К стенам нас подзывают, – догадались наконец посадские. – Указы-грамоты начнут нам читать иль слово увещевательное говорить будут. Всю ночь, чай, Верхняя Дума совещалась.
Так и вышло, по догадке. На вислое[40] крыльцо воротной башни вышел стрелецкий голова. Остафий снял атласную, с бобром шапку и поклонился народу на три стороны.
– Гляди, вежливый какой стал! – засмеялись в толпе.
– Слушайте, люди ново-китежские, грамоту старицы и посадника! – зычно, на всю площадь, крикнул он. Подняв высоко длинный свиток бересты, он начал читать: – «Всем людям посадским, и деревенским, и прочим жителям богоспасаемой земли ново-китежской, иде же истинное православие сияет, яко светило. Пожелав вам душевного просветления, вкупе же и телесно здравия, обращаемся к вам, людие, мы, высокие владыки. Во-перве, ее боголюбие старица Нимфодора, златое правило Христовой веры, церкви бодрое око, уста немолчные сладковещательные, преподобная мудрая наставница и владычица, и прочая, и прочая. А рядом с нею государь владыка посадник ново-китежский Ждан Густомысл…»
– Не приемлем! – заревела толпа, услышав имя посадника. – Не желаем про Ждана слышать!..
– Чего галдите? Дайте грамоту дочесть! – пытался голова перекричать людей. – А ну вас к дьяволу! Меня не слушали, так старицу Нимфодору небось выслушаете!
При имени старицы площадь начала затихать. На стене посветлело. Монахини-старухи вынесли толстые церковные свечи и фонари, иконы, кресты, хоругви. Люди на площади закрестились, сломались в поклонах. И вдруг чей-то звонкий голос крикнул:
– Гля-кось, и поп Савва – худая слава к святости примазался!
Поп Савва, важный и суровый, выпятил брюхо и упер в него большой деревянный крест. Он не вытерпел и погрозил крестом, как дубиной, стоявшим внизу посадским.
Старухи монахини визгливо запели молитву, и под пение дворовые парни вынесли на стену в кресле старицу. На площади попадали на колени, и вверх, к, ней, протянулись мозолистые земляные, корявые ладони, прося благословения. Нимфодора встала с кресла и, подойдя к перилам балкона, широкими взмахами руки перекрестила народ. Ее глаза старой хитрой бестии торжествующе поблескивали. Не вышли из ее воли люди, на колени попадали!
– Спасены души, пошто лики злые являете? – заговорила Нимфодора сильным и звучным голосом. – Пошто слушаете злокозненные советы проклятых богом мирских людей? Людие, воззрите на главу мою, иже денно и нощно о вас печаль имеет!
Старица сняла монашеский клобук и поклонилась народу.
Седые реденькие волосы ее смешно разлохматились на ветру.
Женский жалостливый, со слезами голос крикнулизтолпы:
– Шапочку надень, матушка. Головушку старую застудишь.
– Размирье наше кончать надобе. На что сменять хотите жизнь ново-китежскую, кроткую да утешную? – ласково, увещевательно продолжала старица. – На жизнь мирскую, на злую царскую неволю? Опомнитесь! Миром прошу!
– Ты, преподобная, со святыми ангелами гуторь, а с нами, грешными, теперя не договоришься! – вскинулся из толпы веселый голос.
Второй голос крикнул насмешливо:
– Ты, милостивая, не слова нам кидай, а ситчику мирского кинь!
Его догнал злой и резкий вскрик:
– Вставай с колен, хрешшоны! На коленях не бунтуют!
Люди поднялись с колен, тихо, но недобро переговариваясь.
Старица почувствовала перемену в настроении толпы и закликушествовала, посыпала проклинающими словами:
– Стыд и обык забыли, богом проклятые! Проклинаю вас до третьего колена! Анафема вам! Огонь и железо на вас пошлю! Да не простит вас бог! Анафема вам! Анафема!
Будимир улыбнулся одними губами, невесело и раздраженно:
– Всегда она против народа, хлебна муха! Мудрая наставница, уста сладковещательные, а для нас у нее иных слов, кроме угрозных и хулительных, нет. Змея старая!
Взлохмаченную, обозленную Нимфодору уволокли старухи.
Вислое крыльцо опустело.
Толпа негодующе и гневно гудела.
Глава 4
ПОБЕГ
В тюрьме крепки в дверях замки
И стены высоки.
За жизнью узника следят
Холодные зрачки.
О. Уайльд, «Баллада о Рэдингскэй тюрьме»
1
Ветер размел облака, и поднялась в небе большая желтая луна. Над всей необъятной Сибирью полыхала, наверное, эта зловеще желтая луна.
Осадный табор понемногу затихал после вызова под детинские стены, после сердитого разговора восставших со старицей. Атаман и есаулы стояли около штабного шатра, договариваясь, кому с какими посадами идти завтра на штурм Детинца. Здесь и заметил Будимир молодого парнишку, шедшего как-то неуверенно, то и дело оглядываясь и всматриваясь в лица попадавшихся людей.
– Стой-ка! – схватил его сзади за плечо Будимир. – А я, кажись, тебя знаю.
Паренек испуганно оглянулся, но, посмотрев на Повалу, улыбнулся:
– И я тебя знаю, дядя Будимир.
– Ты из Детинца, парень! Коней к нам приводил ковать.
– Из Детинца. Конюх я с посадничьей конюшни.
– А как сюда попал? – двинулся на парня: Птуха.
– По веревке меня со стены спустили.
– Зачем? – с угрозой спросил мичман.
– Грамотку я мирским принес.
– От кого?
– Читай, узнаешь. Видать, ты мирской и будешь? А приказано передать грамотку набольшему из мирских, он же атаман заворохи сёднешней бунтовской;
– Я атаман. Давай грамотку, – сказал капитан. Оробевший парень передал ему письмо. Сердце капитана сжало недоброе предчувствие: письмо было на мирской бумаге из блокнота, с зубчиками по верхнему краю.
– Голова стрелецкий Остафий, когда спускал меня со стены, кричал вслед, что мирские, мол, наградят тебя. Полтины две, мол, огребешь! Весточку зело радошную несешь! – стеснительно поглядывая на есаулов, говорил детинский посланец.
Капитан подошел к костру и быстро прочитал, видимо, очень коротенькое послание. Письмо выпало из его рук, и он опустился обессиленно на лежавшую около костра колоду, закрыв ладонями лицо.
Мичман поднял выпавшее из рук капитана письмо и вслух прочитал:
– «Капитан! К рассвету шайки бунтовщиков должны быть отведены от Детинца в посады. В противном случае с первыми солнечными лучами летчик Косаговский и его брат будут повешены на стенах Детинца».
Подписи не было.
– Вона какую весточку я принес, – оробел конюх. – Такое дело плахой пахнет, а не полтиной!
Капитан отвел от лица ладони и встал. Лицо его было бледно. На него смотрел с невыразимой, жалостью Истома, казалось готовый заплакать.
– Решайте, товарищи и братья, – тихо, надломленно сказал Ратных. – Я не знаю, как поступить. Е.саулы молчали, опустив глаза в землю.
– Решайте же! И будет по-вашему! – крикнул с болью капитан.
– Не в праве мы такое дело решать! – Будимир беспомощно развел руки. – Всем народом такое дело решается, отойти нам в посады иль в облоге стоять и на приступ идти. Бейте тревогу, братья есаулы, созывайте народ на сходку!
– Смотрите на него, он собирается в посады вернуться! – блеснул мичман цыганскими белками. – Отойдем мы в посады, ладно! Ну и что? Поможет это, как пилюля от землетрясения! Отпустят они наших пленников за такую твою услугу, Будимир? И дыру в мир откроют для народа?
– А что вы предлагаете, мичман? – посмотрел на него Ратных.
Птуха глубоко вздохнул, и поднял кулак, собираясь крикнуть что-то решительное, окончательное, но кулак его опустился, и, понурившись, он сказал растерянно:
– Ничего я не предлагаю.
Вдруг на дальнем конце стены что-то сверкнуло огненно, и долетело хриплое гарканье выстрела.
– Из «тюфяков» стреляют, – посмотрел в ту сторону Волкорез.
Все молчали, прислушиваясь и вглядываясь. Рядом с капитаном тяжело дышал мичман. На дальней стене ударило во второй раз и в третий. Видны были выхлопы пламени из стволов. На стене взметнулись смоляные факелы
– С Пытошной башни стреляют! – крикнул отчаянно Истома и побежал.
Его обогнали Будимир, Волкорез, Птуха. Капитан тоже побежал под стеной Детинца.
– Не пойму, что там случилось, – пробормотал он и остановился, пораженный.
До него долетел голос Истомы:
– Радуша ты моя, Сереженька!
А затем закричал и мичман:
– Виктор Дмитриевич!.. Дайте обниму!.. Ну, теперь мы опять на ровный киль встали!
– Живы, здоровы, целёшеньки? – закричал и капитан, бросаясь на веселые голоса.
– И живы, и здоровы, и целёшеньки! – выдвинулся под свет факелов улыбающийся летчик.
А вместе с ним подошел и Сережа. Капитан схватил его и бурно поцеловал. Посадские, обступившие мирских, радостно переговаривались.
– Как же вы освободились из башни? – спросил капитан.
Лучась мальчишеским задором, Сережа пренебрежительно выпятил нижнюю губу:
– Чихали мы со свистом на ихние башни! Целое приключение у нас было. На краю смерти были. Не верите?
– Верю, верю! – засмеялся капитан. – А все же рассказывает пусть брат. Давайте, Виктор Дмитриевич, по порядку.
– Мальчишки, Сережкины футболисты, помогли. Мальчишки все могут! – сказал Виктор и улыбнулся озорной улыбкой,
Осадный табор понемногу затихал после вызова под детинские стены, после сердитого разговора восставших со старицей. Атаман и есаулы стояли около штабного шатра, договариваясь, кому с какими посадами идти завтра на штурм Детинца. Здесь и заметил Будимир молодого парнишку, шедшего как-то неуверенно, то и дело оглядываясь и всматриваясь в лица попадавшихся людей.
– Стой-ка! – схватил его сзади за плечо Будимир. – А я, кажись, тебя знаю.
Паренек испуганно оглянулся, но, посмотрев на Повалу, улыбнулся:
– И я тебя знаю, дядя Будимир.
– Ты из Детинца, парень! Коней к нам приводил ковать.
– Из Детинца. Конюх я с посадничьей конюшни.
– А как сюда попал? – двинулся на парня: Птуха.
– По веревке меня со стены спустили.
– Зачем? – с угрозой спросил мичман.
– Грамотку я мирским принес.
– От кого?
– Читай, узнаешь. Видать, ты мирской и будешь? А приказано передать грамотку набольшему из мирских, он же атаман заворохи сёднешней бунтовской;
– Я атаман. Давай грамотку, – сказал капитан. Оробевший парень передал ему письмо. Сердце капитана сжало недоброе предчувствие: письмо было на мирской бумаге из блокнота, с зубчиками по верхнему краю.
– Голова стрелецкий Остафий, когда спускал меня со стены, кричал вслед, что мирские, мол, наградят тебя. Полтины две, мол, огребешь! Весточку зело радошную несешь! – стеснительно поглядывая на есаулов, говорил детинский посланец.
Капитан подошел к костру и быстро прочитал, видимо, очень коротенькое послание. Письмо выпало из его рук, и он опустился обессиленно на лежавшую около костра колоду, закрыв ладонями лицо.
Мичман поднял выпавшее из рук капитана письмо и вслух прочитал:
– «Капитан! К рассвету шайки бунтовщиков должны быть отведены от Детинца в посады. В противном случае с первыми солнечными лучами летчик Косаговский и его брат будут повешены на стенах Детинца».
Подписи не было.
– Вона какую весточку я принес, – оробел конюх. – Такое дело плахой пахнет, а не полтиной!
Капитан отвел от лица ладони и встал. Лицо его было бледно. На него смотрел с невыразимой, жалостью Истома, казалось готовый заплакать.
– Решайте, товарищи и братья, – тихо, надломленно сказал Ратных. – Я не знаю, как поступить. Е.саулы молчали, опустив глаза в землю.
– Решайте же! И будет по-вашему! – крикнул с болью капитан.
– Не в праве мы такое дело решать! – Будимир беспомощно развел руки. – Всем народом такое дело решается, отойти нам в посады иль в облоге стоять и на приступ идти. Бейте тревогу, братья есаулы, созывайте народ на сходку!
– Смотрите на него, он собирается в посады вернуться! – блеснул мичман цыганскими белками. – Отойдем мы в посады, ладно! Ну и что? Поможет это, как пилюля от землетрясения! Отпустят они наших пленников за такую твою услугу, Будимир? И дыру в мир откроют для народа?
– А что вы предлагаете, мичман? – посмотрел на него Ратных.
Птуха глубоко вздохнул, и поднял кулак, собираясь крикнуть что-то решительное, окончательное, но кулак его опустился, и, понурившись, он сказал растерянно:
– Ничего я не предлагаю.
Вдруг на дальнем конце стены что-то сверкнуло огненно, и долетело хриплое гарканье выстрела.
– Из «тюфяков» стреляют, – посмотрел в ту сторону Волкорез.
Все молчали, прислушиваясь и вглядываясь. Рядом с капитаном тяжело дышал мичман. На дальней стене ударило во второй раз и в третий. Видны были выхлопы пламени из стволов. На стене взметнулись смоляные факелы
– С Пытошной башни стреляют! – крикнул отчаянно Истома и побежал.
Его обогнали Будимир, Волкорез, Птуха. Капитан тоже побежал под стеной Детинца.
– Не пойму, что там случилось, – пробормотал он и остановился, пораженный.
До него долетел голос Истомы:
– Радуша ты моя, Сереженька!
А затем закричал и мичман:
– Виктор Дмитриевич!.. Дайте обниму!.. Ну, теперь мы опять на ровный киль встали!
– Живы, здоровы, целёшеньки? – закричал и капитан, бросаясь на веселые голоса.
– И живы, и здоровы, и целёшеньки! – выдвинулся под свет факелов улыбающийся летчик.
А вместе с ним подошел и Сережа. Капитан схватил его и бурно поцеловал. Посадские, обступившие мирских, радостно переговаривались.
– Как же вы освободились из башни? – спросил капитан.
Лучась мальчишеским задором, Сережа пренебрежительно выпятил нижнюю губу:
– Чихали мы со свистом на ихние башни! Целое приключение у нас было. На краю смерти были. Не верите?
– Верю, верю! – засмеялся капитан. – А все же рассказывает пусть брат. Давайте, Виктор Дмитриевич, по порядку.
– Мальчишки, Сережкины футболисты, помогли. Мальчишки все могут! – сказал Виктор и улыбнулся озорной улыбкой,
2
В который уже раз осмотрел Виктор волоковое окно, выходившее на дощатый желоб, подергал толстые горбыли, потом ощупал дверь каморы. Она была сбита из дубовых досок и закрыта снаружи на засов. Положим, каким-то чудом они откроют эту дверь, а что толку? Попадут в нижний ярус Пыточной башни, а оттуда ход только на посадничий двор. Тотчас схватят их стрельцы и отведут к Памфилу-Быку. А дальше и подумать страшно!..
– Это не дело, Витя. Сидим сложа руки. Бежать надо! – заговорил вдруг Сережа. В голосе его были укор и суровое осуждение.
– А как бежать? Ну, например? – озадаченно спросил Виктор.
– По-разному можно. Вот, например, как Том Сойер бежал…
– От тети Полли? Но для этого надо два раза тихо мяукнуть и спрыгнуть с крыши на землю, где тебя ждет Гек Финн с дохлой кошкой в руках.
– Ну не так, конечно! Давай все осмотрим еще раз: окно, стены, дверь.
– Смотрели уже…
Но Сережа подошел к окну и прильнул к щели между горбылями, которую заметил еще днем.
Вдруг откуда-то донесся тихий, но ясный голос:
– Серьга!
– Надо же! Юрята! – оторопело прошептал Сережа.
Виктор, сидевший на соломе, вскинулся.
– Серьга, ты меня слышишь? – снова тихо проговорили совсем рядом.
Сережа снова припал к щели.
– Юрятка, это ты? – крикнул он.
– Я самый. Ты тише говори. Стерегут вас строго. Стрельцы-караульщики по стенам ходят.
– Мы их шаги слышим. А ты как подобрался?
– Как стрельцы пройдут обходом Пытошную – мы сюда!.. Мы здесь всей ватагой. На-ка вот, держи.
Юрята сунул что-то в щель, протолкнул. На пол каморы упал Сережин нож.
– Стрельцы идут1 – шепнул испуганно Юрята. – Прощай пока.
По желобу прошумело и стихло.
– Смотри, Витя, мой ножичек! – Сережа нажал кнопку и взмахнул клинком.
Виктор взял нож из рук брата, нахмурился, соображая. Потом огорченно сказал:
– Чтобы эти засовы взломать, топор добрый нужен.
– Топор в башне есть, я видел. Им палач Суровей головы рубит бунтовщикам.
– В башне есть топор? – замирающим голосом спросил летчик.
Сорвавшись с места, он подбежал к двери каморы, вонзил б доски нож и азартно принялся за работу: резал, ковырял, сверлил. Летели щепки, трухлявая, прогнившая от старости дверь подавалась легко.
Виктор спешил, отбрасывая со лба волосы, и отчаянно ругался шепотом.
Сережа стоял рядом и вздрагивал от волнения.
Наконец в двери образовалась дыра, в которую с трудом пролезала рука Сережи. Он нащупал засов, попытался его отодвинуть, но не сумел. Спеша и обливаясь лотом, Виктор стал расширять отверстие. Прошел еще час, а может, и больше, когда он наконец, обдирая об острые края тесного отверстия руку, отодвинул засов. Дверь, скрипнув, открылась.
– Где топор? – спросил Виктор. В башне было темно.
– Прямо иди, к стене. Там ищи, он в бревно воткнут.
Сережа остался на пороге. Идти в застенок, да еще в темноте, у него не хватило духа. Виктор вскоре вернулся в камору, взвешивая в руке тяжелый палаческий топор с широким лезвием. Он подсунул топор под конец прибитого горбыля и с силой нажал. Заскрежетали, выдираясь, грубо выкованные огромные костыли; Сережа прислушивался, готовый предупредить о приближении стрелецкого караула. Косаговский ухватился за отодравшийся конец горбыля, вцепился в него и Сережа.
– Ра-азом, взяли! – скомандовал Виктор.
С треском, похожим на выстрел, горбыль оторвался от окна.
– Чертова музыка! – прошептал летчик.
Братья прислушались. Наверху было тихо. Ухватились за второй горбыль, рванули. Он отодрался с таким же треском. В дыре чернела ночь.
– Я первый, – сказал Виктор.
Он взял топор, высунул голову в дыру, огляделся и одним прыжком вылетел из каморы на желоб, тут же ухватившись за края, чтобы не соскользнуть.
– Давай быстро! – истово шепнул он из темноты.
Сережа выкинулся из окна. Они скатились по желобу на землю и побежали. И тогда со стены заорали:
– Стой!.. Стой, говорю!..
А они бежали. Надо было пересечь широкую улицу и спрятаться за домами. Но со стены грохнул выстрел. Картечь просвистела над головой. А улица, проклятая, не кончалась. На стене суматошно кричали стрельцы. Снова выстрел. Третий. Следующий будет без промаха, следующий срежет их и уложит на землю.
Вдруг на стене раздался высокий девичий голос:
– Стрельцы, не стреляйте, богом молю!.. Приказ мой вам, не стреляйте!..
Стало тихо. Выстрелов не было. Пленники достигли первой избы. Обежав ее, они остановились, привалившись измученно к стене.
– Еще чуть – и гроб был бы! – тяжело дыша, сказал Виктор. – А ты слышал Анфису?
Ответить Сережа не успел. На него налетело, едва не сбив с ног, что-то косматое, визжащее и горячо лизнуло в лицо. Это был обезумевший от счастья Женька. Он: скакал, вертелся, катался по земле, тявкал и хохотал, по-собачьи. А потом, рыча свирепо и ласково, схватил Виктора за носок ботинка и не отпускал.
– Ах ты, зверюга главная! – умилился летчик.
– Это не дело, Витя. Сидим сложа руки. Бежать надо! – заговорил вдруг Сережа. В голосе его были укор и суровое осуждение.
– А как бежать? Ну, например? – озадаченно спросил Виктор.
– По-разному можно. Вот, например, как Том Сойер бежал…
– От тети Полли? Но для этого надо два раза тихо мяукнуть и спрыгнуть с крыши на землю, где тебя ждет Гек Финн с дохлой кошкой в руках.
– Ну не так, конечно! Давай все осмотрим еще раз: окно, стены, дверь.
– Смотрели уже…
Но Сережа подошел к окну и прильнул к щели между горбылями, которую заметил еще днем.
Вдруг откуда-то донесся тихий, но ясный голос:
– Серьга!
– Надо же! Юрята! – оторопело прошептал Сережа.
Виктор, сидевший на соломе, вскинулся.
– Серьга, ты меня слышишь? – снова тихо проговорили совсем рядом.
Сережа снова припал к щели.
– Юрятка, это ты? – крикнул он.
– Я самый. Ты тише говори. Стерегут вас строго. Стрельцы-караульщики по стенам ходят.
– Мы их шаги слышим. А ты как подобрался?
– Как стрельцы пройдут обходом Пытошную – мы сюда!.. Мы здесь всей ватагой. На-ка вот, держи.
Юрята сунул что-то в щель, протолкнул. На пол каморы упал Сережин нож.
– Стрельцы идут1 – шепнул испуганно Юрята. – Прощай пока.
По желобу прошумело и стихло.
– Смотри, Витя, мой ножичек! – Сережа нажал кнопку и взмахнул клинком.
Виктор взял нож из рук брата, нахмурился, соображая. Потом огорченно сказал:
– Чтобы эти засовы взломать, топор добрый нужен.
– Топор в башне есть, я видел. Им палач Суровей головы рубит бунтовщикам.
– В башне есть топор? – замирающим голосом спросил летчик.
Сорвавшись с места, он подбежал к двери каморы, вонзил б доски нож и азартно принялся за работу: резал, ковырял, сверлил. Летели щепки, трухлявая, прогнившая от старости дверь подавалась легко.
Виктор спешил, отбрасывая со лба волосы, и отчаянно ругался шепотом.
Сережа стоял рядом и вздрагивал от волнения.
Наконец в двери образовалась дыра, в которую с трудом пролезала рука Сережи. Он нащупал засов, попытался его отодвинуть, но не сумел. Спеша и обливаясь лотом, Виктор стал расширять отверстие. Прошел еще час, а может, и больше, когда он наконец, обдирая об острые края тесного отверстия руку, отодвинул засов. Дверь, скрипнув, открылась.
– Где топор? – спросил Виктор. В башне было темно.
– Прямо иди, к стене. Там ищи, он в бревно воткнут.
Сережа остался на пороге. Идти в застенок, да еще в темноте, у него не хватило духа. Виктор вскоре вернулся в камору, взвешивая в руке тяжелый палаческий топор с широким лезвием. Он подсунул топор под конец прибитого горбыля и с силой нажал. Заскрежетали, выдираясь, грубо выкованные огромные костыли; Сережа прислушивался, готовый предупредить о приближении стрелецкого караула. Косаговский ухватился за отодравшийся конец горбыля, вцепился в него и Сережа.
– Ра-азом, взяли! – скомандовал Виктор.
С треском, похожим на выстрел, горбыль оторвался от окна.
– Чертова музыка! – прошептал летчик.
Братья прислушались. Наверху было тихо. Ухватились за второй горбыль, рванули. Он отодрался с таким же треском. В дыре чернела ночь.
– Я первый, – сказал Виктор.
Он взял топор, высунул голову в дыру, огляделся и одним прыжком вылетел из каморы на желоб, тут же ухватившись за края, чтобы не соскользнуть.
– Давай быстро! – истово шепнул он из темноты.
Сережа выкинулся из окна. Они скатились по желобу на землю и побежали. И тогда со стены заорали:
– Стой!.. Стой, говорю!..
А они бежали. Надо было пересечь широкую улицу и спрятаться за домами. Но со стены грохнул выстрел. Картечь просвистела над головой. А улица, проклятая, не кончалась. На стене суматошно кричали стрельцы. Снова выстрел. Третий. Следующий будет без промаха, следующий срежет их и уложит на землю.
Вдруг на стене раздался высокий девичий голос:
– Стрельцы, не стреляйте, богом молю!.. Приказ мой вам, не стреляйте!..
Стало тихо. Выстрелов не было. Пленники достигли первой избы. Обежав ее, они остановились, привалившись измученно к стене.
– Еще чуть – и гроб был бы! – тяжело дыша, сказал Виктор. – А ты слышал Анфису?
Ответить Сережа не успел. На него налетело, едва не сбив с ног, что-то косматое, визжащее и горячо лизнуло в лицо. Это был обезумевший от счастья Женька. Он: скакал, вертелся, катался по земле, тявкал и хохотал, по-собачьи. А потом, рыча свирепо и ласково, схватил Виктора за носок ботинка и не отпускал.
– Ах ты, зверюга главная! – умилился летчик.
Глава 5
«НА СЛОМ!»
И грянул бой!
А. Пушкин, «Полтава»
1
Белая голова Лысухи порозовела. Угасли ночные костры осадного табора. Люди переговаривались сиплыми после сна голосами, почесывались, зевали во весь рот. И вдруг ударил в Детинце соборный колокол Лебедь. Колокол гудел не благостно, не молитвенно, а грозно, тревожно.