Звонок-Сантандер Ирина. Ночи Калигулы. Падение в бездну

   Завидев гостей, раб зарычал и оскалился, как пёс. Калигула обрадованно заявил Цезонии:
   — У меня на примете имеется сенатор, которого я хочу посадить на цепь у входа в Палатинский дворец. Он поклялся, что будет всеми силами охранять мою жизнь.
   Цезония одобрительно засмеялась. Не слезая с лошади, Гай заглянул в зарешеченное смотровое окошко.
   — Апроний! — громко позвал он. — Выходи! Хочу поговорить с тобой.
   В доме консула поднялась суматоха. Узнав о прибытии цезаря, Луций Апроний поспешил навстречу. Пока два раба на ходу облачали его в тогу, он отдавал приказы: стереть пыль со статуй, принести вина, усыпать пол лепестками. И не скупился на угрозы нерадивым рабам.
   — Гай Цезарь! — с неправдоподобно большим радушием воскликнул он, широко распахнув ворота и подбегая к Калигуле. — Какая великая честь!
   Красивая молодая рабыня уже несла на подносе серебрянный кубок с вином.
   — Отведай вина! — Апроний суетливо крутился около коня. — Не желаешь ли отдохнуть в моем доме?
   — Не желаю, — грубо ответил Гай и потянулся к вину. Взял кубок, понюхал, брезгливо поморщился и выбросил его на улицу. Вино расплескалось по земле. Кубок со звоном покатился по булыжникам, попав под копыта ослу, нагруженному хворостом.
   — Твоё вино — мерзость! — брезгливо заявил он.
   Апроний сердито замахнулся на рабыню:
   — Дрянь, как ты посмела подать императору мерзость?! — и сладко заулыбался, поворачиваясь к Калигуле. — Пройди в атриум, Гай Цезарь, и позволь мне угостить тебя вином получше, чем это!
   Калигула приосанился.
   — Я не пить вино пришёл к тебе, Апроний! — строго произнёс он. — А поговорить о государственных делах!
   — Слушаю, цезарь, — посерьёзнел консул.
   — Завтра — годовщина битвы при Акциуме. Почему город не готов к празднеству?
   — Гай Цезарь! В прошлом году ты наказал консулов Аквилу и Аспрената за то, что они праздновали поражение твоего прадеда Марка Антония, — принялся объяснять Апроний.
   Калигула невозмутимо прервал его:
   — В этом году я накажу тебя за то, что ты отказываешься праздновать победу моего прадеда Октавиана Августа!
   Консул посерел. Его лицо стало похоже на лист старого измятого папируса.
   — К вечеру принесёшь мне четыреста тысяч сестерциев. Иначе… — Гай выразительно провёл ладонью по шее.
   — Как прикажешь, Гай Цезарь, — глухо ответил Апроний.
   Гай нахлестнул коня и поскакал по улицам к Палатинскому холму. Прохожие испуганно шарахались и жались к стенам инсул и лавчонок. Существовал старинный указ: всадникам запрещается проезжать верхом по римским улицам во избежание толчеи и несчастных случаев. Лишь триумфаторам позволялось скакать по широкой Священной дороге. Калигула решил, что его правление должно стать сплошным триумфом.

LXV

   Ночью Цезония достала свой ларец из потаённого места. Поставила его на ложе перед Калигулой, обнажённым и утомлённым любовью. Не с Цезонией, нет! Она ещё не оправилась после родов. Заботясь об удовольствии Гая, она впустила в его опочивальню рабыню, выбранную и осмотренную её самой. Цезония терпеливо ждала за дверью, прислушиваясь к возне. Уловила громкие стоны наслаждения, выждала, когда все затихнет, и вошла в опочивальню, великолепным тоном велев рабыне убираться прочь.
   — Этот яд вызывает долгую и мучительную смерть… — говорила она, вытаскивая из ларца склянки и зачарованно разглядывая их при мягком свете пламени в жаровне. — Этот — мгновенную и безболезненную…
   Гай с любопытством рылся в ларце, поддаваясь очарованию приглушённого голоса Цезонии.
   — Подай мне чернила и тростниковое перо, — попросил он. — Я запишу на внутренней стороне крышки имена тех, кто выпьет отраву.
   Цезония отошла к столику за чернилами.
   — И папирус! — крикнул вдогонку Калигула. — Я составлю ещё один список: тех, кто умрёт от меча.
   Высунув язык, подобно старательному ученику, Гай составлял страшные списки. Первый назывался «Меч». Имена тех, кого ждёт казнь, стояли там. Второй получил заглавие «Отрава». В верхней строчке третьего красовалось слово «Нож». Сенаторы и всадники, попавшие в этот список, получат приказ вскрыть вены.
   Окончив работу, Гай аккуратно разложил списки на постели.
   — Закрой глаза, — велел он Цезонии.
   Она послушно зажмурилась.
   — Не подглядывая, укажи на любое имя.
   Цезония, не открывая глаз, ткнула пальцем в один из списков.
   — Тит Аррунций! — прочёл Гай имя, указанное матроной. И вздохнул с наигранной печалью: — Завтра он умрёт!
   — Любопытная игра! — заметила Цезония, падая на ложе рядом с Калигулой и обнимая его за шею. — Лучше, чем в кости: никогда не проиграешь!
   — Мы будем часто играть так, выбирая жертву на следующий день, — заверил Калигула. — Состояние казнённого отойдёт в государственную казну.
   — Значит, нужно начать с наиболее богатых!
   Цезония потянулась к серебрянному зеркалу, лежащему на столике у ложа. Погляделась, кокетливо поправляя локон у виска, полюбовалась серьгами. И печально вздохнула, заметив у глаз первые морщины:
   — Я старею! Ты знаешь, Гай, сколько мне лет? Я старше тебя. Мне уже исполнилось тридцать.
   Калигула игриво потянулся к ней и заглянул в зеркало из-за её плеча.
   — Разница между нами — три года. Это немного! — рассмеялся он.
   — Много! — Цезония с лёгким раздражением отбросила зеркало. — В мире, где сорокалетние мужчины женятся на пятнадцатилетних девушках, это очень много!
   — Я люблю тебя, — неожиданно проговорил Гай и удивился собственному признанию. — Да, люблю! — взвесив собственные чувства, подтвердил он. — Мне безразлично: стара ты или молода. Мы понимаем друг друга, это важно!
   — И я люблю тебя, — умилилась она.
   Калигула спрыгнул с ложа и отошёл к окну. Выглянул наружу, стараясь разглядеть луну сквозь полупрозрачную слюду. Он любит Цезонию! Не так сильно, до безумия, как любил Друзиллу. Но все-таки, любит.
   «Это удивительно! — думал он. — За что мне любить Цезонию? Разве любовь её запретна, как любовь кровной родственницы, супруги брата, весталки или, на худой конец, чужой жены? До сих пор меня манили женщины, недозволенные мне. Особенно Друзилла. И вдруг: Цезония, на которой я женат и любить которую обязывает меня закон! Из одного чувства противоречия я должен был бы тяготиться ею!»
   Он вернулся к Цезонии, обнял её и вгляделся внимательно в узкое лицо, некрасивое, но обладающее странной привлекательностью. Она приоткрыла губы в ожидании поцелуя.
   — За что я люблю тебя? — удивлённо спросил Калигула.
   — Не знаю, — кокетливо улыбнулась она.
   — Знаешь, но не говоришь, — возразил Гай. Он грубо схватил Цезонию за шею, сжал пальцы, заставив женщину захлебнуться страхом. — Я велю пытать тебя, чтобы заставить признаться: почему я так тебя люблю!
   Цезония, задыхаясь, подумала о гибели Друзиллы и о приворотном зелье. «Неужели Гай узнал?» — растерянно подумала она и безвольно обмякла в его руках. Калигула отпустил её так же неожиданно, как и начал душить.
   Цезония испуганно смотрела на него, ощупывая шею. Гай влюблённо улыбался. Он ни о чем не догадывался. Он пошутил глупо и жестоко, как всегда привык шутить. Его любовь, как и его ненависть, приносила мучения.

LXVI

   В последующие месяцы Рим захлебнулся кровью.
   Гай казнил многих из двух высших сословий: сенаторского и всаднического. Он изощрялся в выдумке: одних велел бросать со скалы, других — перепилить пилой, третьих — скормить диким зверям, четвёртых — забить до смерти железными цепями. Он звал отцов полюбоваться на казнь сыновей, и принуждал детей убивать родителей.
   Порою он прощал приговорённых к смерти, но даже прощение было ужасным. Патриции, удостоенные прощения, получали клеймо на лоб или лишались языка. Гай велел сделать клетки высотой в половину человеческого роста. Он наказывал сенаторов и всадников, не угодивших ему, заставляя их проводить недели в этих клетках, стоя на четвереньках.
   Обедая и ужиная, он часто звал палача. Гости пили и закусывали, глядя на пытки и казни. Вместо былых изысканных блюд Гай часто угощал их падалью и протухшей рыбой. Приглашённые подавляли отвращение и преувеличенно нахваливали еду, чтобы не попасть в клетку или под топор.
   Ворам он велел отрезать руки, вешать их на шею и водить по римским улицам до тех пор, пока они не истекут кровью. Поэта, сочинившего двусмысленную песенку о нем, Калигула велел сжечь живьём. А ведь как радовался прежде, распевая песенки о покойном Тиберии!
   Сенат заметно поредел. Кого-то казнили по обвинению подлинному или ложному. Кто-то получил в угощение отравленное лакомство.
   Имущество казнённых шло в императорскую казну. Но ошибались те, которые полагали: жадность императора — причина казней. Гая жгла неудовлетворённа месть!
   Бессонными ночами он перечитывал доносы, написанные Тиберию. Запоминал имена тех, кто, ради собственной безопасности, клеветал на семью Гая — несчастную мать, умершую в изгнании, и старших братьев. Доносы эти Калигула пообещал сжечь в начале правления. Но не сжёг.
   Вспомнив о матери, Гай решил отплыть на Пандатерию, забрать урну с её прахом и установить её в родовой усыпальнице Юлиев. В день, предназначенный к отплытию, на море разыгралась непогода. Калигула поднялся на палубу биремы и отдал приказ отчалить. Буря не пугала его. Он верил, что так докажет покойной сыновнюю любовь. Но больше всего Гай верил в собственную божественную неуязвимость. Несколько сенаторов должны были сопровождать его в плавании. Испугавшись непогоды и ссылаясь на морскую болезнь, они предпочли остаться на берегу. Вернувшись из плавания, Калигула прошипел сквозь зубы: «Трусы и предатели!» И велел им перезать себе горло бритвой. В числе сенаторов был Марк Юний Силан, весёлый кудрявый толстяк, отец первой жены Гая.
   Император свирепствовал против знати, а плебс по-прежнему любил его. Гонения на патрициев находили в народе живой отзыв. А какие роскошные зрелища устраивал Гай Цезарь! Какие шествия, какие гладиаторские бои! Беднякам раздавался бесплатный хлеб и мелкие подарки: мужчинам — нарядные тоги, женщинам и детям — красные повязки. К любимому народом празднику Сатурналий он распорядился добавить два лишних дня. Ну как не любить такого императора?!
   Не из-за казней и убийств плебеи возненавидели Калигулу. Наоборот: народ ставил в заслугу императору то, что преступность в Риме резко пошла на убыль. Кому охота попасть в тюрьму, а затем — на обед хищным животным?
   Плебс возмутился из-за зрелищ. Пресытившись обычными гладиаторскими боями, Гай решил подшутить. Велел вывести на арену полудохлых тварей, хромых и покрытых болячками, и гладиторов, дряхлых и покалеченных. Калигула откровенно потешался, прислушиваясь к возмущённому гулу зрителей, лишённых любимого зрелища. А римляне втихомолку злились на императора, издевающегося над вековой традицией.
   Не только месть и чувство вседозволенности руководили Гаем. Страх! Он, с семи лет живший, опасаясь Тиберия, хорошо знал силу страха. Тиберий умер, но страх в душе Калигулы не исчез. Принял другие формы. Как и в детстве, он боялся молнии и прятался под ложе во время грозы. Добавилась ещё одна весомая причина, оправдывающая такое поведение: настоящий Юпитер мог отомстить Гаю за то, что тот самовольно назвался Юпитером Латинским.
   Калигула боялся заговоров и ножа, направленного в спину. Потому и стремился извести потенциальных заговорщиков прежде, чем они додумаются о заговоре. Теперь он понимал и оправдывал подозрительность Тиберия.
   — Пусть ненавидят, лишь бы боялись! — эти слова из древней трагедии он повторял бесконечное множество раз. Они стали девизом Калигулы. Император велел высечь любимую фразу в мраморе и установить в опочивальне.
   Гай искренне надеялся: нагоняя страх на других, он сам перестанет бояться. Но каждую ночь кровавые призраки толпились около его ложа. Их становилось все больше и больше.
   Императора начали звать безумным. Не открыто, а вполголоса, с оглядкой на доносчиков и преторианцев. Спорили: когда и почему Калигула сошёл с ума? Во время болезни? После смерти Друзиллы? От зелья Цезонии, о котором уже успели узнать пронырливые сплетники римляне? Или зерно безумия зрело в нем давно, ещё с детства, и вырвалось наружу, когда он озлобился против всех и вся?

LXVIII

   Накануне январских календ, в последнюю ночь года, Гай лежал без сна, разглядывая узоры на потолке. Он перечислял имена тех, кто вызывал в нем страх и подозрительным поведением, и близким родством.
   — Лепид, Клавдий, Марк Виниций… — шептал он, загибая пальцы. — Все они в случае моей смерти могут рассчитывать на императорский венец…
   Он спрыгнул с ложа, закутался в шерстяной плащ и вышел из опочивальни. Около дверей дежирили преторианцы. Гай пальцем поманил центуриона и, задыхаясь от волнения, шепнул ему:
   — Немедленно приведи во дворец Марка Эмилия Лепида, дядю Клавдия, Марка Виниция, Гая Пассиена Криспа и Гая Кассия Лонгина.
   Центурион поклонился, приложив ладонь к груди. Гай, шлёпая босыми ногами по мраморному полу, побежал в дальний конец дворца. Там, в небольшой, но роскошно обставленной кубикуле, проживал актёр Мнестер — любимец императора. Калигула порою приказывал ему наряжаться Друзиллой и ласкал его, вспоминая покойную сестру.
   Указанных патрициев подняли с постели посреди ночи. Не позволив одеться, затолкали в закрытые носилки и привезли во дворец, испуганных как никогда.
   Преторианцы загнали мужчин в плохо освещённый атриум, велели сесть на мраморные скамейки и ждать. Время тянулось мучительно долго. Обливаясь потом, вздрагивая от холода и страха, патриции искоса осматривали друг друга. Старались понять, в чем виноваты все они, и какое наказание ждёт их.
   Марк Лепид приходился Калигуле двоюродным братом с материнской стороны, Клавдий — дядей со стороны отца. Родство слишком близкое и уже потому — опасное. Виниций был женат на Ливилле, Крисп — официально объявлен женихом Агриппины. Только Гай Кассий Лонгин не имел никакого отношения к императорской семье. Его племянник Луций давно перестал быть супругом Друзиллы. Вина Лонгина — особая. Старый сенатор не раз противоречил императору и поучал его управлять государством.
   Патриции не разговаривали. Опасались: каждое слово может быть подслушано и донесено императору. Каждый неверно истолкованный жест может ухудшись их положение, и без того неясное.
   Рабы шептались за парчовым занавесом. Оттуда доносились подозрительная возня — словно переставляли что-то тяжёлое. Может, готовили для них эшафот? Эта мысль пришла в голову всем одновременно. Клавдий, самый слабый и запуганный, был близок к обмороку. Остальные не слишком сильно отличались от него.
   В атриум скопом вбежали преторианцы. Слабо вскрикнул Клавдий, прикрывая ладонями седеющую голову. Отчаянно прикусил губу Марк Лепид, успев подумать: «Зачем я медлил? Давно надо было нанести Гаю решающий удар!»
   Мечи угрожающе болтались у крепких солдатских бёдер, прикрытых красными туниками. Остро отточенные лезвия несли смерть. Пять патрициев испуганно застыли в её ожидании.
   Преторианцы зажгли светильники и построились в ряд около стены. Испуганные патриции переглянулись, не веря происходящему: все остались живы! Ничего не произошло! Солдаты не изрубили их мечами, словно начинку для мясного рулета! Правда, неизвестно, что ещё ждёт их впереди!
   Распахнулась дверь, ведещая в жилые помещения. Раздалась нежная музыка. Пятеро патрициев изумлённо повернули головы и увидели стайку голых мальчиков, играющих на флейте, и обнажённых девушек, трясущих систрами в такт музыке.
   — Приветствуйте Гай Цезаря, Юпитера Латинского! — высоким, почти женским голосом, пропел Мнестер.
   Два мальчика, старательно вихляя задом, как научил их актёр, отдёрнули в сторону занавес. Взгляду патрициев открылась наскоро сколоченные подмостки, покрытые красно-синими персидскими коврами. На подмостках, спиною к зрителям, застыла в изломанной позе высокая фигура в женской тунике и темно-красном покрывале.
   Музыка, приятная на слух, напоминала прилив и отлив морской волны. К систрам и флейтам добавилось мелодичное звучание арф и лир. Женщина на сцене выгнулась и начала плясать.
   В движениях танцовщицы было нечто дикое, грубое, варварское. Так, наверное, плясали германцы в день, когда три римских легиона под командованием Квинтиллия Вара угодили в их ловушку.
   Танцовщица обернулась к патрициям нарумяненным лицом, и они с изумлением узнали Калигулу. Он был страшен. Тонкие губы, ярко накрашенные кармином, выделялись на белом лице кровавой полосой. В ушах покачивались серьги, сделанные в виде мечей. В глазах, глубоко запавших и кажущихся более тёмными, читалась угроза.
   Калигула выкручивался и приплясывал вокруг Лепида, сверлил его пугающим взглядом. Затем прыгнул, перекрутился в воздухе и очутился около Клавдия, напугав толстяка до смерти. Затем наступила очередь Виниция, Криспа и Лонгина почувствовать страх.
   Музыка оборвалась на высокой ноте. Систры звякнули в последний раз. В наступившей тишине Калигула подпрыгнул в последний раз и убежал, подражая движениям египетской танцовщицы. Пятеро патрициев долго не могли опомниться: сидели неподвижно, открыв рты и уставившись в пространство. В бессмысленном танце императора каждый увидел пугающий скрытый смысл.
   Вопрос Кассия Хереи вывел патрициев из оцепенения.
   — Цезарь спрашивает: пришлось ли вам по нраву представление? — сухо проговорил начальник преторианской гвардии.
   — Да, разумеется! — поспешно заверили они. Каждый лихорадочно подыскивал в памяти подходящую похвалу: талантливо, замечательно, великолепно… Эпитет «впечатляюще» подошёл бы лучше всего. И лгать не нужно: танец Калигулы и впрямь был таковым.
   — Можете покинуть дворец, — Херея махнул преторинцам, приказывая им освободить проход.
   Лепид, Клавдий, Виниций, Крисп и Лонгин, облегчённо вздыхая, бросились прочь из атриума. Клавдий в сандалии на одну ногу (именно в таком виде его вытащили из опочивальни) поковылял в свои покои. Остальные толкались у выхода. Каждый старался поскорее убраться из страшного места. Носилок, доставивших их во дворец, уже не было. Патриции бежали домой по тёмным улицам полураздетые, разутые, взлохмаченные и с перекошенными лицами.
 

* * *

   Наплясавшись, Гай проспал без перерыва пять часов. Счёл это добрым знаком: бессонные ночи измучили его.
   Цезония сладко спала рядом. Калигула нежно поцеловал её, подумав при этом: хорошо бы сунуть ей, сонной, живую мышь в вырез туники. Цезония так боится мышей! Она, конечно, обидится. Но её легко умилостивить, подарив пару серёг или диадему.
   Гай развеселился, предвкушая удовольствие от задуманной шутки, и покинул опочивальню в приподнятом настроении.
   Накануне в Риме было объявлено: император, любимый и почтитаемый народом, ждёт от граждан новогодних подарков. Сенаторам и всадникам предписывалось нести во дворец золото. Зажиточным плебеям позволялось дарить серебрянные сестерции. Никудышним беднякам оказывалось снисхождение: они могли принести в дар медные ассы.
   Гай наскоро позавтракал и вышел на Форум. Около входа в храм Кастора и Поллукса преторианцы рядами выстроили пустые бочки, числом около тридцати. Сгоняли со всего города прохожих: мужчин и женщин. Заставляли их бросать в бочки все деньги, которые были при них.
   К полудню бочки наполнились. Калигула радовался и благодарил римлян за щедрость.
   — Отделить золото и серебро от меди, — отдал он приказ преторианцам и патрициям, которые явились с поздравлениями.
   Золотые монеты ссыпали грудой на пол в атриуме. Гай снял сандалии и прошёлся по ковру из монет. Болели ступни, но Калигула счастливо улыбался.
   — Я — всемогущ! Я ем на золоте, хожу по золоту, валяюсь в золоте! — исступлённо шептал он, ложась на спину и раскинув в стороны руки. Монеты мелодично позвякивали, струясь между пальцами Калигулы.
   «Ночью я вернусь сюда с Цезонией и займусь любовью на золоте!» — решил он.
   Вдоволь навалявшись в деньгах, Гай велел оттащить бочки с медью на крышу храма, посвящённого божественному Юлию Цезарю. Октавиан Август выстроил этот храм на новом Форуме в честь приёмного отца.
   Поразмыслив немного, он ткнул пальцем в тех патрициев, которых решил взять с собой:
   — Ты, Лепид! Ты, Валерий Азиатик! И ты, Марк Лициний! Подниметесь со мной на крышу храма и поможете раздать милостыню.
   Поднявшись по крутой лестнице, Калигула выбрался на крышу и поёжился. Холодный зимний ветер вихрем крутил слежавшуюся пыль и паутину. Облака проплывали почти над самой головой. Прохожие далеко внизу выглядели жалкими букашками.
   Гай глянул вниз и отпрянул: закружилась голова. Стараясь не подходить к самому краю, он захватил в обе ладони побольше монет и бросил их вниз. Медные ассы падали, звонко ударяясь о булыжники. Прохожие задирали голову, стараясь рассмотреть: какое облако изливается дождём из монет. Ликторы, оставленные у входа в храм божественного Юлия, поясняли:
   — Великий цезарь решил осчастливить римлян! Собирайте монеты и благодарите принцепса за щедрый дар.
   Прохожие выискивали в грязи ассы, толкаясь, наступая друг другу на ноги и выдирая монеты из рук соседа. Каждый старался вернуть сумму, которую был вынужден утром бросить в бочку. Но с крыши Юлиева храма сыпалась только медь, ни одной золотой или серебрянной монеты.
   Калигула успел опорожнить три бочки из пяти, наполненных медью. Марк Лепид зачарованно смотрел на сутулую спину императора.
   «Если бы Гай упал вниз! — чуть не простонал Лепид. — Может, столкнуть его?»
   Случайная мысль быстро окрепла и полностью овладела мозгом Лепида. «Столкнуть, столкнуть!» — повторял про себя он. — Так просто: протянуть руки — и Гай полетит вниз! Свернёт себе шею, сломает хребет и никогда не поднимется, чтобы отомстить мне! Вот удобный случай, которого я жду несколько месяцев. Медлить и дрожать нельзя!»
   Лепид оглянулся. Преторианцев, обычной охраны императора, не было. Они остались внизу, охраняя вход и никого не пропуская в храм. На крыше, кроме Лепида и Калигулы, находились только Валерий Азиатик и Марк Лициний. Азиатик давно на стороне Лепида: с тех пор, как Гай привселюдно обесчестил его жену. Старый Лициний, как и вся знать, тоже недолюбливает императора. Сейчас или никогда!
   Лепид несильно подтолкнул Азиатика, чтобы обратить на себя его внимание. Азиатик скосил глаза и вопросительно шевельнул веками.
   Говорить нельзя. Опасные слова быстро достигнут слуха императора. Лепид взглядом указал Азиатику на спину Калигулу и сделал руками мимолётный жест, означающий: «Толкнуть!»
   Азиатик понял. Осторожно кивнул подбородком, молча отвечая: «Да!»
   Лепид засиял и выразительно зажестикулировал: «Подтолкни его».
   Азиатик насмешливо пожал плечами: «Тебе надо, ты и толкай!»
   Лепид правильно понял: Валерий Азиатик отказывается таскать для него жареные каштаны из огня. Он нахмурился, слегка расстроившись. И тут же решительно вскинул голову: он сам столкнёт Калигулу с крыши!
   Медленно делая шаг за шагом, Марк Лепид приблизился к императору. Остановился за его спиной. Задыхаясь от волнения, протянул руки.
   — Осторожно, Гай Цезарь! — громко крикнул старый Марк Лициний, который прежде с подозрением наблюдал бессловесную беседу Лепида и Азиатика.
   Калигула резко обернулся и столкнулся лицом к лицу с двоюродным братом. Лепид побледнел. Руки, занесённые для толчка, мелко задрожали.
   — Что случилось? — нахмурился Гай.
   Марк Лициний, полный седой мужчина лет пятидесяти пяти, приблизился к императору.
   — Благородный Лепид хотел столкнуть тебя вниз! — обличительным тоном заговорил он.
   Гай тяжело задышал и ударил двоюродного брата по щеке.
   — Неправда, Гай! — отчаянно крикнул Лепид, опускаясь на колени. — Лициний клевещет на меня! Я хотел помочь тебе. Спроси у Валерия, он подтвердит мои слова!
   Лепид ползал у ног Калигулы, хватался за его башмаки, ища поцеловать запылившуюся телячью кожу. Гай изловчился и ударил Марка ногой в лицо. Тот, всхлипывая, зажал пальцами длинный нос, из которого потекла кровь.
   — Зачем Лицинию лгать? — спрашивал Калигула, сопровождая каждое слово пинком. — Тебе, Марк, выгодна моя смерть! Ты, как правнук Августа, можешь претендовать на императорский венец!
   Напоследок ударив Лепида в живот, Гай подошёл к Валерию Азиатику. Пристально взглянул на провинциала.
   — Скажи, Азиатик! Лепид хотел меня убить? — требовательно спросил он.
   И Марк Лепид, и Лициний тревожно ждали ответа, от которого зависела их жизнь. Валерий Азиатик подсознательно понял настроение императора.
   — Да, Гай Цезарь! — не раздумывая ответил он. — Лепид давно похваляется родством с тобой и метит на твоё место!
   Марк Лициний просиял. Лепид заплакал, скорчившись на полу и схватившись за живот. «Предатель!» — едва слышно прошептал он.
   — Стража! — громко крикнул Калигула.
   На крышу, громко топая ногами, уже спешили преторианцы.
   — Убейте его! — неистовствовал Гай, брызгая слюной. — Забейте его цепями! Пусть умирает долго!
   Лепида уволокли. Никто не вспомнил, что в осуждённом на страшную смерть течёт кровь Августа.